Но истинную натуру Риккардо выдавали глаза. Большие карие глаза да светлая кожа – вот то немногое, что он унаследовал от матери-северянки, умершей при родах. Мягкий, чуть грустный взгляд раскрывал в нем натуру добрую, отзывчивую, чувствительную и слабую.

Граф обернулся, услышав стук каблучков за спиной. Увидел молодую темноволосую девушку в длинном, до пола, голубом платье.

– В этом наряде ты просто великолепна, Кармен! – попытался улыбнуться он. Не получилось.

– Не заговаривай мне зубы, Риккардо, – не приняла она его вымученный комплимент. – Конюший кричал: «Смерть в городе!»

– И что из этого? – устало спросил граф. – Ты не волнуйся, Кармен, сегодня я умирать не собираюсь. Так что недели две тебе еще придется терпеть мои придирки. Зато потом – свободна!

Девушка подскочила к нему, занесла руку для пощечины, но не ударила. Лишь коснулась щеки.

– Дурак. – Она провела по его лицу тонкими красивыми пальчиками.

– Дурак, взял да и сорвался на тебе… – согласился Риккардо. – Прости мне мою глупость. – Он виновато склонил голову.

По ее лицу пробежала маленькая слезинка.

– Они же тебя убьют.

– Знаю. Я ждал этого. Устал жить. – Граф чуть приобнял ее. Длинные блестящие волосы пахли черемухой.

Пальцы девушки коснулись еле заметных узеньких шрамиков на правой щеке Риккардо.

– Ты все еще ее любишь? – тихо спросила она.

Риккардо ответил не сразу.

– Не знаю, уже не знаю, – пауза, – буду честным… наверное… да.

Девушка вздохнула.

– Не поверишь, но я никогда тебя к ней не ревновала. К этой змее с ледяным сердцем, что овладела твоими мыслями. Даже тогда, когда в постели ты называл меня ее именем.

– Верю, солнышко, верю. Ведь, чтобы ревновать, нужно любить, – прошептал он ей на ушко, прижав к себе.

– А я тебя люблю, Риккардо, как брата…

– Знаю, Кармен, знаю. Ты для меня самый дорогой человек…

– После Патриции… – печально докончила она.

Он не ответил. Слышно было лишь, как усилившийся ветер треплет бумаги на столе.

– Ну ладно, солнышко, – тихо сказал наконец Риккардо, – мне нужно идти. Встречать «гостей». Прошу, не плачь. Я еще жив.

Он вышел из кабинета; шаги гулко отдавались от паркетного пола. Внутри резиденции графов Кардесов всегда царила прохлада, и этот необычайно жаркий день не был исключением.

Де Вега внезапно остановился, провел рукой по гладкой панели из благородного кедра. Грустные мысли не оставляли его.

Резиденция была замком лишь по названию. Графам не требовалась защита от собственных подданных – построили ее целиком из благородных пород дерева: дуба, сосны, кедра. Но немногие могли по достоинству оценить всю прелесть резиденции – прекрасного архитектурного ансамбля из двух малых и одного большого деревянных замков, соединенных крытыми галереями, украшенных десятком стройных башенок. Резиденция издали казалась игрушечной, но и вблизи не уставала радовать глаз.

Риккардо помнил, как много гостей приезжало в Осбен[7] вместе с отцом. После его смерти поток этот превратился в узкий ручеек из немногочисленных далеких родственников и друзей. Кардес – самое отдаленное графство Маракойи, прозванной Далеким Краем. Глушь.

Отец был знаменитым полководцем, люди тянулись к его славе. Сын же был никому не нужен и не известен. До последнего года, до тех страшных и кровавых событий, всколыхнувших страну. После этой проклятой зимы, сделавшей его знаменитым, ручеек иссяк.

Риккардо де Вега стал государственным преступником, врагом короны, и теперь доживал свои последние дни в полном одиночестве, лишенный связи с внешним миром. Ибо немногочисленные друзья, что могли бы приехать, не страшась королевских указов, погибли, их гибель отчасти лежит и на его совести. Прочее же дворянство Камоэнса в большинстве своем проклинало имя графа Кардеса и с нетерпением ждало вестей о его смерти.

Риккардо вздохнул, в одиночестве он мог позволить себе эту слабость. Слуги чувствовали, что он избегает их, поэтому и сами старались лишний раз не беспокоить графа. Коридоры были пустынны. Никто не мешал де Вега медленно брести навстречу судьбе.

Ждать его врагам оставалось недолго. Ибо смерть уже въехала в Осбен.

Риккардо вышел из резиденции вовремя. Грозный караван как раз остановился перед воротами. Две кареты, одна с королевским гербом на дверцах, и два десятка всадников.

– Добрый день, Франческо, – с улыбкой на устах поприветствовал граф капитана своей гвардии.

– Нет, монсеньор, день сегодня невероятно поганый, – хмуро ответил ему Франческо, высокий дородный рыцарь сорока пяти лет, служивший еще под началом отца Риккардо.

После того как восстание Пяти Графов было разбито, а в Кардес вошли королевские войска, звание его стало условным: указ короля Хорхе Третьего лишал мятежного графа права держать солдат и вооружать вассалов.

– Франческо, ты не прав, посмотри на небо. Оно ведь сегодня синее-синее, без единого облачка, – не согласился Риккардо. – А вы, сеньор Феррейра, как считаете? – обратился он к королевскому офицеру, стоявшему рядом с Франческо.

– Погода великолепна, я ею восхищаюсь, но еще больше я восхищаюсь вашим мужеством. Не каждый найдет в себе силы улыбаться перед знакомством со смертью, – тихо ответил тот.

Лейтенант гвардии Антонио Блас Феррейра искренне уважал графа де Вегу. Как благородного человека, достойно несущего тяжкий груз поражения, как полководца и стратега, прославившего свое имя, как человека чести, верного однажды данному слову.

Феррейре был отдан приказ – охранять графа Кардеса, не дать ему бежать из Осбена. Но Риккардо и не пытался, к счастью для лейтенанта, потому что, захоти он скрыться, преданные вассалы меньше чем за ору вырезали бы королевских солдат. Граф честно исполнял заключенный с королем договор.

– Мужеством? Меня всю жизнь обвиняли в трусости. – Риккардо грустно улыбнулся, краешком губ. – Хватит об этом, сеньоры. Лучше поприветствуем наших гостей.

Де Вега сделал два десятка шагов к украшенной королевскими лунами карете.

– Монсеньор де Вега? – командир черных[8] гвардейцев двинулся ему навстречу. Он единственный, кто спешился. Мундир его был лишен каких-либо знаков отличия. Дверцы карет были закрыты.

– Да. С кем имею честь говорить? – Риккардо протянул гвардейцу руку.

– Для вас это не имеет значения, – покачал головой посланник короля, но все же пожал протянутую руку.

– У вас нет письма для меня от Его Величества?

– Нет, но Его Величество просил передать вам дословно: «Граф де Вега, вы просили у меня красивую смерть. Я даю вам ее», – громко, медленно, чеканя каждое слово, произнес посланник.

– Что ж, передайте королю мою благодарность. Я ценю его милость, – ответил де Вега. – А сейчас я хочу увидеть лицо своей смерти.

Риккардо сделал шаг к карете.

– Сеньор! – воскликнул он. – Я горю от желания с вами познакомиться. Смелее, мы устроим пир в вашу честь. Будем гулять до рассвета, разопьем бочку доброго двадцатилетнего вина. Вы любите танцы? Девушки в Осбене просто прелестны! Где же ты, смерть, дай взглянуть на тебя!

Блас Феррейра глядел уже не на графа, а на плиты мостовой. Отвел взгляд. Не мог смотреть на то, как у де Веги сдают нервы.

Франческо сжал огромные кулачищи и шептал сквозь зубы богохульства. На его глазах Риккардо, которого рыцарь оберегал с младенчества, казалось, сходил с ума.

Граф замолчал. На площади воцарилась пронзительная тишина. Люди затаили дыхание, и даже город вокруг будто бы вымер. Не доносилось ни звука. Бродячий поэт, застывший у трактира в двадцати шагах от кареты, уже складывал в уме первые строки песни «Граф Риккардо и Смерть».

– Смотрите, граф. Смотрите лучше.

Дверца кареты раскрылась. На мостовую ступила сначала одна ножка, облаченная в изящную черную туфельку, потом другая.

– Узнаете меня, граф? – громко спросила молодая девушка, одетая в черное дорожное платье. На голове – черная шляпка, траурного же цвета были и длинные, до локтя, перчатки. Роскошные светло-русые волосы спадали ниже плеч, резко контрастируя с одеждой. – Здравствуй, Риккардо, – сказала она, глядя ему в глаза.

– Нет, не забыл. Хотел, мечтал об этом, но не смог, – признался он, чувствуя, что растворяется в ее больших синих глазах, сверкающих, как звезды на небе в безоблачную ночь, горящих невидимым пламенем. – Патриция… – Риккардо широко и радостно улыбнулся, впервые за долгие месяцы. – Патриция, если бы ты знала, как я рад тебя видеть!

Каменный мешок три на четыре шага. Нет, скорее колодец. На высоте двух человеческих ростов маленькое окошко, затянутое зеленой от старости решеткой. Хотя решетка здесь лишь для виду, в узкую щель бойницы не пролезет даже кошка, не то что человек.

Каменная скамья, в углу ржавое смердящее ведро. Камерам печально знаменитого Седого Замка далеко до лучших таверн и постоялых дворов Мендоры, к которым привыкло большинство из его благородных узников.

Седой Замок страшен тем, что попавший сюда вычеркивался из списка живых, его оплакивали как умершего, несмотря на то что он еще долгие-долгие годы медленно гнил в сырых подземельях. Словно бы в усмешку такое погребение заживо согласно законам считалось мягким наказанием, королевской милостью, противовесом усекновению головы, виселице или четвертованию. Много воплей, стенаний, богохульств и плача слышали эти старые стены из серого камня.

Риккардо де Вега был спокоен, ибо знал: ему эта милость не грозит. Единственного оставшегося в живых участника мятежа Пяти Графов, врага короны, государственного преступника, посягнувшего на целостность Камоэнса, бросившего вызов Хорхе Третьему, едва не сокрушившего королевскую рать, пощадить не могли.

Сквозь узкую бойницу в темницу проникли первые лучики солнца. Слабые, едва заметные, робкие, они словно бы колебались – наступило ли их время, пора разогнать ночь или еще немного подождать?

Граф прижимался к холодной, промерзшей насквозь каменной стене и не чувствовал холода, совсем не чувствовал. Он наслаждался восходом солнца, игрой солнечного зайчика, чудом пробившегося сквозь бойницу, на темном камне стены. Старался впитать в себя, запомнить, ощутить все его мгновения, ничего не пропустить. Наступало его последнее утро.

На главной площади Мендоры, перед величавым зданием парламента и собором Единого, наверняка уже соорудили помост. Хрупкие снежинки, кружась, медленно падают на деревянные столы, накрытые красным полотном. С ночи в узкую щель бойницы бьется северный ветер, словно пытаясь спасти его. Но тщетно. На столах, посыпанных белой крошкой, ждут своего часа пыточные инструменты.

Блестящая, слепящая глаза, отточенная до бритвенной остроты сталь: бесчисленные ножи, крюки для вытаскивания внутренностей, пилки, зубья, иголки. Перечислять можно еще долго. Арсеналы высоких мастеров[9] Мендоры богаты. Риккардо представил себе все это и содрогнулся. Он боялся боли, не умел ее терпеть. Боялся своей слабости и позора, поэтому уже полгода носил с собой яд. После пленения его не обыскивали, горошина яда в скорлупе кедрового орешка все еще с ним.

В полдень, Риккардо определил это по двенадцати ударам колокола, тяжелая, массивная дубовая дверь открылась.

– Монсеньор, вас ждут, – раздался голос стражника.

Твердо, но вежливо. «Монсеньор» – сегодня им приказали быть вежливыми.

Десяток темных коридоров, освещаемых жидкими огнями факелов, – новая камера. Два ведра с водой, черная от старости деревянная лохань, кусок дешевого, вонючего мыла. Перед казнью осужденный имел право помыться. Повсеместно принятый обычай добавлял к этому обильный ужин и другие удобства, от которых узник успевал отвыкнуть, например мягкий матрас на последнюю ночь. В Седом Замке это считали излишним. Риккардо де Вега, гранд, тринадцатый граф Камоэнса, имеющий крылья[10], присел, чуть зачерпнул ладонями воду. К его удивлению она оказалась кристально чистой, словно бы набранной из лесного родника.

– Брадобрей придет чуть позже, – раздался голос за спиной.

Массивная дверь затворилась с противным скрипом.

Придворный чародей короля Хорхе – Гийом, прозванный Бледным, дрожал на ветру, несмотря на кожаную куртку, в ожидании пленника. Высокие стены замка не спасали от ветра во внутреннем дворе. Ему было поручено доставить знаменитого узника к королю.

Маг бросил раздраженный взгляд на карету. Белая карета – цвет символизировал честность и беспристрастность суда. На дверцах герб Камоэнса – три белые луны на синем фоне пятиугольного щита. Эмблема королевского суда.

Гийом усмехнулся.

Нелепейшее сочетание: белое на синем и снова на белом. Привычка людей придавать цветам особое значение давно уже не раздражала моложавого чародея с глазами старика – слишком многое он повидал на своем веку. Скорее смешила.

Маг мог бы ждать графа Кардеса в карете, но предпочел мерзнуть на ветру. Ему очень хотелось увидеть лицо графа в первые мгновения после того, как его выведут из камеры. Это может много сказать о человеке.

Маг не ошибся в своих ожиданиях. Де Вега шел прямо, отстраняясь от стражи. Лицо его хоть и было бледным, но взгляд по-прежнему горел. Сломать молодого графа тюрьмой не удалось.

– Здравствуй, Гийом, – удивленно поприветствовал мага де Вега. – Не поверишь, но я рад тебя видеть!

– Верю, Риккардо, не поверишь, но верю, – с печалью в голосе ответил ему маг. – Присаживайся, Хорхе ждет нас.

Их странная приязнь друг к другу зародилась в тот день, когда маг принимал капитуляцию мятежников на залитых кровью лугах под Ведьминым лесом.

За день до этого он убил всех до единого друзей графа Кардеса. Без злости и ненависти, исполняя приказ короля. Это было работой Гийома.

Но они подружились. Потому что только усталый маг в праздновавшем «злую победу»[11] королевском стане проявил участие и понимание к черному от бессонницы графу Кардесу, последнему из пяти. Просто зашел с кувшином вина в палатку, где держали пленного, налил себе и ему и спросил:

– Почему?

Граф не ответил.

– Я хочу знать почему? – повторил маг. – Почему и зачем такой умный человек, как ты, ввязался в такую дурость, как этот бунт? Кто ты, Риккардо де Вега, граф Кардес – прозванный трусом сын великого отца? Я хочу это знать, для себя.

И сын великого отца заговорил, потому что нуждался в том, чтобы выплеснуть эмоции, он внутренне почувствовал, что может доверять убийце друзей. Этому странному боевому магу, что вступился за него сегодня.

Гийом отогнал воспоминания.

– Прошу в карету, мой граф. – Он чуть поклонился и на манер слуги распахнул дверцу. Внутри никого не было. Король знал – Гийому не нужны помощники. Риккардо ему не опасен.

– Ты слишком весел, Гийом. С чего бы это? – зло поинтересовался де Вега.

– Нельзя быть хмурым, Риккардо, даже в этот день. Судьба любит веселых. Смейся всегда и над ней и над людьми, даже если зубы сводит от боли.

Граф ничего ему не ответил. Залез внутрь кареты и молча уселся посередине.

– Раздвинь занавеси на дверцах, я хочу посмотреть на город, – попросил де Вега, когда они въехали в Мендору.

– Ты увидишь только тупые злобные лица, жаждущие твоей смерти – для них это еще одно развлечение, услышишь оскорбительные крики, не стоит, поверь мне снова. Я знаю.

– Спасибо за предупреждение, но я хочу в последний раз полюбоваться Мендорой. Люди? Что они перед вечностью? Перед смертью? Я не буду их видеть и слышать.

– Не торопись умирать, Риккардо.

Маг раздернул тяжелые портьеры, по традиции в карете правосудия не было стекла, и в нее сразу же ворвался ветер, разметавший длинные, давно не стриженные кудри Риккардо и отступивший перед короткой шевелюрой мага.

Путь кареты лежал во дворец. Гийом знал: сегодня он полон людей. Тысячи дворян пришли сюда увидеть суд и услышать королевскую волю.

– Мы прибыли, – сказал маг, когда карета остановилась.

Они вышли. Де Вега был тут же взят под конвой гвардейцами. Маг кивнул лейтенанту, командовавшему эскортом. Это был его давний знакомый – Блас Феррейра.

На эскорт были устремлены сотни ненавидящих глаз. В первых рядах, обступивших коричневую[12] дорожку, раскатанную по ступеням, много дворян из Вильены и Саттины, их легко отличить по траурным лентам на одежде, в основном женщины и старики. Рыцарство этих провинций пострадало особенно сильно.

Де Вега повинен в гибели их родственников: братьев, мужей, отцов. На берегу широкой Дайки и под Ведьминым лесом о пехоту графа Кардеса, словно о скалы, разбивались волны рыцарской конницы. Гордые кабальеро гибли от рук вчерашних вилланов. Строй и дисциплина победили доблесть.

Граф поднимался по ступеням дворца в сопровождении гвардейцев. Гийом шел чуть впереди, чувствуя ненависть и злобу, исходящую от красивых, разодетых как на праздник зевак. Для них сегодняшний день и был праздником. Хорхе – умелый политик, он сумел тонко внушить аристократам, что де Вега ответственен за все их беды. Зевакам было уже безразлично, так ли это. Толпа, пусть даже состоящая из умных людей, – все равно толпа.

Снегопад, начавшийся еще рано утром, со временем еще больше усилился; казалось, что кто-то распылил над городом мешок муки. Хлопья снега оседали на одежде и на коже графа, тая, как и время, отпущенное ему. Влага собиралась в капельки, и вот они уже катились по лицу Риккардо, словно слезы.

Де Вега медленно шел по коричневой дорожке. Его открыто оскорбляли, грозили, красочно описывали те виды пыток, что его ожидают. Такое поведение считалось недостойным, недопустимым для благородного человека, но в тот день все условности действовать перестали. Знать хотела крови. Казалось, еще чуть-чуть – и людское море сомкнется, раздавит преступника, не дожидаясь суда.

Кто-то метнул в графа камень. Нет, не камень – откуда тот мог взяться в руках придворного? Увесистую безделушку – яшмовый шар для гадания.

Метнул удачно. Тот угодил в голову Риккардо. Разбил ее в кровь и чуть оглушил графа.

Де Вега припал на одно колено, поднялся под злобный смех, посмотрел в ту сторону, откуда был сделан бросок.

– Дайте мне меч, лейтенант, – обратился он к лейтенанту гвардейцев. – Я убью скотину и верну вам оружие.

Лейтенант замер от удивления, не зная, что ответить. Разодетая в шелк и золото публика рассмеялась еще громче. Слышались выкрики:

– Каков наглец: «Дайте мне меч!»

– Нет, он просто безумец, глупец.

– Так ему и надо, мерзкому кровопийце!

Толпа гудела.

– Меч не нужен, – негромко произнес Гийом, но все услышали его слова, и смех мгновенно смолк. – Не беспокойтесь, Риккардо.

С высоты ступеней он сразу приметил «храбреца-метателя», хоть тот и попытался затеряться в толпе. Маг резко выбросил вперед руку и сжал ее. Внезапный порыв ветра прокатился по толпе, срывая шляпки. Метатель шаров схватился за горло. Маг медленно повел руку к себе, выводя его на дорожку. Одетый в красное с золотым толстяк послушно шел, лицо его было уже одного цвета с камзолом, толстые жирные пальцы бессильно царапали шею. Гийом сжал кисть сильнее, дождался, пока толстяк не свалится без сознания, и лишь тогда отпустил, не сказав ни слова.

Больше никто не осмеливался оскорблять мятежного графа.

На полпути к Королевской зале, где монарх принимал послов и вершил суд, по знаку мага гвардейцы свернули с широкого коридора в боковую залу.

Пройдя пятьдесят шагов по узким переходам, Риккардо с удивлением обнаружил, что находится в Золотых покоях – личных апартаментах короля. Его привели в небольшую комнату, обставленную просто и уютно: глубокие мягкие кресла, столик для игры, пышный ковер на полу. В одном из кресел расположился Хорхе Третий, прозванный одновременно и Справедливым, и Жестоким. Король отдыхал, потягивая алькасарский кофе. Пил он неспешно, с шумом втягивая обжигающую жидкость.

Де Вега ждал.

– Удивлен? – спросил король, отставив на стол пустую чашечку.

Хорхе недавно исполнилось тридцать два года. Это был высокий красивый мужчина с движениями опытного воина и жестким волевым взором.

– Да, Ваше Величество, – честно ответил граф, опускаясь в кресло напротив короля.

Слабое тело, измученное недельным заключением в Седом Замке, требовало отдыха. Гийом уже давно расположился в таком же кресле между королем и мятежником, словно бы образуя незримый мостик между ними.

– Ты ожидал другого: Судебная зала, в ней два десятка грандов, членов Верховного Совета, и суровый монарх, вершащий справедливый скорый суд. Длинные речи обвинителя, призывающего на сеньора де ля Вегу, графа Кардеса кару небес, обличающего твои бесчисленные пороки и прегрешения? – Хорхе Третий имел привычку обращаться к подданным на «ты». – Не так ли, признайся?

– Да, Ваше Величество, – Риккардо был по-прежнему немногословен.

– Отбрось сомнения – тебе все это еще предстоит, – обнадежил его король, он откровенно наслаждался ситуацией. – Но прежде чем этот балаган начнется, титулованные куклы уже изнывают в ожидании, я, король Камоэнса, хочу попросить тебя об одолжении.

– Меня? Попросить? – удивленно переспросил граф.

Он сидел, закинув ногу на ногу, скрестив руки на груди. Его раздражало в короле все: и уверенный голос победителя, и холодные серые глаза, и унижающее снисхождение в голосе.

– Простите, Ваше Величество, но слов глупее я не слышал. Зачем просить, когда я и так в вашей власти? Прикажите. Потребуйте. Заставьте. Не утруждайте себя просьбой.

Гийом уже хотел было вставить слово, но взглянул на короля и понял: его посредничества пока не требуется.

– Да, ты не ослышался. Именно попросить. Ибо приказать я не в силах, – спокойно, не обращая внимания на дерзкие слова графа, ответил Хорхе.

Король был всегда спокоен, сдержан, собран, сжат. Как змея перед броском. Как серый медведь-задерун с отрогов Таргальских гор. Невозмутимая сила, и горе тому, кто посмеет ей противиться.

Хорхе поймал взгляд мага и усмехнулся одними глазами.

– Ты причинил много бед государству. Ты, твои друзья и соратники. Союз Пяти Графов, правильней сказать, пяти безумцев, – продолжил король после небольшой паузы.

– Мы едва не добились главной своей цели – отделения Маракойи от Камоэнса. Если бы не твой маг, Далекий Край был бы свободен, – грубо перебил его де Вега и указал рукой в сторону Гийома.

На узком лице мага появилась грустная улыбка. Он словно бы извинялся.

– Пусть мы разбиты, – закончил Риккардо свою яростную речь, – но защитили веру отцов и своих подданных!

Гийом молчал, сейчас говорил король, но слова мятежного графа были правдой. Столичные святоши уже больше полугода и не заикались о том, чтобы привести к истинной вере заблудших овец из Маракойи. Знали – Хорхе не даст солдат, церковь он себе и так подчинил с помощью силы и денег, а недавние события заставили расчетливого политика отказаться от идеи «одно государство – одна вера».

– Знаю, – согласился Хорхе, – оставь хотя бы на время дурную привычку перебивать короля. Ты показал себя умелым полководцем, Риккардо де Вега, все убедились, что ты – плоть от плоти своего отца Энрике и не зря носишь герб с ястребом. А раньше мне говорили, что сын знаменитого кондотьера[13] Энрике променял ястреба на гуся[14]. Стал книжником-законником, позабыв о славе отца, о дворянской чести.

– Не тебе судить меня, король, тем более говорить о чести. Я жил так, как хотел. Мои достижения – отчасти плоды изучения старых книг. Гийом наверняка тебе это рассказывал, – с ленцой в голосе отвечал де Вега, но руки, судорожно сжимающие подлокотники, выдавали его.

Маг переводил взор с пойманного мятежника на монарха, втайне надеясь, что знаменитая выдержка в этот раз откажет Хорхе. Ведь Риккардо говорил с ним как с равным. Но ожидания придворного чародея не оправдались.

– Да, рассказывал. Мы подобрались к сути вопроса. Ты знаешь, Риккардо, мои офицеры – не дворянское ополчение, а регулярная армия, – они жаждут с тобой пообщаться. Мечтают, чтобы ты дал им уроки. Я хотел бы присвоить тебе титул констебля, граф Кардес, забыв о личных обидах, поставить во главе тех войск, что ты едва не уничтожил. Ибо войско, что ты создал, – войско нового типа, я чувствую – за ним будущее.

– Но, к сожалению, даже владыки не всегда могут исполнить свои желания, – вставил слово Гийом.

– Да, – согласился с магом король. – Те никчемные людишки, что собрались поглазеть на твой позор, – он указал рукой в сторону Судебной залы, – жаждут твоей смерти. Помиловать тебя – значит спровоцировать бунт, открытое неповиновение. А этого допустить нельзя. Ведь это еще и мой позор, Риккардо, – я не могу сберечь ценного для Камоэнса человека.

– Чего ты хочешь от меня, Хорхе Справедливый, прозванный еще и Жестоким? Слов сочувствия? Не услышишь.

– Я хочу, чтобы ты оставил нам свои знания.

– Я дал два сражения. Одно выиграл. Одно проиграл. Судят по результату. Восстание разгромлено. Что я могу дать тебе, король?

– Вы не могли выиграть, – почти ласково произнес Хорхе, так объясняют ребенку азбучные истины. – Тайные агенты, предатели вели вас к поражению. Королевская армия – моя армия плюс Гийом – к плахе. Но то, что вы так долго продержались, – твоя заслуга. Повторяю, мне нужны твои знания.

– Зачем? – устало спросил де Вега.

– Хорхе, я чувствую, что время мне вмешаться, – сказал Гийом. – Ты слышал о Королевской Смерти, Риккардо? Об отсроченном правосудии? Мы спасем тебя от публичной казни. От пыток и унижений. От боли и позора, от того, чего ты боишься больше смерти. Придет срок – умрешь легко и быстро.

– Яд и так всегда со мной. Я могу умереть здесь и сейчас. Зачем оттягивать смерть, продлевать агонию? – Де Вега зажал скорлупу с ядом между зубами, одно движение и…

– Яд? – переспросил маг, сделал еле заметное движение кистью.

Риккардо почувствовал, что не может не то что двинуться, даже вздохнуть.

– Яд, – продолжил Гийом, – забудь о нем. Мы не дадим тебе легко умереть. Выбирай – у тебя два пути. На одном – пытки… На другом – вечность.

Маг причмокнул губами, Риккардо согнулся, лицо исказила судорога, рот судорожно раскрылся, исторг из себя вместе со слюной капсулу с ядом, которую с момента плена носил под языком, боясь проглотить.

Гийом тут же вернул ему возможность двигаться, дышать, говорить. Но граф молчал, прожигая взглядом пышный ковер на полу. Хорхе вопросительно взглянул на мага:

– Зачем продлевать агонию? – спросил тот и сам ответил на вопрос: – Ради того, чтобы оставить о себя память, граф. Ведь ты об этом тайно мечтал, Риккардо? Оставить свой след в истории. Возвыситься над суетой и повседневностью. Ты напишешь книгу. Не для короля, для себя. Назовешь ее, например, трактатом «О военном искусстве». Станешь почти бессмертным. Ибо, пока ее будут читать, тебя будут помнить.

Де Вега не отвечал, закусив губу. Мучительно борясь сам с собой, сжимая в кулаки когда-то холеные, теперь же потемневшие, покрытые едва зажившими ранами руки. Король и маг терпеливо ждали его ответа. Хорхе знаком подозвал слугу. Указал пальцем на кофейную чашку. Де Вега поднял взор и заговорил, когда король поднес чашечку к жестко очерченному рту.

– Ваши аргументы нельзя оспорить, Гийом. С ними трудно спорить. У меня несколько условий. Первое – пусть маракойцев оставят в покое. Дайте нам свободу верить в то, во что хотим. Это твои подданные, Хорхе. Власть над Краем ты получил, забудь про идею силой его переосвятить[15].

Король рассмеялся:

– Кто сказал тебе эту чушь, граф?

– Друг.

– Значит, либо он обманул тебя, либо его специально ввели в заблуждение. Я сторонник терпимости и не намерен устраивать гражданскую войну из-за мелких различий в обрядах. Вы ведь не из-за этого восставали?

Риккардо игнорировал его вопрос.

– Я хочу вернуться домой, в Кардес, – выдвинул он второе условие.

– Под надзором гвардейцев, – согласился король и веско добавил: – Я тебе верю, но знати нужны гарантии.

– Время – вы не будете меня торопить. Тянуть не стану, сам оповещу, когда работа приблизится к завершению.

– У тебя будет достаточно времени, – заверил его Хорхе.

– Хорошо, и еще одно. – Лукавая улыбка на мгновение появилась на губах графа. – Смерть. Моя смерть. Хочу умереть быстро и красиво. В юности я видел, как сломался перед эшафотом герцог Кстильсий, ты обвинил его в попытке мятежа. Люди забыли о том, что он был великим человеком, они запомнили лишь его позор, его слабость, страх.

– Ты сам выберешь способ, – заверил его Гийом. – Захочешь – яд. Королевский посланник – Смерть – будет только формальностью, чтобы соблюсти все приличия.

– Даю слово, – как-то странно улыбнулся король. – Смерть твоя – она будет красивой.

Гвардейцы увели Риккардо из комнаты. Путь графа лежал в Королевскую залу. Суд, пусть приговор уже вынесен, должен был состояться. Слуга принес королю и волшебнику по чашке горячего ароматного кофе. У них еще было время. По обычаю король всегда чуть опаздывал.

– Я уже боялся, что он откажется, – бросил Гийом, сделав первый обжигающий глоток.

– Не отказался бы, – отрезал Хорхе. – Его отец скорее дал бы себя разрезать на части, чем заключил договор с врагом. А наш Риккардо слаб.

– Я тоже боюсь боли, – не согласился волшебник.