Натиг Расул-заде
      ШЕСТЬ ДНЕЙ В ВЕНЕЦИИ
      Весть хоть и нельзя было сказать, чтобы неожиданная, ошеломила ее радостно, и целый день, когда узнала и еще два, она жила отстраненная от всего окружающего, беспричинно улыбавшаяся, ловила на себе удивительные взгляды, что, впрочем, мало ее трогало - в августе предстояла на шесть дней поездка в Венецию на международный симпозиум врачей-окулистов, из всего Союза ехали четверо, и одна из этих четверых была Шафига-ханум, из Баку, заслуженный врач республики, профессор, врач с тридцатипятилетним стажем за плечами. Да и то сказать, кому же еще ехать на подобные симпозиумы, как не ей, врачу с огромной практикой, имя которой было известно в научных кругах страны? Вот на ней и остановили свой справедливый выбор в Минздраве, несмотря на то, и Шафига-ханум это прекрасно знала-что многие врачи, менее заслуживавшие этой поездки, из кожи вон лезли, пустили в ход все свои мощные связи, лишь бы поехать на симпозиум, и она, зная как много на свете значат ценные связи и знакомства, склонна была думать, что, несмотря на все ее заслуги, которые, конечно же, приняли во внимание, ей все-таки здорово повезло насчет поездки, и теперь Шафига-ханум вот уже третий день, после того, как ей сообщили, что ее кандидатура одобрена и утверждена в верхах, ходила ошпаренная радостью, со всех сторон разглядывая, ощупывая свое необычное везение, привыкая к мысли, что в августе ей предстоит поездка в сказочную Венецию. Она была страстная путешественница, и будь возможность, объездила бы весь свет, и поездка в каждую новую для нее страну, где она еще не бывала, представлялась ей огромным счастьем. Одно омрачало радость - старшей ее сестре, которой было уже восемьдесят три года, и которая была намного старше ее, Шафиги, с каждым днем становилось все хуже, и по всей видимости, хотя старуха пока и передвигалась, правда с трудом, по квартире, через непродолжительное время она уже окончательно сляжет; и лекарства тут были бессильны-нельзя вылечить того, кому приспела пора умирать. И как человек, немало поживший и повидавший, Шафига-ханум не могла слишком сильно горевать по поводу того, что всем людям, в том числе и ей самой, рано или поздно предстоит. Конечно, ей жаль было сестры, и жалела она ее даже не как сестру старшую, а скорее, как мать, потому что та и заменяла с самого раннего детства безвременно скончавшуюся мать для Шафиги-ханум, и с детства привыкла Шафига называть ее не по имени, а Большая сестра и до сих пор именно так к ней и обращается. И тем горше ей было сознавать, что жить сестре остается недолго, но тем естественнее и представлялась ей смерть большой сестры-чего уж там, ей самой шестьдесят два стукнуло, и разве не естественно в таком возрасте терять родителей? Дай бог всем столько прожить, сколько прожила ее Большая сестра, но тут уж ничего не поделаешь-срок ей пришел на земле, хоть и горько это сознавать...
      Сама она была еще довольно крепкой и энергичной женщиной, эта Шафига-ханум, и, скажем, о том, чтобы уйти на пенсию и не думала, к тому же очень уж привыкла она к своей больнице за тридцать с лишним лет, и начальство ее не беспокоило на этот счет, как водится в некоторых иных учреждениях отработал свое, дай другим поработать, уступи место новому, молодому поколению-может, от того и не беспокоило, что опыт Шафиги-ханум часто пригождался в экстренных случаях, каких в практике окулистов бывает немало, и Шафига-ханум, крайне редко выходя на бюллетени, добросовестно работала; а так как детей ей бог не дал, а муж лет десять тому, как скончался, то и стала больница, где работала Шафига-ханум, для нее не вторым даже, а первым домом. У сестры же, Большой сестры Шафиги-ханум, напротив, детей и внуков, и правнуков было столько, что иной раз приходили Шафиге в голову грешные мысли-уж не за счет ли ее, Шафиги, одарил так щедро господь ее старшую сестру?
      Вот уже месяц каждый день Шафига-ханум после работы заходила к сестре. Конечно недостатка в помощниках и помощницах Большая сестра, жившая в доме своего сына Садыха, не испытывала, часто ее навещали дочери и невестки, и внуки заходили проведать и если нужно помочь чем садыховой жене, так что, приходя к сестре, Шафига-ханум, обычно, не находила себе дела, и так и сидела у постели слабеющей, мало-помалу покидавшей жизнь, Большой сестры, с каждым разом замечая, как обессилено свисают ее дряблые, сухие руки, те самые руки, что когда-то давным-давно, так давно, что с трудом верится - было ли?-нянчили маленькую девчурку, носили ее, кормили, гладили по головке несмышленую Шафигу...А теперь она смотрела, как молчаливо, мудро, без жалоб уходила от нее сестра, угасала и делалась все недосягаемее для нее, здоровой, вовсе не старой, глядела на ее запавшие глаза, полные смерти, углубленные в воспоминания. Иногда старуха засыпала с открытыми глазами, ей что-то снилось, и она начинала бредить. Шафига слушала ее бессвязные слова, и не могла найти в себе никаких чувств-она привыкла к мысли, что сестра умрет. И в последнее время, сидя у постели Большой, она неотвязно думала о том, что если сестра умрет до августа, это будет очень некстати-слишком уж она долго, слишком нетерпеливо ждала, когда ей утвердят эту прекрасную поездку, и вдруг окажется, что она не сможет поехать...Это было бы ужасно!...
      Старуха просыпалась, глядела на Шафигу долгим, бесстрастным взглядом, по-прежнему углубленным в свои мысли и воспоминания, и Шафига не совсем была уверена, замечает ли ее сестра, хотя и смотрит на нее...
      - Шафига, мне бы выйти...
      Шафига-ханум с готовностью поднималась с кресла и, зная, что бесполезно, все же ласково и настойчиво произносила:
      - Большая, давай я тебе подам,а?..Что тут такого? Тебе же трудно вставать...
      Сестра не отвечала, видимо, считала, что разумнее сохранять силы, чем тратить их на пустые слова, тяжело приподнималась, долго сидела на кровати, прежде чем, опершись на руку Шафиги, встать на ноги; шаг за шагом они добирались до уборной, и Шафига усаживала сестру на унитаз, прикрывала дверь и стояла за дверью туалета, боясь, что Большая вдруг упадет, и ловя себя на мысли, что даже сейчас думает, что, не дай бог, сестра может скончаться а августе.
      Лето выдалось до того жаркое, что казалось, время не идет, не двигается лето от месяца к месяцу, не подползает к своему завершению, а застыло в жарком мареве дней и духоте коротких ночей, стоит лето, подобно маятнику испортившихся часов, как неподвижные старые деревья, переставшие расти...
      Тем не менее, август наступил, подполз к самому сознанию Шафиги-ханум и лизнул ее сердце горячим языком, заставив его чаще биться в ожидании давно ожидаемой поездки.
      Старухе было по-прежнему худо, но, пожалуй, она бы еще протянула недели две-эта мысль успокаивала Шафигу-ханум, когда она готовилась к отъезду. И все-таки, хоть и на шесть дней-всего лишь-покидала она сестру мало сказать с тяжелым сердцем. Именно в последние дни вдруг возникла мысль о невероятности, даже жестокости своего шага, но отказаться от поездки было уже поздно. Что ж, думала Шафига-ханум, и отказалась бы в крайнем случае, да поздно ведь уже, и этот довод немного успокаивал ее совесть, впрочем, она прекрасно понимала, что довод-то фальшивый, и потому старалась вообще не думать обо всем этом.
      Прощаясь с сестрой и целуя ее, Шафига-ханум всплакнула, сдавило горло, сердце заныло, затосковало, и на лицо Большой с застывшим взглядом сосредоточенно углубленных в себя глаз капнула слеза-другая. Глаза Большой вернулись к Шафиге, к этому жаркому августу.
      И столько во взгляде ее было понимания и всепрощения, что Шафига вдруг, неожиданно для самой себя разрыдалась, припав губами к сухой вялой руке сестры. И тут она с ужасом почувствовала, как дрогнули, шевельнулись пальцы, в желании отстраниться от ее губ. Она тихонько отвела губы, затаив дыхание, со сжавшимся, облитым черным горем, сердцем, не поднимаясь с колен возле постели сестры. А рука, отстранившись от губ ее, медленно, тяжело поднялась, дрожащая, легла ей на голову и безвольно провела по ее давно поседевшим волосам. Тихие слезы потекли по лицу Шафиги, она прижалась к груди сестры и всхлипывала как маленькая, обиженная девочка, которая ищет защиты у родного человека.
      - Большая,- всхлипывала она,-Большая...
      И ничего, кроме этого, она не могла произнести.
      - Живи долго,- услышала Шафига сквозь свои нешумные всхлипы, подняла глаза и встретилась со спокойным взглядом сестры...
      Прекрасна и трижды прекрасна земля наша, планета наша, все земли, на которых нам не довелось побывать, и вряд ли удастся за столь короткую и суетливую человеческую жизнь...Прекрасна и земля Италии, земля Венеции так же, как прекрасна земля Азербайджана, земля трижды благословенного города, где жила Шафига-ханум, так же, как прекрасна и земля, под которой похоронят нас, благословенны все земли до нас, с нами, и после нас...Но что за чудо эта Венеция! И хотя поездок с гидом по городу было всего три, и работа симпозиума оказалось столь насыщенной, что Шафига-ханум и остальные члены советской делегации возвращались в гостиницу, имея силы только принять душ и завалиться спать, и даже телевизор не всегда успевали посмотреть, все же восхищению Шафиги-ханум не было предела. А восхищение, черт побери, это сильное чувство, такое же сильное почти, как влюбленность (впрочем, почему-почти? Что же такое влюбленность, как не восхищение, иначе бы мы видели все недостатки объекта нашей влюбленности, и не влюблялись бы), и Шафига-ханум влюбилась в Венецию, влюбилась так, будто Венеция была ее произведением, творением ее рук и духа, и так это было чудесно, что она забыла обо всем на свете! Вода в каналах увядающе пахла плесенью, осенью, зеленоватая вода напоминала о чем-то уходящем, хрупком, неустойчивом, как человеческая жизнь. И все было прекрасно и немного грустно, оттого что можно никогда в жизни не видеть подобного чуда, и есть еще много красот на свете, что Шафиге-ханум, уже вряд ли доведется увидеть на своем веку... Но шесть дней-это и есть шесть дней, не больше, и проходят они гораздо быстрее чем летние застывшие месяцы в родном городе, на прекрасной земле Баку...
      Когда Шафига-ханум вернулась, сестры уже не было. Ей сказали, что Большая скончалась через два дня после ее отъезда, и позавчера ее похоронили. Шафига-ханум почему-то вспомнила, что в день смерти Большой она прилетела в Рим.
      - Утром или вечером?-рассеяно спросила она, как будто это требовало уточнеий.
      - К вечеру,- сказал ей племянник Садых.
      Шафига-ханум уловила обиженные нотки в его голосе, да и все остальные родственники-она только теперь обратила на это внимание-как-то холодно смотрели на нее, говорили вежливо, но сухо, небось, все об одном думали-вот, мол, уехала, а еще сестра называется, покинула родного человека, вырастившего ее с таким трудом, вырастившего наравне со своими детьми, заменившего ей мать...Она стала замечать все эти неприязненные взгляды, но они не задевали ее сердца, не были по-настоящему обидны ей, и снова она почему-то подумала, что именно вечером в день смерти Большой они прилетели в Рим. Она вспомнила аэропорт в Риме, не очень светлый из-за энергетического кризиса в Италии, вспомнила, как на миг у нее закружилась голова, когда она сходила по трапу самолета и как услужливая стюардесса подала ей руку, вспомнила, как пила в аэропорту чудесный дорогой напиток "оранжад", как она там же в аэропорту купила зажигалку Садыху, электронную зажигалку, в виде стоба, который обвивает гигантская змея, вспомнила, как сорвалась в Венеции очередная экскурсия по городу, одна из очень немногочисленных, из-за того, что забастовали гондольеры, вспомнила яркие, обрушивающиеся на человека запахи этого города, вспомнила- как в последний день в Баку, в день отъезда Большая погладила ее по голове своей иссохшей рукой, вспомнила все это и бессильно опустилась в кресло возле опустевшей, такой бесконечно опустевшей кровати сестры...провела рукой по покрывалу, приблизила лицо к подушке, желая вдохнуть запахи Большой, но подушку естественно, поменяли, и всю постель поменяли, а может, и выбросили, чтобы не оставались в квартире запахи немытой, немощной старческой плоти покойницы, наволочка на подушке пахла свежо; Шафига-ханум медленно откинулась на спинку кресла, подняла глаза на стоявшего рядом племянника Садыха, показалось ей, она только сейчас заметила, как сильно он постарел, голова седая, лоб в морщинах...
      - Садых,-сказала она и почувствовала слезы на своих щеках.
      - Что, тетушка?-тихо спросил помягчевшим голосом Садых, склонившись к ней.
      - Садых,- сказала она плача,- в Венеции я каталась на гондоле...по зеленой воде...Вода плесенью пахла...Вся лодка в фонариках...
      Садых подождал, не скажет ли она еще, но Шафига-ханум только плакала, плакала, и плач ее делался все неудержимее, все горше...
      - Во время войны она мне брюки сшила,-начал Садых, думая, что она станет слушать и успокоится,-из своего платья перешила. Короткие такие вышли брюки...Мне стыдно было в них в школе появляться...Ох, и злился же я на нее...Вот...А теперь уже мамы нет...
      Но Шафига-ханум, кажется, не слушала его, она продолжала безудержно плакать, плач ее делался все громче, грозился перейти в истерику. Садых постоял рядом с ее креслом, успокаивая, потом зашел на кухню, набрал воды из крана. На кухне трехлетний внук его разводил костер из горелых спичек. Садых протянул стакан внуку.
      - На,-сказал он,-отнеси бабушке. Она плачет.