- Положи это, пожалуйста,- устало сказала она.
      Я не знала, что делать. Она приоткрыла глаза и сняла блюдце со второго стакана.
      - Положи это сейчас же,- она поднесла стакан с растворителем к губам.
      Я неловко ударила его кочергой. Смутно помню, что было потом: по-моему, он засмеялся и успел поймать кочергу за раскаленный конец, а затем взвыл и сбил меня с ног, потому что помню, что стою на четвереньках, глядя, как она сбивает его с ног. Когда он упал, она пнула его в висок. Затем отступила и протянула мне руку; я подала ей кочергу, которую она взяла сложенной тряпкой, перехватила за холодный конец и с жуткой силой обрушила не на голову ему, как я ждала, а на горло. Когда он замер, она надавила раскаленным концом кочерги на разные точки его костюма, провела им по его поясу и швам ботинок. Потом она сказала мне:
      - Уйди.
      Я вышла, но успела увидеть, как она снова ударила его в горло, уже не кочергой, а каблуком туфли, серебряной туфли.
      Когда я вернулась, там уже никого не было. На сушилке стоял чисто вымытый и вытертый стакан, а кочерга пристроена в уголке раковины под струю холодной воды. Наша гостья стояла у плиты, заваривая чай в коричневом мамином чайнике. Она стояла как раз под матерчатым голландским календарем, который моя мама, не отставая от моды, повесила на стенку. К нему она прикалывала записки для памяти, на одной стояло:
      "БУДЬ ОСТОРОЖНА. КРОМЕ ВАННОЙ, БОЛЬШЕ НЕСЧАСТНЫХ СЛУЧАЕВ ПРОИСХОДИТ ЛИШЬ В КУХНЕ".
      - Где...,- проговорила я,- г-г-где...
      - Сядь вот сюда.- Она пододвинула ЕГО стул. Но ЕГО нигде не было.- Не слишком задумывайся.
      Тут в кухню из гостиной вошла моя мама с пледом на плечах и, глуповато улыбаясь, сказала:
      - Боже, я, кажется, уснула!..
      - Чаю? - спросила наша гостья.
      - Просто-напросто уснула,- сказала мама, усаживаясь.
      - Я забыла,- сказала наша гостья и добавила:
      - Мы же одолжили машину. Позвоню им по телефону.
      Она вышла в холл, где нам установили телефон одним из первых в городе, и через несколько минут вернулась.
      - Все в порядке? - спросила мама. Чай мы пили молча.
      - Скажите мне,- наконец произнесла наша гостья.- Как работает ваше радио?
      - Безупречно,- с некоторой обидой ответила мама.
      - Это хорошо,- сказала наша гостья,- потому что вы в мертвой зоне, понимаете, слава Богу, в мертвой зоне!
      Моя мама встревожилась:
      - Простите, я не...
      - Извините меня,- сказала гостья,- мне нездоровится.
      Она со стуком поставила чашку на блюдце, встала и вышла из кухни. Мама ласково дотронулась до моей РУКИ.
      - Никто ее не... обидел на танцах? - тихо спросила мама.
      - О нет,- ответила я.
      - Ты уверена? - настаивала мама.- Ты точно знаешь? Никто не говорил о ее росте или внешности, ну чтонибудь скверное?
      - Руфь говорила,- соврала я.-Сказала, что она как жирафа.- Мама, успокоенная, встала и стала убирать чайную посуду в шкафчик. Потом вытерла стакан, который держала наша гостья, тот, где был растворитель.
      - Бедная женщина,- говорила мама, протирая его,- несчастная женщина.
      Потом не было ничего особенного. Я начала готовить учебники к школе. Голубые васильки буйно расцвели вокруг дома, и отец, выздоровев, скосил их все. Мама вырастила несколько гибридных васильков на задней клумбе, в два раза выше диких; она объясняла мне, почему они крупнее, но я позабыла.
      Наша гостья познакомилась с мужчиной, не очень подходящим, потому что он был поляк и работал в гараже. Она не выходила, а встречалась с ним по вечерам на кухне. Это был коренастый, крепкий парень, светловолосый, с настоящей польской фамилией, но все звали его Богалуза Джо, потому что пятнадцать лет он провел в Богалузе, штат Луизиана (он выговаривал "Люзьяна") и все время вспоминал об этом. У него была теория, что цветные совсем как мы и что через сто лет все так перемешаются, что не различишь. Мою маму очень заинтересовали его взгляды, но она никогда не позволяла мне говорить с ним. Он был очень уважителен: звал ее "мэм" и никогда не ругался, но в гостиную ни разу не зашел. С нашей гостьей он всегда встречался на кухне или в саду за домом. Они пили кофе и играли в карты. Иногда она просила его:
      - Расскажи мне что-нибудь, Джо. Я люблю истории поинтереснее.
      И он рассказывал, как прятался от кого-то или от чего-то среди негров целых три года, и они давали ему работу и заботились о нем. Он говорил: "Цветные - такие же, как все", "Негры умнее. Им так нужно. Их никто не одурачит. У меня была негритянка, так она была умнейшая женщина в мире. Красивая; не по-белому, по-своему".
      - Дайте нам сто лет,- добавлял он,- и мы перемешаемся.
      - А может быть, двести? - спросила наша гостья, наливая кофе. Опершись локтем на стол, она улыбалась ему. Ложечкой она помешивала кофе. С минуту он молча смотрел на нее, потом тихо сказал:
      - Черная женщина, самая умная в мире... Ведь ты черная, не так ли?
      - Отчасти,- сказала она.
      - Красивая женщина,- продолжал он.- И никто не знает?
      - В цирке знают. Но им все равно. Сказать, что думают о вас в цирке?
      - О ком? - удивленно спросил он.
      - О всех вас,- сказала она.- О всех, кто не в цирке. О всех, кто не может того, что мы можем, кто не самый сильный или не самый лучший, кто не может убивать голыми руками или за шесть недель выучить новый язык, рассечь другому сонную артерию за тридцать шагов перочинным ножом или взобраться в здание Национального банка графства Грин с первого на шестой этаж без снаряжения. Все это я могу.
      - Черт возьми! - прошептал Богалуза Джо.
      - Мы вас презираем,- сказала она.- Вот так. Мы думаем, что вы болваны. Отбросы. Удобрение для мира, Джо, вот что вы такое.
      - Тебе просто скучно,- сказал он.- Вечер, и тебе грустно.- Он протянул ей через стол руку, но не так, как в кино, и не так, как в книгах: такого лица, как у него сейчас, я раньше никогда не видела ни у мальчишек, когда они ухлестывают за девчонками, ни у взрослых, даже у невест и женихов. Он выглядел бесконечно добрым, бесконечно участливым. Она отдернула руку. С той же слабой, безучастной улыбкой, которая была на ее губах весь вечер, она отодвинула стул и встала.
      - Да, я все это могу! Ну и что? - Она пожала плечами.Завтра я уезжаю.
      Он тоже встал и обнял ее за плечи. Мне показалось это смешным, потому что он был ниже ее на пару дюймов.
      Он сказал:
      - Дорогая, тебе не надо уезжать.
      Она глядела в сад, как будто стараясь увидеть что-то очень далекое от нашего огородика или маминых гибридных васильков, что-то, чего никто не мог увидеть.
      Он повторил настойчиво:
      - Милая, посмотри...
      Когда она уставилась ему в подбородок слепыми глазами, он обхватил ее лицо своими широкими ладонями механика.
      - Дорогая, ты можешь остаться со мной.- Он приблизил свое лицо к ее лицу.- Выходи за меня замуж,- сказал он вдруг.
      Она засмеялась. Я никогда не слышала, чтобы она так смеялась. Затем раскашлялась. Он обнял ее, и она приникла к нему, закрыв лицо руками. Только через несколько секунд он понял, что она плачет, и очень встревожился. Так они и стояли - она плакала, он подавленно молчал, а я, спрятавшись, наблюдала за ними. Потом они медленно пошли к выходу в сад. Когда они вышли и погасили за собой свет, я прокралась за ними к качалке, которую устроил мой отец под большим деревом: подушки и пружины выдерживали четверых. Кусты скрывали ее почти целиком. Хотя керосиновый фонарь, вкопанный там отцом, не горел, я видела их почти отчетливо. Несколько минут они сидели, молча глядя во тьму.
      Качалка чуть поскрипывала. Наконец Богалуза Джо, механик из гаража, спросил:
      - Завтра?
      - Завтра,- ответила она.
      И они поцеловались. Мне понравилось: это было здорово, я такое уже видела. Она откинулась на подушки, вытянув ноги и разбросав руки. Я видела все, что было потом, весь поединок не на жизнь, а на смерть. Слово "эпилепсия" билось в моем мозгу. Они оделись и закурили. Теперь я ничего не слышала. Я скорчилась в кустах, сердце мое бешено колотилось.
      Я была страшно напугана.
      Она не уехала ни на следующий день, ни на второй, даже отдала маме платье и спросила, нельзя ли где-нибудь его переделать.
      Мои школьные вещи вывесили во двор проветрить, чтоб не пахли нафталином. Я обернула все учебники.
      Однажды утром я спустилась спросить у мамы коечто, но ее нигде ке было - ни в кухне, ни в холле, и я пошла в гостиную. Но не успела я пройти и половины коридора, как кто-то сказал:
      - Остановись.
      Я увидела, что мои родители сидят на стульях возле входной двери, руки на коленях, неподвижные, как зомби.
      - Ой, ради Бога, что вы..,- начала было я.
      - Стой тут,- сказал тот же голос.
      Родители не шевелились. Мама улыбалась своей любезной улыбкой-для-гостей. В комнате больше никого не было. Я ждала, но родители оставались мертвыми. И тогда, откуда-то из угла, где был наш новый радиоприемник, появилась наша гостья в мамином весеннем пальто, бесшумно ступая по ковру и подозрительно заглядывая во все окна гостиной. Она улыбнулась, увидев меня, и постучала по крышке приемника. Поманив меня жестом, она сбросила пальто и накинула его на приемник.
      С головы до ног она была в черном.
      Я подумала "в черном", но это было не то слово: надо было сказать "чернота", "тьма", ослепляющий мрак, что-то, чего нельзя даже вообразить, мрак без деталей, бликов, складок, ничего, только ужасная, головокружительная тьма, в которой ее тело - эта штука сидела плотно, как трико акробата или костюм водолаза - исчезало совсем, сохраняя лишь внешний контур. Ее голова и кисти рук словно плавали в воздухе.
      - Красиво, правда? - Она села возле радио, скрестив ноги.
      - Пожалуйста, задерни шторы.
      Я сделала это, обойдя моих оцепеневших родителей, а затем остановилась посреди комнаты и сказала:
      - Я сейчас упаду.
      Мгновенно очутившись возле меня, уже в мамином пальто, она подхватила меня и отвела к кушетке, обняв и массируя мне спину.
      - Твои родители спят. Ведь ты уже понимаешь кое-что, раз вмешалась в это дело? Помнишь - морлоки, Непреходящая Военная Власть?..
      Я выдавила "ой-ой-ой...", и она снова принялась растирать мне затылок.
      - С тобой ничего не будет. С твоими родителями тоже. Подумай, как это здорово! Подумай! Мятеж! Восставшие морлоки, революция в Непреходящей Военной Администрации!..
      - Но я... я...
      - Мы с тобой друзья,- сказала она, взяв меня за руку.Мы настоящие друзья. Ты помогла мне. Мы этого не забудем.
      Сбросив мамино пальто, она отошла и встала перед дверным проемом. Прикрыла рот рукой, потерла шею, нервно кашляя. Повернулась, чтобы в последний раз посмотреть на меня.
      - Ты спокойна? - спросила она.
      Я кивнула. Она улыбнулась мне.
      - Не волнуйся. Sois tranquille. Мы друзья.- Она снова повернулась к проему.
      Проем превратился в зеркало. Оно затуманилось, затем прояснилось, как облако светящейся пыли, затем стало похожим на занавес. Потом снова стало зеркалом, в котором отражались только я и наша гостья.
      Затем вошел первый морлок.
      Потом второй.
      Потом третий.
      Потом все остальные.
      Гостиная была набита гигантами! Они были похожи на нее всем - лицом, сложением, ростом, черными униформами; мужчины и женщины всех земных рас, все огромные, как мамины гибридные цветы, на целый фут выше нашей гостьи. Стая черных воронов, черных летучих мышей, черных волков, рассевшихся на нашей мебели, на нашем приемнике, на стенах и на шторах, как будто они могли летать, как будто были в космосе.
      Правящие миром.
      В зеркале появились и двое ползущих; на них были водолазные костюмы и шлемы, как круглые аквариумы, - мужчина и женщина, толстые, как тюлени. Они лежали на ковре (я различила струйки, бьющие вниз и вверх из странных ошейников, подобно пыли, оседающей в воздухе) и смотрели снизу вверх на остальных. Их костюмы раздувались. Один из морлоков что-то говорил одному из "тюленей", а тот отвечал, указывая на штуковину, закрепленную у него на спине. Затем принялись говорить все.
      Даже если бы я знала тот язык, все равно это было бы слишком быстро для меня: очень быстро, очень жестко, напористо, как переговоры между землей и пилотом или что-то вроде, словно какой-то код, известный им всем,- передать сведения как можно быстрее. Только "тюлени" говорили медленно, булькая и воняя, как запущенный пляж. У них даже морды не двигались - только маленькие круглые рты, похожие на рыбьи.
      Наверно, я заснула ненадолго (или меня усыпили) и не видела, что сделал один из "тюленей", почему к нему присоединился один из морлоков у радиоприемника, а затем еще один, и вот уже вся комната гудит, а моя подруга ведет яростный, бескомпромиссный спор с одним из морлоков. Все были заняты своим делом, но все время оглядывались на меня... Это было жутко, и я словно онемела: мне хотелось опять заснуть или заплакать, потому что я не понимала ни слова. Моя подруга вдруг закричала. Она кричала, а не говорила, отчаянно кричала о чем-то, стуча кулаком по ладони; лицо ее искажено, видимо, речь шла не просто о деловых вопросах. Другой морлок, часто дыша, побледнел от гнева. Он прошипел что-то, очевидно, очень язвительное. Достав откуда-то из черной униформы серебряный кружок, он сказал на чистейшем английском, опять глядя на меня:
      - Во имя войны против Непреходящей!..
      Она набросилась на него. Я вскочила; мне было видно, как она сжала его пальцы вокруг серебряного кружка. Затем все скрутилось в один клубок на полу, пока они не расцепились, отскочив друг от друга как можно дальше. Ясно, они ненавидят друг друга. Она сказала отчетливо:
      - Я настаиваю.
      Он пожал плечами, сказав что-то резкое. Она вытащила нож - только нож! - и медленно обвела взглядом комнату и каждого в ней. Никто не шевелился. Она подняла брови.
      - Ссс!.. Грозишь?..- прошипела с пола женщина-"тюлень". Она не встала, упакованная в свой жир.
      - Ты? Ты пачкаешь ковер.
      Женщина-"тюлень" снова зашипела. Моя подруга медленно двинулась к ней; остальные наблюдали. Она не нагнулась, как я ждала, а как-то метнулась к "тюленихе". Каблук ее вонзился в скафандр на животе - она явно пыталась прорвать его. "Тюлениха" поймала руку с ножом и пыталась ударить им мою подругу, держа другой "ластой" ее за шею. Она старалась удушить ее. Затем все опять слилось в одно пятно. Раздавалось шипение, громкий стук, лязг. Затем из клубка показалась наша гостья, уронила нож и прижала руку к левому глазу. "Тюлениха" перекатывалась с боку на бок, по ее телу пробегала крупная дрожь. В ее шлеме были пузыри воздуха. Второй "тюлень" не двигался. Пока я смотрела, из шлема "тюленихи" ушла вся вода, и теперь там был только воздух. Очевидно, она умерла. Моя подруга, наша гостья, стояла посреди комнаты, с ее рук стекала кровь; она стонала от боли, но никто в комнате не двинулся, чтобы ей помочь.
      - Жизнь... за жизнь,- выдохнула она и упала на ковер.
      "Тюлениха" открыла глаз. Два морлока бросились к ней и подняли ее нож; когда они тащили ее к зеркалу, она прохрипела что-то.
      - К черту твои расчеты! - крикнул морлок, с которым дралась наша гостья.- У нас война: Транс-время сидит у нас на хвосте, поэтому нам не до дилетантства! Ты говоришь, что это твоя прабабушка! Мы деремся за свободу пятидесяти миллиардов, а не за твои подсчеты!..
      Он повернулся ко мне.
      - Ты! - рявкнул он.- Не смей говорить об этом. Ни с кем!
      Я съежилась.
      - Не пробуй потрясти кого-нибудь этими историями,презрительно добавил он.- Тебе повезло - живи!
      Он шагнул сквозь зеркало, которое тут же исчезло. На ковре осталась кровь - в нескольких дюймах до моих ног. Опустившись на колени, я коснулась ее кончиками пальцев и поднесла их к своему лицу...
      - Вернись,- сказала вдруг моя мама. Я повернулась к ним, восковым манекенам, не видевшим ничего.
      - Кто задернул шторы, черт возьми! - воскликнул отец.Я говорил тебе, что мне не нравятся эти штуки, и если бы не твоя мама...
      - О, Бен, Бен! У нее кровотечение из носа! - закричала мама.
      Потом они рассказали мне, что я упала без сознания. Несколько дней я пролежала в постели, потом мне разрешили встать. Мои родители считали, что у меня началась анемия. Еще они рассказали, что проводили нашу гостью этим утром на вокзал и видели, как она села на поезд; высокая, лохматая, некрасивая, одетая в черное, на журавлиных ногах; все ее пожитки уместились в небольшую дорожную сумку, "Поехала в свой цирк", сказала мама. В комнате ничего не осталось от нее, даже отражения в окне, у которого она часто стояла, ярко светившегося в темноте ночи, ничего на кухне, ничего в Кантри-Клабе, ничего на чердаке.
      Джо больше никогда не приходил к нам. За неделю до школы я просмотрела все свои книги от "Машины времени" до "Зеленой шляпы". Потом я проверяла каждую книгу в доме, но там тоже ничего не было. Меня пригласили на вечеринку; мама не позволила мне пойти.
      Однажды пришла Бетти, но быстро соскучилась.
      В один скучный полдень в конце лета, когда по пустому дому гулял ветер снизу доверху, родители были на заднем дворе, соседи справа уехали купаться, остальные спали или заперлись или вообще исчезли - кроме когото, подстригавшего, я слышала, газон,- так вот, в этот полдень я решила разобрать и проверить всю свою обувь. Я занималась этим перед большим зеркалом, вделанным изнутри в дверь моего платяного шкафа. Перебирая и примеряя заодно и свои зимние вещи, я случайно взглянула на дверцу.
      В зеркале стояла она. Позади нее все было черным, словно завешено бархатом. На ней было что-то черное с серебром, полуобнажающее ее; лицо ее было в морщинах, словно изрезанное или покрытое паутиной; у нее был один глаз. Второй сверкал каким-то блеском. Она сказала:
      - Хотелось ли тебе когда-нибудь позаботиться о себе чуть-чуть? Дать тебе совет?
      Я не могла ничего ответить.
      - Я - не ты,- сказала она.- Но мне хотелось того же, и сейчас я вернулась на четыреста пятьдесят лет назад. И мне нечего тебе сказать. Что можно сказать в таких случаях? Жаль, но это, без сомнения, естественно.
      - О, пожалуйста! - шепнула я.- Останьтесь!
      Она поставила ногу на край зеркала, словно это был дверной порог. Серебряная сандалия, которую она надевала на танцы в Клаб, выдвинулась - толстый каблук, плоская, уродливая, как смертный грех; новые линии разбежались по ее лицу и по всей обнаженной коже, похожие на странный орнамент. Потом она отступила: довольная, мертвый глаз потускнел, снова рассыпался искрами и исчез, открыв пустую глазницу, уродливую и страшную.
      - Ха! - сказала она,- моя прабабушка хочет дать этому миру, слишком мягкому и глупому, но милому, нечто очень твердое; но сейчас это глупо и плохо, а твердое стало слишком твердым, мягкое - слишком мягким, а моя прабабушка ведь это она основала Орден - уже умерла. Но это не имеет значения. Видишь ли, ничто не кончается. Просто продолжается и продолжается...
      - Вы же не видите! - воскликнула я. Она тронула висок, и глаз появился снова.
      - Смешно,- сказала она.- Интересно. Притягивающе. Для совсем слепого. Я расскажу тебе о моих набросках.
      - Но ведь вы не...- заикнулась я.
      - Первый,- морщины на ее лице стали глубже,- это элой и развлекатель; жирный лысый человечек в тоге, накидке и башмаках, каких ты не видела, с хрустальным шаром на коленях, от которого идут провода, вживленные в его глаза, ноздри, уши, голову, словно в ваши лампы. Это элой и развлекатель.
      Я заплакала.
      - Второй,- продолжала она,- это работающий морлок; здесь я сама, держащая череп, как в "Гамлете", только если ты вглядишься в череп внимательнее, то увидишь весь мир с такими смешными штучками, торчащими из полюсов и океанов, и он битком набит людьми. Просто битком. И таких миров к тому же слишком много.
      - Если вы не перестанете!.. - закричала я.
      - Они выталкивают друг друга,- продолжала она,- они нападают в море, что печально, но совершенно естественно, и, если ты приглядишься к элоям поближе, то увидишь, что каждый держит тот самый хрустальный шар или бежит следом за механизмом, движущимся быстрее его, либо глазеет на другого элоя на экране, который выглядит поумнее и попривлекательнее, ты поймешь, как эти женщины и мужчины умирают.
      А третий рисунок - очень-очень маленький - изображает гигантский аквариум, где полно людей в черном. За ним другой аквариум с людьми в черном, за ним третий, четвертый и так далее, а может быть, и один в одном - так экономичнее. А может быть, все так горько потому, что я потеряла глаз.
      Я была так близко, что могла дотронуться до нее. Она скрестила руки на груди и посмотрела на меня, потом сказала тихо:
      - Милая моя, мне хотелось бы взять тебя с собой, но это невозможно. Прости меня.
      И, взглянув на меня в первый раз серьезно и с нежностью, она исчезла в искрящемся вихре.
      Теперь я смотрела на себя. Недавно я тайно смастерила униформу Транс-времени, такую, какой представляла ее себе: черная туника на черной блузе и черные чулки-трико. Они остались от прошлогодней школьной постановки, а прочее я выкроила из подкладки от старого маминого пальто. Так я и была одета сегодня. Еще я привязала шнурком к запястью серебряную спираль от утюга. Подняв одну ногу, словно собираясь вступить на порог, из зеркала на меня уставилась девчонка в черных тряпках. Она повернулась и отчаянно искала в комнате рисунки, записки, пылинки серебряной пудры, хоть что-нибудь. Затем уселась на мою кровать. Она не плакала. Она сказала мне:
      - Дорогая, ты выглядишь просто дурой.
      Снаружи все подстригали газон - скорее всего мой папочка. Мама, наверно, вскапывает, окучивает, выдирает сорняки, она никогда не останавливается. Когда-нибудь я поступлю в цирк, полечу на луну, сочиню роман: ведь, кроме всего прочего, я уже помогла убить человека. Я была кем-то. Все это чепуха.
      Я сорвала спираль и швырнула ее на кровать. Затем я разделась и сложила свой костюм на кровати. Идя к двери, я обернулась, чтобы взглянуть на коллекцию старых одежек и на себя в зеркало - в последний раз. На секунду что-то двинулось в зеркале или мне это показалось, что-то позади меня или сбоку, что-то угрожающее, полуслепое, тень теней, что-то небрежно рассыпающее серебряные монетки. Я стояла, стиснув кулаки, едва не плача: пусть оно выйдет из зеркала и убьет меня... Если у меня нет защитника, пусть будет чудовище, мутант, ужас, смертельная болезнь, что угодно, что-нибудь, с чем можно никогда больше не быть одной.
      Не появилось ничего. Ни хорошего, ни плохого.
      Я слышала, как тарахтит газонокосилка. Придется идти и снова видеть багровое лицо отца, его сердечные приступы, его скверный нрав и отвратительную настойчивость. Видеть слабую улыбку матери, выглядывающей из зарослей клумбы, которую она пропалывает, и слышать прежде, чем спросят: "Ах бедная женщина, бедная женщина!"
      Совсем никого.
      Больше никаких сказок!