- Мы тебе позвоним вечером!
      И тут же крикнул Кямиль:
      - Не робей, дед! Мы с тобой...
      - Это хорошо, что ты пришел именно ко мне, - говорил Мамедгусейн, горестно качая головой. - Молодец, Салман. Ты прав: надо сообща подумать, что нам делать, как бороться с этой бедой, с напастью, что приключилась с твоим отцом, бедным моим другом Кязымом. Наш долг - помочь ему.
      - Мамедгусейн-муаллим, - сказал Салман. - Придумать-то я все придумал, и, кажется, неплохо. Но мне нужна помощь. Ну, в общем, деньги нужны, чтобы нанять нескольких человек, одному мне не справиться. Я у отца просил, он не дает. Отец не верит, что я бросил пить, ни копейки не дает, муж сестры, зять мой, вообще не хочет связываться ни с чем, что касается отца.
      - Мудрый человек... - пробормотал Мамедгусейн.
      - У самой сестры денег нет. По крайней мере, нет столько, сколько нужно для дела. Одна надежда на вас, как на старого приятеля отца. И денег придется отвалить немало, я уже прощупывал почву. Меньше, чем за полторы тысячи, не соглашаются - дело, говорят, уж очень подозрительное, ночное. Потому и запрашивают много. Если б еще сотня-другая, я сам бы справился, а тут вдруг сразу столько. Так что на вас одного надежда.
      - Что же, об этом можно подумать...
      - Некогда теперь думать. Действовать надо. Вы не беспокойтесь - все, что вы дадите мне, я скоро верну. Надо как можно быстрее действовать. Он каждый день ездит туда, к этому проклятому памятнику. Жить уже без него не может...
      - Жить, говоришь, не может без него, - хитро прищурился на Салмана Мамедгусейн, подумал немного и решительно сказал: - Ну что ж, ты прав. Надо действовать. Знаю, что деньги ты вернешь, ведь ты честный и благородный человек, не зря же ты сын такого отца. Только не мешало бы расписочку. Так, знаешь, для порядка. У деловых людей так заведено...
      - Пожалуйста, я напишу, если хотите.
      - Вот и хорошо. И еще. Прежде, чем давать деньги, я хотел бы знать, в чем заключается твой план.
      - Конечно, я вам все расскажу. Думаю, вы одобрите.
      Глубокой ночью к кладбищу селения Маштаги подкатил старенький обшарпанный "газик". Из него выскользнули пять теней с лопатами, веревками и кирками в руках и прошли на кладбище.
      - А сторож?.. - спросила шепотом одна из теней у впереди идущей.
      - Сторожа сегодня нет, - сообщила впереди идущая тень. - На свадьбе племянника гуляет...
      И они тихонечко, стараясь не шуметь, пошли дальше, ловко лавируя в кромешной тьме между могилами.
      На фоне черного неба торжественно возвышался тускло мерцавший памятник.
      - Тоже мне, арап Петра Великого, - презрительно прошептала самой себе тень, остановившаяся у подножия памятника. - Тутанхамон...
      Низкие, неяркие звезды сгрудились вокруг печально опущенной головы статуи. В плохо различимом мраморном лице чудился немой укор. В какой-то миг даже показалось, что статуя глянула, сердито зыркнули глаза исподлобья.
      - Салман!
      Салман, заглядевшись на памятник отцу, вздрогнул всем телом. Резко обернулся. Одна из теней с лопатой в руках стояла позади него.
      - Что? - с трудом переводя дух, спросил Салман. . - Здесь, совсем рядом, шагов пятьдесят будет, хорошая земля, мягкая... Может, там?
      - Копайте, - сказал Салман.
      - Ага, - тень кивнула и провалилась в темноту ночи.
      Когда памятник, отбитый кирками от пьедестала, густо опутанный веревками, за концы которых с трех сторон тянули его люди, наконец-то, после долгих усилий, с глухим стуком рухнул на землю, чуть не задев вовремя отскочившего Салмана, ему (не памятнику, а Салману) показалось, что он совершает предательство. У него сжалось сердце, тоской облилось, заныло. В беспомощно и нелепо лежавшей на земле статуе, уткнувшейся задумчивым лицом в пыльную почву, на миг почудился живой отец, и сделалось страшно среди этой темной, безрадостной, притаившейся ночи; появилось навязчивое ощущение, словно отец сейчас вот, в эту минуту, умер у него на глазах, как бы он, Салман, и явился причиной смерти отца, будто он убил... Озноб прошел по телу Салмана, он передернул плечами, тряхнул головой, отделываясь от ненужных видений, взял себя в руки и стал помогать четверым шмыгающим вокруг лежащего памятника теням оттаскивать эту глыбу мрамора за ловко прикрученные к ней веревки к приготовленной уже неподалеку яме. Когда засыпали яму с памятником, Салману снова почудилось, что хоронят его отца, что на самом деле умер отец и он его хоронит, убил, а теперь хоронит... Убил?! - вздрогнул Салман. А как же иначе? Раз явился причиной смерти отца, значит - убил... А теперь вот, хоронит, да еще прольет несколько лицемерных слезинок, чтобы все видели, что жаль ему отца... Салман снова изо всех сил тряхнул головой, стараясь избавиться от этого наваждения; и чтобы избавиться, стал уверять себя, что он так поступил из самых благородных побуждений - не хотел, чтобы отец стал посмешищем у всего города, чтобы на старости лет не сделался вроде тех городских дурачков, которых знают и жалеют все старожилы, коренные бакинцы... Нельзя, чтобы отец стал посмешищем, стучало успокоительно у него в голове, я не допущу этого, мой долг - не допустить, я исполняю свой сыновний долг... И эта мысль немного успокаивала, стирая в душе впечатление от совершенного им предательства.
      Вскоре яма с похороненным в ней памятником была засыпана, земля над ней при свете включенных фар машины и ручных фонариков тщательно выровнена, а также приведена в надлежащий вид поверхность земли, где пришлось волочить памятник (следы заметаем, - мрачно пошутила одна из теней, но реплику никто не поддержал, все будто через силу занимались этим, не очень-то приятным делом), и теперь никто не догадался бы, что стащенный с пьедестала дорогой мраморный памятник покоится всего лишь в нескольких десятках шагов от своего бывшего почетного места. К тому же, довершая, пошел дождь, сначала мелкий, тихий, моросил надоедливо, но вскоре пошел сильнее и уже через несколько минут превратился в обложной. Все побежали к машине.
      Когда подъезжали к городу, начинало светать. Салман полез во внутренний карман пиджака, где были приготовлены деньги, достал их и передал через плечо, не глядя даже, кто из троих на заднем сиденье взял их у него. Какая разница?.. У него не проходило ощущение, что все они всего лишь тени, жалкие ночные тени, которые должны раствориться с наступлением утра.
      - Здесь и плата за ваше молчание, - сам чувствуя, какой высокопарной и фальшивой получилась фраза, произнес он.
      - Само собой, - ответил сзади повеселевший голос. - Зачем нам зря трепаться?
      Подавленное состояние духа прочно держалось с той самой минуты, как Салман увидел поверженный памятник у своих ног на земле...
      Давненько не бывало у него такого прекрасного настроения по утрам. Чувствовал он себя отлично, погода была превосходная, ночью прошел ливень, и теперь, должно быть, от деревьев и земли пахнет свежо, опьяняюще. Надо съездить сейчас же, решил Кязым, бодро поднимаясь с постели.
      Еще только подъезжая к кладбищу, он ощутил что-то неладное, кольнуло сердце, сжалось в недобром предчувствии. Вышел из машины, забыв запереть дверь, что с ним случалось редко, и с тревожно стучавшим сердцем почти побежал к своей могиле. В первый миг он ничего не понял, как внезапно и неожиданно оглушенный человек. Заметил только, как необычно светло стало между рослых, с мокрыми ветвями платанов. Рука с перстнем на пальце машинально потянулась почесать переносицу, но застыла на полпути. Он обомлел - боже! Что это?! Кязым буквально окаменел от такой неожиданности - это было все равно, как если бы прийти домой и не застать на лестничной площадке третьего этажа свою квартиру, тогда как все остальные на местах, но будучи человеком деятельным, сразу же опомнился, забегал, как встревоженная наседка в курятнике, из-под которой украли яйца, забегал вокруг ограды, лихорадочно прикидывая, соображая, что предпринять, беспомощно оглядываясь, почему-то шаря глазами по земле, будто искал потерянное колечко. Что же делать? Что же? - пульсировало в мозгу. Положение было самое неприятное и, пожалуй, даже позорное: на помощь не позовешь, кому скажешь, мол, мой памятник украли? Кричать? Что кричать? Караул? Вокруг ни души, а если кто и услышит - подумает, сошел с ума... Нигде абсолютно никаких следов. Мокрая после дождя земля. Покореженный, одиноко и странно торчащий пьедестал без памятника. Кязым обессиленно опустился на мокрую скамейку. Он не помнил, сколько просидел так, когда вдруг почувствовал резкую боль в сердце, поднялся и, не обращая внимание па колотье в сердце, принялся почему-то обшаривать ближние кусты. Он будто рассудка лишился. Изучал, согнувшись в три погибели, землю вокруг пьедестала в надежде обнаружить хоть какие-то следы. Кусты рядом, естественно, были помяты и поломаны, земля внутри ограды словно выровнена неаккуратной рукой после вспашки, но что это давало? Ровным счетом ничего. Было ясно, что памятник сковырнули и увезли. Но кто? Зачем? Кому он понадобился? Поди теперь выясни, если за восемьдесят лет нажил себе целую армию врагов; их могут только веселить твои несчастья и неприятности. Боль в сердце не отпускала и нисколько не становилась тише, наоборот, все больше возрастала. Кязым снова уселся на прохладную скамейку, с трудом переводя дыхание. Поискал глазами сторожа, но того не оказалось на месте. Что ему тут делать? - подумал Кязым о стороже, не его же памятник украли! Он сидел в надежде переждать приступ. Пошарил на всякий случай в карманах, но ни валидола, ни нитроглицерина, конечно, не обнаружил и мысленно выругал себя за такую непростительную непредусмотрительность, Сколько раз говорил себе - бери, бери с собой, разве тяжело, лежит в кармане, есть, пить не просит. Эх, кабы знать, где упадешь, соломки подстелил бы. Он насилу поднялся и пошел к машине. Расслабившись, почти лежа на скамейке, он теперь' еле передвигал ногами, чувствовал, что на этот раз его скрутило всерьез, такого, пожалуй, еще не было с ним. Стараясь собраться с силами, преодолеть нараставшую боль, Кязым еле плелся к выходу с кладбища, опираясь руками из ближние надгробья, и тут ощутил предательскую слабость, Теплая струя потекла по штанине вниз, оросив носки, и Кязым вдруг пронзительно вспомнил свое, казалось бы, надеж-но забытое детство, когда за подобные слабости мать наказывала его, оставляя без скудной еды, которой вечно не хватало их огромной, бедной семье. Он всхлипнул, как ребенок, заплакал, и слезы моментально вернули его к действительности, от чего именно сейчас хотелось убежать, спрятаться... Он еле доплелся до машины, с трудом уселся за руль, передохнул, тщетно выискивая глазами кого-нибудь близ кладбища, и тронул машину с места. "Если не попаду в аварию по дороге - буду жить долго", загадал Кязым, медленно, стараясь не делать резких движений, острой болью отдававшихся в сердце, выезжая на асфальтовую дорогу.
      Он чудом доехал домой и, почти теряя сознание, позвонил в "неотложку", назвав деревенеющим языком адрес. Потом упал в кресло в прихожей возле столика с телефоном, чтобы тут же открыть захлопнувшуюся за ним дверь, когда приедет "Скорая". И вдруг боль стала отпускать. Он осторожно, глубоко вздохнул, раз, другой. Потом тихонько, будто обманывая боль, поднялся, достал из аптечки и положил под язык валидол, снова опустился в кресло. Боль постепенно проходила, и он порадовался, что, видать, выкарабкался на этот раз. Мокрые брюки неприятно холодили, прилипая к ногам, но не было сил переодеться. Кязым посидел несколько минут, прислушиваясь к себе, потом вдруг поднял трубку и набрал номер.
      - Я знаю, - сказал он в трубку ровным, спокойным голосом. - Это вы сделали? Клянусь честью, вы и представить себе не можете, как много у меня отняли. Но не думайте, что этим меня остановишь. Я никому не причиняю неудобств. Зачем же вы так? - Кязым стал задыхаться от несправедливой обиды, нанесенной ему.
      - О чём ты, папа? - послышался в трубке торопливый женский голос. - Я не пойму, о чем...
      Он, не слушая, положил трубку. Потом набрал еще один номер.
      - Мурад, - сказал он, и тут боль в сердце снова проснулась, сковав ужасом Кязыма, но он, пересилив себя, все же заговорил, стараясь, чтобы голос не очень дрожал. - Украли памятник.
      - Какой памятник? - тупо переспросил Мурад.
      - Мой памятник. Это Кязым говорит.
      - Как украли? - удивился Мурад; в отличие от Кязыма и изменяя своей всегдашней привычке, он, видимо, на этот раз решил не экономить слов. - Как это его могли украсть? Абсурд! Ерунда какая-то. Это невозможно...
      - Украли, украли, не перебивай. Мне плохо... Слушай меня - придется делать новый.
      - Но как же так?! Может, его отыскать, в милицию за
      явить?
      - Не перебивай. Я думал об этом. Искать не имеет смысла. Кто станет искать памятник, незаконно поставленный над пустой могилой?
      - Ну и что же? Разве это осуждается законом? Нет такой статьи в уголовном кодексе. Это частная собственность. Как машина, скажем.
      - Бесполезно. А сам я его вовек не отыщу. Мало ли, где можно его спрятать...
      - Но кому это понадобилось? Что за странное хулиганство?
      - Это не хулиганство, мне мстят за то, что я позволил себе непонятный им поступок. Клянусь честью. Я даже догадываюсь, чьих рук дело. Но ничего. Придется сделать еще один такой. Деньги у меня остались. Почти столько же, сколько я заплатил тебе за первый памятник. Так что заплачу и за второй. Клянусь честью... Как только почувствую себя лучше - начнем... Я им покажу, как отнимать у человека последнее... Они еще увидят, что... - разговор утомил Кязыма, и он, не договорив, положил трубку и тут же впал в тяжелое забытье. Боль нарастала с чудовищной силой, казалось, сейчас она разорвет грудь и хлынет вместе с кровью наружу, и тогда наступит наконец-то успокоение... Мелкими судорогами боль проходила, пронизывая все существо Кязыма, по его сжавшемуся в комок телу. В забытье привиделся Кязыму сотканный из кровавокрасного тумана сон. Мальчик в липнувших к ногам мокрых штанишках с камчой в руке, а перед ним стройно вертится, завывая, фырфыра - маленькая юла. Мальчик на сельской улочке в красном после обрезания переднике, со слезами не прошедшей еще боли в глазах. Мальчик над убогой могилой матери в окружении братьев и сестер. Небритое лицо исхудавшего, обглоданного житейскими невзгодами отца, заплаканные немногочисленные соседи и родственники, комья красной земли падают на мягкое тело в саване. И чудится - матери больно, в мать кидают эти твердые комья, и они ей причиняют боль. Мальчик широко раскрытыми глазами смотрит, как летят комья в закутанное тело мертвой матери, и не смеет закричать; зажал крик в зубах, прикусил, давится, чтобы не сердить отца, у которого и без них забот по горло. Мальчик не осмеливается даже заплакать, он не знает, понравится ли это отцу, ведь ему ничего не говорили насчет того, разрешается ли мальчикам плакать на кладбище или только сестрам его можно? Мальчик уже постарше, лет девяти, идет пешком в большой город из своего селения, чтобы стать в том городе человеком или погибнуть от голода среди чужих людей...
      Настойчивый звонок у двери вернул Кязыма к действительности. Он еле поднялся с кресла, открыл дверь и, теряя сознание, рухнул на руки врачей "Скорой помощи". Ему, уже бесчувственному, сделали укол и решили было сейчас же госпитализировать больного.
      - Судя по состоянию - обширный инфаркт миокарда, - изрек молоденький врач, недавний выпускник медицинского института, и, что редко с ним случалось, не ошибся.
      Кязым не стал дожидаться, пока его на носилках спустят по лестнице, чтобы отвезти в кардиологический центр, и скончался, едва его вынесли из квартиры, где он прожил, как мог, радостные, и безотрадные свои дни...
      Так как имелась уже готовое, оплаченное место на кладбище в Маштагах, было решено здесь и похоронить Кязыма.
      В день похорон у свежезасыпанной могилы стояли Зари-фа, ее муж, Ялчын, Салман, его жена, с которой он развелся - помните? - внуки Кязыма Кямал и Кямиль, некоторые из близких родственников (после того, как выяснилось, что при жизни Кязым был не таким уж большим разбойником и многие слухи о его состоянии оказались, попросту говоря, гораздо преувеличенными, число родственников, надеявшихся поживиться после смерти старика, резко сократилось) и несколько друзей покойного.
      - Ничего тут не поделаешь, - тихо проговорил Ялчын, стараясь придать голосу подобающий случаю печальный оттенок и ни к кому вроде бы конкретно не обращаясь. - Когда человек не у дел, когда он на пенсии и никто не зависит ни от него, ни от его родных, тогда и на похороны приходит жалкая горстка людей. Эх, что говорить... Такое время, такие люди... - И он сокрушенно повздыхал.
      Никто ему не ответил. Салман и Зарифа были, казалось, искренне подавлены совершенно неожиданной для них смертью отца. Зарифа плакала. Впрочем, на душе ее было пусто, и плакала она скорее по необходимости. Салман как будто мучился, его грызла совесть, он потемнел лицом, был небрит и действительно выглядел как человек, у которого случилось горе... Но жизнь продолжалась, и Салман ни на минуту не забывал об этом. Кямал и Кямиль мрачно молчали, уставившись на мокрую землю, выросшую в холмик под постаментом, где ничего не было написано. Они по молодости лет еще не совсем серьезно и глубоко воспринимали смерть, но мысль о том, что не стало не какого-то человека вообще, а именно и конкретно - деда, ошеломила их.
      - Крепкий был старик, - сказал вполголоса один из друзей Кязыма другому. Еще бы долго протянул, если б не эта глупая история...
      - На все воля божья, - смиренно ответил второй.
      Все слова, сказанные здесь, скользили по поверхности сознания Кямала и Кямиля. Слова всего лишь слова, не стоило в таком месте придавать им слишком большого значения.
      За их спинами что-то удрученно проговорил дядя Салман, не забывший, впрочем, понизить свой голос до шепота.
      - ...Надо будет выкопать памятник и установить, - шептал Салман, очевидно, их матери, стоявшей рядом с ним. - Он здесь зарыт, рядом...
      Зарифа всхлипнула. Ялчын приобнял ее за плечи, чуть прижал к себе безмолвный жест, что должен был означать - не волнуйся, мол, я здесь, ты вполне можешь на меня положиться, я разделяю твое горе, дорогая...
      - Это же надо быть таким болваном, - отчетливо в тишине, зло произнес Кямал, имея в виду дядю Салмана.
      - Помолчи, - сказал ему отец сзади. - Не твоего ума дело.
      - Вот уж точно - болван, - с беспредельной болью и злостью в дрожащем голосе произнес Кямиль, имея в виду дядю Салмана.
      - Я кому сказал, помолчите, - сердите зашептал Ялчын сыну. - Это еще что такое?..
      Салман стоял, опустив голову, в которой вновь и вновь навязчиво возникала одна и та же мысль: как все нелепо... как нелепо все, что произошло... вся эта история, в какой пришлось ему участвовать - до чего же все нелепо и бессмысленно... Может, и права сестра: действительно - нонсенс...