Натиг Расул-заде
      ЗАКАЗЧИК
      - А ты иногда вспоминаешь нас?
      Он с интересом прислушался, как повисшая в воздухе эта фраза некоторое время непривычно звучала в ушах, она не сказала "меня", что казалось вполне естественным, а сказала "нас", и это было правильно, потому что в то время им трудно представить себя друг без друга; продолжалось это недолго, но грохнуло, как взрыв, как вспышка, яркая вспышка в его жизни, да и в ее, пожалуй тоже, иначе зачем бы ей теперь, через столько лет моментально отозваться на его звонок, на его неожиданный зов и примчаться к нему, бросив все свои дела? Да, это было, как вспышка, которую хватило на долгие годы воспоминаний, как старинная фотография запечатлевается в памяти, будя пережитое, стоит только взглянуть на оставленное много лет назад мгновение; хватило, как теперь уже выясняется, на всю его жизнь, плохо ли, хорошо ли прожитую. Все, что связывалось с ней было ярко и глубоко, тревожно и с надрывом; он помнил из той жизни все, каждую минуту, наполненную волнением, насыщенную до предела любовью, из жизни, в которой, как и следует тому быть, главенствовало и царствовало чувство, что они испытывали друг к другу; но чувство слишком крепко связывавшее, а в дальнейшем все чаще тяготившее его; и это кричал в нем слабый, но все более крепнувший голос свободы, которую это чувство душило, а без свободы он не мыслил себя, и таким образом, постепенно и планомерно свобода -верный его союзник- неотвратимо обретала черты хладнокровного, злейшего врага, разрушавшего полюбившиеся ему цепи.
      - Ты почему молчишь?-спросила она.
      - А?-он рассеяно глянул на нее.
      - Я спросила: ты вспоминаешь нас?-повторила она. Еще бы подумал он, еще бы я вспоминал!
      - Так,-неопределенно, деланно-лениво произнес он.-Изредка.
      - Ты совсем не изменился,-она покачала головой, непонятно, то ли с осуждением, то ли с восхищением, что за столько лет ему удалось не измениться, остаться таким же, как в молодости.-Все такой же.
      - Знакомая фраза,-съязвил он.-Ты слишком много читаешь.
      - Особенно твои письма. Читаю и перечитываю,-съязвила она в ответ.
      - Никогда не писал тебе.
      - Это не имеет значения,-проговорила она, и эта фраза тоже всплыла из другой, их совместной, далекой жизни, когда между ними сложились очень интересные отношения, непонятные окружающим, такие, что все видимое, показное, реальное было несущественным, а важен был подтекст, дыхание, пульсирование чувств, настолько тонкого, трепещущего, что невозможно было высказать его обычными человеческими словами, но важно было понять, сердцем понять, и это удавалось и ему и ей, и поэтому все остальное не имело значения.
      - Да,-согласился он, но подумал о своем, что в последнее время не оставляло его ни на минуту, не давало покоя.-Теперь уже мало что по-настоящему имеет значение.
      Они посмотрели друг на друга, молча, без слов, смотрели довольно долго, не испытывая при этом никакой неловкости. Он вспомнил, что в прошлом он всегда мог посмотреть ей в лицо, заглянуть в глаза, не ощущая при этом ни малейшего напряжения, как в зеркало смотришь; в любую минуту он мог глянуть ей в лицо, тогда как, он никогда не мог просто так, внимательно и продолжительно смотреть в лицо другого человека, это было для него все равно, что вторгнуться в личную жизнь чужого; будучи замкнутым по характеру, он не любил, когда разглядывали его, и сам в редких случаях позволял себе такую бесцеремонность. Но она и являлась редким, исключительным случаем. Она оторвала от него взгляд, рассеянно оглядела комнату, в которой они сидели на двух старых, облезлых креслах перед столиком друг против друга, тихо, бездумно вздохнула. Он заметил ее взгляд, истолковал ее вздох по-своему, спросил:
      - Больно на нищету смотреть?
      - А? - не поняла она. - Ты что имеешь в виду?
      - Эту квартиру, - сказал он. - Что же еще?
      - Квартирка, прямо скажем, небогатая, - констатировала она.
      - Квартирка, прямо скажем, убогая, - подтвердил он. Красть нечего.
      - Потому и ключ под половиком.
      - Я заметила. Чья такая?
      - Одного приятеля. Он учился со мной здесь, на два курса младше.
      - Я его знаю? - спросила она. - Все-таки, тогда я часто приходила к тебе в общежитие.
      - Не думал... вряд ли, - сказал он. - Тихий, белобрысый мальчик, был...
      - Верно, ты с тихими не водился, - припомнила она.
      - В этот раз он в Питер мотанул по своим темным делишкам, предложил мне у него остаться, чтобы зря не тратиться на гостиницу. А мне здесь, лучше... Люблю этот район...
      - Да, Никитские ворота, Тверской бульвар, - вздохнула она тихо.
      Здесь прошла наша молодость.
      - Скорее, часть ее, - уточнил он, - часть молодости. Они помолчали.
      - Снег прекратил, - сказала она, глядя в окно.
      - Хочешь выпить? - спросил он.
      - Нет, - решительно отказалась она. - Нет, пить не будем. Я помню, ты становился невыносим, когда пил. Не изменился?
      Изменился. Теперь я невыносим, даже когда сплю.
      Смешно, - сказала она, не улыбаясь. - Душно здесь. Может, мы погуляем?
      - Холодно на улице - сказал он. - Чем тубе тут не нравится?
      Можно окно открыть.
      - Да, открой форточку. Накурила я тут у тебя...
      - Ничего, проветрю, - сказал он. - Много куришь.
      - Пробовала бросать. Как-то муж даже возил меня к внушителю...
      - Это что? Экстрасенс?
      - Что-то вроде. Он должен был внушить.
      - Не помогло?
      - Нет, не сказала бы. Какое-то время я не курила. Но потом, сам знаешь, разные неприятности, проблемы на работе, нервотрепка дома, чуть что - хватаюсь за сигарету. А ты бросил? Я смотрю, не куришь... - Почти нет, изредка, - он машинально достал из ее пачкл сигарету, помял, повертел в пальцах, стал разглядывать.
      - Пьешь? - осторожно спросила она. Он усмехнулся, головой покачал.
      - Не сказал бы. Очень умеренно... По праздникам...
      - А что же делаешь? Баб щупаешь, как прежде?
      - Весьма неохотно, - сказал он. - Неохотно и весьма. По необходимости.
      - А что же ты, ёшка-маёшка, в таком случае делаешь?! -возмутилась она шутливо.
      - Я... - он немного растерялся, не зная, что ответить, и тут слова вдруг словно сами соскочили с губ , - Я умираю, Софья.
      Она чуть улыбнувшись, глянула на него в ожидании подвоха, но произнесенное впервые за вечер, а еще так непривычно полно не как раньше - Соня-ее имя насторожило, встревожило ее.
      - Это что, шутка такая. - спросила она на всякий случай, хотя тревога уже поднимала голову и крепла в ней с каждым мгновением, слишком хорошо она знала его, хоть и давно это было; но и знала, что он не может измениться.
      - Нет, - спокойно ответил он. - Это не шутка.
      - Что ты говоришь, - взволновалась она. - Этого не может быть. Ты же не похож... Абсолютно не похож... Скажи, что ты меня разыгрываешь.
      - Нет, это правда, - он улыбнулся ей, как бы извиняясь за то, что не может соврать в угоду ей, не может обратить все в шутку.
      - Это ужасно, - она стала без надобности давить окурок в пепельнице, хотя только закурила. - Расскажи мне.
      - Хорошо, - сказал он. - Для этого я, собственно, и позвонил. Хотя особенно рассказывать нечего - и посмотрел на нее долгим взглядом.
      - Какой у тебя взгляд, - ужаснулась она.
      - Какой?
      - Мягкий, ласковый.
      - Плохо?
      - Ужасно. Это ненормально. У тебя всегда был колючий, насмешливый взгляд, а теперь...
      - Ну, дело-то к концу, пора и помягчеть.
      - Не говори так расскажи.
      - Да особенно и рассказывать нечего, - повторил он беспомощно, чувствуя, что все слова, прихлынувшие на сердце, когда он звонил и договаривался с ней о встрече, разбежались, и рассказывать на самом деле оставалось немного, начисто пропала охота говорить об этом с ней. Через силу вытягивая из себя слова он начат:
      - Дома у себя прошел обследование, сказали плохо: от силы пол- года. Но послали сюда, здесь, у вас обитает медицинское светило, оно обследовало, мнения совпали. Этот еще лучше, дал срок не больше месяца. Да я и сам чувствую лучше всякого светила, что уже совсем скоро... - он замолчал, переводя дыхание, каждая фраза давалась с трудом, с напряжением.
      - Это ужасно, - машинально, тихо повторила она. Это с людьми случается, пробормотал он.
      - Ничего, все в порядке.
      - Ничего не в порядке, - сказала она, потерла пальцами виски, - голова разболелась... Налей мне водки.
      Он пошел на кухню, достал початую бутылку водки из холодильника, принес и налил ей, полный фужер, подумал и налил себе тоже.
      - Может, ты поешь? - спросил он. -Есть что-то в холодильнике.
      - Я не хочу, - помотала она головой. - Как ты спокойно говоришь об этом.
      - О чем? А... К чему же волноваться, если уже ничего не поправишь.
      - Ничего не поправишь, - отозвалась она как эхо. - Что же ты, черт ёшка-маёшка, совсем на себя не похож, ты же всегда дрался до последнего, не опускал руки, что же теперь, тебя будто подменили...
      Он помолчал, потом негромко произнес:
      - Вдруг захотелось увидеть тебя, попрощаться... Она внимательно посмотрела на него.
      - Я ведь часто сюда приезжал, - продолжал он. - Все некогда было, недосуг, иной раз, правда, прилечу на день-два по делам, какие уж тут звонки, востречи... Не звонил. Думал, что теперь звонить, будоражить, все в прошлом... У тебя семья, у меня... Но сейчас захотелось увидеть тебя. И знаешь, почему?
      - Кажется, знаю, - сказала она.
      - Да, - кивнул он. - Ты - единственное настоящее, что было в моей жизни. Как я мог уйти, не повидав тебя, - вдруг он заплакал, - Видишь - произнес он сквозь слезы, - Я никогда не был сильным.
      - Не это главное, - проговорила она. - Ты всегда был живым, полным жизни....
      - Она не стала успокаивать его, но когда он заплакал, она тут же поняла, поверила что скоро его не станет. Она задумчиво смотрела, как тихо он плачет, и курила. Потом они долго молчали. Она подняла свой бокал, пригубила, отставила, но тут же снова подняла и на этот раз выпила все до дна. Он тоже выпил, нехотя, давясь, но все выпил, поперхнулся, немного покашлял.
      - Отвык, - сказал он.
      - Как там твои? - спросила она.
      - Нормально, - сказал он.
      - Сын, небось уже школу закончил?
      - Нет, уже закончил институт, - прежнее ровное настроение возвращалось к нему, и она в душе порадовалась этому, желая отвлечь его от тяжелых мыслей.
      - Что ты говоришь?! - всплеснула она руками. - Институт уже?
      -Да.
      - Время летит.
      - Да... Морока с этими институтами...
      - А что такое?
      - Да что... - сказал он. - Сначала экзамены устраивают -брать не хотят, потом опять экзамены - не хотят выпускать... Но, слава богу, кое-как доконали... Твои как?
      - Мои оба еще в школе учатся, - сказала она. - Мужа недавно оперировали, она внезапно осеклась, спохватилась, что затронула нежелательную тему, глянула на него мельком, но ничего не изменилось в лице его.
      - А что у него? - поинтересовался он.
      - Киста, - ответила она. - Сейчас уже нормально, - она помолчала нервно затянувшись сигаретой. - Давай о нас поговорим... Кстати, я недавно читала твой рассказ в журнале, - вспомнила она и вся засветилась, -Мне показалось, он обо мне.
      - Все, что я писал, так или иначе о тебе, - сказал он ровным голосом, и фраза вышла вовсе не высокопарной, чего можно было бы ожидать от подобной фразы, а вполне нормальной, будто он просто делал сообщение, доводил факт до ее сведения.
      - Как твоя жена? Она?... ей тяжело сейчас, бедняжке... Она не знает, сказал он. - К чему? И не надо, чтобы знала...
      - Ты обманываешь меня? - спросила она, усмехнувшись. -Но мне приятно, что ты так говоришь,
      - Нет, не обманываю. Дома не знают. Я подумал, если скажу это будет невыносимо - истерики, каждый день видеть их глаза, и знать, что им все известно, все бы перевернулось вверх дном, не было бы покоя, к чему?..
      - Но как тебе удавалось скрыть?..
      Это началось не так давно. Я большей частью оставался один.
      Уходил на другую квартиру, когда становилось совсем невыносимо...
      Конечно, она что-то подозревает, порой, осыпает меня вопросами, смотрит подозрительно, я, грешным делом, даже думаю, что ей кажется, я по бабам хожу, но я говорю: поеду, поработаю, и ухожу на другую квартиру... Вообще-то, мы с ней... - он не договорил, задумался, она подождала, но не дождалась и спросила:
      - Что?
      - А? - рассеянно отозвался он, забыв, что хотел сказать, прислушиваясь со страхом к себе, чувствуя новую волну нарастающий шквал приступа, готового разразиться, и моля бога, чтобы не сейчас, не в ее присутствии, сам уже спокойно относясь к таким приступам боли, зная, что недолго, скоро все закончится.
      - Ты о жене говорил, - напомнила она. - Сказал - мы с ней- и не закончил.
      - Мы с ней? - поморщился он, вспоминая, - не помню, что хотел...
      - А вы с ней - что? - спросила она. Он немного подумал и произнес:
      - Мы с ней так и не научились понимать друг друга. Мне кажется она, как была мне чужой в первое время нашего супружества, так и по сей день...
      - Она не понимает тебя? Он опять поморщился.
      - Это совсем другое. Что значит - понимает, не понимает? Конечно, не понимает, если часто я сам себя не могу понять. И я тоже ее не понимаю. Но это совсем другое, мне и не нужно такое понимание... У на с тобой было совсем иначе.
      - Может, мы тогда просто были молоды?
      Да, и это тоже, - согласился он. - И нам не надо было понимать друг друга, помнишь?
      - Помню, - сказала она. - Ты прав, нам и не надо было. Это не выразишь словами...
      - Поэтому мы и разошлись, - улыбнулся он почти радостно, вдруг поняв, что скорее всего, приступа видимо сейчас не будет, временно боль отступила, пощадила, хорошо, подумал он, ложная тревога не хотелось бы сейчас перед ней потерять человеческий облик.
      Она внимательно, чуть удивленно посмотрела на него, не понимая причину его радости, заискрившейся на мгновение в тусклом, почти старческом взгляде.
      - Это было все равно, что постоянно находиться одному,
      - пояснил он, стараясь, чтобы она поняла, что замечание это шутливое и потому изо всех сил удерживал на лице готовую сползти беспричинную улыбку, мы были почти что одним существом.
      - Я понимаю, - сказала она.
      - Это было слишком хорошо, чтобы продолжаться долго,-стал он дальше развивать свою мысль.
      Ей стало немного неприятно, что од так объясняет.
      - Понимаю, - поспешно повторила она, - наверно, ты прав,
      - она грубо, по-мужски раздавила очередной окурок в пепельнице, взглянула на него, - Ты как? Не холодно?
      - Нет,-сказал он.-Нормально.
      - Ты побледнел. Может, закрыть форточку?
      - Как хочешь, - он поднялся, прикрыл форточку окна, за которым шел мокрый снег.
      Некоторое время он стоял у окна, потом подошел к ней, погладил ее по голове. Она прижалась щекой к его руке.
      - Как тебя, курилку, дома выносят, ёшка-маёшка?
      - Выносят, - сказала она. - Вперед ногами. Но я снова прибегаю.
      - Тепло тут, - сказала она после небольшой паузы.
      - Единственное достоинство этой квартиры, - сказал он.
      - Ты боишься? - неожиданно спросила она. Он ответил не сразу.
      - Не знаю, - снова помолчал, продолжил, - Все-таки, это такое обычное дело - помереть. Чем ты старше, тем больше вокруг тебя умирают, привыкаешь... Но разве к этому можно привыкнуть, если человек умирает в первый раз? У него же нет никакого опыта.
      - Перестань, - спокойно сказала она и тихо проговорила еще, - Мне будет нехватать тебя.
      - Конечно, боюсь, - вдруг сказал он.
      - Я очень хотела бы помочь тебе, - произнесла она, -очень, - она беззвучно заплакала, крупные слезы обильно полились по покрасневшим, чуть разопревшим щекам, тушь размылась стала стекать по щекам постепенно светлеющими дорожками. Он вспомнил цирк своего детства, клоуна разбрызгивающего фонтанчики слез на потеху смешливой публики. Он с участием смотрел на дорожки от слез на ее щеках, на ум пришло отвратительное сравнение с печеным яблоком, по которому ползают черви. Его чуть передернуло. На себя посмотри, подумал он, посмотри в зеркало на себя, бурундук.
      - Очень хотела бы, - повторила она с чувством, и ему стало жалко ее.
      - Просто думай обо мне, - сказал он.
      - Ты это узнаешь? - спросила она, чуть оживляясь. -Почувствуешь?
      - Нет, конечно, - пожал он плечами, - просто будет приятно знать, что ты думаешь обо мне.
      - Я буду думать о тебе, - сказала она и повторила, чтобы он поверил до конца, - Я буду думать о тебе.
      - Хорошо, - сказал он, - спасибо. - Он налил ей в бокал водки
      - Выпьешь?
      - Хочешь, я останусь? - опросила она. Он покачал головой. И вдруг усмехнулся.
      - Помнишь, как я хотел стать знаменитым писателем? -спросил он, задумчиво улыбаясь, будто вспомнил что-то смешное.
      - Да, - она тоже улыбнулась точно такой же улыбкой, чего-то ожидая хорошего. - Конечно, помнило, ты был такой... честолюбивый
      - Не получилось,- сказал он просто, продолжая улыбаться.
      - Нет, отчего же,- стала она торопливо возражать,- ты ведь достаточно.
      - Не получилось,- повторил он спокойно,-и теперь я рад этому.Она уже не стала спорить зная его, зная, что сам скажет, если захочет.
      - В последнее время я много думаю о разном... Раньше много работал, мало думал, времени на такие пустяки не оставалось, теперь - наоборот, много думаю... и совсем почти не работаю...
      О разном...О ЖИЗНИ...О том, как она сложилась, как могла бы...
      И это естественно, что еще делать перед смертью, как не приводить в порядк мысли?
      - Прошу тебя, - сказала она, делая останавливающий жест рукой.
      - У меня есть такая повесть, где главный герой - писатель тяжело болен, умирает, теперь я сам стал им, стал персонажем своей повести. Забавно... знаешь, - проговорил он после небольшой паузы, - по-моему, в знаменитых людях есть что-то ненастоящее, - продолжал развивать он свою мысль, - они живут ненастоящей жизнью. Ты знала это?
      - Нет, - сказала она. - Это важно?
      - Нет, конечно, что теперь важно?
      - Перестань.
      - Да ерунда все это, - сказал он. - Отнесись к этому...
      Впрочем, как хочешь отнесись...
      Боль, как всегда, неожиданно захлестнула его, все-таки, застала врасплох, когда он расслабился, оглушила на миг, на лбу его выступила испарина, он скрипнул зубами.
      - Что?! - крикнула она. - Я "скорую" вызову! - она кинулась к телефону.
      - Нет, - остановил он ее. - Уже проходит. Не надо "скорую". Я сам вызвал врача... Мы с ним вечером встречаемся
      - Но может, сейчас лучше, все-таки...
      - Ничего не надо, - перебил он ее. - Уже прошло. Не бойся.
      - Я не могу тебя так оставить, - сказала она. - Я не уйду.
      - Говорю тебе, у меня встреча с врачом, - несколько раздраженно повторил он.
      - У тебя встреча? Но уже половина одиннадцатого.
      - Правильно. В одиннадцать он за мной приедет.
      - Но почему так поздно? Что за врач такой? -подозрительно спросила она.
      - Он так поздно освобождается,- пояснил он.- После операции. Не бойся. Со мной все в порядке.
      - Ничего с тобой не в порядке, - тихо произнесла она. - Я хочу помочь тебе.
      - Я знаю. Спасибо - стараясь, как можно мягче, произнес он.
      - Ты мне уже помогла, что согласилась придти через столько лет.
      - Послушай, - взволнованно проговорила она. - Никакого врача нет? Да? Ты придумал? Разреши мне остаться. Я боюсь за тебя.
      - Есть врач, есть, честное слово, - сказал он, - и ты не можешь здесь остаться. Я уеду вместе с ним.
      - Хорошо, - сдалась она, помолчала, - У нас есть еще время.
      - Да. Еще пол-часа.
      - Я немного выпью. Не возражаешь? А то у меня голова трещит, когда не допью.
      Пожалуйста, - сказал он, налил ей в фужер, почистил апельсин, придвинул к ней.
      Она выпила и как-то сразу без перехода, тяжело и безобразно захмелела. Вытаскивая из пачки сигарету, сломала ее, долго копошилась, доставая другую. Он отнял у нее пачку, помог ей, дал прикурить. Она жадно, несколько раз подряд затянулась и вдруг заплакала.
      - Боже мой, как я тебя любила! - громко рыдала она. -Боже ты мой... На всю жизнь... На всю жизнь!..
      Потом, отдышавшись, она стала сыпать пьяными глупостями, что-то неразборчиво бубнила о каких-то непонятных, далеких от него делах, неприятностях, ругала кого-то, называя облезлую, обрубленную фамилию, тоже, естественно, незнакомую ему, а он мрачно слушал весь этот пьяный бред и тут почувствовал, что теперь он по-настоящему одинок... Стало страшно.
      Ее внезапно стошнило. Она, пока он помогал ей дойти до ванной комнаты, успела испачкать коврик в прихожей и ударилась головой о косяк двери ванной. Он тщательно умыл ее, заставил встряхнуться, подержал немного перед распахнутым окном, чтобы свежий морозный воздух взбодрил ее, при этом вдруг мелькнула мысль, что сам он может простудиться, подхватить воспаление легких, эта мысль развеселила его, он даже издал короткий смешок, на что она никак не отреагировала занятая собой. Наконец, кое-как приведя ее в нормальный вид, он помог ей надеть шубу, оделся сам и вышел проводить ее, крепко поддерживая под руку. Он запер дверь и положил ключ под резиновый половик, где ему и следовало лежать в ожидании хозяина. На лестничной площадке вдруг запела пошлую разухабистую песенку, и ему стоило немалых усилий заставить ее замолчать. Но в кабинке лифта, где они одни спускались на первый этаж, она снова запела, лукаво подмигивая ему. Он улыбнулся и подхватил популярную в этом сезоне песню глупенькими недозрелыми словами.
      На улице он довел ее до такси, усадил, заплатил таксисту и назвал ему адрес. А ей сказал:
      - Ну, счастливо. Прощай, Соня,-он не хотел говорить это пошленькое слово "прощай", как-то само вырвалось. Впрочем, теперь он многое делал и говорил, чего бы не хотелось ему говорить и делать.
      - Прощай, прощай,-весело отозвалась она, по-видимому забыв весь их разговор и захлопнула дверцу машины прямо перед его носом.
      Он посмотрел вслед такси, видел, как машина увозящая ее, доехала до светофора на перекрестке и остановилась на красный свет. Он слегка напрягся в ожидании, в надежде. Ему показалось, что сейчас она должна выскочить из машины и побежать к нему, или, по крайней мере, что-то крикнуть, что-нибудь теплое, человеческое, не такое безликое и шутовское, как это вымученно-пьяное, двойное "прощай!".
      Но машина, задержавшись у светофора, благополучно тронулась с места, как только включился зеленый. "Прощай-прощай!"-звенело у него в голове, из которой как ветром сдуло напряжение мыслий последних недель. "Прощай-прощай!" И это было правильно, подумал он, ничего не кончается с ним, жизнь вокруг продолжается.
      Подходя к условленному месту, недалеко от памятника Тимирязеву, он посмотрел на часы. До встречи оставалось еще шесть минут, часы его показывали без шести одиннадцать, но маленький белый "жигуленок" весь дрожа от холода, стоял уже на месте. Он посмотрел на номер, хотя был уверен, и убедился, что тот самый. Он открыл переднюю дверцу и сел рядом с водителем, мужчиной лет сорока в дорогой песцовой шапке.
      - Я готов, доктор, - сказал он весело.
      Теперь, после прощания с ней, что прошло совсем не так, как он много раз себе представлял, ему на самом деле сделалось безразлично, все по-настоящему опостылело.
      - Вижу, что готовы, - ухмыльнулся мужчина вполне благожелательной улыбкой здорового человека, у которого ничего не болит. - Водкой пахнете... Деньги при вас?
      - При нас - он самодовольно похлопал себя по груди.
      - Но сначала - дело.
      - Это как же - сначала дело? - хмыкнул удивленно, мужчина. - Давайте деньги. Как и договаривались, деньги вперед.
      - Ладно, ёшка-маёшка; черт с вами, грабьте, - он достал из кармана и протянул деньги мужчине. Приподнятое безпричинно-веселое настроение держалось.
      Мужчина угрюмо пересчитал купюры, надежно поклал их в самый глубокий карман, на самое дно. Он проследил за этими манипуляциями удовлетворенного хозяина машины и спросил:
      - Что, можем ехать, или дадите мне сдачу?
      - Шутите? - прогундосил мужчина. - Все тютелькя в тютелку никакой сдачи не требуется.
      - Еще бы ,не тютелька, такие деньги заграбастали за ерунду, - деланно возмутился он и вдруг захохотал.
      Мужчина подозрительно покосился на него и проговорил:
      - Это хорошо, что вы в настроение.
      И тронул машину с места.
      Ехали долго. Он успел подремать в теплом салоне машины и в чутком неглубоком сне увидел красные маки на зеленой солнечной лужайке, и проснулся как раз вовремя. Машина остановилась. Он огляделся, почистил рукавом запотевшее стекло: огромный, занесенный снегом, темный пустырь. Он моментально все вспомнил, встряхнулся, чтобы прогнать остатки сна и проговорил.:
      - Смотрите же, если не исполните последнее желание, бог вас накажет. В бога верите? То-то... Я не хочу валяться в морге бесхозный...
      - Думаете, под землей лучше? - сострил мужчина.
      - Смешно, - сказал он без тени улыбки. - У вас какая система. Я не хочу умирать от какого-то дешевого "макарушки"...
      - Все честь честью, - улыбнулся мужчина такой привередливости клиента. Выходите.
      Он вышел и стал возле машины, но мужчина в шапке, подойдя к нему отвел его подальше от "жигуленка".
      - А тут чем плохо? - спросил он, продолжая привередничать.
      - Машину мне забрызгаете, - пояснил мужчина, - Мне еще в город возвращаться.
      - А, - сказал он. - Да, да...
      Мужчина посмотрел на него в упор, именно так, как он не любил.
      - Что? - заносчиво спросил он.
      - Шапку бы сняли, - попросил мужчина.
      - Холодно, - нерешительно сказал он. .
      Мужчина хмыкнул. Тогда он снял и отбросил от себя шапку.
      - На колени станьте, - вежливым голосом попросил мужчина.
      Он стал на колени на снег пустыря, почувствовал, как моментально брюки на коленях вобрали в себя колючую морозную влагу, и тут же ощутил на затылке у себя холодное дуло пистолета. Щелкнул затвор.
      - Нет! - вдруг резко обернулся он, не поднимаясь с колен и хватая мужчину за руки. - Нет! Погодите...Я не совсем... Я сейчас...
      Мужчина молча озверело отбивался от него, ударил его по лицу рукояткой пистолета, но он с удясетеренными силами повалил мужчину на землю, вцепился ему в горло и, не соображая, что делает, защищая свою жизнь, стал изо всех сил душить его, будто в самом деле ему следовало защищать свою жизнь. Оба молча, остервенело дрались, хрипя катались по снегу, били и душили друг друга, вкладывая в каждый удар первобытное желание уничтожить противника, а самому выжить. Наконец, мужчине удалось оторваться от него, ударив его по голове и на минуту оглушив. Он торопливо вскочил на ноги, поискал в снегу свой пистолет, и не найдя, плюнул, поднял шапку и быстро, чертыхаясь, забрался в машину, стал отъезжать. Залитый кровью, он лежал в снегу, негромко охая, но как только услышал шум отъезжающей машины, тут же приподнялся с холодной земли и крикнул след удалявшимся красным огонькам, однако, из горла его вырвался неразборчивый хрип, еле слышный даже ему самому. Он поднялся и на неверных ногах пробежал несколько шагов за стремительно удалявшейся машиной, протягивая к ней руки и, внезапно обретя голос, закричал что было мочи.
      - Эй! Куда вы?! - истошно кричал он вслед машине. -Вернитесь! Это нечестно! Вернитесь, я прошу!..
      Но машина уже растаяла вдали. Тогда он упал на колени посреди занесенного снегом пустыря и страшно, по звериному завыл, уже на середине этого воя почувствовав, что кажется, делает не то, что ему сейчас хочется. Он перестал кричать, встал, пошатываясь и, забыв про шапку, поплелся прочь от этого места. Мысли медленно возвращались к нему.
      Драка, борьба за свою жизнь потрясла его, перевернула в нем все мысли. Что же это я хотел, что? Какой же я осел, подумал он. Конечно, слов нет, я тряпка, безвольная тряпка, вот что! Сам не мог решиться..
      И к чему вообще все это? Глупо, глупо... Есть жизнь и есть смерть, и смерть приходит только тогда, когда жизнь кончается, и она все равно когда-нибудь кончается, зачем же торопить смерть, зачем она должна придти до поры, отведенной богом? Пусть все идет своим чередом, разве не в этом высшая мудрость, и не огромная ли ошибка и глубочайшая глупость торопить события? И разве каждая прожитая минута на земле это не счастье для человека в моем положении, разве теперь я не научился мудро распознавать каждую минуту и каждое мгновение и наполнять их смыслом, которого они не удостоятся ни в чьей другой жизни? Разве это не делает мою жизнь полнее, весомее?.. Все своим чередом, и каждая минута на земле -счастье, это значит - еще раз видеть снег, солнце, небо, звезды, родных, говорить, осязать, смотреть, чувствовать, даже боль чувствовать - все-равно это жизнь, все-равно это не смерть, потому что в смерти нет ничего, даже боли... Знать, что ты еще жив - вот счастье. Зачем же я хотел прекратить все? Пусть даже месяц...
      В нем тридцать дней и бесчисленное множество минут, и все минуты и мгновения я могу, наполнить смыслом, то есть, прожить, прожить... Время - это Бог... Мысли обожгли, пронзили его. Он стал посреди пустыря, как вкопанный... Все, что отведено мне богом, все прожить до последней секунды, прожить! Слово-то какое долгое, ясное - прожить Какой же я осел, - подумал он опять, и как хорошо, что все так благополучно завершилось. Он прекрасно себя чувствовал сейчас, и вспомнил о боли, как о чем-то очень далеком, имевшем весьма отдаленное отношение к нему. И он даже не мог понять, какое именно отношение имеет к нему боль, что такое боль, к чему?... В голове после недавней драки шумело, будто молотом били, он все еще бурно переводил дыхание, в ухе запеклась кровь, он стоял посреди пустыря с разбитой головой, опухшим от ссадин лицом и улыбался, будто только что его, приговоренного к смерти, неожиданно помиловали, отменив казнь, к которой он уже был готов, и теперь впереди у него еще долгая, хорошая, насыщенная жизнь...
      Он не слышал, как сзади в двух шагах от него остановилась машина, и мужчина в песцовой шапке, не выходя из своих "жигулей", выстрелил ему в спину. Боль, о которой он только что думал как о чем-то почти несуществующем, пронзила его, но падая, он еще не понимал, что случилось, так как плохо слышал и не понял хлопок выстрела, но когда возле себя, лежащего на снегу, орошая его кровью из своей раны, увидел ноги в сапогах, приподнял голову и увидел стоявшего над ним мужчину в шапке, он вмиг все понял, и хотел крикнуть, объяснить, что он передумал, что отменяет свой заказ, что принял другое решение, что прежде смалодушничал, а теперь... теперь он понял что такое жизнь, и что такое смерть тоже понял, прочувствовал продрогшими внутренностями, и как бы он ни умирал от приступов невыносимой боли, он все таки выбирает жизнь, предпочитает все отведенные ему минуты наполнить несравненным смыслом и великолепным, совсем далеким от смерти, содержанием; хотел все это объяснить, закричать, чтобы дошло до этой тупой песцовой шапки, как дорога ему жизнь даже теперь, когда он валяется еле дыша, на занесенном снегом ночном пустыре, хотел прокричать, но было поздно: вместо крика по губам его покатилась струйка крови, темная, почти черная, сгущаясь и твердея на крепком морозе.
      Мужчина в шапке для верности еще раз выстрелил ему в голову, потом спокойно уселся в машину и уехал, оставив на пустыре остывающее тело заказчика.
      Хорошая работа, - подумал мужчина, удовлетворенно потянувшись и хрустнув плечами за рулем. - Хоть и досталось мне... Что ж, везде свои издержки... А что брыкался - это само собой, это бывает, все же с жизнью человек прощается, не шутка. А наше дело довести до конца, честь по чести, как договорено было, думал он и знал, что в точности исполнит волю заказчика - устроит телефонный звонок, чтобы тело нашли родные и похоронили по-человечески. А то как же...