Бертран Рассел.
      О ПРОПОЗИЦИЯХ: ЧТО ОНИ СОБОЙ ПРЕДСТАВЛЯЮТ И КАКИМ ОБРАЗОМ ОБОЗНАЧАЮТ. 1
      (1919)
      В нижеследующем первый раздел, посвящённый структуре факта, не содержит ничего существенно нового и включён только для удобства читателя. Содержащиеся в нём положения я защищал в других работах, а поэтому установлю их здесь Догматически. С другой стороны, последующие разделы содержат взгляды, в защиту которых я прежде не выступал и которые главным образом являются следствием попытки определить, что же конституирует 'значение', и которые обходятся без 'субъекта', а только логическим построением.
      Пропозиция может быть определена следующим образом: То, в чём мы убеждены, когда наше убеждение истинно или ложно. Этому определению придана такая форма для того, чтобы избежать допущения, что всякий раз, когда мы убеждены, наше убеждение является истинным или ложным. Для того чтобы от этого определения перейти к описанию того, чем является пропозиция, мы должны решить, что такое убеждение, что такое то, в чём мы можем быть убеждены, и что в убеждении конституирует истинность и ложность. За очевидное я принимаю то, что истинность и ложность убеждения зависит от факта, на который оно 'указывает'. Следовательно, хорошо было бы начать наше исследование с рассмотрения природы фактов.
      I. СТРУКТУРА ФАКТОВ
      Под 'фактом' я подразумеваю нечто комплексное. Если мир не содержит простых, тогда всё, что он содержит, является фактом; если он содержит какие-то простые, тогда факты суть всё то, что он содержит помимо простых. Когда идёт дождь, это факт; когда светит солнце, это факт. Расстояние от Лондона до Эдинбурга -факт. Вероятно, факт и то, что все люди умрут. То, что планеты движутся вокруг Солнца приблизительно по эллипсу, - факт. Говоря обо всём этом, как о фактах, я не подразумеваю фразы, в которых мы их утверждаем, или структуру нашего ума, когда мы высказываем утверждения, но те особенности в устройстве мира, которые делают наши утверждения истинными (если они являются истинными) или ложными (если они являются ложными).
      Сказать, что факты комплексны, то же самое, что сказать, что факты имеют конституенты. То, что Сократ был греком, что он был женат на Ксантиппе, что он умер, выпив цикуту, суть факты, из которых все имеют нечто общее, а именно то, что все они 'о' Сократе, о котором соответственно говорится, что он является конституентой каждого из них.
      Каждая конституента факта занимает в нём свою позицию [position] (или несколько позиций). Например, 'Сократ любит Платона' и 'Платон любит Сократа' имеют одни и те же конституенты, но являются различными фактами, потому что конституенты в этих двух фактах не занимают одной и той же позиции. 'Сократ любит Сократа' (если это факт) содержит Сократа в двух позициях. 'Два плюс два равно четыре' содержит два в двух позициях. '2 + 2 = 22, содержит 2 в четырёх позициях.
      Говорится, что два факта обладают одинаковой 'формой', когда они различаются только в отношении своих конституент. В этом случае мы можем предположить, что один факт получен из другого подстановкой иных конституент. Например, 'Наполеон ненавидит Веллингтона' получается из 'Сократ любит Платона' подстановкой Наполеона вместо Сократа, Веллингтона вместо Платона и ненавидит вместо любит. Очевидно, что некоторые, но не все, факты могут таю"! образом быть образованы из 'Сократ любит Платона'. Стало быть, некоторые факты имеют одинаковую с ним форму, а некоторые нет. Можно репрезентировать форму факта, используя переменные: так 'xRy' может использоваться для репрезентации формы факта, что Сократ любит Платона. Но использование таких выражений, а также выражений обыденного языка предрасположено к ошибкам, если относиться к ним без должного внимания.
      Существует бесконечное число форм фактов. Для простоты временно ограничимся фактами, имеющими только три конституенты, а именно два члена и двухместное (или бинарное) отношение. В факте, который включает три конституенты, две из них можно отличить от третьей в связи с тем обстоятельством, что если эти две конституенты поменять местами, у нас всё ещё имеется факт, или в худшем случае, мы получим факт, говоря противоположное тому, что получилось в результате замены, тогда как третью конституенту (отношение) нельзя поменять местами ни с какой другой конституентой. Таким образом, если существует такой факт, как 'Сократ любит Платона', то имеет место и то, что либо 'Платон любит Сократа', либо 'Платон не любит Сократа', но ни Сократ, ни Платон не могут заменить любит. (В целях иллюстрации. я временно отрицаю тот факт. что Сократ и Платон сами являются комплексными.) Конституента факта, содержащего три конституенты, которую нельзя поменять местами, называется двухместным (или бинарным) отношением; две другие конституенты называются членами отношения в данном факте. Члены двухместного отношения называются индивидами [particulars] 1.
      Не все факты, содержащие три конституенты, имеют одинаковую форму. Есть две формы, которыми они могут обладать и которые противоположны друг другу. 'Сократ любит Платона' и 'Наполеон не любит Веллингтона' суть факты, имеющие противоположную форму. Мы будем называть форму, присущую 'Сократ любит Платона', положительной, а форму, присущую 'Наполеон не любит Веллингтона', отрицательной. Поскольку мы ограничиваемся атомарными фактами, т.е. такими, которые содержат только один глагол и не содержат ни общность, ни её отрицание, различие между положительными и отрицательными фактами провести легко. В более сложных ситуациях всё ещё остаётся два вида фактов, хотя и менее ясно, какой из них положительный, а какой отрицательный.
      Таким образом, формы фактов распадаются попарно, так что для данных соответствующих конституент всегда имеется факт одной из двух соотнесённых форм, но не другой. Для любых двух индивидов двухместного отношения, скажем, х, у и R, имеет место либо факт 'xRy', либо факт 'не-xRy'. Ради иллюстрации предположим, что х имеет отношение R к у, a z не имеет отношение S к w. Каждый из этих фактов содержит только три конституенты, отношение и два члена; но эти два факта не обладают одинаковой формой. В одной R соотносит х с у; в другой S не соотносит z с w. Нельзя предполагать, что отрицательный факт содержит конституенту, соответствующую слову 'не'. Он содержит конституент не больше, чем положительный факт соответствующей положительной формы. Различие между двумя этими формами окончательно и нередуцируемо. Данную характеристику формы можно назвать её качеством. Таким образом, факты и формы фактов имеют два противоположных качества, положительное и отрицательное.
      Человеческой душе внушено почти неутолимое желание отыскать некоторый способ, который позволил бы избежать допущения, что отрицательные факты столь же окончательны, как и положительные. 'Бесконечное отрицание' бесконечно критикуют и интерпретируют. Обычно говорят, что когда мы нечто отрицаем. мы на самом деле утверждаем что-то ещё, несовместимое с тем.
      1Приведённое выше обсуждение может быть заменено обсуждением субъектно-предикатных фактов, или фактов, содержащих трёхместное, четырёхместное ... отношение, но относительно существования субъектно-предикатных и иных фактов. более сложных, чем те, что содержат три конституенты, могут возникнуть сомнения. Следовательно, факты, которые рассматриваем мы, лучше всего подходят в качестве иллюстрации.
      что мы отрицаем Если мы говорим: 'Розы - не голубые', мы имеем в виду, что 'Розы - белые, красные или жёлтые'. Но такая точка зрения не выдерживает момента проверки. Было бы только приятно, если бы положительное качество, которое предполагают заменить нашим отрицанием, было бы не способно существовать вместе с отрицаемым качеством. 'Стол - квадратный' могло бы отрицаться посредством 'Стол - круглый', но не 'Стол деревянный'. Единственная причина, по которой мы можем отрицать 'Стол -квадратный' посредством 'Стол - круглый', состоит в том, что круглое не есть квадратное, а последнее должно быть фактом как раз в той же степени отрицательным, как и факт, что стол неквадратный. Таким образом, ясно, что несовместимость не может существовать без отрицательных фактов.
      Можно попытаться заменить отрицательный факт простым отсутствием факта. Если А любит В, можно сказать, что это хороший субстанциальный факт; в то время как если А не любит В, это можно выразить отсутствием факта, составленного из А, любви и В, и посредством этого не затрагивать действительного существования отрицательного факта. Но отсутствие факта само по себе является отрицательным фактом, оно представляет собой факт, что нет такого факта, как А любит В. Стало быть, таким способом нельзя избежать отрицательных фактов
      Из множества попыток обойтись без отрицательных фактов, попытка м-ра Демоса1 - лучшая из мне известных. Его точка зрения сводится к следующему" Между пропозициями есть окончательное отношение противоположности, это отношение неопределяемо, но оно имеет то свойство, что когда две пропозиции противоположны, они не могут быть обе истинными, хотя и могут быть обе ложными. Так 'Джон находится в ..' и 'Джон едет в Семипалатинск' противоположны Когда мы отрицаем пропозицию, то, что мы действительно делаем, это утверждаем: 'Некоторая противоположность данной пропозиции является истинной'. Затруднением для этой теории является установление весьма важного факта, что две противоположности не могут быть обе истинными 'Отношение противоположности. - говорит м-р Демос. - таково, что если р противоположно q, p и q не являются оба истинными (по крайней мере одно из них ложно). Это не должно рассматриваться как определение, поскольку задаёт использование понятия "не", которое, я говорил, эквивалентно понятию ''противоположное" На самом деле эпистемологически противоположность по
      1 Discussion of a Certain Type of Negative Proposition'. Mind, N. S., No 102 (April 1917), p 188-196.
      видимому является примитивным понятием' (стр.191) Итак, если мы возьмем утверждение м-ра Демоса, что 'р и q не являются оба истинными' и применим к этому его определение, получится: 'противоположное "р и q являются оба истинным" является истинным' Но последнее не даёт того, что нам требуется. Представим, что какой-то упрямый человек говорит 'Я убеждён, что р, и убеждён, что q, и также убеждён, что противоположное "р и q являются оба истинным" является истинным'. Что мог бы ответить м-р Демос такому человеку? Предположительно, он ответил бы: 'Разве вы не видите, что это невозможной Не может быть такого, чтобы р и q оба были истинным, а также то, чтобы противоположное "р и q являются оба истинным" было истинным'. Но оппонент парировал бы, попросив его установить его отрицание в его собственном языке В этом случае, всё, что мог бы сказать м-р Демос, было бы:
      'Дадим имя Р пропозиции "р и q являются оба истинным". Тогда пропозиция, которую утверждаете вы и отрицаю я, была бы "Р является истинным, а также нечто противоположное Р является истинным" Назовём эту пропозицию Q, и если применить моё определение отрицания, я утверждаю, то нечто противоположное Q является истинным' Упрямец это тоже признал бы. Он пошёл бы дальше, всегда принимая противоположности, но отказываясь сделать какое-либо отрицание. На такую установку, насколько я могу видеть, нет ответа, кроме как сменить предмет разговора Фактически необходимо принять, что две противоположности не могут быть обе истинными, и не рассматривать это как высказывание, к которому должно применяться предлагаемое определение отрицания. И причина в том, что мы должны быть в состоянии сказать, что пропозиция не является истинной, не упоминая никакой другой пропозиции.
      Дискуссия, приведённая выше, преждевременно ввела пропозиции для того, чтобы следовать аргументации м-ра Демоса. Позднее. определив пропозиции, мы увидим, что все они являются положительными фактами, даже тогда, когда они утверждают отрицательные факты. В этом, я думаю, источник нашей нерасположенности к тому. чтобы принять отрицательные факты как окончательные Тему отрицательных фактов можно продолжить и дальше, но я желаю приступить собственно к теме моей статьи. Я более не буду говорить об этом, а просто замечу, что множество несовпадающих рассмотрении демонстрирует необходимость принятия общих фактов, т.е. фактов о всех или некоторых индивидах из некой их совокупности.
      II. ЗНАЧЕНИЕ ОБРАЗОВ И СЛОВ.
      Вопросы, которые возникают относительно пропозиций, столь многочисленны и разнообразны, что нелегко решить, с какого начать. Один из самых важных - это вопрос о том, являются ли пропозиции тем, что я называю 'неполными символами', или же нет. Другой вопрос - это вопрос о том, может ли слово 'пропозиция' обозначать что-то, кроме формы слов. Третий вопрос касается способа, которым пропозиция указывает на факт, который делает её истинной или ложной. Я не предполагаю, что только эти вопросы важны, но во всяком случае любая теория пропозиций должна быть в состоянии на них ответить.
      Начнём с наиболее осязаемого: пропозиция как форма слов. Снова возьмём 'Сократ любит Платона'. Чем бы ни было значение комплексного символа, ясно, что оно зависит от значения отдельных слов. Таким образом, до того как можно надеяться понять значение пропозиции как формы слов, мы должны понять, что же конституирует значение отдельных слов.
      Логики, насколько я знаю, очень мало сделали в направлении объяснения природы отношения, называемого 'значением', но их не за что винить, поскольку эта проблема по существу является проблемой психологии. Но до того, как мы займёмся вопросом о значении слова, необходимо сделать одно важное замечание о том, что такое слово.
      Если мы ограничимся словами, произнесёнными в одном языке, то слово представляет собой класс близко родственных шумов, произведённых выдохнутым воздухом, объединённых с движением горла, языка и губ. Это не является определением 'слов', поскольку некоторые шумы лишены смысла, а последний есть часть определения 'слов'. Прежде важно, однако, осознать, что то, что мы называем одним словом, не есть единственная сущность, но класс сущностей; отдельные примеры слова 'собака' существуют так же, как отдельные примеры собак. И когда мы слышим шум, мы можем сомневаться, является ли он невнятно произнесённым словом 'собака' или же нет; шумы, которые являются примерами слов, сводятся к другим шумам посредством непрерывных градаций, так же, как согласно эволюционной гипотезе, сами собаки могут перейти в волков. И, конечно, точно те же замечания применимы к написанным словам.
      Для начала, очевидно, что если мы возьмём какие-то слова, типа 'Сократ' или 'собака', значение слова заключается в некотором отношении к объекту или множеству объектов. Первый вопрос, который нужно задать, состоит в следующем: "Может ли отношение, называемое 'значением', быть непосредственным отношением между словом, как физическим событием, и самим объектом, или же отношение должно проходить через 'ментального' посредника, которого можно назвать 'идеей' объекта?
      Если мы примем точку зрения, что 'ментального' посредника не требуется, мы должны будем рассматривать 'значение' слова, как состоящее в том, что Джеймс назвал бы 'процессами поведения'. Другими словами, причины и следствия, сопровождающие слово, будут связаны некоторым, ниже определяемым способом с объектом, который является его значением. Возьмём самый простой пример из повседневности: Вы видите Джона и говорите:
      'Привет, Джон' - это задаёт причину слова; вы зовёте: 'Джон', и Джон появляется в дверях - это задаёт следствие слова. Поэтому в данном случае Джон выступает и как причина, и как следствие слова 'Джон'. Когда мы говорим о собаке, что она 'знает' свою кличку, речь идёт только о таких причинных корреляциях, которые являются несомненными; мы не можем быть уверены, что у собаки есть какие-то 'ментальные' процессы, когда мы зовём её, и она приходит. Возможно ли, что всякое использование и понимание языка заключается просто в том факте, что определённые события являются этому причиной, и в свою очередь вызывают определённые события?
      Более или менее условно такой взгляд на язык отстаивал профессор Уотсон* в своей книге Поведение1. Бихевиористский подход, насколько я его понимаю, утверждает, что 'ментальные' феномены, даже если они и могут существовать, не поддаются научной обработке, поскольку каждый из них может быть зафиксирован только одним наблюдателем - фактически, в высшей степени сомнительно, в состоянии ли даже один наблюдатель осознать нечто не сводимое к некоторым телесным обстоятельствам. Бихевиоризм представляет собой не метафизику, но методологический принцип. Поскольку язык является наблюдаемым феноменом, и поскольку язык имеет свойство, называемое нами 'значением', для бихевиоризма существенно дать такое описание 'значения', которое не вводило бы ничего такого, что известно только через интроспекцию. Профессор Уотсон признаёт это обязательство и приступает к работе для того, чтобы его выполнить. Не нужно явно предполагать, что он не сможет этого сделать, хотя я и склоняюсь к убеждению, что теория языка, не принимающая в расчет образы,
      1Behavior: An Introduction to Comparative Psychology (New York, 1914), работа Джона Б.Уотсона, профессора психологии университета Джона Хопкинса. Особенно см. стр. 321-334.
      неполна в жизненно важном пункте. Но прежде позвольте нам рассмотреть то, что должно быть сказано в пользу бихевиористской теории языка.
      Профессор Уотсон вообще отрицает наличие образов, которые он заменяет ослабленньми кинастетическими ощущениями, особенно теми, что относятся к произнесению слов sotto voce*. Он определяет 'неявное [implicit] поведение', как 'затрагивающее только механизмы речи (или более разнообразную мускулатуру) минимальным способом; т.е. положения и установки тела' (стр.19). Он добавляет: 'Эти слова подразумевают, что существует, или должен существовать, метод наблюдения неявного поведения. В данный момент ничего такого нет. Мы убеждены, что гортань и язык - месторасположение большинства этих феноменов' (стр.20). Более детально он повторяет эти взгляды в последующих разделах. Способ обучения разумному использованию слов излагается следующим образом: 'Стимул (объект), например, коробка, на который часто реагирует ребёнок, посредством таких движений как открывание, закрывание, помещение объекта внутрь, может служить иллюстрацией нашего аргумента. Няня, заметив, что ребёнок реагирует своими руками, ногами и т.п. на коробку, начинает говорить "коробка", когда ребёнок берёт коробку, "открой коробку", когда он её открывает, "закрой коробку", когда он её закрывает, и "положи куклу в коробку", когда выполняется данное действие. Это повторяется снова и снова. С течением времени происходит так, что без какого-то другого, иного, чем коробка, стимула, первоначально вызывавшего только телесные привычки, он начинает говорить "коробка", когда её видит, "открой коробку", когда её открывает и т.д. Видимая коробка становится теперь стимулом, способным высвободить либо телесные привычки, либо привычные слова, т.е. развитие привело к двум вещам: (1) к последовательности функциональных связей среди установок, ведущих от визуальных рецепторов к мускулам гортани, и (2) к последовательности уже связанных ранее установок, которые перешли от тех же рецепторов к мускулам тела ... Объект встретился со взглядом ребёнка. Он бежит к нему, пытается достать его и говорит "коробка" ... Наконец слово произносится без выполнения движения по направлению к коробке ... Формируется привычка движения к коробке, когда руки полны игрушек. Ребёнок учится складывать их туда. Когда его руки заняты игрушками, а коробка отсутствует, всплывает привычное слово и он взывает "коробка"; ему её дают, он открывает её и складывает игрушки внутрь. Это приблизительные наброски того, что мы назвали бы генезисом правильной языковой привычки' (стр.329-330).
      Несколькими страницами ранее он говорит: 'Мы ничего не говорим о рассудке, поскольку признаём его не как подлинный тип человеческого поведения, а только как особую форму языковой привычки' (стр. 319).
      Вопросы, поставленные изложенной выше теорией языка, очень важны, поскольку в них заключена возможность того, что можно назвать материалистической психологией. Если человек разумно говорит и пишет, он со всей возможной очевидностью даёт нам надежду на то, что обладает разумом. Если же разумную речь и письмо можно объяснить в соответствии с профессором Уотсоном, не остаётся ничего такого, что он мог бы сделать, чтобы убедить нас в том, что он не просто физическое тело.
      Я думаю, бихевиористскому взгляду на язык есть подходящие возражения, основывающиеся на факте и на неработоспособности теории. Возражение, основывающееся на факте, заключается в том, что отрицание образов оказывается эмпирически неоправданным. Возражение, основывающееся на теории (на которое, несмотря на его явную силу, я думаю, можно дать ответ), состоит в том, что затруднительно на основании цитированного выше учесть обстоятельства, сопровождающие слово, когда объект просто желаем и не присутствует актуально. Рассмотрим возражения по порядку.
      (1) Существование образов. - Профессор Уотсон, как следует заключить, не владеет способностью к визуализации и не склонен думать, что ею владеют другие. Кинастетические образы могут быть объяснены как действительно незначительные ощущения того же самого типа, как и те, что относятся к актуальным движениям. Внутренняя речь, в частности, поскольку она не сопровождается слуховыми образами, я думаю, действительно может состоять из таких незначительных ощущений и сопровождаться незначительными движениями языка и гортани, как требует бихевиоризм. Тактильные образы вероятно могут быть объяснены сходным образом. Но визуальные и слуховые образы не могут быть объяснены подобным способом, потому что взятые как ощущения, они на самом деле противоречат законам физики. Стул, расположенный напротив вас, пуст; вы закрываете глаза и наглядно представляете своего друга, сидящего на нём. Это происходит в вас, а не во внешнем мире. Это может быть физиологическим событием, но даже в этом случае оно должно радикально отличаться от зрительных ощущений, поскольку оно не представляет собой части данных, на которых строится наше познание физического мира вне нашего собственного тела. Если вы попытаетесь убедить обычного неискушённого человека, что он не сможет вызвать зрительный образ друга, сидящего на стуле, но. способен только использовать слова, описывая то, на что были бы похожи такие обстоятельства, он заключил бы, что вы сумасшедший. (Последнее утверждение основано на эксперименте.) Я не вижу какой-либо причины отвергать вывод, первоначально предложенный опытами Гальтона*, а именно, что привычка к абстрактным занятиям делает способность учёных к наглядному представлению много хуже среднего, и они много более заняты словами в своём 'мышлении'. Когда профессор Уотсон говорит: 'Я вообще отбрасываю образы и пытаюсь показать, что практически всё естественное мышление осуществляется с точки зрения сенсорно-моторных процессов в гортани (но не с точки зрения образного мышления)' (Psychological Review, 1913, стр.174), мне кажется, он по ошибке принимает личностную особенность за универсальную человеческую характеристику.
      Конечно, отрицание бихевиористами образов есть часть их отрицания интроспекции как источника познания. Поэтому в данный момент хорошо бы рассмотреть доводы в пользу подобного отрицания.
      Мне кажется, что аргументы тех, кто отвергает интроспекцию как научный метод, покоятся на двух вполне отчётливых основаниях, одно из которых значительно более явно выражено в их работах, чем другое. Более эксплицитное основание заключается в том, что данные, полученные интроспекцией, являются приватными [private] и верифицируемы только одним наблюдателем, а стало быть, не могут обладать той степенью публичной [public] уверенности, которой требует наука. Другое, менее явное основание, состоит в том, что физическая наука конструирует пространственно-временной космос, подчиняясь определённым законам, и раздражение вызывает то. что в мире существуют вещи, которые не подчиняются этим законам. Стоит отметить, что определение интроспекции различается в соответствии с тем, берём ли мы первое или второе из этих оснований возражения.
      Если приватный характер - главное возражение против данных интроспекции, мы должны будем включить в их число все телесные ощущения. Зубная боль, например, приватна по существу. Дантист может видеть, что ваши зубы в таком состоянии, при котором боль правдоподобна, но он не чувствует вашей боли, а только знает на своём собственном опыте сходных состояний то, что вы подразумеваете под болью. Соотнесённость дупла и зубной боли установлена рядом наблюдений, каждое из которых было приватным в точности в том смысле, который рассматривается как недопустимый. И тем не менее никто не назовёт человека интроспективным, поскольку он осознаёт зубную боль. и не очень затруднительно найти в физическом мире место, где болят зубы. Я не буду настаивать на том, что в приведённом анализе все наши ощущения являются приватными, и что публичной мир физики строится на подобиях, а не на тождествах. Но имеет смысл настаивать, что приватность ощущений, которая даёт нам познание нашего собственного тела, превосходит знание, которое у нас есть о других телах. Это важно, потому что никто не рассматривает как научно ничтожное знание нашего собственного тела, которое приобретается с помощью таких приватных данных.
      Это приводит нас ко второму доводу в возражении против интроспекции, а именно, что её данные не подчиняются законам физики. Оно, хотя и менее акцентировано, я думаю, является возражением, которое на самом деле считается более сильным из двух. И это возражение ведёт к определению интроспекции, гораздо более гармонирующему с употреблением, чем то, которое является следствием того, что приватность делается сущностной характеристикой её данных. Например, Кнайт Данлэп, энергичный противник интроспекции, утверждает, что образы на самом деле являются мышечными сокращениями1, и что очевидно рассматривать наше осознание мышечных сокращений как то, что не проходит под заголовком интроспекции. Я думаю, обнаружится, что сущностная характеристика данных интроспекции связана с локализацией: либо они вообще не локализованы, либо, если эти данные рассматриваются как часть физического мира, они не локализованы в таком месте, которое уже физически занято чем-то с ними несовместимым. В любом случае данные интроспекции должны рассматриваться как не подчиняющиеся законам физики, и это, я думаю, является фундаментальной причиной того, почему делается попытка их отвергнуть.
      Вопрос о публичности данных и вопрос об их физическом статусе вполне взаимосвязаны. Мы можем различить постепенно уменьшающуюся степень публичности в различных данных. Данные зрения и слуха более публичны; запах в некоторой степени менее; прикосновение ещё менее, висцеральные ощущения едва ли публичны вообще. Дело заключается в степени и частоте совпадений ощущений у соседей в одно и то же время. Если мы слышим удар грома, когда его не слышит никто другой, мы думаем, что
      1Psichological Review (1916), 'Thought-Content and Feeling', стр.59. См. также его статьи в предыдущих номерах этого же журнала: 'The Case against Introspection' (1912), стр.404-413, и "The Nature of Perceived Relations' (там же), стр.415-446. В последней статье он утверждает, 'что "интроспекция", лишённая своего мифологического предположения о наблюдении за сознанием, на самом деле представляет собой наблюдение за телесными ощущениями и чувствами' (стр.427).
      сошли с ума; если же мы чувствуем боль в животе, когда её никто не чувствует, у нас нет повода для удивления. Поэтому мы говорим, что боль в животе моя, тогда как гром нет. Но то, что является моим, включает и то, что принадлежит телу, и в данном случае это боль в животе. Боль в животе локализована; она занимает место, близкое к поверхности живота, которая видима и пальпируема. (Как осуществляется локализация, нас в этой связи не касается.) Итак, когда мы рассматриваем локализацию образов, мы находим различия согласно природе образов. Образы приватных ощущений могут быть локализованы там, где должны быть приватные ощущения, без причинения какого-либо значительного или сильного нарушения физических законов. Образы слов могут быть локализованы во рту. По этой причине нет prima facie возражения, рассматривающего их, как поступает Уотсон, в качестве незначительных ощущений; этот взгляд может или не может быть истинным, но его нельзя отвергнуть сразу же. В отношении всех приватных ощущений различие между образом и ощущением не является точным и определённым. Но визуальные и слуховые образы находятся в совершенно ином положении, поскольку физическое событие, на которое они указывали бы, если бы были ощущениями, не имеет место.
      Таким образом, решающим феноменом в отношении интроспекции являются образы публичных ощущений, т.е. особенно зрительные и слуховые образы. Несмотря на Уотсона, на основании наблюдения кажется невозможным отрицать, что такие образы встречаются. Но они не являются публичными и, взятые как ощущения, противоречат законам физики. Возвращаясь к случаю наглядного представления друга, сидящего на стуле, который фактически пуст, вы не сможете локализовать образ ни в теле, потому что он является зрительным, ни (как физический феномен) на стуле, поскольку стул как физический объект пуст. Таким образом, кажется, что физический мир не включает всего того, что мы осознаём, и что должно принять интроспекцию как источник знания отличный от ощущения.
      Разумеется, я не предполагаю, что зрительные и слуховые образы являются нашими единственными не физическими данными. Я взял их как то, что предоставляет самый сильный пример для аргументации, но когда они приняты, нет более какой-либо причины отрицать другие образы.
      Наш критицизм, основанный на факте и направленный против Уотсона, привёл нас к заключению, что невозможно избежать допущения образов, как чего-то радикально отличного от ощущений, в частности, как чего-то неподдающегося законам физики.
      Остаётся рассмотреть возможный критицизм, основанный на теории, а именно, что трудно с его точки зрения учесть обстоятельства, сопутствующие слову, когда отсутствует объект желания. Я не думаю, что этот критицизм обоснован, но считаю, что соображения, которые он предполагает, являются важными.
      (2) Слова в отсутствии их объектов. - В данном Уотсоном описании того, как ребёнок учится использовать слово 'коробка', внимание почти всецело концентрируется на способе, которым слова приходят в соприкосновение с присутствующей коробкой.