— Вот. И господин комендант так же думает! — тут же подхватила распекаемая.
      — Иди, — вздохнула владыка. — Иди к своему парню.
      — А ты?
      — А мне подумать надо.
      — Чем долго думать, лучше пригласи в свою палатку господина коменданта!
      — Что?! — возмущенно выдохнула Гуннхильд.
      — А то ты не заметила, как он на тебя поглядывает! — ехидно фыркнула гномка.
      Брысь!
      «Сегодня она будет ходить и хвастаться, а завтра кто-нибудь обязательно последует ее примеру!»
      «Я ничего не могу с этим поделать».
      «А надо?»
      «И что она, эльф ее заешь, имела в виду?»
 

* * *

 
      Ночь светлела. Близилось утро. Еще одно утро новой жизни, чтоб ее подняло да шлепнуло, непонятную!
      Сидеть, глядя, как медленно умирает сумасшедшее светило верхнего мира. Как равнодушно глотает его чудовищная яма горизонта. Это переростки говорят «горизонт», но любой здравомыслящий гном без труда разглядит могучую темную пасть. Глядеть, как эта безжалостная пасть окрашивается кровью — и даже вроде бы зубы сверкнули! — это люди говорят — «зарницы», но клыки остаются клыками, как их ни назови! А переростки велят ждать обещанных звезд, клянутся, что солнце взойдет еще раз, следующим утром взойдет. Вот только то ли самое это будет солнце? Или какое-то другое? А звезды… где милый сердцу уют и покой просторных пещер? Где торжествующая, словно державная песнь, великая красота и слава подземного мира? Где, наконец, каменная тайнопись, что превыше сказок и песен?
      Вместо всего этого такое огромное и такое холодное пространство. И далекие-далекие огоньки, насылающие ужас и тоску. Здесь ощущаешь себя одиноким даже в толпе. Здесь хочется ссориться, кричать и даже драться, просто чтоб не забыть, что ты — живой. Что ты не один. Чтобы не забыть и чтоб тебя не забыли. И все равно не выходит. С кем ссориться, на кого кричать, если ты в пустоте? А взмах занесенной для удара руки длится бесконечно. Здесь нет времени, оно сожрано пространством. А это очень страшно, когда пространство становится на место времени.
      Ты не нужен… не нужен… не нужен… знаешь, почему тебя нет? А вот поэтому. Потому что не нужен. Ненужный ты… и значит, тебя нет. Нет и никогда не было. Потому что не нужен…
      А эти хваленые звезды с равнодушной злобой глядят вниз. Они и правда злые, раз под ними творятся столь злые дела. Где это было видано, чтоб Невесты сами выбирали себе мужей? А теперь… и не мужей даже, а… обнаглевшие Невесты просто хватают понравившихся им молодых гномов и таскают их почем зря в свои палатки. А те и рады, дурни. Разве ж так должно поступать уважающим себя гномам? А может, это уже и не гномы вовсе?
      Сидеть и смотреть на выгнутый, опрокинутый мир и слышать, как совсем рядом, за тонкой тканью палаток, опрокидываются устои и заветы рода…
      Сидеть, умирая от одиночества, а потом вдруг поймать точно такой же взгляд… и еще один… и еще… Передавать эти взгляды от одного другому, от одного другому, как родовую чашу в круге. Невидимую, но такую реальную. Пить из нее дивный напиток исчезнувшего времени. Снова дышать. Жить. И воспрянуть духом, потому что есть еще гномы, не перевелись еще. Не всех спалило безумным солнцем верхнего мира, не все продались за лживые человечьи звезды. Есть еще наши. Есть.
      Смотреть друг на друга, прозревая дорогу, а потом тихо встать и раствориться в ночи. Суматохи вокруг полно, никто не заметит исчезновения небольшой группы стариков, да и кому до нас дело?
      Домой!
      Домой!
      Назад. В родную Петрию.
      Умирать?
      Пусть. Старикам все одно умирать, зато дома…
      Тьма укрывает нас. Тишина прячет наши шаги. Удача улыбается нам. Она всегда улыбается идущим на смерть, ведь им нечего терять, они ничего не боятся, а значит, могут потребовать любой награды. Вот мы и требуем. И удача, склоняясь перед нами, смиренно открывает нам двери родного дома. За ними смерть, ну так что с того? Нужно было уйти куда-то, совсем уйти, поверить, что возвращение невозможно, чтобы понять, как же он нам дорог, наш старый привычный дом, дорог настолько, что никакого «невозможно» отныне не существует. «Невозможно» это для тех, кто собирается выжить, а мы просто идем домой.
      И вперед. Только вперед. О нашем пути, верно, сложат легенды. О том, как последние гномы шли домой. Нам их уже не услышать, так что с того? Что нам за дело до чужих песен? Мы просто придем домой. Войдем, вздохнем облегченно и счастливые встанем меж огромных каменных ладоней, встанем и тихо скажем: ау, мы здесь! мы вернулись! И тогда каменные ладони сомкнутся.
      Что? Какие-то люди? Их даже много?
      Вперед!
      Вы что, не понимаете, что нас все равно больше?! Сколько бы нас ни оставалось и сколько бы ни прибыло их, нас все равно больше!
      Жалкие переростки не остановят гномов, спешащих умереть вместе со своей родиной. Прочь с дороги! Мы не хотим вашей смерти! Мы просто хотим домой. Войти в свой дом. Просто войти. А дверь захлопнется сама. Навсегда, переростки. Навечно.
      Гномы! Сомкнуть ряды! Это только кажется, что нас мало! Разве вы не видите огромный незримый шарт, окружающий нас со всех сторон? Шарт нашей безумной надежды! А еще у нас есть топоры. Маленькие, конечно. Большие остались внизу, в Петрии. Но мы и маленькими справимся, переростки, верите?
      Вижу, что верите…
      Да и не надо нам с вами сражаться. Мы ведь никому зла не делаем, мы просто идем домой.
      Ах, вас поставили охранять Петрию от людей, чтоб никто туда по жадности да глупости за гномским добром не сунулся и не погиб ненароком? Это правильно, переростки. Выполняйте приказ Его Величества. Охраняйте Петрию от людей, охраняйте ее от себя, а нас пропустите… ведь мы не люди.
      Ну, вот и договорились.
      Мы ведь никому не скажем, что вы нас пропустили.
      Мы уже никогда никому ничего не скажем.
      Прощайте, переростки… и если в вашем безумном мире можно быть счастливыми — будьте счастливы!
      Они уже почти дошли.
      Благословенные ворота были совсем рядом. Еще какой-то десяток шагов, и уютный полумрак принял бы их, но в этот миг тяжко содрогнулась земля. Так тяжко, что даже привычные ко всему гномы вострепетали от ужаса.
      — Быстрее! — закричал один из них, самый сообразительный, но было поздно.
      Потому что ворота клацнули, словно огромный каменный рот, с треском и скрежетом сомкнулись прямо перед ошарашенными гномами, и вся огромная масса древнего камня, что звалась еще так недавно Петрией, гулко ухнув, стала оседать внутрь себя.
      И гномы и люди застыли, потрясенные величием разыгравшейся катастрофы. Никто не смел двинуться, да и был ли смысл бежать? От такого не убежать ни человеку, ни гному. От такого разве что птица спасется.
      Огромным каменным барабаном рычала земля, поднималась великая тьма, и, словно птицы, пели умирающие скалы.
      По какой-то счастливой случайности ужасающее оседание не затронуло группу людей и гномов. И когда все наконец стихло — а кто знает сколько времени прошло, день ли, час ли, но уж никак не меньше вечности, — командир небольшой заставы, нарочно оставленной у Петрийских Врат, дабы никакие мародеры на гномское добро не посягали, окликнул замерших недвижными камнями гномов.
      — Эй, недомерки, в нашем мире можно быть счастливым, честное слово! Даже недомеркам это не запрещается!
      — Наши Боги от нас отказались! — потрясение прошептал один из гномов, глядя на то место, где некогда были Петрийские Врата. — Они захлопнули дверь… прямо перед нашим носом.
      — Ну и плюньте на них! — жизнерадостно посоветовал все тот же человек. — Наш Бог добрый. Он с вами такого нипочем не выкинет!
      — Нет, — тихо сказал другой гном. — Они не отказались от нас. Они повелели нам жить. Постыдно бросать неоконченную работу лишь оттого, что тебе материал не нравится. Достойный упоминания мастер должен сотворить шедевр из любого материала. Будь то Петрия, Олбария или что угодно другое…
      — И что же нам делать? — спросил кто-то.
      — Возвращаться. Думаю, эти достойные люди дадут нам сопровождающего.
      — А… Невесты?
      — Придется сотворить шедевр и из этого материала.
      — То есть?
      — Ну… думаю начать нужно с того, чтобы понравиться им. А для этого стоит перестать их осуждать. Это по меньшей мере.
      — Не хочешь же ты сказать…
      — Я — нет. Это Боги сказали свое слово. Не хочешь же ты их ослушаться?
 

* * *

 
      Иногда начинает хотеться есть. Да так сильно, что с этим уже невозможно бороться. И тогда любой вкусный запах становится путеводной нитью. И лишь потом, утолив первый голод, начинаешь задумываться — быть может, стоило остаться голодным?
      Якш пожалел о том, что зашел в этот трактир, не успев прикончить тарелку похлебки, пожалел. И не только потому, что вдруг сообразил — денег-то у него нет! Ну не привык владыка деньги с собой таскать, к чему ему деньги, раз он и так всем и вся владеет? Владел. Теперь он владеет только собой, и деньги ему еще как нужны. Человеческие деньги. И где их взять? Заработать? Да ради всех подгорных Богов, что ему, трудно, что ли?! Но есть-то уже сейчас охота. Более того… он уже ест. И чем платить за эту вот разнесчастную миску похлебки? Чем?! То-то и оно, что нечем. Стыд какой…
      Однако вовсе не стыд и не то, что его сейчас прогонят как наглеца, нажравшегося на дармовщинку, заставило Якша пожалеть о том, что он поддался на сварливые требования собственного желудка. Дело было совсем не в этом. Прошлое, от которого он, как ему казалось, навсегда освободился, догнало его.
      Худой, нервный трактирщик говорил без умолку:
      — А теперь — гномы эти… я знаю, король запретил их трогать, вот только… какой же может быть мир — с гномами?
      Трактирщик говорил уже долго. И все время — о гномах. О том, как он их ненавидит. Какие они сволочи, эти проклятые гномы, и как же король этого не видит. Ничего не скажешь — пикантная приправа к бобовой похлебке! За которую ты — гном! — еще и заплатить не сможешь.
      — Никакого мира с гномами быть не может! — в очередной раз выпалил трактирщик, и Якш не утерпел:
      — Может, — сказал он. — Еще как может.
      Он не стал продолжать, просто не сообразил, что это необходимо, слову владыки верят безоговорочно, на то он и владыка, раз владыка сказал: «может», значит, и в самом деле — может, о чем здесь еще говорить? Владыка не ошибается. Вот только ты уже не владыка, и вокруг тебя не гномы Петрии, пора бы тебе начать понимать это.
      Понимание дается непросто. Этот строгий учитель дорого берет за свои уроки, и дожить до экзамена удается далеко не каждому, а уж пережить оный…
      Глаза собеседника нехорошо сузились. Он посмотрел на Якша пристально, понимающе.
      — Да ведь вы и сами… господин… — внезапно с ненавистью процедил он. — Как же я сразу не догадался?
      — Да. Я — гном, — сказал Якш.
      — Это ваши сволочи грабили и резали, насиловали и сжигали, — хриплый от ненависти голос человека сделался низким и страшным.
      — Те гномы… они нарушили приказ, — тихо сказал Якш. — Их никто не посылал грабить и насиловать. Их посылали на войну с вашим королем Дангельтом и его воинами. Отец вашего Дангельта основательно задолжал гномам, а платить отказался. Его сын — также. В уплату гномы решили забрать себе Ферерс, да вот не преуспели. Теперь у вас совсем другой король, да и гномы уже не те.
      — Добрые и хорошие?! — яростно прорычал трактирщик. — Как бы не так! Гномы всегда остаются гномами!
      — У тебя кто-то погиб от руки… тех гномов? — спросил Якш.
      — Все! — яростно выдохнул трактирщик. — Слышишь ты, длиннобородая сволочь, у меня погибли все! Я как раз отлучился, когда…
      — Ладно, я уже понял, за что ты ненавидишь гномов, а теперь просто принеси мое жаркое, — самым повелительным тоном приказал Якш.
      Этот голос, эти интонации Якш отрабатывал долго. Несчастный просто не может не послушаться. Самые яростные враги Якша, опытнейшие из его придворных, воины из рода воинов, подчинялись этим велительным ноткам. Бедняга трактирщик просто не сможет устоять.
      Он устоял. На подгибающихся дрожащих ногах, вцепившись побелевшими пальцами в край стола, он стоял — и взгляд его полыхал прежней яростью. Обыкновенный трактирщик, пересиливший то, что оказалось не по плечу воинам из воинов.
      — Ладно… — вздохнул Якш. — Просто очень хотелось посмотреть на звезды. «Безбородый безумец» написал целую поэму в одном из своих донесений. Хотя, что это я, ты ж все равно не знаешь, кто такой «безбородый безумец», да и к чему тебе? Ладно. Можешь убить меня за грехи тех гномов. Это я их посылал, мне и отвечать.
      — Ты?! — задохнулся трактирщик. — Как это может быть?
      — Все может быть, — устало вымолвил Якш. — Даже моя смерть в этом дурацком месте. Одно обидно — звезд так и не увидел.
      — Сейчас увидишь, — пообещал трактирщик, выхватывая откуда-то из-под стойки топор.
      Якш не дрогнул. Молча сидел, глядя, как по столешнице, по рассыпанным на ней крошкам, ползают мухи.
      Это ему только казалось, что он избавился от своего прошлого, ушел, сбежал от него. Не так это просто. Прошлое идет по нашим следам, оно умеет догонять, настигать, подкрадываться. И набрасывается на нас в самый неожиданный момент. Жестокое, всевластное, страшное, оно налетает, круша наши песчаные замки, топча юные, слабенькие еще росточки нашего нового «я». Оно высасывает силы и отнимает души. И тогда могучему воину недостает сил просто протянуть руку и забрать смешной, бесполезный, отвратительной ковки топор из трясущихся рук жалкого ничтожного человечка, который в жизни никого не убивал, разве что мух тряпкой колотил.
      Якш сидел и молчал. Ждал удара. А мухи все ползали и ползали.
      — Будь ты проклят! — жалко и страшно выдохнул трактирщик, опуская топор.
      — Я проклят… — так же тихо ответил Якш. — У меня больше нет дома, родины и народа. Ваш Бог хорошо отомстил нам, гномам, — наши небеса рухнули нам на головы… у меня, как и у тебя, никого нет. Я — изгой. Изгнанник. Никто.
      — И платы я с тебя не возьму, — тускло сказал трактирщик. — Твоими деньгами руки поганить…
      Он уронил топор на пол и, ссутулившись, отвернулся. Он казался очень маленьким. Меньше гнома. Меньше гномика даже. И очень несчастным.
      — А у меня и нет денег, — отозвался Якш. — Ничего у меня не осталось. Ты отомщен.
      — А ты и правда… тот самый? — тяжело, словно пудовые глыбы ворочая, спросил трактирщик.
      «Боги, как же он устал от своей ненависти!» — подумал Якш.
      — Тот… самый главный гном… который во всем виноват? — продолжил трактирщик.
      — Да, — сказал Якш. — Я и есть тот самый гном, который во всем виноват. Ты все правильно понял.
      Тяжело качнувшись, трактирщик проследовал куда-то в глубь своего заведения и тут же вернулся с жарким. И Якш едва успел поймать брошенное в него блюдо.
      — Тогда жри, сволочь! Жри и убирайся!
      Якш ел молча. Не подымая глаз. А уходя, низко, до земли поклонился уставившемуся куда-то в стену трактирщику.
      И если бы тот заплакал… но по изборожденному страданием и ненавистью лицу не скатилось ни единой слезинки. А если бы скатилось — кто знает? Возможно, Якш поднял бы дрянной топоришко и рубанул себя сам. Всего одной слезинки хватило бы, чтоб события потекли совсем в другую сторону, но трактирщик давно разучился плакать, а ненависть, не омытая слезами, бесплодна и не вызывает сочувствия.
 

* * *

 
      Молодой агент секретной службы Олбарии опустил арбалет и беззвучно выругался самыми страшными словами, которые только знал. Издавать звуки он не имел права, поэтому заменил их бурной мимикой. Его лицо вопило яростью и гневом, пока губы беззвучно выплевывали самую что ни на есть грязнейшую ругань по адресу гнусного мерзавца и провокатора Якша. О, как же хочется дать в морду этой жирной гномской свинье, этой… этой…
      Воин всегда отличит воина среди прочих, узнает такого же, как он сам, в любой толпе, секретный агент ни на мгновение не сомневался — Якш в любую минуту мог отобрать проклятый топор! Ему ничто, ничто не угрожало! Ничто, кроме него самого. Так какого же черта он сидел под топором этого придурка? Этого больного от горя и гнева гномоненавистника? Что он пытался доказать? Кому? Или просто дурака валял? Развлечения ради через пропасть прыгал? Скотина. Гнусная, мерзкая скотина. Нет, ну откуда он знал, что этот придурок все-таки не ударит? Не посмеет. По глазам прочитал? Сволочь. Как есть сволочь. Гном проклятый. Дергайся тут из-за него.
      Лорд-канцлер ведь ясно приказал: приходить на помощь только в крайнем случае, только в случае реальной опасности, и никак не иначе. А ее-то и нет, этой самой опасности! Ну не может воину из рода воинов дурачок с топором быть опасным. Смешно даже думать о таком. Было бы смешно, если б Якш вел себя как человек. Или хотя бы как гном. Уж как воин-то — по-любому! А так — стой и жди, когда ситуация из абсолютно безопасной мгновенно станет критической, смертельной. Тогда, и только тогда тяжелая арбалетная стрела должна остановить руку с топором. И ни мгновением раньше. Демоны Преисподней, как спина-то вспотела!
      Ага. Объект нажрался, а пива ему не предложили. Так ему и надо! Уходит. Наконец уходит. Хвала Господу, еще полчаса, и меня сменят! И пива дадут.
      Агент шагнул в сторону и мгновенно исчез.
 

* * *

 
      «Ну почему ты на меня кричишь? Даже если я виновата… А ты сам — уследил бы? Мне теперь что — вообще никогда не спать, да?! Или ты это… не на меня кричишь, а… вообще на гномов? Не надо. Лучше уж на меня. Я справлюсь. А они…»
      «Прости… — хотелось ей сказать. — Ну виноваты… прости нас всех…»
      — Заткнись! — взамен этого вытолкнули ее губы.
      — Что?! — осекся он.
      — Просто заткнись!
      — Да как ты…
      — А ты?!
      — Я?!
      — Да, ты! Они же вернулись!
      — А если бы не вернулись?!
      — Тогда мы сейчас пели бы погребальные песни… — горько сказала юная владыка всех гномов. — И плакали. У нашего народа принято оплакивать павших. А у людей?
      Фицджеральд молчал. Долго молчал, глядя ей прямо в глаза. Она завороженно наблюдала, как угасает в его взоре пламя бешенства, словно гаснут могучие горны, седеет яркий от ярости уголь и все становится пеплом. Наконец, он вздохнул, опустил голову, и с его губ сорвалось шелестящее слово, после чего он стремительно развернулся и быстро пошел прочь.
      Лишь спустя долгое, как жизнь, мгновение она разобрала, что же это было за слово. То самое, которое хотела сказать она сама.
      «Прости!»
 

* * *

 
      Якш шагал молча. Теперь он никому не напомнил бы шарт, даже завзятому гномоненавистнику, разве что шарт, потерпевший серьезное поражение, не разбитый полностью, но основательно потрепанный, вынужденный отступить. Вокруг темнело, медленно надвигались сумерки, но Якш не замечал этого, слишком темно было у него на душе, чтоб хоть что-нибудь замечать. А и заметив, так подумал бы, что весь мир хмурится, глядя на него.
      Это ему только казалось, что он не отвечает больше за гномов. Казалось. Это был счастливый сказочный сон. Сон, в котором он почувствовал, что это такое — быть свободным, какое это счастье. Теперь он проснулся. Что ж, ото сна всегда просыпаются, если только сон не перетекает в смерть, но это не тот случай. А он-то, дурак, поверил, что свободен. Что не отвечает больше… ни за что больше не отвечает! Ага, как же! Размечтался! Что — да, то — да, за настоящее гномов он и правда не ответствен, с настоящим пусть новая владыка разбирается, с Джеральдом, Робертом и «безбородым безумцем» у нее неплохо получится, можно не сомневаться, а вот прошлое…
      За прошлое гномов Петрии отвечал, отвечает и будет отвечать, пока не сдохнет, их прежний владыка, некто Якш. И никуда от этого не деться. И хотел бы, да не дадут. Догонят, вцепятся крючковатыми пальцами ненависти, больные от пережитых страданий, полные жаркой и ледяной ярости, вцепятся, поволокут куда-то, ухватят за бороду, призовут к ответу — и будешь отвечать. Не поспоришь — имеют право. Им ведь не объяснить, что над вырвавшейся на поверхность ордой владыка имеет не больше власти, чем над внезапным обвалом. Приказать он, конечно, может, вот только обвалы приказов не слушают.
      Но разве кому что докажешь? Именно он стоял тогда у истоков владычества и ничего не сделал.
      Ничего.
      Правда ничего…
      Съеденное жаркое тяжко ворочалось в желудке. С каждым шагом Якшу становилось все хуже, и, наконец, он почувствовал, что больше не в состоянии этого выносить. Свернув на обочину, он с маху рухнул на колени, и его жестоко вытошнило.
      — Никогда больше! — бормотал он между позывами. — Никогда!
      Отплевываясь и утирая выступившие слезы, он встал и услышал журчание ручейка.
      «Хорошо-то как! Главное — вовремя…»
      Ледяная вода исцелила его, отбила тошнотворный привкус во рту.
      Первой мыслью было — трактирщик отравил жаркое. Якш ее тут же отбросил. Отраву он бы почувствовал. Столько времени пробыть владыкой и не научиться чувствовать такие вещи… так просто не бывает. Да он давно бы уже к праотцам отправился!
      — Отравой стала его ненависть, — пробормотал Якш, думая о трактирщике. — Ненависть столь огромная, что ее хватило отравой сделаться.
      Это на любовь нас часто недостает, а на ненависть всегда хватит. А потом мы ходим и удивляемся, что ж это нас ненавидят чаще, чем любят…
      Выблевавший чужую ненависть вместе с жарким, Якш сразу почувствовал себя лучше. А вода из родника такая восхитительная! У нее нет к нему ненависти, она просто течет себе… Она хорошая. Может быть, она его даже немножко любит. Уж он-то ее точно любит, так почему бы воде не ответить ему взаимностью?
      Якш поднял глаза от воды и понял, что вокруг стоит ночь.
      «Ну вот и дождался, — мелькнуло у него. — Дожил. Сейчас подниму глаза и увижу то, что роскошней и краше всех моих прошлых несметных сокровищ. Звезды».
      Якш немного помедлил, наслаждаясь предвкушением, смакуя торжественность момента. И опоздал. Ему так и не Удалось посмотреть этой ночью на звезды. Это они вдоволь нагляделись на него. А он…
      — Ты… вот что… ты — идем со мной! — раздался вдруг незнакомый голос.
      — Я — идем с тобой? — опешил Якш.
      — Надо очень… совсем больна девочка… боюсь — не довезем… — проговорил высокий даже по людским меркам странный незнакомец в черных, сливающихся с ночью одеждах.
      — Так тебе лекаря надо! — сообразил Якш.
      «Эх, „безбородого безумца“ бы сюда!» — тут же подумалось ему.
      — К нему и едем, — пояснил незнакомец. — Помоги, добрый человек, пропадет ведь!
      Якш вздрогнул, на миг ему почудилось, что странный незнакомец прочел его мысли. Потом сообразил, что фраза «к нему и едем», относилась не к «безбородому безумцу», о котором он лишь подумал, а к лекарю, о котором он сказал вслух.
      — Чем же я-то могу помочь? — растерянно спросил Якш. — Я ж не лекарь и…
      — Нам бы ее только через ночь перевезти, — не совсем понятно объяснил незнакомец. — А днем лекарь ее полечит, и не умрет девочка.
      Неподалеку за спиной незнакомца Якш разглядел смутные очертания небольшой тележки.
      На миг Якшу стало плохо от нахлынувшей на него тьмы, потом тьма распахнулась, и он увидел, не въяве, но в мыслях своих, как еще один гном, яростный и безбородый, мчится сквозь ночь, безжалостно нахлестывая коня, мчится страшным неостановимым усилием, влекомый своим врачебным долгом, что, быть может, превыше всего в этом мире, где даже сумасшедшим карликам дано право, ложась спать, укрываться невиданным сокровищем звездного неба!
      И снова Якш на него не посмотрел. Вместо этого он спросил:
      — А что делать-то?
      — Конь у нас утек… сбежал то есть… А я не могу тележку тащить. Играть мне надо. Пока играю — живет.
      Незнакомец оказался бардом. Из-под длинного черного плаща он извлек редкий эльфийский инструмент — скрипку.
      Даже самому себе Якш не смог бы объяснить, почему он так сразу этому самому барду поверил. Странным было все. И невесть откуда взявшиеся посреди ночи девочка, и скрипач, и сбежавший — интересно, а почему? — конь, а уж про то, что скрипка может удерживать смерть, не пускать ее к больному, — про такое он и вовсе не слыхивал. Якш не стал задаваться этими вопросами. Он просто поверил, и все. А поверив, испугался:
      — Но ты же сейчас не играешь! — воскликнул он.
      — Потому что время стоит, — глухо пояснил бард. — Но я не могу его долго упрашивать. Проклятая песчинка вот-вот упадет, а…
      Бард не договорил, но Якш и без того все понял:
      «А ты стоишь и всякие глупости болтаешь!» — вот что хотелось сказать барду, но разве он мог оскорбить того, на чью помощь рассчитывал?
      — Достаточно. Веди! — резко приказал Якш, бегом подбегая к тележке и впрягаясь в нее.
      «Ничего, гномы тоже кони! Уж не хуже всяких там сбежавших трусов!»
      Всю ночь Якш тащил тележку, а скрипач играл. Шел впереди и играл. Якш знал, знал доподлинно, что над головой у него восхитительное и пьянящее, ни разу не виданное звездное небо, но не смел посмотреть вверх. Он боялся сбиться с тропы, оступиться, упасть. Это было бы худшим предательством в его долгой, полной разнообразнейших предательств жизни, ведь позади него трепетала, как свеча на ветру, трепетала, угасая, будущая Невеста, а где-то там, впереди, в непроглядной тьме, закусив губу от ярости, рвал пространство бешеным конским наметом сумасшедший безбородый гном, который должен был успеть. Вот просто Должен, и все тут!
      «Нам бы ее только через ночь перевезти!»
      Якш всегда считал, что ночь — это время такое, а вот поди ж ты — она обернулась пространством. Что ж, верно, и так бывает.
      Никогда еще Якш не слышал столько чарующе прекрасной музыки. А ведь, казалось бы, у него во дворце всяких там отборных музыкантов перебывало… но то ли музыканты были не те, то ли с ним самим что-то было не так, но он поклясться готов — никто и никогда не играл при нем так! Эта музыка… она была, как доброе пиво и мясной бульон, как искристое вино и травяной отвар, как мед и хлеб, она была, как глоток родниковой воды и утренняя заря, запах первых весенних цветов, цветов, что Владыке гномов люди продавали втридорога, как запах этих цветов и летнее утро, она была как жизнь, как песни друзей и губы любимой, как звезды, которых Якш не видел.
      Знаешь, о чем поет скрипка?
      О звездах…
      Они глядят на тебя, пока ты спишь.
      А ты спишь и не слышишь, как они смотрят.
      Спишь и не видишь ее песню.
      Быть может, тебе даже неизвестно, что она приглашает тебя на танец?
      Каждым своим звуком приглашает, а ты — спишь…
      Ты так не вовремя уснул.
      Впрочем, здесь и нельзя уснуть вовремя.
      Здесь спят только не вовремя.
      Почему?
      А потому, что здесь нет времени.
      Здесь только ночь.
      Только ночь, и все.
      А времени нет.
      Так что просыпайся, а то так и не узнаешь, о чем поет скрипка, ведь она поет о звездах… о звездах…
      Якш шел по тропе за скрипачом, шел окруженный музыкой и запахом ночных цветов, шел, тащил тележку с девочкой, которая жила, потому что музыка… а вокруг мрачным неумолимым конвоем шествовало время. Беспощадное к слабым и короткоживущим людям, оно тем не менее вынуждено было отступать перед яростной волей человека-барда. Оно не смело приблизиться и схватить девочку, ибо яростные молнии звуков били его наотмашь, пронзали эльфьими стрелами, рубили гномьими секирами и человечьими мечами. Казалось, весь мир стоял за будущую Невесту, и мертвое холодное время отшатывалось, испуганное этой искренней яростью живого в борьбе за жизнь, яростью, непонятной всему мертвому и холодному, а оттого вдвойне пугающей.
      «Нам бы ее только через ночь перевезти!»
      «Ничего, перевезем! Эй, время, прочь с дороги!»
      Нужно просто идти и тащить тележку. Просто идти и тащить. По серебристой тропе сквозь ночь. По тропе, что возникает по волшебному слову заговоренной скрипки, скрипки, выговаривающей шаг за шагом, уговаривающей время и ночь подвинуться, а болезнь — помедлить.
      Якш не сразу понял, что идут они сквозь лес, столь густой, что и вообразить страшно. В таком лесу обязательно должны были водиться лесные чудовища, поджидающие гномов еще с древнейших, эльфийских времен. Они, конечно, захотят схватить его, гнома и бывшего владыку гномов. Они пересекут тропу, заставят замолчать скрипку и…
      И что теперь? Бросить тележку и бежать, завывая от ужаса?! Оставить на растерзание и смерть будущую Невесту? Это ничего, что человечью, это все равно. Она будущая Невеста, мать еще не рожденных детей, а он — старик, это ничего, что гном, это все равно. Он — весь из прошлого. Кому, как не прошлому, сражаться за будущее? Так что пусть лесные чудища не надеются, что он сбежит. Вот еще! Якш дерзко усмехнулся притаившимся в засаде чудовищам и сделал еще шаг. Точно такой, какой требовался, именно такой, какой был необходим. В строгом соответствии с каноном, которого требовала скрипка. Шаг, еще шаг… чудища так и не вышли из мрака. То ли убоялись эльфьей же скрипки, то ли не сочли себя вправе перейти дорогу столь странной компании, то ли… а может, их и вовсе не было?
      — Не было, — не оборачиваясь, сказал скрипач. — Чудовищ, видишь ли, вообще никогда не бывает… если только мы сами их не порождаем.
      Якш вздрогнул. Странный бард и вправду прочел его мысли! Ему в тот первый раз не почудилось. Или он задумался и произнес свои мысли вслух?
      — Ну вот, — с облегчением произнес бард, не переставая играть. Теперь уже скоро… еще немного пройти…
      Последние слова гонгами прогудели в голове Якша. Идти сделалось трудно. Неимоверно трудно. Воздух загустел и словно бы превратился в воду. Мало того, что дышать нечем, так еще и идти тяжко. А почти невесомая тележка за спиной вдруг как бы превратилась в рудничный возок, набитый породой по самый верх. Якш живо припомнил, как в молодости он свез один такой возок, что и шестерым тащить было тяжко. На спор свез. В горку к тому же. Ну так то было в молодости… Пот ручьями тек по спине, перед глазами мешались черные и красные пятна, страшно шумел лес, грозя вот-вот обвалиться и задавить, и Якш уже почти не слышал скрипку.
      — Ну еще чуть-чуть, — донесся до него голос скрипача, словно бы из далекой дали донесся… и он рванул из последних сил.