Попробовала Подуст пару раз вякнуть, что нам кошка не положена, но к действиям перейти никто так и не решился. Да и как практически изъять из зоны кошку? Охраны нашей Нюрка опасается: если кое-кто из дежурнячек еще имеет привилегию ее погладить, то никому из офицеров не удается даже близко к ней подойти. Стоит прогрохотать сапогами по коридору - и Нюрку как ветром сдувает. Запретку она, в отличие от нас, игнорирует: поди поймай! А в зоне мы бы устроили такой тарарам, что наша умная киса оказалась бы за два километра, пока администрация разбиралась бы с нами. Что им делать? Палить по кошке из пистолетов? Но в зоне это значит - палить по нам, а вне зоны такое количество заборов, что человеку за кошкой не уследить. Так или иначе, Нюрку не трогали, и она благоденствовала, вылизывая потомство.
      Хорошим майским утром я вышла со шлангом поить наши грядки. Остальные были еще в домике, громкоговоритель на соседней зоне молчал, и тихо было до звона. И вдруг через наш забор ловко перекинулся человек в черном. Подошел ко мне. По одежде, по стрижке и главное - по взгляду - зэк.
      - Привет. Я Вася.
      - Здравствуйте, Вася. Вы откуда?
      - С первой зоны (он мотнул подбородком в сторону забора). От тубиков. Слушай, тебя как звать?
      - Ира.
      - В общем, Ира, я менту триста рэ дал, чтоб он на час-два моего перелаза не заметил. По бабе стосковался. Давай, а?
      В предложении Васи на самом деле нет ничего необычного. Мужская и женская больничные зоны - рядышком, два забора да проволочные заграждения. Деньги у уголовников водятся, охрана вся сплошь охотно берет взятки, женщины, как правило, только рады - и сами стосковались, и есть шанс забеременеть. Просто этот Вася, видно, новичок и по ошибке залез не в больничку, а к нам. Объясняю ему, что здесь - политзона.
      - Ого, я слышал, но не знал, что здесь. Так ты политичка?
      - Политичка, Вася, политичка! Вон видишь этот забор? Там за ним еще один, дальше проволока, а дальше - больничка. Туда-то ты и шел. Дуй, не теряй времени!
      - Слушай, ну ее - ту больничку! Давай с тобой, а? Это у вас что? Сарай? Красота!
      - Вася, милый, я замужем.
      - Ну и что?!
      - А то, что мужу не изменяю.
      - Ты что?! У тебя какой срок?
      - Семь плюс пять ссылки.
      - Ну даешь! Да ты верующая, что ль?
      - Верующая.
      Это объяснение всегда действует безотказно и, главное, доходчиво. Всех остальных моих мотивов Вася попросту не поймет.
      - А за что сидишь?
      - За стихи.
      - Это как? Сама, что ль, сочиняешь?
      - Сама.
      - Врешь?! А почитай.
      - Вася, у твоего мента часики тикают, пока мы с тобой о высоких материях рассуждаем.
      - Фиг с ними, пускай тикают. Сроду политичек не видел. Много вас тут?
      - Сейчас пятеро, а вообще одиннадцать.
      - А другие за что сидят?
      - Кто за веру, кто за правозащитную деятельность, кто просто эмигрировать хотел.
      - Ну и как вам сидится?
      - По ШИЗО в основном.
      - Ого! Это за что же? Деретесь?
      - Бастуем иногда. Вот нагрудные знаки не носим. А большей частью КГБ над нами упражняется.
      - Своих, значит, не закладываете?
      - Соображаешь.
      - Ну и правильно. Своих закладывать - за падло. Так почитай стихи, а?
      - Вася, жалко мне твоих трехсот рублей. Топай на больничку, а останется время - вернешься, тогда поговорим.
      - А ты, может, из ваших кого позовешь? У вас тут что, все верующие?
      - Не все, Вася, но здесь тебе дела не будет. Уж я-то знаю.
      Его убеждает не столько аргументация, сколько моя улыбка: он понимает, что дела, действительно, не будет.
      - Ладно, Ириша, я поконал. Я еще приду. У вас тут никто не стучит?
      - Есть одна, но сейчас она не в зоне. Из здешних никого не бойся. Но вот если охрана тебя в нашей зоне найдет - не откупишься. Здесь КГБ замешан, так что рискуешь.
      - Меня сроду не заметут.
      - А сел-то как?
      Оба смеемся, и он перемахивает через нужный забор. В доме я о Васе, конечно, не говорю, знаю, что подслушка не дремлет. Интересно, кто он? Вор? Растратчик? Убийца? Кто бы ни был, а соскучился по человеческому разговору. Сижу за машинкой, шью. Стихи сегодня не идут, и я строчу "вхолостую". Пани Ядвига штопает старую лейку - опять протекает. Умение штопать посуду у нас еще от наших "бабушек": запаять нечем, так они придумали забивать отверстие нитками. Игла с ниткой пропихивается туда-сюда, потом она лезет уже с трудом, потом приходится протягивать ее плоскогубцами. Когда дырка заполнена до отказа - остается подрезать с обеих сторон торчащие нитки, и пожалуйста - наливай что хочешь. От воды нитки разбухают и не пропускают ни капли. У нас есть пара штопаных кастрюль - так в них можно даже кипятить воду. В таких мирных занятиях мы проводим около часу, и тут в цех входит пани Лида. Делает мне знак рукой, и мы идем наружу.
      - Ирочка, вас какой-то молодой человек спрашивает. Он тут, за поленницей.
      Пани Лида истинно по-зэковски невозмутима, только в глазах веселые искорки.
      - Побеседуйте, а я посмотрю, не ходят ли дежурные.
      И пани Лида отправляется на дорожку, а я - беседовать с Васей.
      - Ну как слазил? Все в порядке?
      - Какое в порядке! Шкуры эти больничные бабы. Пока я с одной был, две другие позавидовали и поскакали на вахту стучать. Дуры! Я б и им потом не отказал. А так еле ноги унес. Ты с этими дешевками дела не имей - бабы всегда продадут, особенно, которые с "общака". У вас, ты говоришь, не такие?
      Рассказываю ему про наших. Осторожно, конечно, никаких секретов. У меня еще нет уверенности, что он сам-то не продаст. Вася слушает с открытым ртом.
      - И на КГБ плюете?
      - Плевать не плюем, но игнорируем.
      - Ира, слышь, у меня семь классов. Ты давай попроще выражайся.
      - Ну, тогда - плюем!
      Когда оба отсмеялись, читаю ему стихи, ведь обещала.
      - Ира, ты спиши их на бумажку. У нас один на гитаре лабает.
      - У вас и гитара есть?
      - Ну, тут теперь нет. Недавно хлопцы начальника режима гитарной струной удавили. Кто сделал - не нашли, а гитару забрали. Но я здесь ненадолго, я сам туберкулезный, меня два раза в год сюда на больничку возят. А на нашей зоне гитары аж две, мы их под самодеятельность получили.
      - Ладно, перепишу. А как я тебе передам?
      - Я теперь пару дней на перелаз ходить не буду. А тут завтра будет один из наших, Комар его кличка, он вам будет проволоку на ограждении подтягивать. Так ты ему сунь, только осторожно.
      - А у тебя какая кличка?
      - Шнобель.
      - Почему Шнобель?
      - Вон видишь шрам на носу? Шесть швов накладывали, и переносица перебита была. С одним фраером зацепился.
      Оказывается, что Вася - профессиональный вор, начал еще с детдома.
      - Озверел от бедности.
      Потом, как водится, лагерь для малолетних преступников, потом обучение у самого знаменитого киевского карманника, потом четыре года краж и "красивой жизни".
      - Ни разу не попался. Менты уж за мной охотились, а зашухерить не могли. Так они, гады, меня просто так хапнули, когда я и не крал. Пошел в магазин, стою в очереди. Вдруг меня двое обжали, а какая-то баба кричит, что я у нее кошелек из пальто попер. Баба, ясно, ихняя была, и понятые ихние. Ну, засудили, конечно, у них уже все готово было. Они так любят.
      - Вася, а если б у тебя жизнь нормально сложилась, ты бы не крал?
      - Не знаю. Когда пацаном был - в моряки хотел. А теперь уже втянулся и красть буду до смерти. А ту бабу увижу - пришью. Ты, Ириша, только меня не перевоспитывай. У меня эта агитация насчет честной жизни уже в печенках сидит. Нет ее, честной жизни! Ну, кто честный? Ты глянь, все воруют вокруг. В детдоме у нас и директор крал, что нам полагалось, и завхоз. В лагере тоже кому не лень. Или менты те честные, что меня взяли? Или тот судья, или тот прокурор? Просто - ихняя власть, а зато я, когда на дело иду - один против всех! Знаешь, как здорово!
      - Есть, Вася, честная жизнь. Только она еще труднее, чем твоя.
      - Это ты про таких, как вы тут? Ох, бабоньки, уважаю я вас, прямо шляпу снимаю. А только толку от ваших мечтаний не вижу. Вы что ж, думаете, целый народ по справедливости может жить?
      - Когда-нибудь сможет.
      - Так то - может, через тыщу лет, и то вряд ли. А мы живем сейчас. У тебя, небось, даже и меховой шубки в жизни не было?
      - Не было. Даже зимнего пальто не было.
      - Эх, Ириша, не встретились мы с тобой на свободе! Я б тебе всего достал - да ты, наверное, не взяла бы?
      - Нет, Вася, краденого бы не взяла.
      - Господи, бывают же такие бабы! Почему мне ни одна такая не попалась? Ведь так и липнут, шкуры, когда при деньгах - и того им подай, и этого. У тебя мужик-то кто?
      - Был инженер-теплофизик, потом его с работы погнали, когда КГБ до нас добрался. Теперь слесарь.
      - Ждет тебя?
      - Ждет.
      - И правильно. Я б ему морду набил, если б он не ждал. Ты, Ириша, хочешь - напиши ему, у меня корешки на свободе. Не сомневайся, воры не продают, у нас с этим строго. Век свободы не видать - передам!
      - Подумаю, Вася. Иди, не задерживайся тут, сейчас нам обед принесут, дежурнячки пойдут по зоне.
      - Ириша, можно я тебе руку поцелую? Я в кино видел - там женщинам руки целовали. Ой, какие пальчики тоненькие! Ну пока.
      - Счастливо!
      Две недели у нас шла переписка с туберкулезниками с уголовной зоны. Она расширилась - в нее вступил Васин наставник по воровским делам по кличке Витебский. Особо знаменитым ворам, авторитетам в своей среде, дают "дворянские" клички - по названию их города. Это считается самым престижным. Витебский этот тоже заинтересовался странным, нигде кроме лагеря невозможным соприкосновением двух миров - нашего и воровского. В итоге наши письма стали носить энциклопедический характер - обеим сторонам было интересно знать как можно больше про другой мир. Мы читали их письма все вместе, и Вася в нашей зоне иначе не назывался, как "Ирин вор". Перевоспитывать их мы, конечно, не пробовали - пытались понять. Витебский писал, что он вор по призванию и воровал бы в любой стране и в любом обществе, даже в Америке (Америка ему казалась пределом благоденствия и законности). Нас он очень зауважал, когда узнал, что мы не выполняем никаких издевательских требований КГБ и администрации. И тут же написал, что у них в уголовных лагерях есть такое понятие "отрицалово" - от слова "отрицать". Это - зэки, которые работать не отказываются, но ментов ни во что не ставят, не заискивают перед ними и унижать себя не позволяют - предпочитают карцеры. Для понятности он приводил пример.
      "Если начальник нарочно уронит ключи и скажет "подними" - я не подниму, пусть хоть в ШИЗО сажает. А которые перед начальством шестерят называются козлы".
      Васю больше тянуло в лирику и самоанализ. Он писал, что ему не по себе при жестоких уголовных "правилках", не по сердцу участвовать в избиениях, когда все бьют насмерть одного. Но и он бил, потому таков их "закон": предателю нет пощады. В конце концов, весь мир основан на жестокости. Одновременно просил еще и еще стихов, а Витебский насмешливо комментировал:
      "Вы Шнобеля моего совсем с ума свели, ночами не спит, все бормочет чего-то".
      Кончилась эта переписка неожиданно, когда однажды днем к нам нагрянула орава дежурнячек, Подуст, Шалин и несколько офицеров.
      - Женщины, перебираемся в новый корпус! Все, что берете с собой, подлежит обыску!
      Тут-то мы поняли, зачем нас раскидали по разным местам - чтобы легче проконтролировать переход. Они давно уже страдали, не понимая, как из лагеря идет информация на свободу. Теперь есть возможность проверить все наши вещи, а если припрячем какие-то записи тут - обыщут пустую зону и найдут, хоть бы пришлось все перекопать и раскатать дом по бревнышку. Они, кроме того, подозревали, что мы ловко прячем радиопередатчик.
      Это был не обыск, а настоящий погром. В огонь летели старые телогрейки, отбирали валенки, доставшиеся по наследству от "бабушек", изымали "лишнее" белье. Все письма и записи было ведено сложить отдельно.
      - Оперчасть проверит и вернет.
      Мы со всей педантичностью требовали, чтобы составлялся список: что у нас забирают на склад личных вещей. Не позволили обыскивать вещи отсутствующих иначе как при нас, и тоже составляли список, что куда идет. И, конечно, растянули обыск до вечера, когда склад был уже закрыт. Пришлось нашей администрации все вещи, изъятые "на склад", все наши записи и книги (они тоже подлежали проверке) разместить в маленькой комнатке в том же корпусе, куда нас перевели, и дверь опечатать. Поскольку перетаскивать все вещи пришлось нам самим (хоть и под их надзором), кое-что удалось спасти зэковская ловкость рук! В зоне оставалась тетрадь моих стихов, обернутая в два пластиковых пакета и закопанная в таком месте, где бы им не пришло в голову рыть. В августе 85-го года, вернувшись на прежнее место, ее благополучно откопали и дружно радовались, что цела.
      Кастрюли, плитку и чайник у нас, естественно, отобрали - да и вообще отобрали все, что только можно. Когда в новом корпусе за нами заперли ворота, мы огляделись кругом. Каменный дом, вокруг - глухой забор. Узкая полоса земли вокруг. На ней ничего не растет, кроме бурьяна. Босиком по ней не пройдешь - вся усеяна битым стеклом. Под спальню отведена одна комната, в ней - железные койки в два яруса; она вдвое меньше, чем наша прежняя спальня. Шаткие эти сооружения скрипят и раскачиваются от малейшего движения. Ясно, что вдвоем спать на таких - одна мука. Есть водопровод и даже канализация, но от металлических кранов бьет током. От струи воды тоже. Оказывается, в Барашево все заземляют на водопроводные трубы. Если где-то электрическая сварка - к крану лучше не подходить. Часть стекол в доме разбита. А мы ограблены. Инструменты - и те поотнимали, нечем приводить все это хозяйство в порядок. Даже молотка нет. Не сказать, чтоб мы были в радужном настроении. Ужин вернули назад.
      - Нам положен кипяток и горячая пища. Титан отняли, чайник и плитку тоже - обеспечивайте теперь как знаете!
      Усталые, улеглись на скрипучие железяки - утро вечера мудренее!
      А в запретке всю ночь дежурила охрана - ждали, что мы полезем в прежнюю зону доставать припрятанное. У нас хватило ума предоставить им бесплодно бдеть до утра, тем более, что дежурнячки нас тайком предупредили.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      К утру на меня напала такая тоска, что уже в пять часов я ходила вдоль забора по безрадостному новому участку. Строительный мусор, глухие заборы, ямы и рытвины. Остатки какой-то каменной кладки... И тут - жить?! Я понимала, что и тут выживем, и цветы разведем, и прочее добро (мы исхитрились под одеждой пронести часть семян). Но тогда я все еще была чувствительна к материальным утратам, и жалко мне было нашего колодца, нашего тополя, рябины и берез, и всего огромными усилиями налаженного быта старой зоны. Ощущение было, как после погрома. И насколько же мне легче стало, когда я услышала за спиной веселый голос Лагле:
      - Уже гуляете? Смотрите, какой тут интересный рельеф: за этой кладкой вся земля приподнята метра на полтора. Надо тут сделать ступеньки, а тут дорожку. Камней и щебня нам хватит - вон их сколько!
      И через минуту мы уже планировали - где пройдет дорожка, где мы очистим землю и что-нибудь посадим. В этой яме у нас будет погреб, а эту разваленную кирпичную трубу переделаем в камин! К нам присоединилась Таня. Она углядела, что металлические нары можно разобрать на обычные лагерные койки. Так мы сейчас и сделаем. В одной комнате они, конечно, не поместятся, но соседняя пустует. Будем жить на две спальни, а в два яруса спать не станем! Нужен молоток, чтоб отбить заклиненные в пазах железные трубки, но мы нашли два ржавых водопроводных обрезка - вполне сойдут для наших надобностей. Наташа орудует вместе с нами. Ее, конечно, выписали из больницы сразу после нашего переезда; для того только и забирали, чтобы при обыске в зоне было поменьше народу. Работа эта тяжелая, и наших пани мы туда не подпускаем, пусть пока благоустраивают кухню. Налетает Подуст.
      - Женщины, что вы делаете? Кто вам разрешил разнимать кровати? Я запрещаю! Немедленно составьте все как было! Я приказываю! Ратушинская, у вас длительное свидание через неделю! Вы что - хотите его лишиться?
      Ну и так далее. Мы не видим ее и не слышим, и тогда она апеллирует к пани Лиде.
      - Доронина! Несите немедленно койку назад!
      Требовать от пятидесятидевятилетней женщины, чтоб она тащила койку, которую мы втроем с трудом поднимаем - сущее идиотство, но вполне в духе Подуст. Тут уж пани Лида теряет свою обычную кротость, и Подуст с позором ретируется. Больше пани Лида с Подуст уже не общается. Целый день к нам бегают режимники, Шалин, еще какие-то офицеры, все протестуют, приказывают, угрожают - а мы тем временем размещаем койки: в одну спальню - пять, в другую - шесть. Больше в эти комнатки просто не влезет, но больше нам и не надо. Так оно и осталось - администрация сдалась, поняв, что ничего с нами не поделаешь. Да и закон был на нашей стороне - по нему, "самому гуманному в мире", на заключенного все же было положено два квадратных метра жилья, а в спальне, предназначенной для нас одиннадцати, было всего восемнадцать метров!
      Той же ночью мы осторожно вынимаем оконное стекло (благо - на трех гвоздях) в комнате, где сложены отнятые у нас вещи. Зачем нам опечатанная дверь, когда есть окно? Лагле остается снаружи - наблюдать, не появится ли кто, - а мы с Таней пролезаем внутрь. Изредка зажигая спички и благословляя лунную ночь, мы вытаскиваем и передаем Лагле наиболее ценные вещи: географический атлас (карт заключенным не положено, и мы его все время прятали), все изъятые письма и записи. Библии, самые нужные одежки... Не забываем и узлы отсутствующих. Все забирать нельзя - заметят. Но мы утаскиваем примерно половину. Припрятать это все в зоне ничего не стоит, вставить стекло обратно - тоже. Помня уроки Шерлока Холмса, мы беремся за стекло в варежках, чтоб не оставить отпечатков пальцев. И потом все втроем хохочем - неплохие из нас бы вышли взломщики! Весь следующий день Таня ходит по участку и руками выбирает из земли битое стекло. Мы с Лагле сортируем камни и расколотые кирпичи - что пригодится для наших садовых дел, что надо выкинуть за забор. Наташа сооружает из куска провода и двух металлических пластинок примитивный кипятильник: концы провода - в розетку, а пластинки - в воду. Только касаться посудины нельзя, пока ток идет. Обе наши пани орудуют на кухне - скребут, моют и наводят уют.
      Тут, конечно, приносят постановление о лишении меня свидания - под неожиданным идиотским предлогом. И со мной, уже понимающей, что так или иначе лишат, а предлог неважен, происходит странная вещь. Так я хочу этого свидания, так мне нужно ткнуться Игорю в плечо, так давно я ни весточки от него не имею (переписку нашу уже с декабря напрочь перекрыли, а тайные мои послания тогда еще односторонни), что я пишу объяснительную записку начальнику лагеря, пытаясь этот дурацкий предлог опровергнуть не менее дурацким передергиванием фактов. Потом, придя в себя (не без помощи Тани и Лагле, которые такого шага, естественно, не одобряют), соображаю, что я, строго говоря, в записке этой солгала. И стыд за эту ложь - первую за мою лагерную жизнь - выжигает из меня всякую возможность лжи последующей. Надеюсь уже, что навсегда. Но как вспомню - до сих пор корежит. Ведь знала же, что врать противнику нельзя, что для нас существуют моральные запреты и вообще совесть! Где были - если не совесть - то по меньшей мере мои мозги? Не помню. Безумие какое-то. Вот нужно мне было свидание - и все!
      К счастью, выгоды от этой мое глупости все равно не было: администрация не обратила на "объясниловку" никакого внимания. Ну, сообщили Игорю другой предлог - и тем дело и кончилось. Второй этот предлог был не менее идиотским, чем первый: телогрейка у меня лежала на кровати. За это вполне можно лишить свидания, положенного раз в год. А что телогрейки наши за полчаса до этого только принесли в зону, что в доме не было ни единой вешалки и даже гвоздя, что единственное место, куда их можно положить, это как раз кровати (что мы все и сделали) - это уже детали, отношения к делу не имеющие. Я на это тогда и не отреагировала никак, мне было достаточно своих эмоций. Наши отнеслись к происшествию сочувственно. Никто мне никогда этой истории не поминал - поняли, что с меня и так хватило. В порядке протеста против лишения свиданий как установившейся практики - я объявила десятидневную голодовку. Мне радостно заявили, что есть новое постановление правительства (секретное, разумеется) об административных наказаниях за голодовки.
      Сводилось это к тому, что голодающего бросали в ШИЗО на максимальный срок - пятнадцать суток. Потом, разумеется, могли добавлять эти сутки, сколько им угодно. Чтоб не возиться с добавками, мне сразу после ШИЗО, в том же постановлении, выписали два месяца ПКТ.
      Проводили меня наши до ворот, а на вахте, пока дежурнячка обыскивала мой мешок, вокруг меня закружилась Подуст с неожиданными сантиментами:
      - Ратушинская, я завтра уезжаю. Давайте хоть попрощаемся. Больше мы не увидимся, так почему бы нам не расстаться друзьями?
      И - честное слово - додумалась протянуть мне руку! Повисела эта рука в воздухе, под ехидные ухмылки дежурнячек и конвойного офицера и стала барабанить маникюром по столу. Не услышала от меня Подуст ни "душевных переливов", ни дерзости, которую могла ожидать с еще большим основанием. Я молча прошла мимо нее - и закинула свой мешок в машину. Поехали!
      Через два дня ко мне присоединилась Таня. Она объявила голодовку на все время, пока меня, голодающую, держат в ШИЗО - и получила тот же срок, пятнадцать суток и потом два месяца. Таня изловчилась пронести сквозь обыск оранжевый цветок, который наши передали для меня.
      Уж где они его раздобыли в таком разорении - до сих пор не понимаю. Но он оказался по-зэковски живучим и стоял у нас долго в алюминиевой кружке. Иногда мы с ним разговаривали, как говорят с детьми.
      Наше счастье было, что на дворе стоял июнь, и мы мерзли не больше, чем обычно мерзнут в голодовке. Ослабели, конечно, но сидеть было весело. Что зона избавилась наконец от Подуст - нас радовало: вторую такую по всей Мордовии вряд ли сыщут. Оказывается, она и к Тане приставала с "задушевными разговорами", отправляя ее в карцер. С тем же, конечно, результатом. Почему ей это понадобилось - мне трудно понять. Вывихи садистской психики? Интересно, отправляя нас на расстрел - полезла бы она с поцелуями? Не знаю. Но самую чудесную историю из этой серии рассказала нам Лагле, когда мы вернулись.
      На следующий день после Таниного отъезда Подуст заявилась в зону, нашла Лагле и после тех же причитаний, что надо расстаться друзьями, спросила ее:
      - Ну что я вам лично сделала плохого? За что вы назвали меня крысой?
      Лагле ничего не ответила, только искренне удивилась - никогда она Подуст никак не называла, да и вообще заниматься перебранками Лагле было более чем несвойственно. Поэтому она решила, что Подуст просто напоследок спятила. И только дежурнячки вскоре прояснили ситуацию. Весной, в день рождения Лагле, среди прочих поздравлений и подарков, была мною сочиненная пародийная сказка про Золушку. Лагле была у нас золушкой в ту неделю, и вот я написала, что злая ведьма Совдепия перенесла Золушку далеко-далеко от родной Эстонии, оплела вокруг колючей проволокой - ну и так далее.
      Сказке положен хороший конец - и вот к нашей Золушке прорвался прекрасный принц - ее муж Лембит, и увез обратно в Эстонию. На радостях этапная "кукушка" превратилась в карету, конвойные - в лакеев, а Подуст тужилась-тужилась, пытаясь обернуться вороным конем, но ничего у нее не вышло - превратилась она в крысу.
      Мы тогда этой сказке посмеялись и забыли. С тех пор было столько других шуток и выдумок! Но надо же так случиться, что Лагле переписала ее к себе в тетрадь, а тетрадь эту отобрали при обыске, когда нас переводили из зоны в зону. Все другие записи там были по-эстонски, а эта - по-русски и, значит, понятна нашим офицерам. Стоит ли говорить, что прежде чем попасть в КГБ, тетрадь эта обошла все Барашево, и охрана наша над этой сказкой дружно хохотала. Кое-кто переписал ее для себя, а при общей их нелюбви к Подуст шутка про крысу стала популярной. Вот Подуст, думая, что Лагле эту сказку сама написала, и понеслась к ней выяснять отношения. Хвати у нее ума не усугублять заведомо проигранную ситуацию - мы бы и не узнали, что наша сказка снискала себе широкую аудиторию. Но чем человек мелочнее и глупее тем больше он склонен к выяснениям отношений, это прямо становится какой-то манией и, видимо, происходит от постоянного ощущения уязвленности.
      Так и исчезла Подуст с нашего горизонта, а вместо нее у нас появились сразу два начальника отряда - Арапов и Тримаскин. Оба они были совершенно безвредны, пока не имели прямого приказа. Арапов - молодой лейтенант - в Барашеве назывался попросту Витькой, и даже дежурнячки были с ним на "ты". Единственный из наших тюремщиков, он умел делать хоть что-то руками, а именно - чинить телевизоры. Даже нашу старую развалину он ухитрялся заставить работать, хоть и ненадолго, но зато периодически. Парень он был откровенный и прямой, врать не любил и когда при очередном обыске отнял у пани Ядвиги все письма ее родных, на наш вопрос:
      - Совесть у вас есть или нет?
      честно сформулировал:
      - Совесть поглощается приказом!
      Капитан Тримаскин был из тех капитанов, что никогда не станут майорами - даже для охранника он был слишком туп. У нас он дорабатывал до пенсии и в первый раз насмешил нас, когда появился в зоне с крашеными сединами. И где он только достал эту рыжую смесь! Врал он легко и естественно, как птичка поет, и ничуть не смущался, когда его на этом ловили. Он, кажется, и не знал, что это - стыдно. Поначалу он пробовал вести с нами дискуссии на разные темы, в порядке воспитательной работы. Но припирать его к стенке и уличать в неграмотности было так легко, что мы от этого скоро отказались неспортивно. Сам по себе он был настолько смешон и беззлобен, что подшучивать над ним и тем более его обижать у нас было запрещено. Тримаскин был объявлен "сыном полка" и взят под защиту. Даже в заявлениях в прокуратуру мы старались его не упоминать, жалко было.
      Начальником участка (мужской и женской политзон) стал у нас Шалин. Сам по себе человек добродушный, он, тем не менее, делал офицерскую карьеру - а стало быть, должен был идти на все. И шел, сначала сильно смущаясь, а потом на наших глазах постепенно привыкая. Но иногда с ним можно было поговорить как с человеком, и тогда вел он себя по-человечески. Например, про Наташу все понял и честно старался любым чертом отвести от нее карцеры - не хотел брать греха на душу. Даже когда у Наташи сдавали нервы (от болезни и издерганности) и она сама нарывалась. В общем, он был не худшим вариантом тюремщика, и личных конфликтов с ним обычно не было. Интригами и мелочными бытовыми притеснениями эта троица откровенно брезговала, оставляя такие упражнения в удел КГБ. Разве что, когда приходилось нас обыскивать, они снова и снова добросовестно переполовинивали наше имущество - надо же было что-то изъять для отчета! Но по приказу, конечно, врали.
      Но в эти два с половиной месяца мы с Таней были в другом ведомстве на "двойке". Сразу выяснилось, что, кроме обычных зэковских возможностей общения, между нашей камерой и соседней была роскошная сквозная дырка под нарами. Узкая, с мой палец. Но соседки сразу наладили с нами переписку, еще пока мы были в ШИЗО. Листы бумаги (им бумага была разрешена, они содержались в ПКТ) сворачивались тонкими трубками. Трубки эти вставлялись одна в другую, а в них запихивался шариковый стержень и записка. Так мы общались через полуметровую стенку, а в день окончания нашей голодовки они пропихнули в дырку несколько бумажных трубок, полных сахару. При том, что сахар в ПКТ выдавался не всем, а только выполнившим накануне норму (дело почти невозможное), да и то по десять граммов, а практически - вдвое меньше этот сахар они всей камерой собирали для нас не меньше недели. Мы, перейдя на режим ПКТ, а стало быть, обретя право на свою одежду, бумагу и махорку перегоняли им тем же способом курево. Сами мы не курили, но, зная вечный зэковский дефицит табаку, взяли несколько пачек с собой для таких случаев.
      Но главное было не это, а бесценный для обеих сторон обмен информацией. Их интересовало все, чего они не знали. Прочитав мои стихи, они засыпали меня вопросами: кто такой Одиссей? Что такое Кайнозойская эра? Какой такой сад называется Гефсиманским? Пришлось мне попотеть, составляя подробнейший комментарий, а когда дошло до стихов Тютчева, Пушкина, Бродского, Самойлова - короче, всего, что я помнила наизусть - мы с Таней написали, наверное, целый энциклопедический словарь. А уж объяснять им, что такое законность да права человека - было не менее объемной работой. Но с какой жадностью они задавали новые и новые вопросы!
      Мы, со своей стороны, узнавали все больше про уголовные лагеря. На "двойке" содержались матери с детьми. Кормящих матерей сажать в ШИЗО и ПКТ запрещено законом. Что же делать, когда посадить хочется? Да очень просто велеть врачу, чтоб диагностировал: у матери нет молока. В этом случае врач имеет право отстранить от кормления, а тогда уж можно и в ШИЗО. И в карцере выли бабы, у которых по груди текло молоко, застуживали себе молочные железы, а их малыши тем временем плакали в ДМР (Дом матери и ребенка).
      Каждый восьмой ребенок там умирал, во время эпидемий - больше. Остальные росли, почти не видя матерей - нет ничего проще, как лишить заключенную права на свидание с ребенком. Как-то их кормили, как-то лечили и воспитывали - матери не имели права в это вмешиваться и контролировать. Двухлетние едва умели сказать пару слов, да и то не все. И наша соседка Юля передавала нам через ту же трубку фотографию своей дочурки:
      - Гляньте, девочки, какая славненькая! Правда, не скажешь, что зэковское дитя? Скоро ее в детский дом увезут - здесь после двух держать не положено. А мне еще три месяца ПКТ. Дадут ли хоть поцеловать напоследок? Ну, посмотрели мою Машеньку? Подгоните фотку назад, она у меня одна.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Стояло лето, а значит - обычная в уголовном лагере эпидемия дизентерии. Не избежали ее и мы с Таней, и остальные.