Он обладал блестящим литературным талантом, и когда его карманы были пусты, насущная необходимость опохмелиться вынуждала его браться за перо. Журналы, специализирующиеся; на скандалах, охотно публиковали его произведения. Разумеется, двери солидных редакций для мистера Хогг-Покуса были закрыты, потому что он никогда не поступался своей совестью. Он знал всю подноготную политики, но не умел извлечь из этого знания никакой выгоды для себя. Некогда он сотрудничал во многих газетах, но хозяева тотчас указывали ему на дверь, как только становилось известно, что он знает о них кое-что, о чем они предпочли бы не распространяться. Странным образом мистер Хогг-Покус не догадывался, что он мог бы сорвать с них за это изрядный куш, – ему мешали какие-то остатки порядочности, а может быть, и беспечность. Он выбалтывал свои секреты случайному собутыльнику где-нибудь за стойкой бара вместо того, чтобы превратить их в солидный банковский счет.

Шовелпенни решил поделиться с другом своими сомнениями.

– Что-то тут не то, – сказал он, – похоже, что они морочат нам голову. Но ума не приложу, кому это могло понадобиться… Может быть, ты, с твоим знанием людей, объяснишь мне, что происходит?

Правда-Матка радостно ухмыльнулся. Он давно уже присматривался к тому, как одновременно растут общественная истерия и доходы сэра Теофила Пинтюрка.

– Ты как раз тот человек, который мне нужен, – сказал он. – Я-то не сомневаюсь, что все это чистейшая липа. Но тут надо действовать с умом. Ты знаток наук, а я малость кумекаю в политике. Вдвоем мы можем кое-что сделать… Только вот какое дело: я могу под пьяную лавочку проболтаться. Давай уговоримся: ты меня запрешь в своей комнате. И, само собой, нужна выпивка в достаточном количестве, чтобы я не очень скучал…

Шовелпенни согласился. Но вот вопрос: где взять денег, чтобы поддерживать Хогг-Покуса в надлежащем тонусе все это время, которое, кстати, может оказаться не таким уж коротким? Тут Правда-Матка вспомнил, что в далекие времена своего детства он дружил с будущей леди Пинтюрк, – не всегда же он был таким забулдыгой, как теперь! И не теряя времени, он настрочил красочные воспоминания, в которых поведал миру о том, что прелестная Милли была таковой еще в возрасте десяти лет. Статья была продана модному журналу, после чего проблему бесперебойного снабжения мистера Хогг-Покуса спиртным в течение всего времени, которое ему понадобится, можно было считать решенной.

Хогг-Покус немедленно приступил к расследованию. Кашу заварила «Ежедневная Молния» – это не вызывало сомнений. Кто за ней стоит, ему было хорошо известно: сэр Теофил Пинтюрк. Марсиан увидела первой супруга Пинтюрка. Что же касается научного обоснования всей этой свистопляски, то тут первую скрипку играл – это все знали – Пендрейк Маркл. Единая цепь событий сама собой начала складываться в догадливой голове Хогг-Покуса. Однако начинать атаку было преждевременно. Нужно было заставить заговорить одного из тех, кто знал подоплеку этого дела. И Хогг-Покус решительно постучал в дверь Томаса Шовелпенни. Пусть Шовелпенни возьмет интервью у леди Миллисент. Она сделала первый портрет марсианина, она наверняка знает все с самого начала.

Как ни трудно было простодушному Шовелпенни поверить в выдвинутую Хогг-Покусом гипотезу заговора, инстинкт ученого говорил ему, что встреча с Миллисент Пинтюрк – лучший способ проверить эту гипотезу. Он написал ей почтительное письмо с просьбой принять его по весьма неотложному делу. Против ожидания ему ответили согласием. Ученый муж привел в порядок свой не блиставший опрятностью костюм, причесался. Подготовившись таким образом, он отправился на это знаменательное рандеву.

Горничная провела его в будуар леди Миллисент. Хозяйка полулежала в кресле рядом с куклой-телефоном.

– Мистер Шовелпенни, я чрезвычайно польщена вашим вниманием, – промолвила Милли. – Однако я не представляю себе, какого рода темы мы будем с вами обсуждать. Вы, насколько мне известно, блестящий ученый, а я – невежественная женщина, которой нечем похвастаться, кроме богатого мужа. Получив ваше письмо, я поинтересовалась вашими успехами на избранном вами поприще, и мне трудно поверить, что деньги могли быть причиной вашего желания говорить со мной.

Эти слова сопровождались обворожительной улыбкой. Никогда еще Шовелпенни не встречал женщины, одновременно столь богатой и столь пленительной; он почувствовал, что теряется под ее взглядом. «Ну же, смелей, – подбадривал он себя. – Не распускай слюни. Ты ведешь важное расследование!» Сделав над собой усилие, он произнес:

– Леди Миллисент, вы, конечно, знаете о тревоге, охватившей сейчас все человечество в связи со странными слухами о вторжении с Марса. Если я не ошибаюсь, вы – первая, кто увидел одного из этих марсиан. Мне очень неловко, но долг ученого заставляет меня быть с вами откровенным. Дело в том, что тщательные исследования, проведенные мною, заставили меня усомниться в этом. Я… словом, я не верю, что вы или кто-нибудь другой видели этих чудовищ через инфрарадиоскоп, и не верю, что с его помощью можно вообще что-нибудь увидеть. Очевидно, это какой-то гигантский обман. И если то, что я сказал, – правда, то я вынужден прийти к заключению, что обман этот исходил от вас. Я не удивлюсь, если вы сейчас позовете прислугу и велите вытолкать меня в шею. Такая реакция будет естественной, если вы ни в чем не виноваты, и еще более естественной, если вы виноваты. Но умоляю вас, леди Миллисент, заклинаю вас: если вы не хотите, чтобы я думал о вас плохо, чтобы я осудил такое прелестное существо, как вы, с открытой, благородной улыбкой, если вы верите в мое расположение к вам – откройте мне всю правду!

Столь неподдельная искренность, столь обезоруживающая прямота и доверчивость произвели на леди Миллисент ни с чем не сравнимое впечатление. Ни один из ее бесчисленных поклонников не говорил ей ничего подобного. Впервые с тех пор, как она покинула своего отца, чтобы стать женой сэра Теофила Пинтюрка, она видела перед собой человека, который говорит то, что думает. Она почувствовала, что искусственное существование, которое она пыталась вести, поселившись в особняке сэра Теофила, ей отвратительно. Как могла она жить в этом мире лжи, расчета, интриг и бессовестного насилия!

– О, мистер Шовелпенни, – проговорила она. – Что вам ответить? У меня есть долг перед мужем. У меня есть долг перед всеми людьми. И есть еще долг перед истиной. Каким-то из них я должна пренебречь. Как мне решить, какой из них главный?

– Леди Миллисент, – отвечал молодой человек, – вы пробуждаете во мне и любопытство, и веру. Вас окружают фальшь и мишура, но что-то говорит мне, что сердцем вы чисты. О, я знаю, вы сумеете стряхнуть с себя все постороннее, запачкавшее вас. Говорите же, и пусть очистительный огонь истины освободит вашу душу от скверны.

Ненадолго воцарилось молчание. А затем твердым голосом она произнесла:

– Хорошо, я скажу. Я слишком долго скрывала это. Меня вовлекли в неслыханное преступление; сперва я не понимала, в чем дело, а потом было уже поздно. Но вы вселили в меня надежду. Быть может, еще не все потеряно; а если и в самом деле всему конец, то я верну себе по крайней мере спокойную совесть, которую я продала, чтобы избавить от нищеты моего отца! Да, я действительно ни о чем не подозревала, когда мой муж льстивым голосом, превознося до небес мои таланты, предложил мне нарисовать чудовище. Я не подозревала в ту роковую минуту, для чего ему нужен этот портрет. Я выполнила его просьбу. Я поддалась его уговорам, но видит бог, я ничего не знала! Сэр Теофил – о, как ненавистно мне теперь это имя! – воспользовался моей доверчивостью. С каждым днем, по мере того как нарастала шумиха, совесть мучила меня все больше и больше. Каждую ночь я молила небо о прощении и понимала, что мой грех непростителен. Не будет мне спасения до тех пор, пока я купаюсь в грязной роскоши, пока не выберусь из этой бездны, куда завлек меня сэр Теофил. Но вот пришли вы, и последняя капля переполнила чашу. Ваши простые слова, слова правды, указали мне выход. Я знаю, что я должна сделать. Я расскажу вам все. Узнайте, как низко пала женщина, которую вы пожелали выслушать. Ни единой крупицы совершенного мною зла я не утаю от вас. И тогда, быть может, я смою с себя хотя бы малую часть той грязи, которая облепила меня.

И она поведала ему все. Но, заключив свой рассказ, она прочла в Глазах, Шовелпенни не ужас и отвращение, которые были бы столь естественны, а восхищение и восторг. Мистер Шовелпенни ощутил в споем сердце любовь – чувство, до той поры ему незнакомое. Он простер к ней руки, и леди Миллисент упала в его объятья.

– Ах, Миллисент, – прошептал он, – как удивительна и непостижима человеческая жизнь! Хогг-Покус был прав, все, что он говорил, подтвердилось. И что же?.. В этом царстве зла я нашел вас. Вас, Миллисент, в ком горит чистое пламя правды! Теперь, когда вы раскаялись во всем, махнув рукой на собственное благополучие, я нахожу в вас духовного союзника, друга, какого не чаял обрести в этом мире. Но как мне теперь поступить? Голова идет кругом… Дайте мне двадцать четыре часа на размышление. Завтра я вернусь и скажу вам свое решение.

Мистер Шовелпенни воротился домой в полном смятении чувств и мыслей. Пьяный Хогг-Покус храпел на его постели. Меньше всего хотелось сейчас нашему герою посвящать этого циника в свои чувства к Миллисент, чья красота, как щит, заслоняла ее от любых осуждений. Он водрузил на столик рядом с кроватью большую бутылку виски, поставил рядом стакан, так, чтобы, пробудившись, достойный джентльмен мог без труда вернуться в прежнее состояние, и, обеспечив себе спокойствие на двадцать четыре часа, уселся в кресло перед газовым камином.

Долг и чувство – извечные враги. Заговорщики были слуги дьявола, их побуждения были гнусны, судьбы людей не заботили их. Власть и нажива были их единственной целью. Ложь, надувательство и террор были их средствами. Может ли он молчать и тем самым стать соучастником преступления? Конечно, нет! Но если он убедит Миллисент публично раскрыть обман, – а он знал, что она послушается его, – что станет с ней? Что сделает с ней муж?.. А все эти толпы обманутых? Он представил себе свою возлюбленную, распростертую в пыли, и озверевших людей, которые топчут ее ногами. Страшное видение. И все же… И все же мог ли он дать потухнуть искре благородства, которая вспыхнула в ней, мог ли он позволить своей Миллисент вновь почить на усыпительном ложе выгодной лжи!..

Но затем его мысли приняли иной оборот. Может быть, разумнее предоставить Пинтюрку и его приспешникам возможность действовать так, как они хотят? В пользу этого было много серьезных доводов. Перед началом марсианской кампании мир находился на грани войны, и многим казалось, что человечество обречено на самоистребление. Теперь реальная опасность отступила перед воображаемой. Мнимая угроза вторжения с Марса объединила вчерашних врагов, и хотя армии по-прежнему находятся в боевой готовности, они не могут произвести те опустошения, ради которых эти армии существуют. «Может быть, – думал он, – обман тоже бывает полезным? Может быть, люди устроены так, что правда для них опасней лжи? Чего тогда стоит моя преданность истине? Я был безумцем, толкая к гибели мою возлюбленную Миллисент!»

В этой точке своих размышлений Шовелпенни снова почувствовал, что он уперся в тупик. «Пусть так, – сказал он себе. – Но ведь рано или поздно обман будет раскрыт. Если его не разоблачат бескорыстные правдолюбцы вроде меня, то это сделают соперники Пинтюрка, такие же хищники, как и он, если не хуже. Как они воспользуются этим открытием? Да очень просто: разрушат едва возникшее единство „теллуриан“, сотворенное ложью сэра Теофила. Так не лучше ли разоблачить заговор ради благородной цели – торжества истины, чем в угоду бесчестной зависти, ради победы одного негодяя над другим… Ах, боже мой, кто я такой, чтобы судить обо всем этом? Я не провидец! Будущее покрыто мраком. Ужас кругом, куда ни глянь. Я не знаю, что лучше: быть заодно с преступниками во имя добра или помочь праведникам погубить мир? Нет, я не вижу выхода».

Так просидел он целые сутки, забыв про еду и сон, и ничего не решил. Когда истекли условленные двадцать четыре часа, Шовелпенни встал и с тяжелым сердцем, на негнущихся ногах, поплелся к особняку леди Миллисент.

Он застал ее в той же растерянности, в какой пребывал сам. Она тоже разрывалась между двумя решениями. Однако судьбы человечества волновали Милли куда меньше, чем вопрос о том, кого предпочесть – мужа или ставшего ей теперь столь близким и дорогим Томаса. Леди Миллисент не имела похвальной привычки мыслить государственными категориями. Ее мир состоял из конкретных людей, которые, правда, что-то делали в мире, но ее это не касалось. Ее интересовало другое – чувства и устремления мужчин и женщин в ее собственном маленьком мире. Целые сутки она посвятила думам о Томасе, о его твердой воле и бескорыстии. Почему судьба не послала ей этого человека немного раньше, когда она не успела еще завязнуть так глубоко в махинациях сэра Теофила!

Одно утешение оставалось для нее в эти мучительные двадцать четыре часа – живопись. Леди Миллисент рисовала по памяти миниатюрный портрет Томаса. Закончив миниатюру, она заключила ее в медальон, где в былые, легкомысленные времена хранила портрет сэра. Теофила. Медальон покоился у нее на груди, и время от времени, чтобы скрасить ожидание, она украдкой смотрела на образ того, кого мысленно называла своим избранником.

Наконец, он явился. Но шагам его не хватало твердости, глаза не излучали блеска, в голосе не было металла. Медленно приблизившись, он протянул ей руку, а другой рукой вынул из кармана таблетку и тотчас положил ее в рот.

– Миллисент, – сказал мистер Шовелпенни, – это снадобье через несколько минут оборвет мою жизнь. Положение мое безвыходно. Прежде у меня были надежды, радужные надежды. Я мечтал посвятить свою жизнь двум богам – истине и добру. Увы, это оказалось химерой. Правда губит гуманизм, а гуманность несовместима с правдой. О, проклятье! Как жить, если одно нужно приносить в жертву другому? И что это за мир, где нужно либо душить друг друга, либо сдаться на милость самой беззастенчивой лжи! Нет, это невозможно вынести. Вы были добры ко мне, Миллисент, вы поверили в меня, вы знаете, как искренно я люблю вас, но что… что… что вы можете сделать, чтобы вернуть мир моей душе, раздираемой противоречиями! Ни ваши нежные руки, ни ваши дивные глаза – ничто меня не утешит. Я должен умереть. Но тому, кто меня заменит, я оставляю ужасный выбор – выбор между правдой и жизнью. Я не смог его сделать. Прощайте, прощайте, моя бесценная. Я ухожу туда, где неразгаданные загадки не будут терзать мою грешную душу. Прощайте…

Он сжал ее в последнем страстном порыве, потом она почувствовала, что сердце его перестало биться, руки мистера Шовелпенни разжались, и он упал бездыханным. Склонившись над ним, леди Миллисент сняла медальон со своей лебединой шеи, трепетными пальцами извлекла оттуда портрет и, прижимая его к устам, воскликнула:

– О благородное сердце, о великий дух, ты умер, и эти губы, которые я целую, не вымолвят больше ни слова. Но ты останешься жить в моем сердце. И я, твоя бедная Миллисент, завершу то, что ты начал, я принесу людям весть, которую не успел принести им ты.

С этими словами она сняла телефонную трубку и набрала номер газеты «Ежедневный Гром».

Нескольких дней, в продолжение которых редакция «Ежедневного Грома» отважно защищала леди Миллисент от ярости мужа и его клевретов, было достаточно, чтобы ее сенсационному сообщению поверили все. Один за другим, осмелев, люди начали признаваться, что никто из них никогда ничего не видел через инфрарадиоскоп. Марсианский бум кончился так же быстро, как и начался.

И конечно, распря между землянами, как и следовало ожидать, обострилась с новой силой. Вскоре она переросла в войну.

Армии воюющих стран сшиблись лбами на огромном поле битвы. Самолеты затмили небо. Атомные взрывы сеяли смерть по обе стороны фронта. Гигантские орудийные установки посылали в небо снаряды, которые сами отыскивали цель. И вдруг грохот взрывов утих. Самолеты опустились на землю. Артиллерия прекратила огонь.

Журналисты, расположившиеся в прифронтовой полосе и ожидавшие исхода страшных событий с любопытством, присущим людям этой диковинной профессии, первыми отметили внезапную и странную тишину. Никто не понимал, почему сражение прекратилось. Преодолев страх, они, наконец, двинулись туда, где должна была происходить битва. И увидели, что полки лежат мертвыми – солдаты умерли все разом, но не от ран, нанесенных врагом, а какой-то странной, неведомой смертью.

Журналисты бросились к телефонам. Они позвонили в свои столицы. Там, за тысячи километров от театра военных действий, успели принять слова: «Сражение прекратилось, так как…». И больше не услышали ничего. Те, кто передавал сообщение, тоже погибли. Телефоны замолкли. Смерть воцарилась в мире. Марсиане – на этот раз настоящие – пришли.