Оказался в Малой зоне
      Значит, стал поэт в законе!
      Потом Пегасик сидит за машинкой и строчит вместо варежек - длиннющие листы стихов, потом он - на стуле, а перед ним кагебешник с удочкой:
      КГБ обидно очень:
      С ними говорить не хочет!
      Хотя кагебешник был совершенно безликий - уши да фуражка, - бедняга Артемьев себя в нем признал, когда у нас этот буклет отобрали на очередном обыске. И в искреннем негодовании предъявил мне свои обидчивые претензии (он думал, что рисовала я).
      Затем мне преподносят сшитую из чьей-то простыни рубашку - с воланами и красной вышивкой. Затем - тюбик косметического крема ("тридцать лет еще не старость!"). А уж потом торжественно вносят торт. Раю и Олю в тот месяц ларька не лишили, и они купили дешевое печенье и маргарин (это им повезло - маргарин бывает в ларьке нечасто). Шарахнули в этот маргарин двухнедельный зоновский паек сахару (цербер в таких случаях достает все припрятанные заначки, не скупясь) и взбили роскошный крем, да еще подцветили соком чудом добытой свеклы. Промазали этим кремом слои печенья - чем не торт? В чай сегодня всыпают двойную порцию заварки, а потом мне, как дерибанщику, поручают торжественно разрезать не что-нибудь, а настоящий лимон! Лимон в лагере - немыслимое дело, но его по случаю нашего праздника тайком притащило одно должностное лицо - ведь не все тут остервененные, как Подуст! Дежурнячки и офицеры обычно приходят к нам в зону в такие дни из любопытства - что эти политички еще затеяли? И глазеют на самодельные свечи, цветные флажки, нарезанные из старых журналов, рисунки и торты с искренним восхищением: это надо же, что сочинили из ничего! Брать у нас угощение им строго-настрого запрещается, но и отказываться как-то неловко. Поэтому мы обычно заворачиваем тем, кто посмелее, кусок торта с собой. Сегодня мы богатые, сегодня мы гуляем! Через восемь дней, отправляясь в больницу, я буду делить бритвенным лезвием последнюю нашу соевую конфету на одиннадцать равных частей - но для праздников делается исключение.
      Вечером мне положено читать стихи; все их и так знают, но заказывают, что кому больше нравится:
      - Ира, про вишневое платье!
      - Про письмо на тот свет!
      - Про лошадей!
      А совсем уже к вечеру я сажусь писать Игорю письмо - все самые нежные слова, всю надежду на встречу, все, чем я могу его ободрить. Его конфискуют, это письмо, как и большинство наших писем. Но сегодня я еще надеюсь, что Игорь его получит.
      В начале марта нагрянул в зону наш неудачливый Артемьев - "поздравить с Международным женским днем". Скажите на милость, какое внимание! Особенно мило звучит такое поздравление, когда никто из нас не знает, где кто встретит завтрашний день: в зоне, на этапе или в ШИЗО. Артемьев, видя, что разговор не получается, меняет тактику - уходит в больничку (там у них кабинет) и начинает присылать за нами дежурнячку, чтоб нас выводили к нему по одной. К Раечке он пристает (безуспешно), чтобы письменно отказалась от "антисоветской деятельности", Оле и пани Лиде жалуется, что остальные с ним не хотят разговаривать, и наконец находит собеседницу - Эдиту. Она в последнее время считает нужным объяснять КГБ, что ничего они своими карцерами не добьются, только опозорятся на весь мир, и что негуманно морить женщин холодом и голодом. Они охотно это все слушают - даже в ШИЗО приезжали послушать - и говорят, что вмешаться, к сожалению, не могут, в карцер посылает администрация. Вот если бы Эдита пошла им навстречу - тогда бы они могли ходатайствовать... В конце беседы Артемьев вручает Эдите шоколадку, в поощрение, и объясняет, что привез по шоколадке всем, да вот мы такие невежливые... Нас, конечно, тактика Эдиты в восторг не приводит; мы не без основания беспокоимся, что начнется с проповедей, а кончится поисками компромисса. А тут еще эти подачки... Но Эдита - взрослый человек и сама выбирает себе линию поведения. Мы не собираемся ее учить. Речи про шоколадки (Эдита рассказывает о разговоре) меня взрывают - есть что-то бесконечно гнусное в этих любезностях палачей. Мне потом расскажут очень похожую историю: как один садист мучил кошку. Накинул ей петлю на шею и душил, пока она не начинала хрипеть. Тогда петлю ослаблял и гладил кошку, как ни в чем не бывало. Кошка, в идиотской надежде, что пытка кончилась, начинала радостно мурлыкать - и тут-то он затягивал петлю снова, и так много раз. Меня так и подмывало тогда спросить рассказчика, что он сам-то делал, наблюдая эту милую картинку, но поделикатничала, не спросила.
      Конечно, негодования своего по поводу этих шоколадок я не показываю, самообладание в таких случаях лучше. Но когда дежурнячка приходит за мной наотрез отказываюсь идти. Законом не предусмотрена обязанность заключенных разговаривать с КГБ. Добровольно я не пойду. Хотят - пусть присылают конвой с автоматами и применяют силу. Дежурнячка убегает доложить о ситуации Артемьеву и возвращается обратно.
      - Артемьев сказал, что если вы к нему не пойдете, то это нарушение режима и за это вас могут посадить в ШИЗО.
      - Вот и пусть сажают - в свой хваленый Женский день! Мы что же, под страхом ШИЗО должны выслушивать его поздравления и брать шоколадки? Хоть сознался, что ШИЗО от КГБ зависит, а то Эдите вон чего наплел. Не пойду!
      - Что ж, наряд вызывать, силой вас тащить?
      - Это ваше дело.
      Ушла дежурнячка "за конвоем" - и так больше в тот день и не пришла. Остальных Артемьев уже и не вызывал, уехал несолоно хлебавши. В ШИЗО они меня в тот раз посадить не решились - уж очень было бы очевидно, что такое их непричастность к нашим карцерам.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      В этот март Игорь поднял тарарам по поводу моего здоровья. Он много раз посылал запросы об этом в лагерь, и все ему отвечали, что "состояние здоровья осужденной Ратушинской удовлетворительное". А потом он узнал, что как раз в те дни, когда писались такие ответы, у меня была температура за тридцать восемь, они эту температуру даже и фиксировали, но никак не лечили, да и не осматривали. К тому же и мои соузницы написали открытое письмо в мою защиту: мол, так она до конца срока не дотянет. Все вместе это привело к тому, что уложили наконец меня в больницу и даже сделали анализ крови. Я уж начала надеяться, что на этот раз будут лечить. Это было 12 марта, а 14-го мимо меня конвоировали Наташу и Таню, опять в ШИЗО. Наташу - на тринадцать суток, Таню - на пятнадцать. Тане это ШИЗО подгадали так, чтобы она провела в нем свой день рождения. Эмоции эмоциями, а кроме них пришлось мне написать заявление в прокуратуру и объявить голодовку - на все время, пока Наташа в ШИЗО. Тем более, что она успела крикнуть мне с вахты, что ее отправляют в карцер с повышенной температурой. На этот раз их с Таней раздели до нитки. Они привезли с собой тапочки - ни в какую.
      - Вам выдадут наши.
      Что такое казенные тапочки - зона уже знала на моем примере. Их не дезинфицируют, снимая с одной и надевая на другую - и в прошлом ШИЗО я подхватила на ноги какой-то кожный грибок. Месяц после этого безуспешно добивалась от докторицы Волковой лечения - она считала, что это на нервной почве. Только когда у меня сошла вся кожа со ступней и образовались мокнущие язвы - она наконец соблаговолила привести кожника. Я уже и ходить не могла - на ноги не наступить. Кожник только ахнул, когда увидел, но парень он оказался еще лагерем не испорченный и быстренько достал импортную дефицитную мазь, залечившую мне ноги в две недели. Уж какой эквилибристикой мы занимались, чтобы мне не заразить остальных в зоне - это материал для отдельной комедии.
      Короче, Таня с Наташей надеть казенные тапочки на этот раз отказались и отправились в камеру в носках. На следующее утро - в Танин день рождения вызвала их к себе начальница режима Рыжова и лично проверила, добросовестно ли их раздели. Оказалось, недобросовестно: на обеих были под казенными балахонами футболки. Содрали с них футболки, носки, отобрали головные платки - хоть по форме и положено, но зимой они шерстяные. Наташа раздеваться отказалась. Ну, ей, как у них принято, пригрозили, что вызовут солдат и разденут силой. Ах, так?! Наташа разделась догола и пошла в камеру. За ней по коридору бежали дежурнячки, уговаривали одеться. Но Наташа, вскинув острый подбородок, рубила им:
      - Сами обещали догола раздеть - радуйтесь!
      - Да это не мы, это был приказ КГБ!
      - Что ж, пусть любуются. Не мне, а им должно быть стыдно.
      - Да накинь ты, Лазарева, хоть что-нибудь!
      - Нужна мне чесотка от вашего балахона и грибок от ваших тапочек! Верхнюю одежду надевают на нижнее белье или вообще не надевают!
      А из камер ШИЗО и ПКТ ахали уголовницы:
      - Ой, девочки, какая худющая! Одни кости! Это до чего ж их довели, политичек!
      Чтобы замять скандал, вернули Наташе с Таней и носки, и платки, и собственные тапочки. Но ясно уже было, что из КГБ распорядились раздевать самым подробным образом - вдруг холод не проймет до костей? Наши в зоне все, кроме Владимировой, которая была не наша, - объявили в день рождения Тани однодневную голодовку. На большее у них уже не было сил. И не улыбайтесь иронически, читатель: зэковская однодневная голодовка - не разгрузочный день для сытого человека. Это - переход из постоянного недоедания в абсолютный голод, пусть на двадцать четыре часа. У нас были традиционные однодневные голодовки: 23 августа - в день пакта Риббентропа - Молотова, когда по этому пакту фашисты позволили Советскому Союзу захватить Западную Украину, Литву, Латвию и Эстонию. 30 октября - в день политзаключенных. И 10 декабря - в день прав человека. Я попробовала на себе эти "однодневки" - во все годы заключения - и знаю: днем уже кружится голова, а к вечеру трудно стоять на ногах. Пани Ядвига и пани Лида к концу суток нередко теряли сознание. Галя была белее стенки (стены у нас грязные, а Галя у нас чистюля). Лагле больше суток вообще не бралась голодать - не могла, и все тут. Это уж особенность организма, и счастье, что Лагле это понимала. Нет ничего хуже начатой голодовки, которую просто невозможно держать до победы, и приходится с позором снимать. Нет, конечно, я утрирую, читатель. Есть вещи и похуже. Но в то время мы думали и действовали - так. Раечка заявления о голодовке не писала (в соответствии с выбранной позицией), но и есть не могла. Так она и проходила с нами все наши голодовки - молчаливо, без заявлений протеста, - но с нами. Ей тоже было худо. Эдита отчаянно боролась с голодом: голос природы в ней был громче, чем во всех нас. Оля, как и во всех своих голодовках, даже виду не показывала, что ей тяжело. Только глаза становились глубже и щеки западали. В такие моменты она была по-настоящему красива, и я ее искренне любила - несмотря на наши сложные отношения. Оля была мастером сложных отношений, а у меня по молодости лет не хватало мудрости, способной это преодолеть.
      Тем временем со мной в больнице проводил беседу один из самых толковых местных врачей - хирург Скрынник:
      - Если вы в голодовке - мы не имеем права держать вас в больнице.
      - Но вы как раз и изолируете голодающих в больницу - уж мне ли не знать!
      - Тогда вас должны содержать отдельно и не имеют права лечить.
      - А зачем тогда забирают в больницу?
      - Ирина Борисовна, мы оба с вами неглупые люди. Вы понимаете мои возможности, а я - ваши. Ну давайте, я вам напишу официальную справку о том, что тринадцатидневная голодовка опасна для вашей жизни. Я это сделаю с чистой совестью, в вашем состоянии это действительно опасно.
      - А для Лазаревой, больной, тринадцать суток ШИЗО - не опасно?
      - Лазаревой я ничем не могу помочь. А вам - могу. Давайте, я напишу эту справку, вы снимете голодовку и останетесь в больнице. Так мы делали с политзаключенным из мужской зоны (следуют имя и фамилия). И никто его не осудил. И вас никто не осудит. Ну, сколько вы проголодали? Один день? И хватит.
      Будто я без него не знаю, что никто меня не осудит. Будто для меня эта сделка - не трещина между мною и Богом, чего он, Скрынник, не понимает, но я-то понимаю отчетливо! Он по-своему искренен и доброжелателен, я по-своему. Мы ничего друг против друга не имеем, оцениваем прежде всего взаимную честность и потому взаимно - уважаем. И откуда Скрыннику знать, что когда-то цыганка в Одессе взяла мою детскую руку и вскинула на меня глубокие-глубокие, черные-черные глаза:
      - У тебя, девочка, девять жизней! Раз умрешь - не умрешь, два умрешь - не умрешь! Только на девятый раз умрешь. Как кошка. На' тебе цепочку, денег не надо, я тебе дарю!
      Эта цыганская медная цепочка оставалась на мне, когда я уже стала взрослой и перестала верить в гаданья. Но к тому времени я уже несколько лет прожила, зная: ни одной жизни не жалко - ни первой, ни последней, девятой! Главное будет потом, а пока я - как на тренажере, пробую на себе разные ситуации. И нет у меня других ценностей, кроме того, чтобы честно все выдержать.
      Короче, мы со Скрынником вежливо раскланялись, улыбнувшись друг другу - и 15 марта меня из больницы вышибли. А 16-го - мне и Эдите велели собираться в ШИЗО. Тут уже наши взбунтовались:
      - Врача! Иру мы в ШИЗО не отпустим!
      Прибежала медсестра, смерила мне температуру. Повышенная. Убежала привела комиссию из трех врачей. Перемерила двумя термометрами - тридцать восемь. Комиссию возглавлял тот же Скрынник, и он наотрез отказался подписать мое направление в ШИЗО: заявил, что он не убийца. Эдиту отправили, а я осталась. Господи, лучше бы тогда я поехала вместе с ней.
      Стоило Эдите приехать в ШИЗО - в тот же день заявился сотрудник КГБ Тюрин. Наташа и Таня отказались с ним разговаривать, а Эдита согласилась. На следующий день ее посетил гебист Ершов. Они долго беседовали. Он угостил ее чаем с лимоном, накормил, дал ей с собой в камеру огурец и коржики. Эдита вернулась в камеру и сказала Тане с Наташей, не тронувшим гебушного угощения:
      - Вы, конечно, можете считать меня стукачкой из-за того, что я общаюсь с КГБ! Но я на это никогда не пойду, я только хочу перехитрить КГБ и добиться от них поблажек.
      Таня с Наташей только вздохнули. Было ясно, к сожалению, кто тут кого перехитрит. Попробовали убедить - безнадежно. И нечего мне ныть, что, будь я с Эдитой, было бы все по-другому. Было бы так же, и тут мы бессильны.
      Меня тем временем из зоны забрали, изолировали в отдельный бокс 12-го корпуса больницы. Я взяла с собой Библию, вышивки, чистую бумагу и шерстяной платок. Мне не докучали: насильственно кормить не пытались и даже принесли второе одеяло (мерзла я как котенок). Из-за запертой двери я слышала мирную беседу дежурнячки с новенькой, прибывшей в психиатрический корпус:
      - Ну, Корнеева, мы тебя кладем в чистую палату, никто в этой палате под себя не писает, не какает - старайся и ты.
      - Ага, начальница!
      Я тем временем наслаждалась покоем. Три раза в день мне совали под нос еду, но не мешали прикрывать ее пластиковыми пакетами, и запах не слишком меня изводил. Я читала Новый Завет вперемежку с Песней Песней. Вышивала для свекрови салфетку с вишнями (потом мне повезло передать ее по адресу, и бедная наша мама нарадоваться не могла, что я ее не забываю - и к тому же сохранила зрение). Писала стихи. И часто теперь, в лютую бессонницу зарубежья, думаю, что все на свете отдала бы, чтобы видеть те блаженные голодовочные сны. Но есть время бросать камни - и есть время собирать камни. Как справедливо отметил Экклезиаст.
      На тринадцатый день за мной пришли.
      - Ну, пойдем, Лазарева уже в зоне!
      И опять тащат мой зэковский мешок, а я - хоть и медленно - иду в зону на своих двоих. Дежурнячка Настя суетится вокруг:
      - Ты смотри, Ратушинская, не упади. Давай-ка лучше я тебя поддержку!
      - Нет-нет, спасибо. Я сама.
      Вот и Наташа. Вот и чай заварен, и все за столом. Но сегодня неподходящий день для обычной нашей шутки "у нас все дома!" Таня с Эдитой приедут позже. Нюрка, обожающая Таню, в эти дни перебралась на ее постель. Горестно лежит, уткнувшись носом в Танино потертое одеяло. И даже у пани Ядвиги, которая терпеть не может таких кошачьих вольностей, сейчас рука не подымается ее согнать.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      В конце марта стали приезжать то и дело из Управления, разбираться с нашей забастовкой уже всерьез. Приезжали из медотдела выяснять, была ли Эдита трудоспособна в те дни, за которые ее лишили свидания. Стали, наконец, поднимать документы, была ли она вообще в августе привлечена к швейной работе. Если раньше с нами категорически отказывались разговаривать по существу нашей претензии, то теперь сами стали расспрашивать, причем на самых различных уровнях - от начальника лагеря до начальников отделов Управления. Уже они ездили в Москву за указаниями. Документально доказать нашу правоту ничего не стоило. Ясно было, что забастовка идет к успешному концу, еще несколько недель продержаться!
      Тут-то Эдита устроила нам сюрприз. 31 марта она, когда все собрались в столовой, заявила:
      - Я не намерена больше заступаться за других и ездить за это в ШИЗО. Поэтому я выхожу из забастовки.
      Мы так и ахнули. Такая фраза, как "не заступаться за других", - сама по себе в нашей зоне прозвучала дико. Но сейчас дело было даже не в том. Изо всех бастующих одна Эдита как раз бастовала - за свое собственное свидание! Не Галя, не Таня, не Наташа - Эдита пошла бы и обняла своего мужа, если бы мы выиграли дело. Она - одна - заступалась за себя, а не за других в этой пятимесячной борьбе. Ошарашенные, мы обратили ее внимание на это обстоятельство. Но Эдиту уже понесло, она была в том состоянии, когда человек никак не соотносит свои слова с истинным положением вещей. Мы услышали, что, объявляя забастовку, Эдита жила чужим умом, что мы ее в эту забастовку втянули, что наплевать ей на законность, она хочет не разбираться в законах этой страны, а уехать отсюда.
      Честное слово, если б у кого-то из нас были вставные челюсти, они бы в тот момент выпали. Мы-то помнили, как приходилось нам уговаривать Эдиту повременить с началом забастовки - вдруг можно будет все прояснить и так. И как Эдита нас торопила и упрекала за медлительность: "Вот если бы это было ваше свидание!"
      Дальше пошла уже совсем чушь: что она - вовсе не центральная фигура в этой забастовке, что мы прекрасно можем бастовать и без нее, что вот вышла же Рая из забастовки - и ничего страшного не случилось. Нет, уж такой вариант нам вконец не понравился. Получалось, что мы будем гнить по карцерам и лишаться собственных свиданий (у нас они в те пять месяцев летели все подряд), а Эдита будет себе сидеть за машинкой, брать у гебистов шоколадки и, ничем не рискуя, ждать исхода борьбы. Да и сравнение с Раей было неуместно: Рая прежде всего была честна. Скажи нам Эдита, что она устала мотаться по карцерам и больше не может выдержать - мы, хоть и огорчились бы, но никому бы в голову не пришло ее за это осуждать. Но дикая, бессмысленная ложь, но попытка изобразить себя жертвой, которую "втянули", но весь строй формулировок, так отчетливо попахивающий вмешательством КГБ все это лишало Эдиту права на наше уважение. Говорить больше было не о чем, и мы спросили:
      - Вы снимаете свое требование, чтоб вам вернули незаконно отнятое свидание?
      - Да.
      И она ушла в спальню плакать. Весь этот разговор дался ей еще тяжелее, чем нам. Что ж, это было поражение - хоть и без нашей в том вины. Получалось, что надо снимать забастовку. Раз Эдита не требует своего свидания, какое право и основание у нас его добиваться? Да и несимпатичная попытка свалить на нас ответственность казалась многообещающей: когда нас будут судить, добавляя нам за забастовку новые сроки - не Эдита ли будет основным свидетелем? Или, чего доброго - потерпевшей: вот противозаконно вмешиваются в ее личную жизнь, когда ей это совсем не нужно. Мы знали, что, раз встав на такую дорогу, человеку почти невозможно не только подняться на прежний свой нравственный уровень, но и удержаться на том, который есть сегодня. Знали это и кагебешники, и ликовали сейчас, сидя у подслушивающей аппаратуры.
      До чего же обидно нам было эту забастовку снимать! Да мы и понимали, что такое отступление зоне даром не пройдет. Упустив раз отвоеванные позиции - восстанавливаться на них будет гораздо труднее. Все наши муки этих месяцев, как казалось теперь, были впустую. Не совсем, конечно: у властей не осталось никаких иллюзий относительно того, как на нас действует применение силы. В конце концов, сдалась на их милость одна Эдита, но никак не зона. И все же мы знали: преуспев с одной, они будут с удвоенной силой вести атаки на остальных.
      Спокойнее всех была Таня. Она по московской Хельсинкской группе знала похожие случаи. Приходит человек, просит помощи, искренне считает, что готов к борьбе за свои права. А потом, этой борьбы не выдержав, предает своих же защитников. Ему бы уже только помириться с КГБ - за чей угодно счет! И поди найди грань, за которой человеческая слабость оборачивается подлостью!
      Высказываться Эдите на этот счет было нелепо. Ей хватило и нашего молчания за столом. Все она знала и понимала, что мы об этом думали, зачем же добивать упавшего. Да кроме того, нам было ее попросту жаль. Она часто плакала, не могла спать, из медчасти носили ей валерьянку...
      В общем, стали мы шить и жить как ни в чем не бывало. Эдите об этой истории старались не напоминать, но внутренне отношение, конечно, изменилось. Однако шить как прежде уже не все могли. Нас с Таней врачи вынуждены были освобождать от работы неделями подряд - мы все температурили. Поскольку вылечить нас не могли, попытались объявить симулянтками - но сами ничего не способны были поделать с термометрами они упрямо показывали свое, хоть целая комиссия измеряй! Владимирову в середине апреля даже вызвал Артемьев побеседовать по этому поводу.
      - Как Осипова и Ратушинская нагоняют себе температуру?
      Владимирова, по ее рассказу, окрысилась на него.
      - С помощью ШИЗО это очень просто!
      Наконец в мае нам заявили:
      - Больше вас от работы освобождать не будут! Шейте хоть с температурой сорок!
      Конечно, мы шили только когда могли, но - на свой страх и риск. К счастью, летом, в тепле, нам становилось легче, а к середине осени все начиналось сначала. Видимо, просто от холода. Другим было не лучше. Не обязательно болезнь сопровождается температурой. К тому времени у нас были инвалидами обе наши пани, Наташа, Рая и Владимирова. Через два года к ним добавилась еще и Галя. Лагле, Оля, Эдита и мы с Таней считались самыми крепкими.
      Вот и прошел мой первый лагерный год. Насколько такое типично? Что было бы, если б мы не бастовали и носили нагрудные знаки? Да ровно то же самое! Политических не принято подолгу задерживать в лагере, хотя бы и строгого режима. Излюбленная тактика КГБ с нашим братом - "качели": лагерь - ШИЗО - ПКТ - лагерь - ШИЗО... И так далее. И неважно, за что, повод найдут, а не найдут - так выдумают.
      Валерия Сендерова довели до забастовки, запретив ему заниматься математикой - отбирали и сжигали все его записи. Кроме того, отняли Библию, молитвенник и нательный крест. Анатолия Марченко избили, когда он, идя в ШИЗО, отказался расстаться со своими книгами добровольно.
      Короче, был бы человек, а за что мучить - найдут. В одном нам было легче, чем мужчинам в Перми, - среди нашей охраны садисты были исключением. Изо всех, кого я перевидала в нашей зоне и двух уголовных - могу с уверенностью назвать только четверых: нашу Подуст, а на "двойке "в ШИЗО Акимкину, Рыжову и заместителя начальника лагеря по режиму Учайкина. Три женщины и один мужчина. Кагебешников я не считаю - у всех у них есть эта жилка. Но речь сейчас идет только о сотрудниках лагеря. В пермские же лагеря и знаменитую Чистопольскую тюрьму надзирателей выбирали с применением психологического тестирования - и как раз садистов!
      Когда Сендеров и Ковалев сидели в своем бесконечном ШИЗО, они имели удовольствие слушать из коридора телефонные разговоры. Дежурный ШИЗО от скуки звонил дежурному по больнице и рассказывал о своих подвигах. Он развлекался тем, что ловил крысу, отрубал ей самый кончик хвоста и поджигал обрубок. Немного погодя - отрубал еще кусочек - и снова поджигал. И так, пока хвост не кончался. Потом он обезумевшую крысу отпускал, напуствуя примерно так же, как принято у них провожать выходящих на свободу зэков:
      - Иди и больше не попадайся!
      За что и получил прозвище - "Красная крыса". Похожих случаев я знаю достаточно, но не хотела бы вызывать тошноту у читателя. По тем же причинам не стану далее протаскивать читателя по всем сплошь нашим ШИЗО: хватит с вас и первого года. Бесконечные повторы хоть и нарушают законы художественной литературы, являются, однако, правдой нашей зэковской жизни. Но вам, отсидевшим с нами один год, это уже ясно - пора мне проявить гуманность. Довольно и того, что нам самим некуда было деться, и все повторялось с тупой периодичностью. Последовательность эта была последовательностью машины, в ней не было ровно ничего человеческого. Все нормы людского бытия, в которых воспитан каждый еще до того, как начинает себя помнить, - расчетливо и продуманно попирались. Нормальному человеку свойственна чистоплотность? Так получайте соленую тюльку через кормушку ШИЗО прямо в руки! Тарелок-ножей вам не положено, даже листа бумаги не дадут. Обтирайте потом перемазанные рыбьими кишками ладони об себя - воды вам не дадут тоже! Зарабатывайте чесотку и грибок, живите в грязи, дышите запахами параши - тогда прочувствуете... Женщинам свойственна стыдливость? Так вас будут раздевать догола при обысках, а пока вы под следствием - выведут вас в баню, а туда "совершенно случайно" войдут гогочущие офицеры КГБ. А в лагере вам придется доказывать и врачу, и начальнику лагеря, и прокурору - сколько воды и ваты нужно женщине для самых интимных надобностей. И докажете, но после четырехмесячной войны. А уж сколько сальностей наслушаетесь тем временем! Нормального человека шокируют грубость и ложь? Так это предоставят в таком количестве, что вам придется напрягать все душевные силы и помнить: есть, есть другая реальность! Есть порядочные люди, и их большинство, есть целые страны, где черное называют черным, а белое - белым, и это не преследуется по закону. Но так далеко это все будет казаться, что лишь большим усилием воли вы сохраните прежнюю, нормальную систему нравственных ценностей.
      И при этом вы ни в коем случае не должны будете позволять себе ненависти! Не потому, что ваши палачи ее не заслуживают. Но, допусти вы только это в себе, - ненависти в вас за годы лагеря накопится столько, что она вытеснит все остальное, разъест и исковеркает вашу душу. Вас не станет, ваша личность уничтожится, и на свободу выйдет истеричное, невменяемое, осатанелое существо. А если вы умрете в очередном застенке - это же существо предстанет перед Богом. Что им и требуется. Поэтому вы, глядя на очередной винтик этой машины - неважно, в красных он кантах или синих, постарайтесь думать, что вот у него, наверное, есть дети, и они могут вырасти совсем не такими, как он. Или найдете в нем что-то смешное - юмор убивает злость. Или пожалеете его с полным основанием: вот вам сейчас никак не позавидуешь, но ведь вы не хотели бы поменяться с ним местами? То-то и оно... Или, если уж совсем ничего в нем не найдете от человека - то вспомните, что тараканов из дому выводят без ненависти, разве только с брезгливостью. А они - вооруженные, сытые и наглые - всего лишь вредные насекомые в нашем большом доме, и рано или поздно - мы их выведем и заживем в чистоте. Ну не смешно ли им претендовать на наши бессмертные души?
      Все это вместе в первый же год вырабатывает у вас так называемый "зэковский взгляд", который невозможно описать, но, раз его встретив, и забыть невозможно. Друзья на свободе, обнимая вас, ахнут:
      - Какие у тебя стали глаза!
      А из ваших палачей ни один этого взгляда не выдержит, все будут воротиться, как псы.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
      А мы все живем, воюем за право переписки, изучаем каждую былинку на нашем пятачке - вдруг лечебная? Завариваем дикую ромашку, едим дикий тмин... Вот и лебеда поднялась - можно сделать салат. Вот и радость пани Ядвиги - одуванчики! Она со свободы знает, что более полезного растения прямо-таки нет на свете, и часами возится, пытаясь приготовить что-то съедобное. В ход идут и корни, и листья, и цветы. Горьковато, но мы не капризничаем; в этих травах - одна наша надежда. Тем временем родные нам шлют бандероли с медикаментами, и все их администрация отфутболивает назад: "Не положено!" Но нельзя сказать, что от медчасти нет вовсе никакой пользы - нам удается скачать с них штук семь списанных клистиров, и Наташа сооружает из клистирных трубок шланг для поливки наших растений. Она распиливает пластиковые корпуса от шариковых ручек - чем не соединения на стыках? Сколько ведер воды нам это экономит - вернее, не ведер, а усилий, чтобы их дотащить, - трудно даже вообразить. Поливка превращается в одну из самых приятных работ. Правда, шланг достает не везде, но это уже пустяки. Становится все теплее, и мы уже готовимся праздновать Пасху. В два этапа: раньше - католическую, потом - православную. Праздниками наша зона богата, как ни одна семья - два Рождества, две Пасхи... Что ж, так и положено, если на одиннадцать человек - шесть национальностей и четыре религии.
      Дежурнячки нам уже успели шушукнуть, что Подуст дорабатывает последние дни, летом ее переведут в Тамбов. Но, конечно, безоблачность на нашем горизонте невозможна.
      - Барац, Абрутене, Владимирова, Матусевич, Руденко! На этап!
      Говорят, что не в ШИЗО, а в Саранск - в тюрьму КГБ на "перевоспитание". На этот раз мы им верим, потому что Владимирова - в списке. Уж ее-то в ШИЗО не посадят ни в коем случае. И хотя Саранск - тоже не подарок, провожаем их без камня на сердце. Наташу укладывают в больницу. Опять становится тихо в зоне. Честно выполняем подробнейшие Раечкины инструкции по уходу за "лютиками-цветочками", возимся с Нюркой, она привела троих котят. То-то радости! Дежурнячки уже сделали заказы: кому мальчика, кому девочку. Но раньше Нюрка их еще обучит, как охотиться на серую-хвостатую живность, у нее потрясающие педагогические способности. Как ни странно, при всех валящихся на наши головы репрессиях, покушений на Нюрку почти не было.