Наемник мертвых богов

– Я не знал, – очень просто произнес Тенах. – А ты можешь хоть что-нибудь сделать?

– Попытаюсь. Надо бы самому посмотреть на колодцы ваши отравленные.

– Тебе это все о чем-то говорит?

– Пожалуй. Да и тебе тоже. Это ведь ты сказал «мир встал на дыбы». Похоже, так и есть. Остается выяснить… хотя нет. Но если я не ошибся…

– Я твой должник, – серьезно сказал Тенах.

– Ну, нет. Ты мне ничего не должен. Завтра пойдем, посмотрим колодцы.

Как-то получилось, что Тенах никуда не пошел, и вечер мы провели вместе за вином и разговорами. Я поинтересовался, не избалуются ли в отсутствие настоятеля храмовые прислужники. В ответ он любезно посоветовал мне заниматься своим делом. Так я и поступил: выпил вина и призадумался, краем уха продолжая слушать Тенаха. Чутье у него, надо признать, отменное. Другой бы на его месте забил тревогу слишком поздно, а то бы и вовсе не догадался. И за советом он пришел ко мне, хотя ему и неоткуда знать, что я в таких делах понимаю побольше прочих. В иные времена из него получился бы сильный маг. В иные – да, но не теперь. Слишком молоды его Боги. Они еще не успели врасти в эту землю, влиться в эту воду, еще нет в этом воздухе их дыхания, и огни этих костров – не их огни. Они здесь чужие. Их сила здесь еще ничего не значит. Много времени пройдет, пока этот мир их примет и сольет с ними свою силу. При жизни Тенаха этому не бывать. Он не маг, и магом не будет, так что расхлебывать придется мне. Моих Богов уже нет, я не смогу ничего сверх того, что успел узнать раньше, но их след еще не остыл на этой земле, и она мне ответит. Если, конечно, тех начатков знаний, которых я успел нахвататься, станет на такое дело.

Потому что дело серьезное. Сам не знаю, зачем я решил идти завтра с Тенахом и высматривать невесть что. Вовсе незачем. И так все ясно. С первых же слов Тенаха я понял, что случилось. Похоже, я просто надеялся, что Тенах ошибся. Надеялся увидеть завтра что-нибудь такое, отчего я вздохну с облегчением и назову Тенаха дураком. Только Тенах не дурак, и увижу я завтра мерзость. Чем больше я размышлял, тем больше мне хотелось, чтобы я оказался не прав. Очень уж безотрадна моя правота. Найти мерзость, а потом еще искать, откуда она вылезла. Еще неизвестно, удастся ли ее загнать обратно.

Не люблю я сталкиваться с невидимым. Мой наставник, бывший Страж Границы, зачастую говаривал в подпитии: «Запомни, парень: чего не бывает – так это денег и привидений». По части денег точно, тут он прав, не бывает. И на счет привидений тоже. Не видел их никто. Нельзя видеть бесплотное. А вот невидимое, невоплощенное, очень даже бывает. И очень я его не люблю. Его даже за шиворот не взять: какой же шиворот у того, чего нет. Больно много сил уходит, пока пристроишь к нему подходящий шиворот. И ох же как не хочется заниматься поисками шиворота, а придется. Но уж предвкушать гниль могильную не обязан. Невкусно. Так что уложил я Тенаха на крылечке, а сам спустился в сад и устроился на травке, подстелив плащ. Смотришь вверх и тонешь глазами. Хорошая замена вину. А нельзя мне сегодня больше пить. Голова нужна ясная.

Проснулись мы с Тенахом не на рассвете даже, а раньше: уже не затемно, а когда луна зарей умывается. Пока мы умывались сами, рассвело, и мы неторопливо по холодку отправились к колодцам. Всего-то и дороги – утренней росе высохнуть не успеть – а шли мы очень долго, очень медленно. Тенах после вчерашних откровенностей злился на себя, почти сожалел о том, что позвал меня и плелся нехотя, словно не желая представить мне на погляд то, о чем рассказывал вчера. Я же по правде говоря, боялся того, что увижу. И мы, хотя и не сговариваясь, но в полном согласии оттягивали прибытие, как могли. Глупость, конечно. Нет никакого смысла тянуть. Потяни кота за хвост – без глаз останешься. Потянули мы дорогу, как кошачий хвост, долго, сильно потянули. Вот и вцепилась мне деревня в глаза, как разъяренный кот. Разве только не шипела и не мяукала.

Нет, ничего Тенах вчера не преувеличивал и ни в чем не ошибся. Скорее, не договорил. Мир был острым, как черты лица, заостренные смертью, и тление уже вступило в свои права. Мусор на улицах. Вопли и мычание недоенной с вчера скотины. Мычание и вопли пьяных – в такую-то рань. Запах. Люди, уже отравившие свои колодцы, крали воду из немногих неотравленных; кой-кто из них попадался в капканы еще на подступах к воде. И постоянная радостная готовность любого дать в зубы любому. И многое, многое другое. Мне было все понятно и очень противно. Ну, неужели ничего и никого… нет, не может быть. Я искал взглядом хоть какой-то опоры, хоть какое-то противоядие, иначе бы и не заметил.

На дереве сидела девушка в пыльном платье и пряла. Ее мать, толстая низенькая женщина, прыгала под деревом, осыпая девушку бранью и гнилыми яблоками, и все пыталась стащить ее на землю, ухватив за ногу или за край платья. Девушка, прикусив пухлую губку, продолжала молча прясть, не подымая глаз. Наконец толстуха выдохлась, призвала на голову мерзавки дочери парочку особо увесистых проклятий и ушла домой. Девушка прерывисто вздохнула и заплакала без всхлипываний, одними глазами, но продолжала прясть. Я протянул руку в ее сторону, осторожно коснувшись воздуха. Никаких сомнений. Девушка почувствовала незримое касание наверняка. Она оторвалась от работы и взглянула на меня тревожно и удивленно. Я поклонился, коснувшись пальцами преклоненного колена.

– Ты что это? – тихо спросил Тенах, когда мы чуть отошли.

– Ничего, – ответил я. – Можно подумать со святыми каждый день встречаешься.

– С какими святыми? – обалдел Тенах.

– С обыкновенными, – терпеливо растолковывал я. – Какие святые бывают. Уж поверь моему опыту.

– Я и не думал, что есть еще кто-то вашей веры, – удивился Тенах.

– Дурак ты, – беззлобно ответил я. – Мои Боги мертвы. Какая уж тут вера! Эта девочка принадлежит твоим Богам. – Зависти я не ощутил, скорее глубокую грусть. – Эх, мне бы такую, пока мои Боги были еще живы – тут бы вы у меня поплясали!

– И чего бы ты у нее набрался – силы или святости? – ухмыльнулся Тенах.

Я не сразу даже и понял, о чем это он, а когда сообразил, обиделся страшно.

– Дурак ты, Тенах, – возмутился я. – Разве можно из живого человека силу тянуть? Тем более в постели! Отойди, пока я тебе ухо не оторвал! Ты меня вообще за кого принимаешь?

– Ни за кого, – огрызнулся Тенах, послушно отойдя шага на два. – Просто я не понимаю, зачем тогда она тебе? Разве тебе не нужна ее сила…

– Чтоб освятить мою. Сопляк ты еще. И Боги твои молодые и сопливые. Не обижайся. Ты все-таки постарше их будешь, да пожалуй, и поумнее.

– По-твоему, они вообще какие-то придурки, раз даже я умнее, – расхохотался Тенах.

– Нет, просто еще дети, – улыбнулся я, а про себя подумал, – и вдобавок невоспитанные.

– Ладно, – после недолгого раздумья Тенах вернулся на пройденную им в сторону пару шагов, – квиты. Но ты мне вот что скажи. Раз она не принадлежит твоим Богам, с чего же взял, что она святая?

– Не знаю, как бы тебе объяснить, чтоб ты понял, – я почесал в затылке. – Я не хочу кой о чем говорить сейчас, а без этого ты не поймешь. Ну, попробую. Мир встал на дыбы. Так или иначе это всех коснулось. У тебя были свои чужие мысли – помнишь, ты мне сам говорил?

Тенах кивнул.

– Ну, вот. Всех коснулось. Даже и тебя. А ты у нас служитель каких-никаких, а все же Богов.

– Ну, и что? – с вызовом спросил Тенах.

– А в ней этого вообще нет. Вокруг нее есть, а в ней нет. Ей это… – я замялся, подыскивая слова.

– Нет, не то. С гуся вода стекает, а с нее – нет, до нее просто не доходит.

– Она этого не понимает?

– Понимает, иначе бы не плакала. Но до нее не доходит. Жаль, право…

– Чего тебе жаль?

– Мне может понадобиться ее помощь, – уныло признался я.

– Так попроси.

– Не поможет.

– Какая же она тогда святая? – удивился Тенах.

– Я не сказал – не захочет, – отрезал я. – Не поможет. Не она, а ее святость. Если попрошу. Не поможет.

– А ты тайком, тихонечко, – пошутил Тенах.

– Тем более не поможет, – процедил я сквозь зубы. – Если не хуже. Краденое впрок не идет.

Тенах не хотел расспрашивать дальше. Может, и расспрашивал, да я не слышал. Не до него мне было. Начиналась охота, и если я упущу след, пусть даже и остывший, будет поздно. А может, уже поздно?

Я открыл глаза пошире и принялся спокойно смотреть вдаль. Все дальше и дальше. Сначала туда, где узкая улица окончательно теряется в траве, дальше, на одинокое дерево, дальше, на синий от дальней дымки лес, еще дальше, на золотую пыль, налипшую на горизонт, и еще дальше… горизонт распахнулся, и мир откинулся за мои плечи, как капюшон. Смотрел я недолго. Вечно не хватает времени. В который раз даю себе слово: потом, когда все кончится, посмотреть просто так. Не для дела. Просто полюбоваться. Но каждый раз потом так много всего, что стоит сделать, раз уж я остался жив, что я опять и опять не успеваю. Снова что-нибудь случается, и снова я смотрю быстро, мельком, мимоходом, ищу, выслеживаю. Потом я встряхнул головой, и нездешнее посыпалось с меня, как брызги с мокрой собаки. Я закрыл горизонт. Тенах смотрел на меня немного напугано. Мне казалось, что из его рта торчит кусок фразы, которой он подавился.

– Оно здесь, близко, – сказал я, когда дыхание восстановилось. – Я его видел… нет, не то. Я знаю, что оно здесь, но я не знаю, где оно и откуда, потому что я его видел там. И пока я его здесь не выслежу, там мне его не поймать. Так что пошли, настоятель. Будем искать.

– Я н-не понимаю, – наконец извергнул свою фразу Тенах.

Он мешал мне сосредоточиться. Так мешал, что мне хотелось надеть на него намордник. Но, к своему собственному удивлению, я терпеливо объяснял.

– Представь себе, что ты ищешь, есть ли кто-нибудь… ну, хоть бы в твоем монастыре. Он ведь большой, верно? И ты можешь бегать из кельи в келью, и все равно разминуться с этим человеком. А теперь представь себе, что у него светятся уши, а ты можешь смотреть сквозь стены.

Судя по улыбке Тенаха, он представил себе, как он ищет личность со светящимися ушами. Или чем-нибудь еще.

– Ну вот. Ты смотришь снаружи и сразу видишь: где-то в доме уши ходят. Стенок ты не видишь, только уши, и тебе трудно определить на каком они уровне, в какой келье. Вот и я посмотрел снаружи и теперь точно знаю: уши светятся. Остается найти где именно.

– И оборвать? – Тенаха сравнение явно позабавило.

– Ох, с какой бы радостью оборвал бы я и уши, и все прочее, – вздохнул я. – Но моя проблема в том, как приделать ему уши. И перестань говорить, что не понял. Потом поймешь. Помолчи немного, дай подумать.

Тенах замолчал. Я подтянулся и сел на забор, рискуя получить камень в спину, и задумался. После недолгих размышлений я пришел к удручающему выводу: щель могла образоваться где угодно. Даже в отравленных колодцах. Хотя нет, колодцы стали травить, когда зло созрело.

Ладно, и на том спасибо. Доведись мне обходить все колодцы, я бы и вовсе не управился. Все, что появилось потом, можно смело исключить. Колодцы, деревья… хотя и не все, не все деревья. Ух, сколько путаницы. И Тенаха спрашивать бесполезно, он и не помнит, в каком порядке что происходило. Отбрасывать можно только всякую мелочь: то, с чем мне придется схватиться, штука не маленькая. Хотя тоже нет: оно могло вырасти и разжиреть постепенно. Как ни размышляй, а результат один: ничего я не добьюсь, сидя на заборе, кроме занозы в задницу. Надо обойти все возможные места самому. Но мне не хотелось. Видят Боги – и живые, и мертвые – как же мне не хотелось!

– Пойдем, – предложил я Тенаху, тяжело сползая с забора.

– Куда? – деловито переспросил Тенах.

– К тебе в обитель. Начинать всегда надо с главного.

Главное, то есть обитель, выглядело до того чудовищно, что даже трогательно. Поросшая мхом главная лестница к храмовой паперти осталась нетронутой – три ступеньки, квадратная площадка для коленопреклонения, четыре ступеньки, снова разрыв для того же самого, и снова три и четыре, разделенные квадратами, площадок, хотя теперь, со сменой Богов, числа эти потеряли всякий смысл. Я глазами указал Тенаху на это несоответствие, он понял меня, хмыкнул, чуть приметно пожав плечами, и отвел взгляд, как бы говоря: «А я тут при чем? Ничего не поделаешь». Действительно, поделать тут нечего, выстроено в свое время на совесть, денег не пожалели. Камень ступенек зарос священным мхом сильнее, чем положено, сами ступеньки за долгие годы стерты ногами паломников на три пальца от прежней высоты. Была, помнится, такая легенда, что конец света наступит, когда эти ступеньки сотрутся до основания. Но между элохарскими изразцами, покрывающими площадки, до сих пор не единой щели, куда могла бы забраться хоть ниточка мха, и до сих пор полыхают они прежними яркими красками. Лестницу не одолели ни годы, ни войны. Вот храм пострадал значительно сильнее, причем восстановлен был частично и своеобразно. Левая половина, прежняя, каменная, оставалась полукруглой. Зияющие в ней дыры, оставленные последним штурмом, заделаны желтым кирпичом – тем же самым, из которого заново отстроили правую половину. Ее сделали квадратной, решив, очевидно, не возиться с вычислениями магической кривой, производящей впечатление полукруга. Вдобавок левую и правую половину соединили – теперь, когда деревья-колонны, раньше плотной кровлей смыкавшие свои кроны, сгорели дотла, это было только разумно, но для меня, помнившего их живую колоннаду, стоящие на том же месте мертвые столбы с золоченой крышей, производили на редкость нелепое впечатление. Как если бы безумец сшил сапог и тапочку разных размеров позолоченной нитью. Строители наверняка восстанавливали храм столь нелепым образом на скорую руку, чтоб начать в нем служить как можно быстрее, чтоб из памяти людей как можно быстрее стерлись имена и лики прежних Богов. Наверняка они считали, что все это ненадолго, а уж потом-то храм отстроят во всем его былом великолепии. Но самые временные вещи и строения оказываются самыми постоянными. Я не сомневался, что храм останется в его нынешнем нелепом виде, а через век-другой его нелепость мистически обоснуют. Нда. В столь грозном отсутствии вкуса я нынешних даже не подозревал. Но хотя храм и выглядел огорчительно, я испытал безмерное, ни с чем не сравнимое облегчение: фундамент не поврежден, столбы поставлены точно на месте сгоревших деревьев. Мне стоило только прикоснуться к камню и я понял: из-под этих стен не вырвалось ничего. Хвала моим мертвым Богам – даже их пролитая кровь охраняла надежно, хотя и не текла больше в их жилах. Страшно даже представить, что могло случиться, надумай нынешние умники перенести храм на новое место, срыв до основания прежний. Говорят, именно Тенах и запретил перенос. Конечно, в результате мы обязаны ему тем, как теперь храм выглядит, зато он выглядит на прежнем месте, а не где-нибудь еще, и силы зла, запертые им, заперты надежно.

Тенах шел за мной, и видеть я его не мог, но прямо-таки чуял, как его подмывает задать мне вопрос, не относящийся к делу. Обойдется. Не до него мне.

– Дальше, настоятель, дальше, – бросил я ему через плечо. – То, что мы ищем, не отсюда.

Дальше в нашем списке значились развалины. Ну, не совсем, конечно. Война пощадила храм. Он умирал сам, своей смертью, от одиночества. Будь хоть мрамор, хоть гранит, но стоит оставить стены на год-другой без присмотра, и лес свое возьмет. А вот надругательства над мертвым я не ждал. Но белые стены были испещрены неприличными надписями и рисунками такого свойства, что даже в армейском сортире на передовой, и то не увидишь и половины. Местами надписи сплетались в густую бледно-серую паутину. Старые надписи. Давно сюда никто не забредал поизмываться. Рисунки выцвели, дерьмо окаменело. Но стены там, в глубине, под всеми словами, остались белыми. Я коснулся повисшей на одной петле двери, ощупал воздух. Умиротворение снизошло на меня почти зримо. Даже и теперь, когда сила ушла, свет остался. Честно говоря, я опасался, что зло поселилось в оставленном храме, но напрасно, не поселилось, и никогда не поселится.

– Пойдем, – обернулся я к Тенаху. Он смотрел на меня. Долго, молча. На сей раз он задаст свой вопрос.

– Ну, и как тебе все это? – напряженно спросил Тенах. Я немного подумал, как ему ответить, чтобы впредь не спрашивал.

– Что скажешь? – снова спросил Тенах, тяжело дыша.

– Тенах, – медленно и весомо произнес я, – ты два раза подряд наступил мне на отрубленную ногу.

Похоже, он меня понял. Во всяком случае, заткнулся.

То, что произошло мгновением позже, до сих пор заставляет меня то смеяться, то шипеть от бешенства – смотря по настроению. Посмеяться там было над чем, но и для бешенства есть причины. Вынюхивая потустороннее зло, я перестал обращать внимание на здешнее, и оно напомнило о себе самым ощутимым образом.

Покуда мы с Тенахом изощрялись друг перед другом, мы и глядели друг на друга – как корова на говядину, но все же… И вот тут-то на нас посыпалась такая несказуемая гнусность, что при одном воспоминании дух спирает. Нас закидали плодами рата-рата. Ничего мерзее мир растений не порождал и не породит. Во-первых, кожура у этой пакости шипастая, и при… гм… соприкосновении с вашей шеей вы чувствуете, как упомянутые шипы проникают… да что уж там, колется она зверски. Во-вторых, кожура рата-рата непрочная, а содержимое до невозможности смердючее. Значит, сначала в вас летит эдакая штука, утыканная пес знает чем, вонзается в вас, одновременно раскалывается, и на вас льется то, что внутри. А в-третьих, запах у рата-рата стойкий до изумления, а пятна его сока с одежды вообще не сводятся. И наконец, если сок попадет на ранки от шипов, чирий вам обеспечен самое малое на неделю.

Компания подростков меня бы не удивила. Сам один раз годиков в семь подвесил плод над дверью школьного надзирателя. Шипы воткнулись в дверь, а сок попал куда надо. Но забавлялись придурки совсем другого возраста. Среди парней, решивших забросать дрянью посторонних людей, которые им ровным счетом ничего не сделали, ни один не был младше двадцати. Большинство было на вид лет двадцати пяти – двадцати шести. Восемь совершенно трезвых бугаев, и ни один не стоит достаточно близко. Не прошло и нескольких мгновений, а мы с Тенахом благоухали, как куча гнилого мяса вперемешку с навозом, на который мочились кошки всей деревни. Да нет, мы пожалуй, воняли похуже. Бешенство, страшное бешенство бессилия, самое тяжкое. И добро бы еще я был хлюпиком. Поодиночке я любого из них могу превратить в кровавый кисель с костным порошком. Да и вместе, пожалуй, отлупить их как следует – правда, уже ценой хороших синяков. Но они слишком далеко стоят. Сделай я хоть шаг вперед, они бросятся врассыпную, и будут по-прежнему измываться, я буду бегать за ними, поблевывая на бегу от жуткой вони, и ничем хорошим такое преследование не кончится. Восемь молодых, сытых идиотов, они хохочут, показывают на нас пальцами, и знают, отлично знают, что мне их не достать. Хотя… как сказать.

Бедняга Тенах, обалдевший, едва не ослепший от невыносимой вони, задыхался, хрипел и выл. Я завел руку назад, к колонне, сорвал с нее плеть бешеного винограда, едва не перерезав себе пальцы, и резко, как бичом, захлестнул шею одного из парней, дернув на себя. Он упал, и я дернул еще раз, подтаскивая его поближе. Веселый строй сломался. Но сделать они ничего не могли. Я выразительно подтянул потуже петлю при первом же их шаге, и они отступили. Я положил парня себе на колено и принялся методично шлепать его по заднице. Со стороны выглядит забавно, но рука у меня тяжелая, и я ему не завидовал. К тому же я постарался уткнуть его носом в пропитанные рата-рата одежды Тенаха. Когда морда его посинела от запаха рата-рата, а задница – по другой причине, мне пришло в голову подобающее завершение пережитого. То, что сделает его незабываемым.

– Штаны снимай! – рявкнул я жутким голосом. Парень в ужасе воззрился на меня. Еще бы! На его месте я бы не сомневался, что спятил.

– Штаны! – прорычал я, тряхнув парня за шиворот. – Господин настоятель изволят нуждаться в чистых штанах. Живо!

Парень дрожащими пальцами принялся искать пряжку ремня.

– Ширинка спереди! – напомнил я. – И вы двое тоже – быстрей, быстрей! Ты и ты!

– За-а-чеем? – проныли парни.

– Затем. Мне тоже нужна одежда. И потом, господину настоятелю могут не подойти одни штаны. Значит нужен выбор. А ну, кому сказано?

Просто удивительно, сколько страху может нагнать профессионал на банду подонков. Я уже не испытывал гнева – мне было смешно. Но глядел я на них так, словно примеривался, с кого из них я раньше буду драть живьем шкуру, а кому уши на нос намотаю. Несколько минут назад они, мягко выражаясь, имели преимущество. Теперь под моим взглядом они беспрекословно снимали свое тряпье, соревнуясь разве что в готовности первым поделиться штанами с обиженным.

– Благодарю вас, добрые юноши, – ласково и внушительно произнес я. – Отец настоятель, соблаговолите благословить.

Тенах обалдел настолько, что соблаговолил. Он взмахнул рукой, осеняя знаком благопожелания частично одетую компанию, и запах рата-рата вновь разнесся окрест. Я подхватил одной рукой кучу штанов, другой повлек за собой Тенаха, и вскоре огорченные мной придурки остались позади.

– Где тут ручей, настоятель? – спросил я. Тенах пожал плечами. Даже такое мимолетное движение усилило запах.

– Скидывай свое добро, Тенах, – взмолился я, торопливо сбрасывая с себя все лишнее. – Смердит просто несусветно.

– Зачем ты штаны потащил? – спросил Тенах, безропотно скидывая свои бесценные одеяния. – Мне их добро не больно-то нужно.

– Как сказать, – возразил я. – Отстирать в ручье мы ничего не сможем, разве что сами кой-как отмоемся. Ты, конечно, можешь и не согласиться, а мне штаны не помешают. И еще, настоятель – если дать опомниться банде трусов, она тебя настигнет и измордует. Я хочу быть в безопасном месте раньше, чем восемь обалдуев решат вышибить из меня мозги. Штаны обеспечат нам фору.

– Тогда почему ты забрал штаны не у всех? – против воли заинтересовался Тенах.

– Как раз поэтому. Окажись они все с голым задом, могли бы со злости забыть о приличиях и погнаться. А так они сначала подерутся из-за оставшихся штанов.

Тенах представил себе бой за штаны и хихикнул.

– Хотел бы я знать, от чего они так легко тебя послушались?

– А я поймал главаря, – после недолгого раздумья сообразил я. – Без его указаний они просто не знали, что делать. Нам крупно повезло.

– Да нет, Наемник, – возразил Тенах, – везенье тут не при чем, не случайно выбрал именно его. Что-то тебе подсказало, кто такой, верно?

– Пожалуй, – согласился я.

– Вот поэтому я тебя и позвал на помощь. Именно тебя. Хотя мы враги. Тебе всегда что-то подсказывает.

– А сейчас мне что-то подсказывает, что если мы и дальше будем шляться по лесу в голом виде, нас покусают муравьи. Ради всех Богов, Тенах, перестань болтать. Я пытаюсь вспомнить, где же здесь вода поблизости, а ты мешаешь.

И ведь не заметил я, как нервно перебирает пальцами Тенах ризы свои вонючие. И как глаза отводит. И как бессвязно, судорожно говорит он со мной.

– Кажется, помню. Вот там, направо, за поляной, должен быть родник.

Я зашагал направо. Да, точно, был там родничок. Не очень хочется идти на Поляну, но ничего не поделать. Тенах шел следом. Я должен был почуять страшное, должен был обернуться и не сделал этого. Возможно, увидь я лицо Тенаха, я не пошел бы к Поляне. А так…

Я остановился, как вкопанный. Мне показалось, что шершавая рука схватила меня за сердце и рванула. И вся кровь выхлестнула в этот разрыв из сердца, и в нем стало пусто и жарко. И больше ничего не будет, потому что я сейчас умру.

Я смотрел на то, что было Поляной белых цветов.

Я видел разрушенные храмы и оклеванные трупы, но это… Кому, кому могли причинить зло цветы? Они не говорят, не сражаются, не мстят, они просто молча растут. Давно, в незапамятные времена, когда мои Боги пришли в эти места, они не тронули поляну. Она была неизмеримо старше их. На ней всегда росли цветы, и всегда только белые. Никакие другие здесь не приживались. Ночецветка, белокаменник… да мало ли. Ни один пьяный не расстегивал здесь ширинку, ни один озорник не разорял птичьих гнезд. Зато именно здесь заключались перемирия, игрались свадьбы. Здесь по ночам соединялись влюбленные, а на рассвете приходили мальчишки совершать обряд побратимства, чтобы быть совсем как взрослые воины. Жизнь моя, молодость моя, кровь сердца моего!

Ни единой травинки. Ни клочка земли не выжженного, не вывернутого заступом. Все вытоптано, загажено, опоганено. Здесь трудились не сутки, не двое. Именно трудились – медленно, методично, добросовестно. Чтоб не выросло никогда и ничего. Под ребрами у меня билась пустота, и я падал, бесконечно падал в эту сухую жаркую пустоту.

Не сознавая, что делаю, я опустился на колени, голый и оскверненный, и коснулся в поклоне этой голой и оскверненной земли. И тогда сухая пустота поглотила меня.

– Эй, – испуганно позвал меня Тенах из немыслимой дали, – что с тобой?

– Мы нашли, – ответил я, тошнотный комок растекся по моему телу и проступил сквозь кожу липким холодным потом.

Мне было холодно. Так холодно, что ледяная вода ручья казалась мне теплой. Я лежал на камнях, и она омывала меня.

– Я не хотел, чтоб ты видел Поляну, – хмуро говорил Тенах, глядя куда-то в сторону.

– Не бойся, я не спятил, – медленно ответил я, глядя вверх, в звонкую синеву. – Если я сказал, что мы нашли, значит, так оно и есть.

– То, что мы искали… оно… там? – удивился Тенах. – На этой… ээ…

– Свалке, – безжалостно закончил я. – Нет. Оно, к сожалению, уже не там. Оно сбежало оттуда, когда ваши кретины уничтожили Поляну, и цветы Богов. Его уже ничто не удерживало, и оно удрало.

– Ты хочешь сказать, что цветы сторожили его? – недоверчиво спросил Тенах.

– Я не «хочу сказать», Тенах, я сказал. Оно было там и ушло.

– А что это такое? – полюбопытствовал Тенах.

– А вот это уже не твое дело, – отрезал я, – достаточно и того, что я знаю, что это такое. И знаю, что мне теперь делать. И нельзя терять ни одного дня, ни часа.

– А сейчас мы этого драгоценного времени не теряем? – несколько ядовито осведомился Тенах, уязвленный моими словами.

– Нет, не теряем. Я пытаюсь думать, хотя ты мне и мешаешь. Погоди немного. Я сейчас еще чуть-чуть погреюсь, и пойдем.

Тенах взглянул на воды ручья, где я грелся, и тело его покрылось гусиной кожей.

– Интересно, где же нам его искать? – задумчиво произнес он.

– Не искать, – поправил я его. – Звать. Но место найти надо, тут ты прав. Куда попало оно не придет.

У Тенаха вся кровь от лица отхлынула. Он сделался белей своих подштанников.

– Ты хочешь… о Боги!.. Я слышал о таком. Какой ужас, Наемник.

– Да уж, приятного мало, – согласился я. – Только обсуждать ничего не надо, тем более здесь.

Невеселое вышло у нас возвращение. Тенах в совершенно непотребном виде, а именно в штанах, позаимствованных у придурка, вместо положенных ему по храмовому уставу одежд, уныло плелся впереди. Несмотря на его усталую медлительность, я едва поспевал за ним, ибо вынужден был идти крайне осторожно: штаны второго придурка были мне малы, и я попросту не мог сколько-нибудь заметно переставлять ноги, опасаясь, что они лопнут на мне с треском, а у меня даже плаща не будет прикрыться. Плащ, куртку и все прочее я закопал в лесу вместе с ненужными штанами, уж очень они мерзко воняли. То есть это Тенах сказал, что воняли. На душе у меня было до того гнусно, что мне любая вонь казалась нипочем.

Я действительно знал, что мне предстоит сделать и вполне разделял мнение Тенаха. Действительно, ужас. Только дело обстоит еще хуже, чем он полагает. Ему и невдомек, что я знаю только «что», но не «как». В свое время я залез в запретные для меня книги и прочитал об этом обряде, но не все, далеко не все. Прочти я все – тогда – меня бы уже на свете не было. Тот сопляк, которым я тогда был, не умел защищаться от подобных вещей. Они затягивают. И подумать только, что я чуть не совершил обряд, сам того не заметив. В неподходящее время, в неподходящем месте. Воистину судьба хранит полудурков, предоставляя самостоятельно выпутываться лишь тем, кто на это способен. Я, похоже, способен, ибо помочь мне никто и ничто не в силах. Тех книг больше нет, они сгорели в ночь штурма. И моего Учителя больше нет в мире живых, и мне никак не получить от него весточку. Поляны белых цветов, куда приходят за откровением, больше нет. И в Доме Смерти мне уже делать нечего. Только раз в жизни смертный, если уж у него возникла такая нужда, может войти в Зал Невидимого Света. Во второй раз он упадет замертво, даже не дойдя до Зала, даже не переступив порог Дома Смерти. А я уже был там. И никакого другого способа вызвать с того света не существует. Ни книг, ни Учителя. И лишь обрывки обрядов в моей памяти. Подействовать-то они подействуют, но и только. Зная весь обряд, я бы победил наверняка, а так… Да и поздно позвал меня Тенах на помощь, слишком поздно. Сколько времени тому назад вырвалось наружу Оно? Маленькое, тощенькое, голодное. Теперь оно большое, сытое, и с каждым часом Оно набирается новой мощью. Еще неделя-другая, и я ничего не смогу сделать, Оно меня убьет. Сейчас я хотя бы еще могу попытаться.

Занятый своими мыслями, я и не заметил, что Тенах уже давно остановился, а за ним и я. Тенах смотрел на девушку, словно пытаясь угадать, где же в ней прячется подмеченная мной святость, а девушка смотрела на меня. Ее взгляд и заставил меня очнуться. Толстуха мать тоже была тут как тут и осыпала оскорблениями всех присутствующих, не обойдя ими никого.

– Ахатани, – орала она, – что зенки вылупила, тварь бесстыжая?

И так далее. Она выразила свое мнение относительно величины, формы и чистоты моей мужской плоти и сравнила моральные качества Тенаха и некоторых животных, явно отдавая последним предпочтение. Когда она набирала полные легкие воздуху для новой порции оскорблений, Тенаху удалось, наконец, встрять в разговор.