Глава 3
      ПРОВОДЫ
      Вот тут бы Кэссину и забросить свои ночные бдения, вернуть книжку и забыть обо всем. Гвоздь ему даже и совета такого давать не стал: он и подумать не мог, что Кэссину придет в голову поступить по-иному.
      Однако же пришло.
      Вот если бы не обидел Баржа Кэссина... если бы не явился в Крысильню потусторонний кошмар, подтверждая своим присутствием, что не солгал Помело, не выдумал ничего и не сон страшный увидел, а на самом деле пережил такое, что не всякому под силу и не любому доступно... Хотя как знать - не сейчас, так потом, и не Баржа, так другой кто, и неизвестно еще, чем бы для самого Кэссина дело обернулось. Все-таки особой кротостью Кэссин не отличался, и его гнев или обида рано или поздно призвали бы жуткого слугу с оборотной стороны мира. Глядишь, и понравился бы Кэссину непрошеный мститель за его обиды.
      Теперь же Кэссин испытывал непреодолимое отвращение к своему первому слуге - но не к месту, где он его получил. Когда побегайцы осознали, что Помело действительно сразился с какой-то совершенно невообразимой жутью, да еще и одолел ее, взирать на него начали с суеверным почтением, почти со страхом. Преклонение сверстников для любого подростка - искушение непривычное, манящее и невероятно соблазнительное. Конечно, Кэссин не стал бы грабить мертвецов или убивать беззащитных, чтобы насладиться страхом и восхищением остальных, но ведь он и не грабит и не убивает никого.
      Он и вообще ничего предосудительного не делает - а сверстники, как ему мнилось, чаще уважают того, кто нашел в себе смелость совершить это самое предосудительное. Ему не пришлось делать ничего такого, к чему душа не лежит. А между тем он вознесся во мнении побегайцев на ослепительную, недостижимую прежде высоту. Он и помыслить не мог ни о чем подобном... наслаждение оказалось настолько острым, что назавтра Кэссин был единственным, кому не хотелось спать после наполненной кошмарами бессонной ночи. Едва дождавшись потемок, побегайцы завалились спать - а Кэссин вытянул из-за пазухи потрепанную книжку, проклеенную полосками, покрытыми ровной скорописью, и углубился в чтение.
      От Гвоздя Кэссин все же таил свои ночные занятия, сколько мог, ибо чувствовал смутно, что Гвоздь не только не одобрит их, а и книжку отберет и подзатыльниками накормит досыта. Приходилось пускаться на хитрости. Чтобы наутро не клевать носом, Кэссин занимался не каждую ночь, а через раз: сонный вид выдал бы его Гвоздю с головой. Иногда Кэссин притворялся спящим и лишь после того, как убеждался, что все остальные заснули, выскальзывал за дверь и усаживался разбирать при лунном свете таинственные записи. Одного лишь Кэссин не мог укрыть от бдительного взгляда Гвоздя - своих распухших губ.
      Он знал, что не может, не должен больше кричать. Он и не кричал. Когда он приходил в себя на залитой лунным светом портовой улице, губы его были искусаны в кровь, но он больше не кричал. Однажды он прокусил себе язык и едва не захлебнулся кровью прежде, чем ему удалось очнуться. Отоврался он на сей раз не без труда. Гвоздь посмотрел на него так, словно хотел что-то сказать, но все же смолчал: сам он Помело за ночными занятиями не застал ни разу, а бросаться обвинениями по одному лишь подозрению было у него не в обычае.
      К этому времени Кэссин считал, что уже наловчился прятать концы в воду, а досадная оплошность с прокушенным языком... с кем не бывает? Однако он удвоил предосторожности, вовсе не желая быть захваченным врасплох. Невозможность похвастаться перед побегайцами, слегка тяготившая его поначалу, больше не занимала его мысли. Нашлось кое-что посерьезнее по части соблазна, чем пустая похвальба.
      Сам страх, поначалу едва не убивший Кэссина, сделался для него притягательным. Бывало, по утрам Кэссин и сам клялся себе: "Нет, больше никогда, хватит, так и рехнуться недолго". Так то - по утрам, а чем ближе вечер, тем мучительнее желание снова испытать то необычное, что вознесло его над ровесниками, снова увидеть то, чего не видел никто из них, снова выйти победителем... Бывали, впрочем, и поражения. Первое из них и окончилось прокушенным языком и твердым - поутру - решением навсегда покончить с хождениями в мир иной. Но легко ли смириться с поражением тому, кто знал до сих пор только победы? Кэссин даже не стал дожидаться следующего дня, пожертвовал столь необходимым ему сном и в тот же вечер вернулся на поле своей битвы.
      Он не только не хотел больше похвастаться своим избранничеством, но даже иной раз недоумевал слегка: как у него вообще могло возникнуть подобное желание? Восторги побегайцев казались пресными по сравнению с упоительной тревогой, бьющейся в горле перед уходом, и тем торжеством, которое ледяной волной окатывало его всякий раз по возвращении. Да и вообще прелести сытой и тем не менее вольной жизни в Крысильне как-то поблекли рядом с восхитительным неизъяснимым ужасом, с которым так просто соприкоснуться - достаточно взять в руки потрепанную книжку, дождаться, пока все вокруг начнут выводить носом рулады, и выйти на улицу. К тому же при этом надо глядеть в оба, чтобы не попасться, надо обдурить Гвоздя задача уже сама по себе не из легких. Тайное торжество Кэссина было тем более полным, что и оставалось тайным.
      Однако, как гласит пословица, нос на лице не спрячешь. Как ни старался Кэссин, как ни таился, а выдал себя самым глупым образом.
      Как-то совершенно неожиданно зарядили дожди. Тяжело обвисшие мокрые паруса наводили уныние. Набережная тускло блестела.
      Ступить на потемневший от воды скользкий причал отваживался далеко не всякий. Никакой, или почти никакой, работы для побегайцев в такую погоду в порту не было, и вся ватага отсиживалась в Крысильне, коротая время в бесконечных азартных играх или заслушиваясь воровскими байками Гвоздя - не мог же Помело рассказывать без передышки. Иной раз Мореход удивлял приятелей какой-нибудь совершенно сногсшибательной морской историей, услышанной им от щедрых на россказни моряков, иногда Кастет, запинаясь, излагал жития наиболее почитаемых им воинов. Но куда чаще, если Кэссин уставал угощать всю честную компанию все новыми и новыми выдумками, на помощь ему приходил именно Гвоздь.
      - Вот в самый полдень этим остолопам любование луной и устроили, неторопливо повествовал Гвоздь.
      Кэссин по своей неопытности в воровском жаргоне было возмутился: какое любование, какая луна, если полдень? В ответ он получил от Гвоздя легкий добродушный подзатыльник и рекомендацию заткнуться, а от Покойника - то же самое и в придачу торопливое пояснение шепотом. Оказывается, язык высокой поэзии, приспособленный ворами для своих нужд, означал в их устах нечто совершенно иное. Любованием луной, к примеру, назывался известный воровской прием: кто-то устраивает драку или как-нибудь еще привлекает к себе внимание окружающих, а покуда простаки этой "луной" любуются, прочие участники шайки обирают их кошельки. Получив разъяснения от Покойника, Кэссин предпочел впредь Гвоздя не перебивать и вообще помалкивать. По правде говоря, он не был особенно расположен к разговорам. Его снедало нетерпение. Дожди вынудили его оставить занятия на целую неделю: таскать с собой книгу под дождь Кэссин не решался, да и что увидишь в непроглядных мокрых потемках? Читать в Крысильне можно, только если свет зажечь, так ведь мигом все проснутся, и Гвоздь - первый. Заниматься же без книги Кэссин пока еще не отваживался. Так что ему оставалось лишь сидеть в Крысильне и проклинать мерзкие дожди. Хотя только ли проклинать? Может, и благодарить тоже? Пока льют дожди, никаких рассказов на куче старых ящиков не предвидится. И не потребует назад старую книгу ее таинственный обладатель. Ведь не явится же он, в самом деле, в Крысильню, чтобы дослушать до конца историю злокозненного мага. Пока льют дожди, Кэссину не придется расставаться со своим сокровищем.
      Так-то оно так, но ожидание измучило Кэссина свыше сил. Он мог думать только об одном и думал об этом неотступно. Он забывал о голоде и жажде и, лишь когда все остальные побегайцы садились за еду, чувствовал, что голоден. Он пропускал мимо ушей морские байки Морехода, сбивчивые рассказы Кастета и даже захватывающие дух истории Гвоздя слушал вполуха. Он еще заинтересовался "любованием луной", но когда Гвоздь принялся повествовать о том, как с гор нагрянули китобои, неправдоподобность этого события не взволновала его ничуть: с гор - так с гор, китобои - так китобои. Возможно, Гвоздь и подразумевает под этим не совсем то же самое, что и Кэссин... но какая, в сущности, разница?
      И только принимаясь за привычный ежедневный труд рассказчика, Кэссин до некоторой степени становился прежним Помелом. Правда, содержание его рассказов поменялось: обычно он предпочитал истории о воинах или ловких мошенниках, а теперь повествовал все больше о магах. Маги его и подвели. С их стороны это было самым настоящим предательством.
      Рассказывал Кэссин по-прежнему увлеченно, не жалея подробностей и помогая себе жестами.
      - И тогда, - вдохновенно произнес Кэссин, понижая голос до трагического шепота, - великий маг вознес руку над их головами, и по его ладони заструился магический свет...
      Баржа взвыл и нырнул под стол. Треножник ринулся к Кастету и впился когтями в его голое плечо - оба они, и Треножник, и Кастет, выразительно мяукнули. Гвоздь бесстрастно выругался.
      Кэссин стоял посреди Крысильни. Подражая жесту мага из сказки, Кэссин взмахнул рукой и воздел ее вверх. По его ладони струился магический свет.
      Разумеется, окончить историю Кэссину не удалось, да никто от него этого и не требовал. Собственный маг куда ценнее собственного рассказчика, а магический свет на ладони прогнал скуку гораздо основательней, чем обычные рассказы Помела. Побегайцы уже целую неделю отсиживались в Крысильне, и даже самые интересные истории им успели опостылеть до полной обрыдливости. Вопя от восторга, побегайцы облепили Кэссина, словно мухи леденец. Всеобщей радости не разделял только Гвоздь. Он перекинулся парой тихих слов с Покойником, дождался от него ответного кивка и решительно подошел к Кэссину.
      - А ну брысь, босота, - хмуро заявил он. - Нам с магом поговорить надо.
      Кэссин не был привычен к изъявлениям публичного восторга, и они его если и не смутили, то утомили почти мгновенно. Так что последовал он за Гвоздем по доброй воле, не чуя ничего дурного. Мало ли от чего Гвоздь не в духе! Он в последнее время и вообще редко бывает в ином настроении.
      Однако к Гвоздю присоединился Покойник с не менее сумрачной рожей. Кэссин всерьез забеспокоился. Покойник умнее всех остальных побегайцев... может быть, умнее даже и Гвоздя. Недовольство одного из них могло ничего не значить, но если чем-то недовольны они оба...
      - Что стряслось? - спросил Кэссин, едва только Гвоздь с Покойником отвели его подальше от остальных обитателей Крысильни.
      - Стряслось! - одними губами усмехнулся Гвоздь. - Нет, вот если б тебя не Покойник привел, я бы и тебе уши на нос натянул, и твоему поручителю.
      - За что? - оторопел Кэссин. Он был так растерян, что даже не протестовал.
      - Он еще спрашивает! - Покойник возмущенно закашлялся и сплюнул. - У тебя, Помело, червоточина в мозгах завелась, не иначе!
      - Слушай, ты, маг недоделанный! - тихо и отчетливо выговорил Гвоздь. Неприятностей от тебя - на телеге не увезешь. Каюсь, моя оплошка вышла. Мне бы книжонку твою отобрать, пока еще не поздно было, да хобот начистить, чтоб понятие хоть какое проснулось. Я и помыслить не мог, что ты такой дурак. А теперь мы по твоей милости вляпались по уши!
      - С какой стати? - Растерянность постепенно проходила, ее место мало-помалу заступал гнев.
      - Да ты ему толком объясни, Гвоздь, - вступился Покойник. - У него ведь и правда понятия никакого. Я ведь его потому к нам и привел, что своим умом человек жить не может: чего нет, тем не воспользуешься.
      Покойник имел право на такие слова: когда он посоветовал неудачливому попрошайке идти в порт, Кэссин помирал с голоду. В свои двенадцать лет он и представления не имел, как выжить на улице. Но какого рожна Покойнику вздумалось ворошить былое? С тех пор Кэссин и окреп, и поумнел, и научился кой-чему... Да и можно ли говорить о маге словно о дурачке полоумном?
      - Объяснить, говоришь... - Гвоздь тяжело вздохнул. - Будь по-твоему. Скажи, Помело, - есть хоть одна шайка в городе, которая живет лучше нашего? Сытнее, вольготней?
      Кэссин покачал головой.
      - Думаешь, нам так-таки никто и не завидует? Да ты не мотай головой, как больной конь, ты отвечай.
      - Завидуют, наверное... - пожал плечами Кэссин,
      - Но не трогают, верно? До поры до времени.
      - А какая кому выгода нас трогать? - удивился Кэссин. - Если даже найдутся такие, им это ничего не даст. Никому в порту разборки не нужны. И тех, кто на ножах да на кулаках попробует на наше место вскочить, ни грузчики не примут, ни начальство портовое. И еще не сказано, что пострашней будет.
      - Соображает, - насмешливо прищурился Покойник.
      - Это точно, - вздохнул Гвоздь. - Ложку мимо рта не пронесет. Ради выгоды нас и правда никто не тронет. А если не ради выгоды?
      - А ради чего? - Кэссин непонимающе воззрился на Гвоздя.
      - А ради того, чтоб нам нос в землю вколотить, - невозмутимо ответствовал Покойник. - Чтобы мы его не задирали слишком высоко.
      - Не удержатся наши ребята, - пояснил Гвоздь. - Похвалятся собственным магом. Хоть я им двадцать раз прикажи язык держать за зубами - не удержат. Про собаку твою никто не рассказывал, потому что вспоминать никому не хотелось. Слишком уж страшно. А про огонек на ладони расскажут. И кто в такое поверит? Среди портовой шпаны, видите ли, маг завелся! Охамели сопляки! Возгордились до неприличия! Заелись! Такое о себе возомнили стерпеть невозможно. Значит, надо проучить.
      - Тебя с Кастетом проучишь, - хмыкнул Кэссин.
      - Да кто за меня с Кастетом возьмется, Помело ты безмозглое! - взвыл Гвоздь. - Ты бы еще сказал, что найдется такой дурак, который Бантику плюх навешать попробует. Не нас лупить станут для острастки, а мелюзгу. Воробья, Кильку, Морехода... и притом без всякой жалости.
      - И что ты нам тогда прикажешь делать, маг-самоучка? - У Покойника нервно дернулся рот. - Если мы в ответ обидчиков отвалтузим, чтобы впредь неповадно, нам и ответят. А мы - им. Ну и дальше той же дубиной по тому же хребту. А ты сам говорил - разборок в порту не потерпят. И выставят нас из Крысильни, как бывшего ухажера с чужой свадьбы. А если стерпеть, смолчать, не ответить - так ведь то на то и придется. Раз мы своих не защищаем значит не можем. Ну а если не можем... тут уж начнут бить по-настоящему.
      - Да еще спрашивать станут, - ввернул Гвоздь, - что же маг ваш, мол, вас не защищает. А ведь ты нас защитить не сможешь, если по чести сказать?
      Кэссин задумался: такая мысль ему в голову не приходила. Ответ был очевиден, но сознаваться не хотелось.
      - Пожалуй, все-таки нет. - Ох с каким трудом дались Кэссину эти слова. - Пока - нет.
      - Твоя правда, Помело, - кивнул Гвоздь. - Ты и себя защитить не сможешь. Если китобои нагрянут...
      - При чем тут китобои? - возопил Кэссин.
      Покойник очень замысловато выругался и объяснил. Китобоями среди воров называли банду, оставившую по себе жуткую славу. И вряд ли китобои изменились со времен их последнего налета на город. Занимались китобои крупными взломами, налетами на караваны с золотом и тому подобным промыслом. Городские воры их ненавидели - и за то, что китобои часто оставляли за собой горы трупов, а обычные воры "мокрыми" делами брезгуют; и не в последнюю очередь за то, что китобои - народ по большей части пришлый, не местный. А еще за то, что китобои пользовались вовсю услугами собственного мага. Маг был не особо силен по части волшебства, да и вообще не совсем в своем уме - как говорят в порту, "вовсе головой наискосок". Но одно заклятие, обладающее огромной разрушительной мощью, этот злобный недоумок помнил. От чего он ополоумел, не знал никто - и никто знать не хотел. Уже и того достаточно, что жив он покуда. И очень стар. Не сегодня-завтра китобоям понадобится замена. Может, они и не поверят слухам о маге-самоучке, маге-мальчишке. Может быть. Но проверить все равно захотят.
      - Так что, пока ты здесь, Помело, - подытожил Покойник, - придется нам солоно. И уходить тебе смысла никакого. Китобои тебя с базара снимут еще верней, чем из Крысильни, а нас будут цеплять в любом случае. Базарным рассказчиком тебе уже не быть.
      - Вот если бы ты к магу в ученики пошел, - задумчиво произнес Гвоздь, - тогда дело другое. Пока ты сам по себе, китобои тебя загарпунят запросто, а ученика мага тронуть не посмеют. И нас никто не тронет. Это ведь уже не враки, будто среди нас маг завелся, это ведь и проверить можно. А если кто из шайки к магу в ученики попал, такую шайку задевать побоятся. Мы ведь можем и нажаловаться, а ученик мага может не только сам отомстить, но и учителя своего попросить о помощи. Нет, если тебе в настоящие маги податься... лучше не придумаешь.
      - Так за чем дело стало? - встрепенулся Кэссин.
      - Ты совсем сдурел? - возмутился Гвоздь. - Где я тебе среди ночи мага найду?
      - А даже если и не среди ночи, - поддержал его Покойник, неодобрительно поглядывая на Кэссина. - Я не знаю, как маги себе учеников берут и где они вообще обретаются. Может, ты знаешь?
      Кэссин вновь покачал головой.
      - Это у меня в гильдии базарных рассказчиков пара человек знакомых есть, - уныло произнес Гвоздь. - Я бы им за тебя словечко замолвил, они бы за тебя и порадели. А магов знакомых у меня нет... да и гильдий они не составляют. Не знаю я, где нам теперь мага искать.
      - Слушай, а может, нам моего благодетеля тряхнуть? - предложил Кэссин. - Взял же он откуда-то эти обрывки, которыми книжку подклеил... А может, он сам и есть маг?
      - Едва ли, - покачал головой Покойник. - Стал бы маг своими рукописями подклеивать всякую заваль, а потом совать эту рухлядь первому встречному? Нашел где-то, не иначе. Нет, Помело, как ты ни крути, а не миновать нам искать кого-то на стороне. И побыстрее.
      Трудно сказать, что мог бы на это ответить Кэссин, ибо ответить он не успел. По стене внезапно прошла легкая рябь, радужная и прозрачная, как тень от мыльного пузыря. Потом стена сдвинулась в сторону, словно занавесь, и в ее проеме возник давешний слушатель Кэссина. Одной рукой он отодвигал стену, а другой приподнимал над собой струи дождя.
      Сердце у Кэссина так и замерло, а потом рванулось и забилось часто-часто. Пересохшие губы сейчас лопнут под напором крови... даже странно, что никто не замечает, как она колотится во внезапно отяжелевших пальцах, будто хочет выплеснуться наружу, вырваться вместе с сердцем вон из глупого неповоротливого тела, которое никак не может сделать шаг навстречу, словно окаменелое.
      - Вы... пришли... за мной? - прошелестел Кэссин непослушными губами еле слышно.
      Маг утвердительно наклонил голову. Стена за его спиной медленно заращивала проем. И вскоре лишь несколько темных пятен указывали, где он был недавно, - там, где ее коснулись случайно занесенные ветром капли дождя.
      - Я... готов, - сипло выдавил Кэссин и шагнул вперед. Гвоздь поймал его за руку.
      - Так дела не делаются, - возразил он и обернулся к магу. - Добро пожаловать в Крысильню.
      Лишь когда Гвоздь отдал гостю поклон, Кэссин и сам сообразил,: что следует поклониться. Он резко перегнулся - словно куклу за веревочки дернули. Где уж ему до Гвоздя! Кэссин так же резко выпрямился, досадуя на себя: никогда ему не суметь поклониться так, как Гвоздь, с неспешной ленивой насмешливой грацией - почтительно, но не подобострастно. Как равный - равному. Гвоздь самому королю поклонился! бы как равному. И король не нашел бы поводов для недовольства. Как; не нашел их и маг. Он ответил на поклон всего лишь кивком - но медленным и уважительным.
      - Негоже отнимать кровь, не возместив вином, - строго произнес слегка побледневший Гвоздь.
      Кэссин поперхнулся и закашлялся.
      Когда в обучение отдают кровного родича, будущий учитель обязан своими руками налить его родне по чаше вина каждому. Кровью земли возместить кровь, уходящую из семьи. Но у Кэссина нет семьи! И Гвоздь ему никакой не родственник! И какой же небывалой наглостью надо обладать, чтобы указывать магу, что годится, а что не годится!
      Но маг, похоже, не разгневался.
      - Прошу прощения, - произнес он с улыбкой. - Я и не знал, что он вам родственник. Не то непременно захватил бы вина с собой. Конечно, если родственник...
      У Кэссина перехватило дыхание: да что Гвоздь себе позволяет! Гонять мага за вином, как последнего из побегайцев! А если маг оскорбится? А если уйдет - и не придет больше? И Кэссин из-за шуточек Гвоздя упустит такую возможность... второй раз такой не представится, и не надейся даже!
      - Младший брат, - спокойно заявил Гвоздь. - Ума, конечно, невеликого, да что поделать, если такого судьба послала. А вином мы и своим обойдемся. Лишь бы вино было да кому пить.
      Он обернулся к замершим от восторженного ужаса побегайцам и рявкнул совершенно уже другим голосом:
      - На стол собирайте, живо!
      Вот когда пригодились запасы "на черный день"! Маниакально предусмотрительный Гвоздь настаивал, что припасенной в Крысильне еды должно хватать дня на три самое малое, и припас этот постоянно обновлялся: даже в дождь он каждодневно гонял кого-нибудь из побегайцев в лавочку, не позволяя истреблять запас, ничем не восполнив. От выходов под тяжелые отвесные струи дождя был избавлен только Покойник. Остальные бегали за покупками, ворча, что Гвоздь, не иначе, боится с голоду помереть - а может, едва не помер когда-то, раз не может помыслить и день провести возле пустой кладовой. Может, так оно и было. А может, и нет. Главное, что Гвоздь, как всегда, оказался прав. Если бы не его запасливость, кому-нибудь пришлось бы сейчас колотить в двери всех портовых лавок - и еще неизвестно, открылась бы хоть одна из них среди ночи или нет. А до Ночного рынка еще добраться надо, и опять же неизвестно, торгует ли там хоть кто-то в такую погоду. Навряд ли. А теперь торжествующие побегайцы опрометью бросились исполнять распоряжение - есть чем накормить нежданного гостя. И не просто гостя, а мага!
      Гвоздь опустил Кэссину руку на плечо.
      - А ты что стоишь, словно на якоре?
      - Пусть его, - вступился Покойник. - Это ведь его проводы.
      - Вот именно, - нахмурился Гвоздь.
      Маг снова улыбнулся и смолчал.
      Его проводы! В висках у Кэссина стучало, как если бы он только что поднял непосильную тяжесть. Его проводы! До смертного часа он будет вспоминать Гвоздя с благодарностью. Не швалью подзаборной уходит он из Крысильни - его проводят как должно. Пусть видит маг, что не кого попало берет себе в ученики - есть кому проводы устроить. Его проводы!
      - Сейчас, Гвоздь, - весело тряхнул головой Кэссин. - Я мигом! Он бросился на помощь остальным побегайцам, не оглядываясь, и не видел, как Гвоздь усмехнулся ему вслед.
      - Надеюсь, вы нашим вином не побрезгуете? - еще донесся до него спокойный голос Гвоздя, а потом и ответ мага:
      - Ни в коем случае.
      Кэссин расставлял глиняные чашки для вина, не чуя ни рук, ни ног. Кастет негромко окликнул его, и Кэссин едва не грохнул от неожиданности всю посуду. По случаю праздника обошлось без подзатыльников, одной язвительной нотацией, но Кэссина она не огорчила. Огорчало его только одно: слишком мала Крысильня, чтобы вместить в себя его восторг, слишком мало народу сидит за столом и глядит на его торжество! Обычно редкий вечер в Крысильне проходил без посещения портовых сторожей: куда как приятно дать отдых усталым ногам, побраниться с шустрыми мальчишками, послушать занимательную историю, а то и хлебнуть вина на дармовщинку. В такой ливень можно было ожидать, что сторожа дневать и ночевать станут в Крысильне, а вот поди ж ты - словно под землю провалились! До чего же обидно, что ни один из них не зашел на огонек, что никто в порту не увидит, как провожают побегайцы будущего ученика мага!
      Вино Гвоздь поставил на стол собственноручно: огромный запечатанный кувшин из черного фарфора - пусть и не такое редкое и дорогое вино, как то, что пили побегайцы в памятную им ночь прихода призрачной собаки, но тоже недурное на вкус. Маг окинул кувшин взглядом знатока, удивленно и удовлетворенно хмыкнул, сломал печать и прошел вдоль стола, щедро плеснув в каждую чашку. Последним его ждал Гвоздь с двумя чашками в руках: одна предназначалась магу, другая - ему самому. Потом Гвоздь сделал резкий кивок, и по этому сигналу побегайцы лихо вскочили и выпили вино. Не пили только Кэссин да маг: тот, кто возмещает отнятую кровь, и тот, чья кровь уходит из рода.
      Ритуал был соблюден. Застолье могло продолжаться обычным порядком. Кэссин немедленно пригубил крепкое сладкое вино. Маг небольшими глотками прихлебывал из своей чашки. Слегка уже захмелевшие побегайцы потянулись к кувшину: не каждый день доводится пробовать что-нибудь подобное. Воспользовавшись моментом, на стол вспрыгнул Треножник, встопорщил усы и забегал туда-сюда, примериваясь отведать какого-нибудь лакомства под шумок, но совершенно растерялся от их обилия и протестующе замяукал. Бантик изловил кота, перехватив под пузико, усадил к себе на колени и принялся потчевать своего любимца, избавляя его от бремени выбора.
      - Как тебя зовут, ученик? - поинтересовался маг, допивая вино.
      - Помело, - не подумав, брякнул Кэссин и был награжден в ответ изумленным взглядом.
      - Видите ли, - Гвоздь, ничего не скажешь, был отменно вежлив, - здесь не принято интересоваться настоящим именем. Это вроде как голышом по улице бегать. Или как воровать среди своих. Забава для вельмож, одним словом. Среди приличных подонков такое не принято.
      - А почему, позвольте полюбопытствовать? - Да, в вежливости маг вору не уступит!
      - Сюда приходят не от хорошей жизни, - объяснил Гвоздь. - Здесь собрались те, кому больше некуда идти. Те, у кого больше ничего нет. Ни денег, ни дома, ни семьи. Ничего, кроме имени. Их имя - их единственное имущество. Выспрашивать об имени - значит украсть последнее. Вот мы и даем друг другу прозвища. Такой уж у нас закон: ты владеешь только именем значит им владеешь только ты. Оно принадлежит тебе.
      - Закон хорош, - одобрил маг, - с одной только существенной поправкой: этот парень больше не принадлежит себе - он принадлежит мне. Вместе со своим именем. Так как же тебя все-таки зовут, ученик?
      - Кэссин, - ответил Кэссин и сам поразился, до чего непривычно ему было слышать собственное имя, да еще и из своих же уст. Вот уже почти год, как он не произносил и не слышал этого имени. Теперь придется привыкать наново и не вздрагивать и не бежать опрометью, если кто в разговоре помянет помело: это уже не про него.
      - Кэссин... гадальщики обычно толкуют это имя как "решимость", задумчиво протянул Гвоздь. - Совсем неплохо...
      - А меня зовут Гобэй. - Маг церемонно склонил голову.
      - Гобэй, - повторил Гвоздь медленно, словно пробуя имя на вкус. - Что ж, и это неплохо...
      Кэссин ожидал, что Гвоздь и это имя истолкует, но Гвоздь смолчал. Не захотел сказать? Или попросту не знает? Вероятнее всего. Не может же человек помнить наизусть Книгу Имен. Скорее уж удивительно, что Гвоздю известно толкование его собственного имени: сам Кэссин, например, его не знал. Уже не в первый раз Кэссин невольно призадумался: интересно, чего и сколько помнит и знает Гвоздь в свои пятнадцать лет? А знает он много. Например, как не дозволить застолью превратиться в пьянку с потасовкой. Заморское вино здорово ударило в голову побегайцам, но ни один даже не попытался устроить пьяную драку. Шуму, конечно, хватало - но и только. Компания подгулявших купцов шумела бы куда больше. Вот разве что речи за столом произносились не совсем связные, да никто и малейшего внимания не обращал на Треножника, который удрал-таки от задремавшего Бантика и теперь расхаживал по столу невозбранно, выхватывая еду то из одной, то из другой миски.
      - Ты все-таки не забывай нас, Помелище, - почти пропел Мореход в приливе неожиданной симпатии к Кэссину.
      - Ни в коем случае, - откликнулся Гобэй раньше, чем Кэссин успел хоть слово сказать. - Не только не забудет, но и станет вас посещать. Можете быть спокойны, никто не потребует от него нарушать верность своим прежним друзьям.
      - Верность... - протянул Гвоздь. - Даже так... Он поднялся из-за стола, прошел куда-то в глубь Крысильни и вернулся с узелком в руках.
      - Держи, Помело. - В отличие от Морехода Гвоздь был совершенно трезв, но тоже не назвал Кэссина его настоящим именем, словно избегая произносить нечто запретное. - Это все твое. Тебе все равно пора было уходить... мы думали, рассказчиком станешь, а теперь - что уж там... возьми, это твое. Только мало тут. Не думали, что уйдешь так скоро. Так что не взыщи небогатое мы тебе приданое собрали. Не успели. Прости...
      Ошеломленный Кэссин принял из рук Гвоздя узелок. Судя по весу, "приданое" было не таким уж маленьким, как считал Гвоздь. Кэссин и на такое не рассчитывал. У него с пяти лет ничего своего не было, даже одежды. Он и позабыл как-то, что побегайцы собирают уходящему кой-какое платье на первое время, немного денег и прочее, а в ответ уходящий задает пирушку.
      - Только деньги за угощение вычти из своей доли. - Гвоздь словно мысли его прочитал. - А остальное серебро забирай.
      - Совершенно незачем, - поморщился маг. - Смею заверить, эти деньги ему не понадобятся.
      - Но это его деньги, - возразил Гвоздь.
      Маг пожал плечами, словно говоря: "А какая разница?"
      - Что ж, обычай есть обычай, - уступил он. Гвоздь сноровисто пересчитал деньги, отложил в сторону несколько монет и придвинул остальное Кэссину.
      - По-моему, нам пора, - заметил маг, когда Кэссин ссыпал деньги в узелок. - Уже утро.
      - Разве? - Покойник с хрустом потянулся, подошел к двери и распахнул ее. - И верно, светает. И дождь кончился.
      - Спасибо за угощение, - произнес маг, подымаясь из-за стола. Кэссин вскочил как ошпаренный.
      - Попрощайся и пойдем, - распорядился маг. Он шагнул к двери, на мгновение поравнявшись с Покойником, и Кэссин удивился: Покойник был выше на целую ладонь. Вот это да! И как только Кэссин раньше не замечал, что Покойник такой высокий?
      - Не робей, Помело, - улыбнулся Покойник.
      Кэссин вновь растерялся: он не знал, как ему проститься с побегайцами, не мог найти слов. По счастью, мальчишки здорово охмелели и вряд ли заметят его уход... но Кастет еще держится на ногах, Покойник никогда не пьет помногу, Гвоздь трезв, словно и не влил в себя четыре чашки вина подряд... и что им сказать - непонятно. А ведь что-то сказать хочется...