Тому медведю, который наступил мне на ухо, не забыв пригласить на эту интересную прогулку всех своих ближайших родичей и соседей.

На смотровой площадке Сторожевой башни Шайла в этот рассветный час было еще прохладно. Там, внизу, улицы Шайла застыли в сонном безветрии — а здесь, наверху, неугомонный ветерок то и дело шебуршился в складках легких плащей, трепал волосы, растягивал в воздухе знамя и шуршал его кистями, нашептывая всякий вздор.

— Никого, — заключил Илтарни, отнимая от глаз короткую зрительную трубу.

— Не туда смотришь, — возразил Даллен. — Вон они, сразу за кромкой леса — видишь? Только-только показались.

Илтарни вновь схватился за трубу.

— Вижу, — ответил он после недолгого молчания. — Едут… и довольно быстро. Если ход не сбавят, к полудню будут здесь.

— Пожалуй, — согласился Даллен.

— Интересно… — начал было Илтарни и вновь замолк.

— Да? — подбодрил его Даллен.

— Найгерис… интересно, какие они из себя? — выпалил Илтарни. — Знаешь… разное ведь говорят…

Говорили о народе найгерис и в самом деле разное — и больше всего о том, кто они такие и откуда взялись. Не люди — это-то как раз яснее ясного, — хоть и могут иметь общих с людьми детей… но тогда — кто? Большинство втихомолку сходилось на том, что найгерис — потомки от браков эльфов с орками. Прийти к такому выводу, разок хотя бы увидев найгери, легче легкого — а заработать плюху за подобное предположение, будь оно высказано вслух, и того легче. Любой орк, эльф и уж тем более любой найгери за подобные слова били смертным боем. Так что предполагай, уважаемый, что уж тебе заблагорассудится — но вслух высказывать свои предположения поостерегись. Неровен час калекой останешься… если, конечно, останешься вообще. Ни орки, ни эльфы отродясь косорукими не слыли — а уж таких воинов, как найгери, еще поискать.

— А ты не гадай, — посоветовал Даллен. — Сам скоро увидишь.

— Можно подумать, что тебе не любопытно, — возмутился Илтарни.

— Любопытно, — возразил Даллен и лениво потянулся. — Так ведь до полудня уже недалеко.

— Рыбья кровь! — в сердцах выпалил Илтарни. — Ты всегда такой холодный и расчетливый?

— Да, — невозмутимо ответил Даллен. — Что поделать, азарта во мне ни на грош.

— Это… намек, да? — Илтарни густо покраснел. — Я… я уплачу, честное слово. Сегодня вот прямо и уплачу, Я как раз при деньгах.

— Кто — ты? — усмехнулся Даллен. — Откуда бы это вдруг? Да нет, оставь. С остальными прежде расплатись. Мне не к спеху.

— Н-но… проигрыш — это ведь долг чести, — растерялся Илтарни.

— Забавно звучит — «долг чести», — с прежней ленивой усмешкой заметил Даллен. — Ты не находишь? Примерно как «молодой юноша». А уж применительно к картам… нет, к таким долгам я не могу относиться серьезно.

— И к своим тоже? — сощурился Илтарни.

— А своих у меня просто нет, — невинно ответил Даллен. — Я их не делаю. Вот такое я существо с рыбьей кровью. Холодное и расчетливое.

Илтарни чуть принужденно расхохотался.

— Мне бы за картами твое самообладание, — признался он. — Сколько уж раз я себе зарок давал. Ничего не выходит. Только в руки колоду возьму…

— Так не играй, — посоветовал Даллен.

Илтарни надулся, и разговор поневоле оборвался. Молчание, казалось, не тяготило Даллена ничуть — как, впрочем, и беседа. Одно слово — рыбья кровь, подумал Илтарни. Ничем его не проймешь. Неизменно сдержанный, невозмутимый, чуть уловимо язвительный… обычно даже так сразу и не понять, вправду ли его учтивость подернута легким налетом насмешливости или это собеседнику примерещилось. Рыбья кровь. Правда, поговаривают, что вот такие непробиваемые типы, если их задеть за живое, в гневе самые что ни на есть безумства и творят, но… ты же еще попробуй отыщи, где у Даллена под броней учтивых манер таится живое!

Илтарни искоса бросил на Даллена раздраженный взгляд. Золотисто-карие глаза Даллена глянули в ответ так безмятежно, что у Илтарни враз пропала охота играть с ним в гляделки. Пора бы уже и запомнить, что Даллена не пересмотришь, нечего и пытаться.

— Красивый отсюда вид, — промямлил Илтарни, чтобы скрыть неловкость.

— Очень, — спокойно кивнул Даллен; темные его волосы плеснулись по отложному воротнику.

— Я часто здесь бываю, — несколько более уверенно произнес Илтарни.

Даллен вопросительно глянул на него.

— Вид красивый, — пояснил Илтарни. — Такой, как надо… как должно быть. Мусор всякий на улицах, потеки на стенах, шваль рыночная… ничего отсюда не видно. Пьяная ругань, объедки, кошки драные… здесь ничего этого как бы и нет. Город как нарисованный.

Даллен снова глянул на Илтарни — остро и пристально.

— Боюсь, ты будешь несчастлив в любви, — медленно, будто нехотя, произнес он.

— Это еще почему? — незамедлительно вскипел Илтарни.

— Да потому, — серьезно, без обычной своей усмешки ответил Даллен, — что издали не видно веснушек и рубцов на коже. Не видно припухших спросонья глаз и обметанных болезнью губ. Усталой походки, склонности к дурному настроению по утрам, случайно помятого платья… словом, всего того, что мешает тебе любить вблизи. Живых любить, не нарисованных.

— Можно подумать, тебе все это нравится! — отрезал Илтарни.

— А меня никто и не спрашивает, — уже с привычной небрежной ленцой откликнулся Даллен. — Нравится, не нравится… но ведь во всяком человеке это есть. И не только это.

— И в тебе? — в тон Даллену осведомился Илтарни.

— Так ведь и я тоже человек, — беспечно ответил Даллен. — Хоть кровь у меня и рыбья.

А в это самое время Раммерт, капельмейстер и дирижер королевской труппы славного города Шайла — желчный полуэльф, не получивший от папочки в наследство ровным счетом ничего, кроме острых ушей, еще более острого слуха и неправдоподобно уже острой любви к музыке, — учинял разгром и разнос.

— Ну что, мерзавцы, — доигрались? — зловеще произнес Раммерт.

Мерзавцы взирали на него понурившись. Действительно, доигрались — и чуткая натура Раммерта уловила эта раньше всех прочих. То, что прозвучало сейчас на утренней сыгровке… нет, на чистоту звука не пожалуешься, Да и вообще технику исполнения похаять нечем… так то — технику!

— Доигрались! — уверенно произнес Раммерт. — Вопреки моим прямым указаниям. Я вам вчера что велел? Теплого вина полчашки, легкий ужин — и в постель! До утра!!!

— А мы же разве что? — очень убедительно поинтересовался альт-флейта — как и Раммерт, полукровка, записной враль, пройдоха, первый красавец и первый наездник на весь Шайл.

— А вот врать не надо! — отчеканил Раммерт, крепко треснув флейтиста по темечку свитком с партитурой. — Вот мне — мне! — врать не надо! Мне даже на глаза ваши наглые, напухлые, смотреть нужды нет! Я и так слышу — слышу, понимаете? А ну признавайтесь, болваны, — кому в голову пришло всю ночь вместо сна репетировать?

Первый мастер-виолон — огромный орк с мечтательными нежно-голубыми глазками и не поддающейся бритве щетиной — потупился и издал такой неизбывно горестный вздох, что у второго барабана взметнулись дыбом окружающие лысину остатки волос.

— Но ведь репетиция вчера… — попробовал было вступиться за орка-зачинщика толстый эльф — лучшая на весь Шайл флейта-пикколо.

— Идиоты… — замученно выдохнул Раммерт.

Ну да. Репетиция вчера… само собой. Как и всякая нормальная генеральная репетиция, вчерашняя представляла собой смесь хаоса с бредом, причем чего больше, так сразу и не скажешь. Даже такой опытный мастер, как Раммерт, и тот не скажет. Хотя бы потому, что не станет тратить время на такие глупости. На генеральной репетиции хорошо не играют никогда. Никогда!!! Ни один виолон не звучал без фальши, пикколо сипела так, словно толстый эльф наплевал в нее, второй барабан сломал два комплекта палочек подряд. Вдобавок выяснилось, что именно сегодня утром третья лютня, неоднократно выставленный первой трубой на всеобщее посмешище, окончательно проникся жаждой мести и налил первой трубе в инструмент рыбьего клею. Как ни странно, первая труба согласился оставить третью лютню живым и неповрежденным «до после выступления» — но то был единственный светлый момент за всю репетицию. Давно и неоднократно игранные вещи расползались на клочки, солист-баритон прямо посреди изящной канцонетты мгновенно и необъяснимо охрип, ритм не держал никто… нормально. Просто-напросто нормально. Именно такой она всегда и бывает — генеральная репетиция. И ведь знают об этом, мерзавцы, преотлично — в первый раз, что ли? Так какого же, простите, рожна горячего им взбрело на ум пиликать всю ночь? А теперь извольте, полюбуйтесь на результат! Да, неведомым усилием музыканты сумели собрать волю в кулак и сыграть без ошибок… интересно, сколько раз эти ослушники сыграли вот так, без ошибок… м-мерзавцы!

— Но ведь нехорошо… перед найгерис срамиться! — выдавил орк-виолон.

Поня-а-атно.

— Вот именно что перед найгерис! — взвыл Раммерт. — Вот именно что срамиться! Вы что с собой сделали, уроды? Вы что с музыкой своей сделали? Вы же ее замучили! Насмерть! Душу вынули — что из нее, что из себя! Позор какой… боги милосердные! Да ведь ни звука живого… слышите, вы?.. ни звука! А зализано-то как, а заглажено, а зачесано — волосок к волоску, точь-в-точь у покойника! И такое чтобы при найгерис… Ты что с голосом своим сделал? — внезапно налетел он на баритона.

Баритон растерянно лупал глазами, не в силах выдавить хоть словечко.

— Яйца сырые пил? — ядовито поинтересовался Раммерт, — Отвар щекотунчиков? Горлодеркой мазался? Говори живо — что?

— Й-йа-а-айца… — застенчиво признался баритон.

— Баран безмозглый! — выплюнул в избытке чувств Раммерт.

— Но у меня же голос вчера… с трещиной… — умоляюще простонал баритон.

— Тебе довольно было всего-навсего отдохнуть! — заорал выведенный из себя полуэльф. — И только! Выспаться! А даже если бы и не помогло… уж лучше с трещиной голос, чем яйцами обмазанный!

Невероятно. Немыслимо. Даже зеленые новички перед первым в своей жизни ответственным выступлением, и те не смогли бы заиграть себя до такого состояния. Это ж еще как и умудриться надо! Перед найгерис они, видите ли, позориться не хотели… а что это теперь такое, как не самое что ни на есть позорное позорище?

— Послушай, — сухо произнес Раммерт, обратясь к мастер-виолону, — а что, если я тебе перед игрой гвоздей в сапоги насыплю?

— 3-зачем? — булькнул громадный орк, перепуганный не на шутку.

С этого полуэльфа бешеного станется ведь и вправду насыпать… с него еще и не такое станется. Хоть и хранил Раммерт свое прошлое за семью замками, а весь Шайл знал, отчего великому и неповторимому Раммерту пришлось променять подмостки империи на маленький и, что греха таить, по имперским меркам захолустный Шайл. Все дело в том, что во время репетиции сочиненной Раммертом кантилены солирующее меццо заявила, что ноты выше верхнего си-бемоль голосу неподвластны, и брать такое она даже и пытаться не будет. Спорить с ней и уж тем более убеждать Раммерт не стал. Он просто-напросто в соответствующем месте кантилены опустил ей в вырез платья живую мышь — во время выступления, само собой. Визг, изданный примой, звучал не просто выше, а значительно выше, чем верхнее си-бемоль. Не будь она любовницей племянника первого министра, может, для Раммерта все бы и обошлось, а так… гениальный и склочный полуэльф едва успел подхватить сундук с нотами прежде, чем покинуть империю — к вящей удаче Шайла и неизменным страданиям его лучших музыкантов.

Так что гвозди — это ерунда, уважаемые.

— За-а-ачем? — повторил виолон, и его крохотные глазки с перепугу сделались почти нормального размера.

— Тогда в твоей музыке появится хоть одно живое, настоящее чувство, — холодно отпарировал Раммерт, — пусть даже это будет страдание.

— Страдание не годится, — рассудительно заметил толстый эльф, украдкой почесывая за ухом своей пикколо, что он делал только в минуты наисильнейшего душевного волнения. — Оказия ведь радостная. Так что гвозди нам ничем не помогут… а то я бы на них первый сел.

— А что поможет? — злобно поинтересовался Раммерт. — Что?!

Ответом ему было траурное молчание… и тут из полуоткрытого окна, выходящего на задний двор, послышался плеск воды, стук копыт лениво переступающей лошади, и гибкий свежий баритон задорно грянул грубую простонародную песенку.

У соседа Тилла

Лошадь ела мыло —

Дорогая жрачка,

Что ни говори!

Первым расхохотался изысканный флейтист-полукровка. Толстый пикколо улыбнулся во всю ширь до самых ушей, отчего они так и прянули вперед — в точности как у Раммерта. Первый барабан пристукнул в азарте кулаком прямо по цимбалам соседа справа. А молодой веселый голос за окном продолжал, четко выпевая каждое слово, знакомить рассветную рань с прихотливым устройством соседской лошади:

Но зато при скачке

У нее из срачки

Сами выдувались

Цветные пузыри!

Будто и не было никогда на лицах музыкантов тоскливой обреченности, предвещающей небывалый в их жизни провал! Раммерт так и ринулся опрометью к окну, отпихнув неповоротливого орка, едва успевшего громадной лапищей прикрыть свой любимый виолон. Да, песня дурацкая — кто же спорит! — да, она даже грубая и для утонченного вкуса никак не предназначена… но флейтист-лошадник хохочет, но уши у пикколо так и помавают в такт, но баритон сияет, словно на него королевская награда свалилась… кем бы ни был этот парень за окном — он сумел взять за живое профессиональных музыкантов! За живое — слышите, вы?

Раммерт высунулся в окно по пояс. Снаружи молодой конюх в рубашке с засученными рукавами и в закатанных до колен штанах чистил огромную серую мархасскую кобылу, увлеченно выводя припев к вящей потехе стражников:

А моя кобыла —

Лейтенант запаса!

Вот они какие,

Лошади Мархасса!

— Эй, стража! — заорал Раммерт. — Хватайте парня и тащите его сюда! Он нам нужен! Живо!

— Но… ваша милость… — оторопел конюх. — Но я же не могу… у меня же лошадь…

— С лошадью тащите! — взревел неистовый полуэльф. — Чтобы сей момент здесь был!

Норов Раммерта был известен не только музыкантам, Конюха притащили хоть и не сей момент, но в сразу же за ним следующий, причем действительно с лошадью.

— Пой! — мрачно велел Раммерт.

Конюх до того растерялся, что не заставил просить себя дважды. Он честно допел песню до конца, проинформировав всех присутствующих насчет не менее странных привычек мерина городского судьи и жеребца начальника стражи, после чего затянул следующую — о превосходстве лета над зимой, а прачки Ридо над всеми прочими женщинами.

— Довольно, — оборвал его Раммерт прежде, чем куплет обрисует во всех подробностях, что именно открывается взору прохожего во время стирки.

Конюх покорно замолк.

— Что скажете? — сурово спросил Раммерт, обратясь к музыкантам.

— О да! — выдохнул орк-виолон, смахивая набежавшие от смеха громадные слезы, под которыми его крохотные глазки скрылись почти полностью.

Все прочие кивнули одновременно, будто по уговору. К чести конюха, раза примерно этак с третьего он не только уяснил, что от него требуется, но даже и сумел в это поверить.

— Да нет… ну я — что… — смущенно повторял он снова и снова. — А вот у нас в «Перевернутой кружке» лютнист один есть, вот он — да… вот он ка-а-ак вжарит!

— Сюда его! — рявкнул Раммерт, грозно надвигаясь на обомлевшую стражу. — Тащите!

— Да он не привык… — бормотнул конюх. — Он ведь в кабаке…

— С кабаком тащите!

Когда лютнист был отыскан, изловлен, доставлен и разбужен, Раммерт говорил с ним лично — впрочем, весьма недолго. Лютнист сурово поджал губы и кивнул.

— Начали! — сорванным голосом возгласил Раммерт.

— Погоди! — запротестовал толстый эльф, размахивая азарте своей пикколо. — Изверг. Сыграться дай по первости, а тогда уже и начинай!

— Полчаса, — милостиво уступил Раммерт. — И ни минутой больше.

А в следующее благословенное мгновение Раммерт уже стоял у окна, поглаживая холку всеми позабытой мархасской лошади, и вслушивался в окружающий его хаос — совсем не такой, как вчера… совсем не такой.

— …ты! Ты мне ноты свои в харю не тычь! На черта мне твои закорюки? Ты мне сыграй…

— …что значит — других не знаешь? Ну вот эту хотя бы — «Любовь моя, мой вечный свет» — ее же все знают… да, вот ее и пой…

— …ты мне аппликатуру покажешь или нет, чудовище?!

— …тр-рам-тирьям-там-тирам…

Это был совсем другой хаос.

Это была удача.

Сказать, что поглазеть на диковинных найгерис собрался весь Шайл, значило не только ничуть не преувеличить — скорее уж это значило не сказать почти ничего. Люди толпились на улицах и заполняли собой переулки, теснились на балконах и выглядывали из окон. Отовсюду торчали любопытные лица, кое-где самые отчаянные зеваки пристроились на коньке крыши, и из печных труб, даже самых узких, казалось, вот-вот вынырнет физиономия трубочиста с широко распахнутыми глазами.

Вообще-то испокон веку глазеть полагается черни, а знать должна блюсти политес и прочие хорошие манеры — любопытства своего не выказывать, поглядывать только искоса, убедясь предварительно, что никто на тебя не смотрит, а главное, хранить скучающее выражение лица нерушимо: неровен час подумают еще, что знатный граф так же падок на диковины, как и простой бондарь. Так-то оно так… да только найгерис — это, господа мои, всем диковинам диковина. Постраннее эльфов и орков вместе взятых. Нет, не до хороших манер было в этот жаркий полдень благородным дворянам города Шайла! Забыв весь и всяческий политес, они точно так же самозабвенно глазели и ахали, как и любой простолюдин, вытягивали шеи, вставали на цыпочки и даже пихались локтями.

Илтарни, снедаемый любопытством, тоже привстал на цыпочки и подался вперед, силясь из-за плеча Даллена разглядеть хоть что-нибудь, но в этот самый момент Даллен посторонился, и Илтарни едва не упал… да, собственно, и упал бы, не подхвати его Даллен. Обыкновенно Илтарни в подобных случаях обижался, причем не на себя, — но на сей раз на обиду времени не было.

— Какие они… другие! — завороженно выдохнул Илтарни, глядя на показавшихся в другом конце улицы найгерис.

Даллен, не сказав ни слова, согласно кивнул. Другие — это для найгерис самое, пожалуй, подобающее определение. Другие. Даже в сравнении с орками и эльфами — другие. Похожие на них обоих во всем и не похожие ни в чем. Одни уже глаза найгерис, широко расставленные, неизменно черные при золотистых волосах и золотистые при волосах черных — и никак иначе! — приводили на память именно это слово. Но природа и вообще не поскупилась на странность, создавая найгерис, и странность эта проявляла себя не только в необычном сочетании цвета глаз и волос. Да разве одни только глаза? А скулы, слишком четкие и изящно очерченные для орков, но слишком тяжелые и широкие для эльфов! А крупные, но безупречной притом формы рты? Да что говорить — а сами движения найгерис, в которых не было ни тяжеловесной мощи орков, ни летящего изящества эльфов! В бою орков зачастую сравнивали с могучей скалой, а эльфов с ураганом — но в найгерис не было ничего ни от камня, ни от ветра. Скорей уж они напоминали текучую воду — то уверенную и плавную в ее широком течении, то хрипло клокочущую на порогах и перекатах, а то и сокрушительную, словно низвергающийся водопад.

Под ликующие крики толпы со стороны дворца донесся неторопливый приветственный звон главного колокола столицы — и найгерис ответили воинским салютом, мгновенно выхватив просиявшие синевой клинки и так же мгновенно вбросив их в ножны.

— Другие… и страшные, — невольно молвил Илтарни, потрясенный этим промельком. То ли найгерис предпочитают не воронить оружие, а разделывать его в синь, то ли просто полируют так тщательно, что небеса отражаются в стали во всей своей первозданной лазури… в любом случае ничего подобного видеть Илтарни покуда не доводилось.

— Это что, — усмехнулся Даллен. — Это ты их еще в деле не видел. Найгери, который даст себя убить прежде, чем сам уложит пятерых, просто не существует. Хотя обычно счет куда больше.

Вот уж в это Илтарни поверить не мог… равно как и не мог открыто назвать Даллена лжецом. Рыбья у него кровь или нет, а честь свою граф Даллен йен Арелла не дает задевать никому. Ни в малейшей малости. А затевать с Далленом поединок… увольте! Убьет и не вспотеет. С тем же хладнокровным спокойствием, с которым глядит сейчас на подъезжающих найгерис. Одно слово — рыбья кровь!

— Ну… может, под командой хорошего полководца… — неуверенно промямлил Илтарни, смешавшись под холодно-ироничным взглядом Даллена.

— Не ты первый совершаешь эту ошибку, — хмыкнул Даллен. — Скольким стратегам она победы стоила! У найгерис нет полководцев в нашем смысле слова. А перед боем они просто совещаются, кто будет возглавлять остальных… а то и вовсе бросают жребий. И я что-то не слышал ни разу, чтобы выбор оказался неудачным.

При этих его словах Илтарни вытаращился на него так, как не таращился даже на самих найгерис.

— Каждый найгери — полководец, — пояснил Даллен. — Все они знают и тактику, и стратегию… и не только в теории. Стоит убить военачальника, как тут же объявится другой. Не самый старший, не самый опытный — тот, кто на момент сражения находится там, где надо. Чтобы обезглавить боевой отряд найгерис, надо обезглавить их без исключения всех.

— Да, но… — опять смешался Илтарни. — Как же определить, который из них главный? У каждого посольства должен быть глава… ведь не всем им одинаково почести воздавать!

— Не всем, — флегматично согласился Даллен. — Это как раз определить легче легкого.

— Да? — ехидно произнес Илтарни. — Тогда скажи — который?

— Вон тот, — уверенно произнес Даллен. — Который едет вторым… видишь — вон, на караковом жеребце. Тот, который не выхватывал клинка… да, этот.

Он замолчал, потому что молодой найгери на караковом жеребце как раз поравнялся с Илтарни.

~ Послушай, — прошептал Илтарни, едва найгери, которого Даллен назвал главой посольства, проехал мимо, — он какой-то другой… глаза у него — видел, какие?!

— Верно, — кивнул Даллен. — Уж на что найгерис и вообще другие, а Поющие — тем более. Это Поющий… Старший Поющий, между прочим — немалая честь для нас, учти.

— Откуда ты знаешь? — недоверчиво поинтересовался Илтарни.

— Как раз по глазам, — пояснил Даллен, — У них у всех отчего-то глаза удлиняются.

— Видно, и впрямь важная особа, — с неприязнью промолвил Илтарни, — раз он единственный клинка в салюте не обнажил. Высоко небось о себе понимает.

— Да нет, — беспечно возразил Даллен. — Не в том дело, Ты не заметил — а меча у него и вовсе нет. Просто Поющим не полагается. Они чаще всего и вообще оружия не носят. Хотя и в ход его пускать умеют не хуже прочих. Но их жизнь слишком ценна для найгерис, чтобы тратить ее на дело войны. Если найгери хочет сказать, что какое-то сражение было особо ужасным, он так и говорит: «Это была такая битва, что даже Поющие сражались». Поющий — больше, чем воин, больше, чем полководец… этого человеку со стороны, пожалуй, даже толком и не объяснишь.

— И откуда ты о них столько знаешь? — надулся Илтарни. — У тебя что, знакомые найгерис есть? Может, даже в этом посольстве?

— В этом — нет, — лениво отозвался Даллен. — А вообще кое-кого из найгерис я знавал.

После этого ошеломляющего заявления Илтарни воззрился на Даллена так, будто в придачу к его, несомненно, рыбьей крови у графа йен Арелла внезапно прорезался на хребте встопорщенный острый плавник, а на шее под ушами показались жабры. Даллен в ответ усмехнулся, пожал плечами и поправил плащ.

А толпа радостно кричала, приветствуя посольство новых союзников Шайла, и швыряла цветы под копыта коней найгерис. Да и как не кричать, как не раскидывать на дороге цветы, если только благодаря найгерис Шайл может вздохнуть спокойно и забыть навсегда о притязаниях соседнего Эрвиола. Вздумай найгерис вступить с Эрвиолом в союз, и от королевства Шайл осталась бы разве что захолустная провинция Эрвиол. Стоило найгерис воздержаться, и Шайл смог бы поспорить с воинственным Эрвиолом почти на равных… но судьбу решает именно это «почти». Перевес Эрвиола, хоть и небольшой, оказался бы решающим. Но с такими союзниками, как найгерис, можно не предвкушать даже заведомую победу, а знать о ней наверняка. Вот потому-то и не будет никакой войны. На королевство, заключившее военный союз с найгерис, никто не осмелится напасть.

Войны не будет.

Шайл будет жить.

Так отчего не кричать, надсаживая легкие искренним восторгом, отчего не сыпать пригоршни цветов? Отчего не славить доблесть найгерис?

Его величеству Эгарту Шайлскому, как и любому королю, и прежде доводилось заключать договоры… но таких и так — никогда.

— Что это? — с любопытством спросил Поющий Анхейн, разглядывая пергамент с текстом договора.

Эгарт оторопело взглянул на молодого найгери. Чтобы посол и вдруг грамоты не знал… нет, в голове не укладывается!

— Это не книга, — растерянно произнес Анхейн. — И не письмо. Зачем это?

— Это договор, — как можно более терпеливо объяснил Эгарт.

— Но ведь мы его еще не заключили, — недоуменно приподнял темные брови Анхейн. — По-моему, вносить его в летописи еще не время.

— Вот мы его как раз и заключим, — призвав на помощь всю свою сдержанность, мягко промолвил Эгарт. — От имени людей подпишу я, а от имени найгерис — вы.

— Но ведь… это преступно! — выдохнул Анхейн. — Я не вправе этого подписывать.

Эгарт облился холодным потом. Столько усилий, столько стараний — и все впустую! Посол, не имеющий права подписывать договор… так какого черта его тогда и вообще прислали? Для посмешки?

— Почему? — еле выдавил он.

— Подпись под словами может ставить только тот, кто их придумал, — пояснил Анхейн с таким видом, будто он невесть почему должен растолковывать не ребенку уже, а взрослому человеку, отчего вода мокрая, а лед холодный. — Я могу подписать свои песни. Или письмо, которое я написал сам. Но ведь этих слов я сам не складывал.

Так. Ясно теперь, что у найгерис за обычаи… вот еще бы стало так же ясно, что с ними теперь делать. Не только с обычаями, но и с найгерис.

— У людей иначе водится, — медленно промолвил Эгарт. — У нас… ну, если кто ставит подпись под словами другого человека, значит, он с ними согласен.

Еще полчаса ушло на то, чтобы объяснить, что свиток пергамента мили в три длиной не понадобится, поскольку жители Шайла подписи свои под договором ставить не будут, хотя и согласны с ним всей душой. И только тогда Поющий вроде даже понял что-то и согласился запечатлеть под именем Эгарта свой стремительный росчерк.

— Ну, вот и все, — с облегчением произнес Эгарт. — Теперь можно приступать к празднеству.

— Как это — все? — не понял Анхейн. — Мы ведь договора еще не заключили.

Эгарт обомлел. Крепкое дубовое кресло, казалось, растворилось под ним и вовсе, оставив короля сидеть прямо на воздухе… еще мгновение, и воздух его уже не удержит.

— Я только подпись свою поставил, — утомленно добавил молодой найгери — видно, и ему нелегко далось это мелкое дипломатическое недоразумение. — Выразил свое согласие на то, чтобы договор был заключен, — ведь так у вас принято?

Эгарт замороченно кивнул.

— Но мы еще не пели, — заключил Анхейн.

Эгарт помертвел.

— Но я… — почти простонал Эгарт. — Я… не умею…

Теперь уже Анхейн воззрился на Эгарта с неприкрытым изумлением.

— Я не умею петь, — как можно более твердым голосом молвил Эгарт. — У меня… да я ни одной ноты не могу взять без фальши! И голос… да когда я пою… это как кролика живьем на терке натирают! Я… не могу…

Изумление в глазах найгери мало-помалу уступало место сочувствию.

— Да… — пробормотал он. — Я слыхал, что с людьми такое случается, — да вот верилось слабо.

— Это конец всему, — обреченно прошептал Эгарт.

Найгерис ведь недаром на музыке голову потеряли! И не в том даже дело, что лишенного слуха и голоса найгери днем с огнем не сыщешь, потому что таких просто-напросто не бывает. Но магия их… но волшебство найгерис — и боевое, и мирное… на чем же оно и замешено! Сказать о любом другом «волшебный голос»… да, это всего-навсего лесть. О любом другом — но не о найгери! Но не о Поющем! Этот странный красавец с удлиненными золотыми глазами на свой лад совершенно прав. Он не шутит, не надсмехается над Шайлом. Он искренне хочет заключить договор. Опять-таки — на свой лад. Чтобы не печать и подпись, а чары найгери скрепили его. Чтобы найгерис могли его принять.

От какого пустяка зависят иной раз судьбы народов! Король должен уметь воевать и управлять. Судить и решать. Вникать и мыслить. Но кто, где, когда сказал, что король должен уметь петь?!

— Я верю, — наклонил голову Поющий. И хорошо, что наклонил. Слишком уж тяжело делалось от его взгляда. Так смотрит наделенный несокрушимым здоровьем на слепого или безногого — с ужасом и жалостью.

Так смотрит найгери, Поющий, на того, кто не умеет петь.

— Я верю, — повторил Анхейн. — Мне мастер про такие случаи рассказывал. Я теперь верю. Мы справимся.

Эгарт прикрыл глаза. Там, снаружи, толпа, готовая взорваться приветственным кличем, ждет, затаив дыхание. Ждет, когда же король выйдет на балкон рука об руку с послом и объявит, что долгожданный договор заключен.

— Пойдем, — негромко произнес Анхейн, помогая враз обессилевшему Эгарту подняться из-за стола.

Куда? Куда, во имя всего святого?!

Анхейн твердым шагом направился к балкону… неужели… о нет!

— Все будет хорошо, — сказал он так мягко и убедительно, что Эгарт едва ему не поверил.

— Я не умею петь! — выдохнул король, когда Анхейн твердой рукой распахнул балконную дверь.

— Для того, кто поет вместе с Поющим, это не имеет значения, — улыбнулся Анхейн. — Главное, чтобы в душе фальши не было.

Солнечный свет ударил в лицо наискосок, заставляя прижмуриться. Это хорошо… это очень даже хорошо… он слепит глаза — и Эгарту не видны лица… все эти задранные кверху в ожидании лица…

— Народу как много, — заметил Анхейн. — Нам посчастливилось.

Посчастливилось? Да? Вот сейчас, вот прямо сейчас Эгарту предстоит открыть рот и запеть… запеть перед своими подданными… перед всем Шайлом… позорище-то какое неслыханное… и это найгери называет счастьем? Эгарта с детства учили, что король должен быть готов ради своей страны на подвиг… и видят Боги, он готов… но называть это счастьем?!