Начнем с моего имени. Мы подставляем "Бертран Рассел" вместо "я", или "вы", или "он", смотря по обстоятельствам, потому что "Бертран Рассел" есть общественное имя, имеющееся в моем паспорте и моем удостоверении личности. Если полисмен спросит: "Кто вы?" - я могу ответить:
      "Посмотрите! Вот я", но это не то, чего надо от меня полисмену; тогда я покажу ему мое удостоверение личности, и он будет удовлетворен. Но ведь я только заменил одно чувственное впечатление другим. Во время знакомства с моим удостоверением личности полисмен получает определенное чувственное впечатление, которое позволяет ему сказать: "Имя обвиняемого - Бертран Рассел". Другой полисмен, посмотрев в то же самое удостоверение личности, произнесет то, что мы назовем "тем же самым" предложением; то есть он издаст серию шумов, очень сходных с теми, которые издал первый полисмен. Вот это сходство, ошибочно принимаемое за тождество, и является положительной стороной имени. Если бы эти два полисмена должны были описать мою внешность, то первый, задержав меня после того, как я шел целый день под дождем, мог бы сказать: "Это был разъяренный бродяга с красной физиономией",- тогда как другой мог бы сказать:
      "Это был приличный пожилой джентльмен в вечернем платье". Имя имеет то положительное свойство, что оно менее изменчиво, но при этом все же остается нечто такое, что познается только через чувственное впечатление от индивидуума и в чем никакие два человека не бывают вполне сходны друг с другом. Мы всегда возвращаемся к мысли: "Это - его имя", где это есть то, что переживается в настоящем. Или точнее: "Его имя есть класс чувственных событий, очень похожих на это". Посредством такой процедуры мы обеспечиваем себе способ получения серии очень похожих состояний, но мы полностью не освобождаемся от "этого".
      В этом участвует принцип, более подробным рассмотрением которого ввиду его большой важности мы и должны сейчас заняться.
      Начнем с примера из обыденной жизни. Допустим, что вы знакомы с некоей миссис А и что вы знаете, что ее мать, которую вы никогда не видели, зовут миссис 5. Какое значение для вас имеет имя "миссис 57 Не такое, какое оно имеет для тех, кто ее знает, и еще менее похожее на значение, которое оно имеет для нее самой. Оно должно для вас значить нечто определимое в терминах вашего опыта, как и всякое слово, которое вы осмысленно употребляете. Ибо каждое слово, которое вы понимаете, должно иметь или номинальное определение с помощью слов, определяемых наглядно, или же должно само иметь наглядное определение; а наглядные определения, как явствует из процесса их получения, возможны только в отношении событий, которые вы имели в своем опыте. Таким образом, имя "миссис Б "есть нечто вошедшее в ваш опыт; поэтому, когда вы говорите о миссис Б, вы мысленно определяете ее как "даму, чье имя - миссис 5" Или, если бы было известно (что, впрочем, не совсем точно), что вы знакомы с миссис А, вы могли бы определить "миссис Б" как "мать миссис A". В этом случае, хотя миссис Б и находится вне вашего опыта, мы можете истолковать предложения, в которых встречается ее имя, таким образом, что ее отсутствие в вашем опыте не будет служить для вас препятствием к познанию, если эти предложения истинны.
      Мы можем теперь обобщить полученное в результате анализа этого примера. Допустим, что имеется некий объект a, известный вам по вашему опыту, и допустим, что вы знаете (безразлично, каким способом), что существует только один объект, к которому а имеет известное отношение R, но что в вашем опыте этого объекта нет. (В приведенном примере о - миссис А, а R - отношение дочери к матери.) Вы в этом случае можете дать имя объекту, к которому a имеет отношение R; пусть этим именем будет b (в нашем примере "миссис Б"). При этом становится легко забыть, что b вам неизвестно, хотя вы можете знать множество истинных предложений о b. Но фактически, строго говоря, вы не знаете предложений о b;
      вы знаете предложения, в которых имя b замещается фразой:
      "объект, к которому a имеет отношение R". Вы знаете также, что существуют предложения о действительном объекте b, которые словесно тождественны с известными вам предложениями об объекте, к которому а имеет отношение R,- предложениями, произносимыми другими людьми, в которых b встречается как имя,- но хотя вы и можете описать эти предложения и знаете (в пределах обыденного здравого смысла), какие из них истинны, а какие ложны, вы все-таки не знаете самих этих предложений. Вы можете знать, что мать миссис А богата, но вы не знаете, что имеет а виду миссис Б, когда она говорит: "Я богата".
      Результат такого положения вещей тот, что наше познание кажется идущим гораздо дальше за пределы нашего опыта, чем это есть на самом деле. В случаях, похожих на только что нами рассмотренный, мы, возможно, можем различать то, что мы можем утверждать, и то, что мы намереваемся утверждать. Если я говорю: "Миссис 5 богата", то я намереваюсь сказать нечто о самой миссис Б, но на самом деле я утверждаю только, что миссис А имеет богатую мать. Другой человек может знать о миссис Б не как о матери миссис А, а как о матери другой дочери, миссис В. В этом случае, когда он говорит: "Миссис Б богата", он имеет в виду: "Миссис В имеет богатую мать", а это не то, что имел в виду я. Но мы оба намереваемся сказать что-то о самой миссис Б, хотя и делаем это безуспешно. В практике это не имеет значения, так как то, что мы говорим - если говорим верно - и о матери миссис Л и о матери миссис В, будет одинаково верно о миссис Б. Но если это и не имеет значения в практике, то в теории познания имеет большое значение. Фактически каждый, кроме меня самого, находится по отношению ко мне в положении миссис Б, в таком отношении ко мне находится Солнце и Луна, мой дом и мой сад, моя собака и моя кошка. Все они известны мне только благодаря описанию, а не благодаря знакомству. А описание осуществляется в терминах моего собственного опыта. То же самое происходит и с именами. Теперь, для того чтобы разобраться в нашем утверждении R, мы должны рассмотреть даты.
      Когда я получаю знание какой-либо даты, встает вопрос, как можно определить дату в терминах моего собственного опыта, или, другими словами, в терминах, которые получают для меня наглядное определение? Для начала возьмем определение "1948 года". Общественное определение таково:
      "1948 лет после официально признанной даты рождения Христа". Все согласны, что это не может быть действительной датой рождения Христа, так как Геродот умер в 4 году до нашей эры Таким образом, "1948" на самом деле значит: определенное число лет с момента установления христианской эры. Это то же самое, что сказать, что если в каком-то определенном году было решено, что этот год должен считаться годом новой эры n, то "1948" значит "1948 минус n лет после этого года". Это, как мы сказали, общественное, а не мое личное значение, поскольку я не знаю, какой это был год. Все, что я знаю по своему личному опыту, это то, что в газетах, в моем дневнике и письмах и вообще везде, где указывается дата, этот год называется "1948"; я могу также вспомнить, что прошедший год назывался "1947". Я знаю, какое значение имеет "нашей эры", и знаю, таким образом, что эта дата считается связанной с определенными историческими событиями, о которых я знаю из Библии. Нашей эры (новая эра) - христианская эра. В западноевропейских языках обозначается буквами A. D. от латинского anno Domini - год рождения Господа (Христа).
      Анализируя субъективное значение даты, мы приходим в конце концов к какому-то элементу своего опыта, данному нам или в настоящем восприятии, или по памяти. Иногда этот процесс очевиден: я, например, хочу узнать, какой сегодня день недели; мой дневник говорит мне, что я обедал с тем-то в среду, а моя память говорит мне, что я обедал с этим человеком вчера, из чего я заключаю, что сегодня четверг. Или я могу услышать церковный звон и заключить, что сегодня воскресенье. Когда я убеждаюсь, что сегодня 30 января 1948 года, я убеждаюсь в этом потому, что я видел эту дату в сегодняшней газете, или потому, что вспомнил, что вчера было 29-е, или по какому-нибудь другому такому же основанию.
      То же самое можно сказать о широте и долготе. Даже слова, которые мы больше всего хотим сделать научно-безличными, требуют для своего истолкования личного опыта самого истолкователя. Это скрыто от нашего внимания тем, что мы можем назвать "словесной" мыслью. 1948 год - трудный для мысли объект, а слово "1948" - легкий. Я не могу никоим образом пережить 1948 лет, но я переживаю "1948" всегда, когда я слышу или читаю это выражение. То, что я называю "словесной" мыслью, характеризуется употреблением имени объекта как средством его описания. Когда мы думаем о Наполеоне, мы подставляем описание: "Человек, имя которого было "Наполеон". Мы можем иметь в опыте имя "Наполеон" и часто не сознаем, что подставляем: "Человек, которого звали Наполеоном" вместо "Наполеон". Благодаря этой неосознанной подстановке мы никогда не сознаем, что, собственно, о самом Наполеоне мы не знаем буквально ничего, поскольку с ним не знакомы.
      Возвращаясь к эгоцентрическим словам, надо сказать, что проблемы, связанные с ними, особенно важны в отношении пространства и времени. Качество, скажем, "красного" не так уж субъективно; можно, конечно, сомневаться, что ощущение, которое я называю словом "красное", во всем похоже на ощущение, которое другой человек называет тем же словом, но все-таки нет никакого положительного основания предполагать здесь большую разницу. Но то, что я называю словом "здесь", необходимо отличается от того, что кто-нибудь другой называет словом "здесь"; и то, что я в данное время называю словом "теперь", необходимо отличается от того, что я назову "теперь" в другом случае, и от того, что другой человек назовет "теперь" в другое время. В языке этот пункт существенной субъективности опыта каждого индивидуума. Подобно лейбницевским монадам, каждый из нас отражает мир со своей личной точки зрения. Но Лейбниц не довел свою монадологию до конца, развив ее только пространственно.
      Человек есть нечто отдельное не только по отношению к другим людям, но и по отношению к своему собственному прошлому и будущему. Субъективно не только "здесь", но и "теперь"; фундаментальным фактом нашей настоящей проблемы является "здесь - теперь". Я здесь - теперь кое-что знаю;
      в какой-то степени, хотя и не адекватно, я отражаю вселенную посредством настоящего содержания моего мышления. Но разве это возможно? Как это возможно? И до какого предела это возможно? Это основные проблемы, которыми я занимаюсь в данной книге. Последовательный анализ постепенно ведет нас от астрономических высот вселенной к мышлению астронома и от мышления всей его жизни к его мышлению в отдельный момент. Но с этого острия булавки, из этой крошечной камеры-обскуры, если (как мы все в этом убеждены) астроном действительно познает то, что нам кажется доступным его познанию, мы можем бросать свет познания на широкие просторы времени и пространства и можем убедиться в нереальности стен нашей предполагаемой субъективной тюрьмы. В этом процессе нашего избавления от субъективности истолкование эгоцентрических слов представляет собой один из существенных шагов.
      Прежде чем приступить к тщательному анализу эгоцентрических слов, попробуем обозреть картину мира, к которой приведет нас последующее рассмотрение.
      Существует одно общественное пространство, именно - пространство физики, и оно занято общественными физическими объектами. Но общественное пространство и общественные объекты не являются чувственными данными; мы приходим к ним посредством выводов и логических конструкций. Чувственное пространство и чувственные объекты различны у разных людей, хотя и имеют родовое сходство как между всеми этими индивидуальными различиями, так и с тем, что в них есть общественного.
      Существует одно общественное время, которым измеряются не только физические события, но и психические. В связи с относительностью это надо понимать с известными ограничениями. Но так как язык и теория познания имеют отношение к обитателям Земли, на это можно не обращать внимания, поскольку никакие два человека не могут иметь относительную скорость, сравнимую со скоростью света. Существует также личное время в личной памяти и ожиданиях.
      Все мое личное пространство есть "здесь" в физическом пространстве, и все мое личное время есть "теперь" в общественном времени. Но существуют также личные "здесь" и "теперь" в личном пространстве и времени.
      Когда ваш приятель зовет вас в темноте: "Где вы?", а вы отвечаете ему: "Я здесь", это "здесь" - одно в физическом пространстве, поскольку вы хотите дать информацию, которая помогла бы другому найти вас. Но если, будучи в одиночестве, вы ищете потерянную вещь и, найдя её, восклицаете:
      "Она здесь!", то это "здесь" может быть или в общественном, или в вашем личном пространстве. Конечно, обычная речь не различает общественное и личное пространство. В широком смысле слова "здесь" есть место, в котором находится мое тело - мое физическое тело, если я имею в виду "здесь" в физическом пространстве, и мое восприятие моего тела, если я имею в виду "здесь" в моем личном пространстве. Но "здесь" может быть локализовано гораздо точнее - например, если вы показываете на колючку, воткнувшуюся в ваш палец. Можно было бы сказать (хотя это и не вполне согласуется с обычным употреблением), что "здесь" есть место, в котором чувственный объект привлекает мое внимание. Это, будучи не совсем обычным значением слова, является понятием, которое очень нуждается в анализе в связи со словом "здесь".
      "Теперь" имеет сходное двойственное значение - субъективное и объективное. Когда я обозреваю свою жизнь по памяти, одни события вспоминаются мне как бывшие очень давно, другие - как бывшие сравнительно недавно, но все вспоминаются как прошлые по сравнению с настоящим моментом. Эта их "прошлость", однако, субъективна: то, что я вспоминаю, я вспоминаю теперь, и все мое воспоминание есть факт настоящего. Если моя память меня не обманывает, то, значит, действительно существовал факт, к которому мое воспоминание имеет определенное отношение, отчасти причинное, отчасти по сходству; этот факт был объективно в прошлом. Я думаю, что в добавление к объективному отношению "до и после", посредством которого события располагаются в общественную временную последовательность, существует и субъективное отношение "более или менее далекое", которое имеет место среди воспоминаний, существующих в одном и том же объективном времени. Личная временная последовательность, порожденная этим отношением, бывает различна не только у разных лиц, но и в разные моменты жизни одного и того же лица. В личной временной последовательности имеется также и будущее, которое является будущим ожидания. И личное и общественное время имеют в каждый момент жизни воспринимающего один особый пункт, который называется в этот момент "теперь".
      Следует заметить, что "здесь" и "теперь" зависят от восприятия: в чисто материальной вселенной нет ни "здесь", ни "теперь". Восприятие не беспристрастно, а идет от какого-то центра; наш воспринимаемый мир является (так сказать) перспективой общего мира. Близкое по времени и пространству обычно порождает более живые и ясные воспоминания и восприятия, чем далекое. Общественный мир физики не имеет такого центра освещения.
      При определении эгоцентрических слов мы можем взять "этот" в качестве основного слова в том его смысле, в каком "этот" не отличается от "тот". Я попытаюсь дать наглядное определение слова "этот", а затем номинальное определение других эгоцентрических слов.
      Слово "этот" обозначает то, что в момент употребления слова занимает центр внимания. То постоянное, что выражается неэгоцентрическими словами, есть нечто постоянное в самом обозначаемом предмете, слово же "этот" в каждом случае его употребления обозначает новый объект; постоянным в этом случае является не обозначаемый объект, а его отношение к данному частному случаю употребления этого слова. Всякий раз, когда употребляется это слово, лицо, его употребляющее, обращает свое внимание на что-то, и слово указывает на это что-то. Когда слово не эгоцентрическое, нет надобности различать разные случаи его употребления, но мы обязаны проводить это различение при употреблении эгоцентрических слов, поскольку то, на что они указывают, есть нечто, имеющее отношение к данному частному случаю употребления слова.
      Мы можем определить слово "я" как слово, обозначающее "лицо, обращающее внимание на это", а слово "здесь" - как слово, обозначающее "место обращения внимания на это". С таким же успехом мы могли бы считать основными слова "здесь - теперь", тогда "это" определялось бы как обозначающее "находящееся здесь - теперь", а "я" - как обозначающее того, "кто воспринимает это".
      Могут ли два лица воспринимать одно и то же "это", а если могут, то при каких обстоятельствах? Я не думаю, что этот вопрос может быть разрешен путем логических соображений;
      рассуждая априори, можно сказать, что на этот вопрос одинаково можно ответить и да и нет. Но с эмпирической точки зрения можно дать определенный ответ. Когда слово "этот" относится к тому, что в обыденном смысле является восприятием физического объекта, то различие в перспективе делает разницу в восприятии неизбежной, если речь идет о двух восприятиях одного и того же объекта. Два человека, смотрящие на одно и то же дерево или слушающие пение одной и той же птицы, имеют разные восприятия. Но два человека, смотрящие на разные деревья, могут, с чисто теоретической точки зрения, иметь абсолютно сходные восприятия, хотя это и невероятно. Два человека могут видеть один и тот же оттенок цвета, и, по-видимому, это будет так, если каждый из них смотрит на непрерывный пучок цветных полос, как например в радуге. Вместе с тем два человека, смотрящие на квадратный стол, будут видеть не одну и ту же четырехугольную фигуру, хотя четырехугольная фигура, которую они увидят, будет иметь определенные общие геометрические свойства.
      Таким образом, оказывается, что два человека вполне могут иметь одно и то же "это", если оно берется не в полной конкретности, а в несколько абстрактном виде. Действительно, в широком смысле слова, всякое восхождение по ступеням абстракции уменьшает разницу между мирами отдельных людей. Когда мы приходим к логике и чистой математике, всякая разница вообще исчезает: два человека могут приписывать абсолютно одно и то же значение слову "или" или слову "371294". Это является причиной того, почему физика в её стремлении избавиться от различий в индивидуальных восприятиях постепенно становится все более и более абстрактной. В этом также причина того широко распространенного среди философов взгляда, что всякое истинное познание является скорее рациональным, чем чувственным, и что интеллект ведет к освобождению познания, тогда как чувства держат нас в рамках личной ограниченности. Если не брать в расчет логику и чистую математику, то в этих взглядах есть элемент истины, но и не больше того, так как во всяком эмпирическом познании освобождение от данных чувственного познания может быть только частичным. Это освобождение, однако, может быть доведено до такой степени, когда истолкование того или иного данного предложения двумя людьми могут почти наверняка быть или оба истинными, или оба ложными. Сохранение этого результата является одной из тех целей (более или менее неосознанных), которые направляют процесс развития научных понятий.
      ГЛАВА 5.
      ЗАДЕРЖАННЫЕ РЕАКЦИИ: ПОЗНАНИЕ И ВЕРА.
      До сих пор мы занимались тем что можно назвать "восклицательным" употреблением языка, то есть когда язык употребляется для обозначения каких-либо интересных предметов или явлений настоящего опыта человека. В таком употреблении языка отдельное слово может функционировать в качестве изъявительного предложения. Когда у Ксенофонта его десять тысяч людей воскликнули: "Море! Море!", они употребили слово именно таким способом. Но отдельное слово может также употребляться и иначе. Человек, умирающий от жажды в пустыне, может прошептать: "Воды!", выражая требование или желание, он может видеть мираж и спросить:
      "Вода?" - или может увидеть источник и сказать утвердительно: "Вода". Предложения должны отражать различия в этих разных употреблениях слов. Они должны также - и это, возможно, их главное назначение - выражать то, что мы можем назвать "задержанными реакциями". Допустим, что вы собираетесь предпринять завтра железнодорожное путешествие, а сегодня ищете в расписании поездов ваш поезд; вы не предполагаете в этот момент как-либо использовать полученное вами знание, но когда наступит время, вы будете действовать соответствующим образом. Познание в том смысле, в каком оно является не только регистрацией настоящих чувственных впечатлений, состоит главным образом из приготовлений для таких задержанных реакций. Такие приготовления во всех случаях могут быть названы "верой" и называются "знанием" только в том случае, когда они обещают успешные реакции или по крайней мере оказываются связанными с относящимися к ним фактами таким образом, что их можно отличить от приготовлений, которые можно было бы назвать "ошибками".
      Важно не преувеличивать роль языка. Я думаю, что и в доязыковом опыте имеется кое-что, что можно назвать "верой" и что может быть как истинным, так и ложным; я сказал бы, что существует также и то, что можно назвать "идеями". Язык бесконечно увеличивает количество и сложность всевозможных верований и идей, но, по моему убеждению, не является необходимым для простейших из них. Кошка будет долго ждать у мышиной норы, шевеля в хищном ожидании своим хвостом; в этом случае можно было бы сказать (как я полагаю), что запах мыши стимулирует "идею" реальной мыши.
      Возражение против такого употребления слова "идея", как мне кажется, идет от неправильной рационалистической концепции значения слова "идея". Я определил бы "идею" как состояние организма, соответствующее (в некотором смысле) чему-то чувственно отсутствующему. Всякое желание предполагает идеи в этом смысле, а желания, конечно, существуют и а доязыковой стадии развития. Вера также, в весьма важном смысле, имеется у кошки, ожидающей у мышиной норы, и эта вера "истинна", если в норе есть мышь, и "ложна", если её там нет.
      Слово "мышь" само по себе не выразит различные положения кошки, когда она ждет свою жертву или когда она схватывает её; для того чтобы выразить эти различные её положения, необходимо дальнейшее развитие языка. Команда, желание и рассказ предполагают употребление слов, описывающих что-либо чувственно отсутствующее, и, чтобы отличить эти формы речи друг от друга и от изъявительной формы, нужны различные лингвистические приемы.
      Может быть, необходимость признания "идей" существующими до языка будет более очевидна, если рассмотрим, что выражают слова. Умирающий в пустыне человек, шепчущий:
      "Воды!", ясно выражает состояние, в каком может быть умирающее животное. Как это состояние можно проанализировать, - трудный вопрос, но мы все в каком-то смысле знаем значение слова жажда, и все мы знаем, что то, что обозначает это слово, не зависит в своем существовании от обозначающего его слова. Слово "жажда" обозначает желание чего-нибудь выпить, и это желание предполагает в указанном выше смысле наличие "идеи" питья. То, что обычно называется "психической" жизнью человека, всецело состоит из идей и отношений к ним. Воображение, память, желание, мысль и вера - все предполагает идеи, а идеи связаны с задержанными реакциями. Действительно, идеи являются частями причин действий, которые становятся полными причинами, когда присоединяется подходящий стимул. Они похожи на взрывчатые вещества, ожидающие, чтобы их взорвали. Действительно, это сходство может быть очень близким. Хорошо обученные солдаты, слыша слово "Огонь!" (которое уже имелось в их сознании в качестве идеи), начинают стрелять. Сходство языка с взрывчатыми веществами заключается в том, что очень небольшой добавочный стимул может произвести громадный эффект. Возьмите, например, те следствия, которые проистекли от того, что Гитлер произнес слово "война".
      Следует заметить, что слова, будучи усвоены, могут стать замещающими идеи. Существует состояние, называемое "думать о" чем-либо, скажем, о воде, когда вы находитесь в пустыне. Из поведения собаки явствует, что она способна находиться в этом состоянии; также способен к этому состоянию и ребенок, который ещё не умеет говорить. Когда это состояние имеется, оно вызывает поведение, имеющее отношение к воде. Когда слово "вода" уже усвоено, состояние может определяться (главным образом, но не целиком) наличием в сознании этого слова, которое или произносится, или только представляется. Слово, если оно понимается, имеет ту же причинную силу, что и идея. Привычное знание способно быть чисто словесным; только очень немногие школьники имеют в сознании нечто большее, чем слова, когда цитируют:
      "Вильгельм Завоеватель, 1066 год". Слова и идеи взаимозаменимы, и те и другие что-то значат и имеют одни и те же отношения к тому, что они обозначают. Разница между ними только та, что у слов отношение к тому, что они значат, имеет природу общественного соглашения и познается через слышание речи, тогда как у идей отношение "естественное", то есть зависит не от поведения других людей, а от внутреннего сходства к, пожалуй, от психологических процессов, свойственных людям и, в меньшей степени, высшим животным.
      "Познание", которое в большинстве своих форм связано с задержанными реакциями, не является вполне правильным и ясным понятием. Многие трудности философов возникли именно потому, что его считали ясным и правильным. Рассмотрим различные способы "познания" одного и того же факта. Допустим, что вчера в 4 часа пополудни я услышал шум взрыва. Когда я услышал его, я "познал" этот шум в каком-то определенном смысле слова, хотя и не в том, в каком это слово обычно употребляется. Этот смысл, несмотря на его необычность, нельзя игнорировать, поскольку он очень важен для объяснения того, что имеется в виду под словами "эмпирическая проверка". Услышав шум, я могу сказать: "Какой сильный!" или: "Что это за шум?" Это непосредственное воспоминание, которое отличается от ощущения только по степени, поскольку физиологическое раздражение, причиненное шумом, ещё полностью не утихло. Непосредственно перед взрывом, если я, например, видел объятый огнем поезд, что должно было привести к взрыву, я мог быть в состоянии напряженного ожидания; это состояние в каком-то смысле родственно воспоминанию, но направлено на ближайшее будущее. Далее наступает воспоминание в подлинном смысле слова: я вспоминаю сейчас тот звук взрыва, который я слышал вчера. Мое состояние сейчас определяется идеями (или образами) или словами, а также верой и сопровождающими обстоятельствами, которые уточняют время вспоминаемого происшествия. Я могу вообразить точно такой же звук, какой я вспоминаю, но в этом случае вера и датировка отсутствуют. (Слово "вера" я подвергну обсуждению ниже.) Воображаемые события не включаются в истинное или ошибочное познание, так как при этом отсутствует вера.
      Ощущение, непосредственное ожидание, непосредственное воспоминание и воспоминание в собственном смысле слова - все дают познание, которое в какой-то степени и с необходимыми ограничениями не зависит от постороннего свидетельства. Но большая часть познания людей, имеющих какой-то уровень образованности, не относится ни к одному из этих видов. Мы знаем то, что нам сообщили или что мы прочитали в книгах или газетах; здесь на первом плане находятся слова, причем часто не бывает необходимости знать, что эти слова значат. Когда я с верой узнаю: "Вильгельм Завоеватель, 1066 год", то то, во что я на самом деле верю, как правило, есть: "Слова "Вильгельм Завоеватель, 1066 год" истинны". Это имеет то преимущество, что эти слова можно ощутить, когда я захочу; сам "Завоеватель" умер, но его имя живет, когда я его произношу. Это имеет также и то преимущество, что это имя является общественным и одним и тем же для всех, тогда как образ (если таковой имеется), участвующий в мысли о Вильгельме, будет разным у разных лиц и будет наверняка чересчур конкретным. Если, например, мы представляем себе его сидящим на коне, то это не будет соответствовать словам "Вильгельм родился в Фалезе", так как он не родился сидящим на коне.
      Предложения, являющиеся составной частью рассказа, не обязательно, конечно, понимаются таким чисто словесным способом; чисто словесное понимание страдает существенной неполнотой. Ребенок, читающий увлекательную приключенческую повесть, будет "переживать" приключения героя, особенно если герой приблизительно того же возраста, как и читатель. Если герой прыгает через пропасть, мускулы ребенка будут напрягаться; если герой видит готового к прыжку льва, дыхание ребенка будет задерживаться. Что бы ни случилось с героем, у ребенка будет возникать физиологическое состояние воспроизведения в ослабленном масштабе физиологического состояния героя. У взрослого такой же результат вызывается хорошей литературой. Когда Антоний у Шекспира говорит "Я умираю, Египет, умираю", мы испытываем нечто такое, чего не испытываем при чтении заметки в "Таймс" о смерти какого-то неизвестного нам человека. Одним из различий между поэзией и голым утверждением является то, что поэзия ведет читателя от слов к тому, что они обозначают.
      Процесс, называемый "проверкой", не делает абсолютно необходимым (хотя часто и подразумевает) образное понимание слов, а предполагает только сравнение слов, употребляемых, так сказать, авансом, со словами, употребляемыми, когда относящийся к делу факт становится чувственно воспринимаемым. Вы, например, говорите: "Эта лакмусовая бумага покраснеет"; позднее я говорю: "Эта лакмусовая бумага покраснела". Таким образом, мне нужно только выйти за пределы чисто словесной сферы, когда я употребляю предложение для выражения настоящего чувственного факта.
      "Познание" является неясным понятием по двум причинам. Во-первых, потому, что значение слова всегда более или менее неясно, за исключением области логики и чистой математики; во-вторых, потому что все, что мы считаем познанием, в большей или меньшей степени недостоверно и не существует способа решения вопроса, какая степень недостоверности делает нашу уверенность в чем-либо недостойной названия "познание", как не существует способа решить, сколько человек должен потерять волос, чтобы считаться лысым.