Натиг Расул-заде
      Эдисон
      Способность эту, вернее сказать, дар Божий Эдисон обнаружил в себе на тридцать восьмом году жизни, на следующий день после того, как, войдя вечером в свой подъезд, был примитивнейшим образом напуган дурачившимися в темноте детьми.
      - Гав! - выбежав навстречу ему из-под темного лестничного пролета, в один голос истошно крикнули мальчишки, продемонстрировав великолепную звуковую синхронность, и, звонко хохоча над своей невинной детской шалостью, рассыпались в разные стороны по улице, видимо, опасаясь преследования со стороны потерпевшего; а потерпевший, сильно напуганный, выронил из рук вдребезги разбившуюся люстру с тремя золотистыми плафонами, мечта о покупке которой лелеялась не один месяц, и вдруг стал задыхаться, будто кто-то невидимый перехватил ему горло петлей, перекрыв подачу воздуха, и тут же короткие, неуправляемые, спазматические струйки горячо оросили Эдисону спереди брюки, которые только сегодня утром он забрал из химчистки, уплатив, скрепя сердце, такую грабительскую цену, за какую вполне можно было бы купить новые брюки в магазине уцененных товаров.
      На следующий день Эдисон стал замечать, что творится с ним что то неладное, необъяснимое. Вдруг в течение нескольких мгновений он начинал чувствовать, что не вмещается в свою телесную оболочку, что ему тесно в своем теле, кровь вот-вот вырвется наружу из всех пор, и такое ощущение несоразмерности физической оболочки с содержащимся в ней, было до того явственным, что он чуть не лишался сознания; или внезапно появлялась уверенность, что он может проходить сквозь стены. Вот такие штучки. Во всю свою жизнь Эдисон ни разу не испытывал ничего подобного и потому поначалу страшно запаниковал. Но что тут можно было поделать? Пойти к врачу и сказать доктор, мне бывает тесно в моем теле, или же, доктор, я умею проходить сквозь стены, сделайте что-нибудь? Ясное дело, за кого бы принял Эдисона любой врач. Поэтому он, несмотря на страх, охвативший его от всей этой непонятной чертовщины, решил переждать и посмотреть, как оно сложится дальше. Вообще-то, с самого детства Эдисон был тихим и задумчивым, чересчур уж задумчивым, можно сказать... Он мог - да и сейчас тоже - часами, днями напролет лежать на диване и думать, думать... О времени, например: что такое время? Течет ли оно для всех одинаково, или у каждого свое собственное время, в котором этот человек и живет, независимо от всех других, и есть ли оно вообще -время? Ведь процесс старения не говорит о том, что оно есть; то, что ребенок становится взрослым, а взрослый стариком, не доказывает, что время течет, а что же тогда доказывает?.. Или же, что означает потусторонний мир, - он есть? Кажется, есть, появляется все больше свидетельств, подтверждающих, что потусторонний мир существует, а значит, если он есть на самом деле, то как там со временем, там-то уж точно нет никакого времени, а если там его нет, значит, его вообще нет нигде, потому что не такая это категория, чтобы где-то быть, а где-то нет... от так, в основном, он и думал над разными, не имеющими прямого отношения, вернее, не имеющими никакого отношения к практической жизни, вещами, потому, сами понимаете, каким он был в быту, в повседневной, обыденной жизни. Мама Эдисона называла его жизнь безалаберной, говорила, что он "несобран", не дисциплинирован, не умеет ставить перед собой цель и планомерно достигать ее, от одного незавершенного дела переходит к другому, и мало что удается ему доводить до конца. И это верно: как правило, к середине дела он начинал охладевать, терять интерес к нему. Хотя высшее образование, пусть и с трудом, он довел до конца, и было удивительно для многих знавших его, что Эдисон получил диплом... Кстати, об этом странном имени. Эдисон родился в годы, когда большая часть населения, словно эпидемией временного помешательства, была охвачена патетической страстью к громким именам, фамилиям, да и попросту к названиям прогрессивных новшеств в нашей многоликой жизни. В то время это было модно, а стало быть - в порядке вещей. Детей называли Магнитка, Днепрогэс, Сумгаит, Сталина, Гагарин, Чаплин, Индира и другими несуразностями вроде Нинел (Ленин наоборот), а в деревнях, куда просвещение доходило туго (несмотря на обещание ответственных товарищей стереть границу между нею и городом, так же как и между умственным и физическим трудом - видимо, вторая часть поставленной, задачи была выполнена в более сжатые сроки), в деревнях и селах имена были попроще - Депутат, Секретарь, Обком, так что на всем этом фоне Эдисон не очень-то дико выделялся со своим именем мало известного здесь американского изобретателя, тем более, что был у него еще младший брат, которого звали Эстон (совсем уж непонятное имя, то ли производное от Эстония, то ли просто придуманное для созвучности с именем первенца). Впрочем, пусть кто как хочет называет своих детей, это личное дело граждан разродившихся. В детстве, однако, когда оба мальчика играли на улице и отказывались ответствовать на зов матери, строгий голос отца с балкона звучал очень колоритно:
      - Эдисон! Эдисон, бери Эстона, идите домой! Ай, Эдисон, ай, Эстон! Сейчас же домой!
      Так вот, будто бы нарочно человек с таким именем стал физиком, окончив соответствующий факультет Политехнического института в своём родном городе. Физик из него получился так себе - ни богу свечка, ни черту кочерга, преподавал в школе, кое-как перебивался, тем более, что много ему и не надо было; хорошо еще, был неженат, а с женой и детьми, будь они у него, трудно бы пришлось Эдисону в теперешнее время на свою неудобоназываемую зарплату. Был он к тому же увлекающимся по натуре человеком, но все его увлечения далеко отстояли от практической стороны жизни: то с
      головой уходил в маленькие хитрости стоклеточных шашек, то учился сооружать из спичек нечто такое, что потом грандиозно вспыхивало и красиво горело, то сутками напролет составлял кроссворды и тут же их терял. Одним словом, на взгляд делового человека, пустой он был парень, этот Эдисон, мало было толку от его увлечений. Но ведь в том-то и дело, что жизнь вокруг нас очень большая и разная, и в ней есть место всему, а не одним только деловым людям; по крайней мере в ней, то есть в жизни, должно быть место всему...
      Ну, так вот, о внезапно открывшемся даре Эдисона. Шел он по улице, неторопливо возвращался днем с работы, углубленный в себя, размышлявший о чем-то, как вдруг наткнулся на толпу у тротуара. Он сначала подумал: очередное ДТП - дорожно-транспортное происшествие, о чем так часто упоминают по телевизору. И ошибся. Случай был редкий. Внезапно сорвавшийся бешеный бакинский норд разбил неосторожно оставленное открытым окно, большой осколок стекла полетел с пятого этажа и кинжалом врезался в бок молодой женщины, проходившей в этот момент по тротуару. Сейчас женщина лежала без сознания, залитая кровью, рядом громко плакал малыш лет пяти-шести, и, естественно, вокруг - толпа сочувствующих, но бездеятельных зевак. Эдисон протиснулся сквозь толпу, хотя органически не мог переносить ни каких людских сборищ, скоплений и митингов, протиснулся, однако, и увидел мертвенно-бледное лицо молодой женщины; двое санитаров подоспевшей "скорой", стараясь не запачкать свои не очень-то чистые халаты обильной кровью, укладывали уже ее на носилки; Эдисон увидел сумочку потерпевшей, валявшуюся на тротуаре с разинутой пастью, увидел беспомощно плачущего малыша, не отпускавшего подол маминого платья, не в силах оторвать до смерти напуганного взгляда от неестественно-неживого маминого лица; увидел все это -сердце облилось жгучей волной жалости и сострадания -волна отхлынула на миг и вновь обрушилась на сердце Эдисона, причиняя боль... И тут он ощутил в ладонях настоятельную потребность прикоснуться к этой женщине. Потребность, была до того сильна, что, как слепого котенка, помимо его воли толкала Эдисона к бездыханному телу. Один из санитаров с трудом нащупал пульс умирающей. Ощущение Эдисона было до того ново, необыкновенно и сильно, что он даже перепугался сначала, вдруг поняв, то ничто в данной ситуации от него не зависит, и он не может противиться чьей-то воле, что он в настоящий момент -игрушка в могучих руках, исполнитель воли каких-то высших сил и противиться теперь бесполезно, а надо только лишь одно выполнять. Не в силах полноценно соображать и принимать решения, Эдисон шагнул к носилкам и, сам от себя не ожидая, протянул руку - простер, вернее было бы сказать (отчего в толпе, несмотря на драматичность ситуации, раздались приглушенные смешки - очень уж забавным показался Эдисон: тщедушный, мало того, плюгавый, с несуразным животиком, запрокинул голову к небу, растопырил тонкие пальчики, чего хочет, хрен его знает...), и, не обращая внимания на окружающих и крайнее удивление санитаров, онемевших на месте с открытыми ртами, приступил к, своим обязанностям: провел ладонями, как и диктовала ему новоприобретенная интуиция, вдоль всего тела женщины от головы до пят и так повторил это движение несколько раз, проводя руками вдоль бесчувственного тела и ощущая, как постепенно напряжение, неизвестное доселе, покидает его, высвобождая его организм от чего-то тяжелого, скопившегося, что необходимо было выплеснуть, исторгнуть из себя. Санитары и вся толпа зевак смотрели на эдисоновы манипуляции, разинув рты. А Эдисон не замечал никого перед собой, кроме тела бездыханной женщины, и длилась сия процедура всего лишь несколько секунд. А через несколько секунд молодая особа, уже почти впихнутая на носилках в ма шину "неотложки", открыла глаза и, увидев вокруг себя множество любопытных лиц, а себя обнаружив в лежачей позе, сильно смутилась, торопливо поднялась с носилок, напугав санитаров и изумив толпу, оправила на себе испачканное платье... Она, словно проснувшись, непонимающе огляделась вокруг, заметила переставшего плакать и тоже немало удивленного ребенка, заметила свою сумочку, заляпанную кровью, тут же подхватила и то, и другое и бодро бежала на глазах честной публики, которая теперь, за неимением другого интересного объекта, сосредоточила свое внимание - восхищение, смешанное с необоснованными, смутными подозрениями, -на Эдисоне, ошарашенно разглядывавшем сваи руки. Он, наконец, заметив, на себе откровенно любопытные, назойливые взгляды, поспешил ретироваться с места происшествия и торопливо, деловито направился, сам не зная куда. Он был словно оглушен, будто только теперь возвращался к реальности после какого-то сомнамбулического состояния и, возвратившись, все старался (как многие люди, впервые столкнувшиеся с необъяснимым явлением, касавшимся непосредственно их персоны) убедить себя, что ничего тут особенного, ничего сверхъестественного нет, а просто этот могучий дар экстрасенса дремал в нем до поры и теперь вдруг прорвался наружу, требуя практического применения. Что же тут необычного, думал, шагая по улице, Эдисон, когда кругом, как грибы после дождя, появляются экстрасенсы, даже по телевизору выступают, стараясь из московской телестудии залечить геморрой развесившему уши телезрителю из Сыктывкара; одним словом, экстрасенс на экстрасенсе и экстрасенсом погоняет. Эдисон, как и многие, неосознанно побаивался всего необъяснимого и сверхъестественного; с детства ему вбивали в голову посредством коммунистическо-атеистической пропаганды, что чудес на свете не бывает и что человек сам кузнец своего счастья, а если и бывают чудеса и разные там необъяснимые явления, то только не в нашей широко шагающей к светлому, будущему стране, а где-то далеко-далеко, в насквозь и безнадежно прогнивших государствах... Только дойдя до дому - ноги сами привели, - Эдисон почувствовал внезапно нахлынувшую смертельную усталость, упал на кровать и провалился в сон.
      С тех пор Эдисон все чаще и чаще стал испытывать жгучую потребность в ладонях исцеляюще прикоснуться к кому-то, вопиющему о помощи и исцелении. И, вполне естественно, следующий эксперимент, позволявший унять нестерпимый зуд не только в ладонях, но и словно бы в душе его, Эдисон проделал на матери. Старуха вот уже три года как пребывала в параличе: отнялась вся левая часть тела, и только пять месяцев назад стала частично и постепенно восстанавливаться речь.
      Даже сейчас говорила она мучительно медленно, с большими усилиями.
      Эдисон, внезапно почувствовав знакомые уже токи в ладонях, подошел к ней, спящей в своем кресле-каталке, тихо разбудил, улыбнулся подбадривающе и стал молча, сосредоточенно проводить ладонями вдоль лица и тела ее, чувствуя, как раз за разом покидает его огромная энергия, скопившаяся в руках. Он уже весь взмок от напряжения, а матери все не становилось лучше, напротив, после двадцатиминутных усилий со стороны Эдисона старушке неожиданно сделалось гораздо хуже - Эдисон вспомнил: точно такое состояние было у нее года полтора назад, когда за ночь четырежды вызывали "скорую", и яростнее заработалруками. Еще минут через двадцать испуганное лицо матери, не могущей ничего взять в толк, внезапно прояснилось, просветлело, она безо всякого труда заговорила и, задыхаясь от счастья, легко поднялась с инвалидного кресла.
      - Сынок, что это, сыночек?.. Что со мной?! Мне так хорошо... Как во сне... Не верится...
      Так много слов сразу она не произносила уже три года. После этого потогонного упражнения, во время которого Эдисон потратил массу энергии (выражаясь языком его профессии) и, что с ним крайне редко происходило -почувствовал себя смертельно усталым и счастливым, весьма удовлетворенным от хорошо выполненного дела, мама -стала выглядеть совсем как три года назад, до того, как ее разбил паралич. Эдисон поверил в свои силы, в свои неожиданно открывшиеся сказочные возможности. Благодаря матери, видимо, очень соскучившейся по болтовне с соседками за годы вынужденного молчания, вскоре весь квартал взахлеб обсуждал чудеснейший дар Эдисона, не скупясь на фантазии и отсебятину, и потому через очень короткое время у Эдисона отбоя не было от посетителей и пациентов. В процессе работы многое прояснилось, и таким образом стало очевидным, что редкий дар Эдисона был ничем иным, как способностью ко временному омоложению пациента.
      Пациент возвращался во времени назад от нескольких часов (короткие сеансы) до нескольких лет (продолжительные, утомительные сеансы).
      Но проходило время, и больные вновь приходили в свое обычное болезненное состояние, в свой настоящий возраст, из которого в лучшем случае были выхвачены три-четыре года, на большее способности Эдисона не распространялись. Таким образом, с парализованной мамой приходилось еще повозиться, и не однажды, но Эдисон не жалел о потраченном времени и силах, во время работы приходило узнавание многих тонкостей дела, оттачивание интуиции, стремление и не всегда безуспешное - самому хоть как-то управлять этим свалившимся на него даром небес. Так он постепенно сам научился вызывать то состояние, когда можно было бы высвобождать зудящие руки от скопившегося напряжения. Даже кратковременная передышка от болезней и болей устраивала пациентов, и они готовы были отдать все, чтобы только почувствовать себя временно здоровыми и полноценными. Бывали случаи, когда, омолодив пациента на два-три года, Эдисон приводил его в еще более худшее состояние, и потому, наученный горьким опытом, он, прежде чем приступить к работе с больным, спрашивал его историю болезни, сколько она длится (если больше трех-четырех лет, стараться было бесполезно) и каково было состояние больного год, два или три года назад; и, только исходя из накопленных сведений, начинал сеансы, или отказывался работать с пациентом ввиду очевидной бесполезности усилий в данном случае... Эдисон стал знаменит почти так же, как и его гениальный тезка-предшественник; видимо, все-таки что-то таилось в закоулках мозга отца его, когда он давап имя сыну, не желая ни с кем советоваться. Эдисон возвращал к жизни тяжело раненных на карабахской войне, в катастрофах и драках, обожженных и обваренных; он их попросту возвращал коротким сеансом во вчерашний или позавчерашний день, когда все для них еще было благополучно, когда они спокойно жили, не зная, что беда уже у порога, что она протянула свою сухую, морщинистую руку, чтобы постучать в их двери. Он стал частым гостем в больницах, пострадавшие и больные ждали его прихода, как Бога. Эдисон возвращал их к жизни и больше никогда не интересовался, ими, начисто забывал об их существовании, переходя к новым больным, измученным, израненным. Считал, что выполняет свое предназначение, свою миссию. Вместе с тем, он время от времени впадал в беспокойство, становился рассеян, слишком уж задумчив; его постоянно точила смутная мысль, далекая, туманная, не мысль даже, а тень ее, затухающее эхо мысли, к которому он боялся прислушиваться и в то же время должен был разгадать, выявить, вытащить из глубин сознания, и это подобие мысли подсказывало ему, что дело его до того зыбкое, преходящее, смутное, что почти бесполезно заниматься им. Это мучило и угнетало Эдисона, он прогонял навязчивую мысль, мрачнел на него теперь частенько находила хандра, и даже, чего раньше с им никогда не происходило, - он стал подвержен легким приступам депрессии. К тому же он начал что-то неясно еще подозревать, что-то, что касалось конечных результатов его работы... Как бы там ни было, о нем заговорили, заговорила и пресса, его стали приглашать на симпозиумы и консилиумы, хотя он ни черта в медицине не смыслил и смыслить не собирался, и потому вскоре уже пользовался любым предлогом, чтобы уклониться от подобных любезных приглашений.
      И, как закономерное следствие событий последнего времени, в одно прекрасное утро Эдисон проснулся состоятельным, чего с ним никогда раньше не происходило, но всей его фантазии хватило на то, чтобы купить себе новый костюм (взамен замоченного, чтобы забросить его и ни когда больше не вспоминать об имевшем место позорном случае), перстень с крупным дорогим камнем, чем он очень гордился, но каждый раз снимал и клал в карман во время сеансов, так что с утра до ночи перстень этот пребывал в кармане у своего хозяина, а не там, где ему должно быть; и еще Эдисон нанял сиделку для матери, которая неожиданно в его отсутствие могла вернуться в свое прежнее беспомощное состояние. Сиделка - молоденькая, исполнительная девушка, недавно только приехавшая из далекой деревни в надежде поступить в медицинское училище, наслышанная о чудесных способностях Эдисона и, по видимому, принимавшая его за крупное светило в медицинском мире, каждый раз, сталкиваясь с ним, подобострастно, преданно заглядывала ему в глаза, как бы в надежде, что он тут же сообщит ей рецепт бессмертия (берешь три ложки соли, ложку оливкового масла, еще надо хорошенько истолочь щепотку мяты, и все это...), или, что гораздо лучше, устроит ее в медицинский институт без всяких экзаменов. Впрочем, свои прямые обязанности она справляла отлично, тут же и живя у них в квартире, что было удобно для всех троих.
      Пациентов теперь у Эдисона было, как говорится, пруд пруди. Надо ли говорить, что поначалу подавляющее большинство этих пациентов составляли родные и близкие Эдисона; многие из них просто ради любопытства желали попробовать на себе эдисоново волшебство. Эдисон, воспитанный в крепчайших клановых традициях святости родства, никому не смел отказать, впрочем, не отказывал он прежде всего по мягкости характера. Уж и не счесть, сколько раз он омолаживал жену Эстона, правда, непродолжительными, короткими сеансами, хотя она потом всех уверяла, что чувствовала себя помолодевшей, по крайней мере, лет на десять. Однако, кому, как ни Эдисону, было знать, что это неправда: так далеко его способности не простирались. Были, конечно, и люди, удушаемые болью и разъедаемые тяжелым недугом, для которых дар Эдисона являлся животворным глотком воздуха, и, глядя на них, на их благодарные слезы, Эдисон отметал от себя всякие мелкие, прилипчивые мысли о ненужности своего дела. Но опять же временно... Однажды заговорив о нем, газетные борзописцы, коих к тому времени расплодилось, как нерезанных собак, не хотели так просто отказываться от полюбившейся их сердцу сенсационной темы. Они и так, и этак ковырялись в феномене Эдисона, пока не добрались до нравственной, так сказать, этической стороны проблемы, в которую тут же запустили свои не брез гующие ничем руки. И газеты пришли к выводу, что деятельность Эдисона по большому счету (ох, как иные полуграмотные писаки с апломбом апеллируют к "большому счету"), аморальна, что больные через короткое время вновь возвращаются к своему обычному состоянию, что, поманив и показав желанную отраду, Эдисон не дает ее в руки пациентов, отнимает ее у них, не оставляет на вечное пользование, а дразнит ею, как миражами. Ну, и так далее. Эдисон, кстати, газет не читал, даже когда их выходило не в таком удручающем количестве; не читал он их, вполне естественно, и теперь, но даже если б он читал про себя в газетах, ничего не изменилось бы, он был равнодушен к мнению окружающих (за что окружающие не очень-то и жаловали его, вплоть о того дня, пока не открылся в Эдисоне волшебный дар). Кстати, он давно покинул прежнее место работы, уступив его другому коллеге-неудачнику и предоставив тому вдалбливать в головы непослушных учеников всякое там, вроде "каждый - охотник - желает -знать - где - сидит - фазан"... Теперь он решил всю жизнь свою, сколько будет с ним этот дар небес, посвятить новому делу, правильно рассудив, что раз Бог наградил его этим даром, то Он и ждет от него, Эдисона, претворения его в жизнь, и было бы грешно пренебрегать своим новым назначением и тратить уже драгоценное время на всякие пустяки.
      Однажды, ранним утром Эдисона разбудил телефонный звонок. В последние дни он пребывал в удрученном состоянии, все более склоняясь к мысли, что занимается бесполезным делом, вспышек радости и уверенности в своей правоте теперь было все меньше, и делались эти вспышки все короче, угасали, не разгораясь, и оставляли Эдисона в недоумении и быстро приходящей на смену ему апатии. Он все больше испытывал огорчение оттого, что его способность лишь временно помогает людям. В ту ночь, раздираемый самыми противоречивыми чувствами, он плохо спал, и теперь, только утомленный мозг постепенно успокоился и сон смежил веки, как телефонный звонок разбудил Эдисона. Он немного подождал - не прекратится ли, - но звонки звучали настойчиво, долго, и там, на другом конце провода, видимо, решили добиться своего.
      На пятнадцатом, или шестнадцатом звонке он поднял трубку телефона в изголовье кровати. Звонившая представилась, извинилась за столь ранний звонок - Эдисон мутным взглядом посмотрел на стенные часы: половина седьмого - и сказала, что уже три недели не может найти его дома и потому позволила себе.. Он молчал. Тогда она вдруг изменившимся, не идущим к её голосу тоном, как-то слишком no-деловому, предложила Эдисону тройной гонорар, причем, не в рублях или манатах, одинаково деревянных, а золотом, золотыми пятерками, если он приедет немедленно, и сообщила адрес. Он так же молча положил трубку и задумался. Судя по адресу, жила она недалеко от дома Эдисона. Он встряхнулся, поднялся с кровати и почему-то решил сейчас же соответствовать. Его заинтересовал звонок, но не тройным гонораром и не золотыми николаевками, а тем, что голос из трубки звучал, как небесная музыка, хотя и был подпорчен самой хозяйкой земной темой; обладательница такого голоса не могла не быть ангелом воплоти. Эдисон умылся, побрился, надушился, надел на палец свой перстень, а на всего себя - новый костюм и вышел из дома, не подозревая, что остался таким же тщедушным и плюгавым, как и до всех этих процессов.
      Чутье тридцативосьмилетнего одинокого мужчины не обмануло его. Дверь открыла ему мать звонившей с заготовленными заранее причитающими благодарностями и ввела его в комнату дочери.
      Молодая красивая женщина лежала в роскошной постели, над которой висела прекрасная копия работы Матиса "Танец".
      - Мама, выйди, пожалуйста, - сказала она, и мать ее, не говоря ни слова, вышла из комнаты и плотно притворила за собой дверь.
      Она подробно рассказала Эдисону, что после того, как два года назад ее на улице сбила машина, у нее отнялись, ноги, и вот уже два года, вот уже двадцать четыре месяца, вот уже семьсот тридцать один день... Казалось, она задыхается, ей словно стало не хватать воздуха. Эдисон молчал. Она чумь не сказала ему -доктор, она едва сдерживалась, чтобы не зарыдать. Он не мешал ей рассказывать, не перебивал.
      - Я все про вас, знаю, Эдисон, - сказала она, и, может, впервые в чужих устах его имя не прозвучало нелепо, - и я хочу, чтобы вы сделали так, чтобы мне было два года назад...
      - Это ненадолго, - счел нужным напомнить он и мрачно прибавил: - Моё ремесло - делать фокусы. Потом этот фокус разоблачается... жизнью, - он постарался, чтобы последняя фраза не прозвучала слишком высокопарно, так как боялся ответных высокопарных слов, уставал от них.
      - Я знаю, - сказала она. - Ну и что? Я хочу ходить, бегать, прыгать, скакать, как бешеная, чувствовать, какие у меня сильные, упругие ляжки, как и было до... Пусть хоть на полчасочка... - Она не сдержалась, всхлипнула. - У меня вся жизнь сломалась, - после небольшой паузы продолжала она.
      - Я замуж собиралась, хотела семью, детей рожать, хотела готовить мужу обед, встречать его, усталого после работы, подавать ему тапочки.. - Она немного помолчала, перевела дух. - Как все женщины, ничего особенного... Теперь уже все умерло, ничего не хочу. Но... но... хоть немного походить, побегать, а? ..
      - Я постараюсь, - отводя глаза от ее чудесного, притягивающего взгляд лица, вяло пообещал Эдисон.
      Вопреки ожиданиям его, уже поднаторевшего в своем деле, ушло на этот сеанс гораздо больше сил и времени, чем предполагалось. То ли сказывалась неуверенность, навеянная мыслями последних дней, то ли она сама не давала ему по-настоящему сосредоточиться, но он долго не мог вызвать в руках у себя тот необходимый зуд, течение токов, которые были обязательны для работы, и что раньше само появлялось, стоило только сердцу Эдисона облиться горячей волной жалости к человеку, беспомощно лежавшему перед ним. Когда он откинул одеяло и поднял на ней рубашку, обнаружились роскошные, ослепительные ноги, почти совершенной формы, созданные для ласк, для любви, но безнадежно нечувствительные, не отзывающиеся ни на ласки, ни на боль.
      Пот капал со лба и подбородка Эдисона, капал на ее прекрасные, мертвые ноги, если только мертвое может быть прекрасным, и вот она тихо охнула, боясь поверить тому, что на привычно-неживой ноге своей вдруг ощутила ожог от скатившейся с его лица горячей капли. Но тут же вслед за этой другая капля упала рядом, еще более явственнее почувствованная кожей. Он медленно разогнулся, вытер рукавом лицо.
      - Вот, - сказал он. - Теперь вам два года назад. Вставайте. Принесите мне попить.
      Она тихо, пугливо, не веря еще в свои ноги, поднялась с постели, постояла на полу, неуверенно прошлась, при каждом шаге норовя опереться рукой о что-нибудь поблизости, в чем не было никакой необходимости, потом, чуть попривыкнув к ногам, пошла быстрее, прыгнула. Крик радости сорвался с ее уст. Вбежала мама. Она бросилась в объятия матери, запрыгала возле нее, как ребенок. Потом подбежала к окну, глянула на улицу.
      - Дождь! - восторженно выдохнула она. - Дождь... Как давно я не была на улице...
      И, не слушая отговорок матери, нисколько не стесняясь присутствия Эдисона, словно он был ее домашним врачом, она скинула с себя рубашку и стала лихорадочно одеваться. О просьбе Эдисона она забыла тут же, как услышала, а ему не хотелось повторять, хотя пересохло во рту.
      - Я раньше всегда любила гулять в дождь, - запыхавшись, сообщила она ему, как важную новость. - Сколько у меня времени?
      - Видите ли, - скучно, буднично, совсем не так, как ему хотелось бы и вовсе не в тон ее настроению начал он, заранее огорченный тем, что собирался сказать. - Я точно не уверен, о интуиция подсказывает мне: часа два, не больше... Мне плохо удался ваш сеанс. Я не был максимально сосредоточен.
      - Два часа! Превосходно! - радостно воскликнула она, продолжая торопливо одеваться. А почему вы не были сосредоточены? спросила она, вовсе не интересуясь ответом, и тут же забыла свой вопрос.
      Он заметил это, но, немного помолчав, все же ответил:
      -Еще и потому, что вы мне очень понравились. - Что? - она не расслышала.
      Вы очень красивая, - сказал он громко, посмотрел на ее мать, и та под его требовательным взглядом вышла из комнаты. - Да?! Правда?! - она залилась счастливым смехом и крикнула ему, уже выбегая из комнаты. - Не уходите. Я скоро!
      Он смотрел из окна на улицу, залитую дождем, и видел, как она...
      - Ловушка, - вдруг тихо проговорил он, пронзенный наконец-то всплывшей из глубин сознания ужасной догадкой. - Это ловушка... Они все возвращаются к... своей судьбе...
      ...счастливая, с неугасшим еще от его слов, смехом на устах, запрокинув голову к небу, льющему ради нее потоки дождя, вылетела из подъезда. По щеке у него уже катилась слеза, когда внизу, на улице, машина, провизжав тормозами, сбила и отшвырнула на стену дома смеющуюся красавицу, наверное, почти так же, как это было два года назад, и впервые за тридцать восемь лет Эдисона охватило вдруг страстное желание уйти из этой жизни, такой прекрасной и так нелепо устроенной.