Каждый настоящий заклинатель должен чувствовать просветление внутри себя, в голове или в сердце, что-то вроде огненного луча, который дает ему силу заглядывать в сокровенное, с закрытыми глазами видеть во мраке, проникать в будущее или в чужие тайны. Я чувствовал, что владею этой чудесной силой. Я мог исцелять больных, улетать в страну мертвых, чтобы отыскивать там пропавшие души, уноситься к великому морскому духу, чтобы добиваться хорошего лова; наконец я мог совершать чудеса, которые должны были убедить людей в моих сверхъестественных силах.
      Моим первым духом-помощником был мой тезка, малый женский дух Ауа, живущий на берегу. Когда он являлся ко мне, мне казалось, что и проход в жилье и крыша подымались, и я становился таким зрячим, что мог видеть сквозь стены жилья, видеть и землю и небо насквозь. Это малый дух Ауа, паря надо мною, озарял меня таким внутренним светом, пока я пел. Потом он помещался в углу прохода, невидимый другим, но всегда готовый явиться мне на помощь по моему зову.
      Вторым моим духом-помощником стала акула, которая однажды подплыла к моему каяку в открытом море, легла на воду рядом и шепнула мне свое имя. Я был очень изумлен, так как никогда не видал раньше акул, они здесь очень редки.
      Песня, которую я обыкновенно пел, когда вызывал духов, была немногословна. Вот она:
      Радость, радость, радость, радость!
      Я вижу малого духа берега, моего тезку.
      Радость, радость!
      Эти слова я мог повторять до тех пор, пока не заливался слезами, охваченный каким-то непонятным страхом; потом вдруг начинал дрожать всем телом, выкрикивая только: "А-а-а-а, радость, радость! Хочу домой, радость, радость!"
      1.11. "Мы боимся"
      Много вечеров напролет мы с Ауа обсуждали разные житейские обычаи и обряды и табу, но дальше обстоятельного длинного перечисления всего дозволенного и недозволенного дело не шло. Все отлично знали, что именно полагается делать в каждом данном случае, но всякий раз вопрос мой "почему?" оставался без ответа. Моим собеседникам казалось просто нелепым, что я, не довольствуясь простым сообщением, добивался причины происхождения их религиозных представлений.
      И в этот раз, как обыкновенно, вел разговор Ауа. Как всегда оставшись у меня в долгу, он вдруг встал, словно подчиняясь какому-то наитию, и пригласил меня выйти с ним на воздух. Я же предлагал своему хозяину остаться дома, так как мне хотелось закончить часть работы; к тому же погода выдалась необычайно суровая, а мяса у нас имелось в избытке после нескольких дней удачной охоты.
      Короткий день уже давно сменился послеобеденными сумерками, но так как взошла луна, то можно еще было видеть далеко вперед. По небу неслись белые рваные облака, ветер порывами налетал на стойбище и набивал нам в глаза и в рот снег. Ауа, глядя мне в глаза и указывая на лед, где крутила метель, сказал:
      - Для охоты и счастливой жизни людям нужна хорошая погода. Зачем же эти постоянные метели и вся эта ненужная помеха тем, кто должен промышлять пищу для себя и для тех, кого он любит? Зачем? Почему?
      Вышли мы из жилья как раз в то время, когда мужчины возвращались с охоты на тюленей у ледовых отдушин. Шли они, сбившись в кучку и сгибаясь перед встречным ветром, временами задувавшим с такой силой, что они должны были приостанавливаться и пережидать шквал. Ни один из них не тащил за собой добычи; целый день изнурительного труда пропал даром.
      На вопрос Ауа я должен был ответить молчаливым покачиванием головы. Тогда он повел меня в жилье Кувдло, рядом с нашим. Маленькая жировая лампа горела тусклым огоньком, не давая ни малейшего тепла, двое иззябших маленьких ребятишек съежились в уголке лежанки, прикрывшись одеялом из оленьей шкуры.
      Опять Ауа поглядел на меня и спросил:
      - Зачем здесь, в жилье, должно быть холодно и неуютно? Кувдло целый день провел на охоте и, если бы он добыл себе тюленя, как того заслуживал, его жена теперь сидела бы около лампы, смеясь и пустив большой огонь без боязни, что не хватит на завтра... И в жилье было бы тепло, уютно, и дети вылезли бы из-под одеяла и радовались бы жизни. Почему же не так? Почему?
      Я не ответил, и он вывел меня из жилья и повел к своей старой сестре Натсек, хворавшей и потому жившей в отдельной хижинке. Изнуренная, исхудалая, она не оживилась даже от нашего посещения. Уже несколько дней подряд ее бил злой кашель, выходивший как будто из самой глубины ее легких; похоже было, что она недолго протянет.
      В третий раз взглянул на меня Ауа и спросил:
      - Почему люди должны болеть и страдать? Все мы боимся болезней. Моя старая сестра, насколько нам, людям, известно, не сделала ничего дурного, прожила долгую жизнь и родила здоровых детей, а теперь должна мучиться до скончания дней своих. Почему? Почему? [28].
      На этом демонстрация кончилась, и мы вернулись назад в свое жилье, где и возобновилась прерванная беседа.
      - Видишь, - оказал Ауа, - и ты не можешь указать причин, когда мы спрашиваем тебя: почему жизнь такова, какова она есть? Так оно есть и так должно быть. И все наши обычаи ведут свое начало от жизни и входят в жизнь; мы ничего не объясняем, ничего не думаем, но в том, что я показал тебе, заключены все наши ответы:
      Мы боимся!
      Мы боимся непогоды, с которой должны бороться, вырывая пищу от земли и от моря.
      Мы боимся нужды и голода в холодных снежных хижинах.
      Мы боимся болезни, которую ежедневно видим около себя. Не смерти боимся, но страданий.
      Мы боимся мертвых людей и душ зверей, убитых на лове.
      Мы боимся духов земли и воздуха.
      Вот почему предки наши вооружались всеми старыми житейскими правилами, выработанными опытом и мудростью поколений. Мы не знаем как, не догадываемся почему, но следуем этим правилам, чтобы нам дано было жить спокойно. И мы столь несведущи, несмотря на всех наших заклинателей, что боимся всего, чего не знаем. Боимся того, что видим вокруг себя, и боимся того, о чем говорят предания и сказания. Поэтому мы держимся своих обычаев и соблюдаем наши табу.
      Все табу и связанные с ними обычаи и обряды строго отделяют сухопутную дичь от морского зверя. Причина в разнице их происхождения, оттого и нельзя их смешивать; мы верим, что они заражаются одни от других и тем причиняют людям беды.
      1.12. "Я была так счастлива"
      Жена Ауа была из тех, кто всецело жертвует собой для дома и близких. Ни минуты не оставалась она днем праздной и успевала сделать невероятно много. Чаще всего она шила, да и нельзя было не запасать беспрерывно одежду, которая рвалась и изнашивалась на ежедневных охотах. А сколько лежало на ней еще других обязанностей! Она должна была носить снег для оттаивания и постоянно следить за тем, чтобы бадья с водой была полна. Мясо должно было вовремя оттаять на боковой лежанке; корм для собак быть всегда нарезанным и приготовленным к возвращению мужчин; замороженный жир надо было так колотить и уминать, что он "самотеком" попадал в лампы, которые тоже требовали искусной заправки и неусыпного надзора, чтобы никогда не коптили. Если в снежной хижине станет чересчур жарко, надо приостановить капель с потолка, залепив оттаявшие места свежими, чистыми снежными комьями. Если же от жары появятся дыры в крыше или в стенах жилья, надо подрезать и выровнять края дыр снаружи, затем вставить новые снежные глыбы. Нужно соскабливать жир с сырых тюленьих шкур, которые распяливаются для просушки над огнем лампы, а кожу для подошв, твердую как дерево, надо размягчать, прожевывая ее зубами. И все эти домашние обязанности, занимавшие целиком трудовой день, она выполняла, напевая вполголоса отрывки веселых песен, и к этим напевам около того времени, когда ожидалось возвращение мужчин с лова, неизменно примешивалось ворчанье и клокотанье в закипевших котелках.
      Так бежали для нее часы, и все-таки она никогда не забывала наведаться на минутку и в другие жилища, чтобы помочь там и тут, тем или другим сунуть кусок мяса или сала, если где увидит недохватку.
      Я часто просил жену Ауа рассказать мне о своей жизни и о том из пережитого, что оставило в ней особое впечатление, но она всегда отшучивалась, - не о чем ей рассказывать. Но я не отставал от нее; интересно было таким образом выхватить кусочек из эскимосской жизни. И вот раз, когда мы были одни дома, язык у нее развязался. Она сидела на своем обычном месте - на лежанке за лампой, скрестив голые ноги, и шила непромокаемые сапоги, как вдруг неожиданно оторвала меня от моей работы и без всякого предисловия перескочила на свои воспоминания.
      - Зовут меня Оруло - "Трудная"; но мое настоящее имя "Куропаточка". Первое мне помнится, что мать моя жила совсем одна в маленькой снежной хижине около Иглулика. Я не понимала, почему отец живет в другой хижине, но потом мне сказали: это потому, что у матери появился маленький ребенок, и она стала на первое время нечистой для дичи и зверя, на которых охотятся [29]. Мне все-таки позволили навещать ее, когда захочу. Но когда я подходила к ее хижинке, то никогда не могла найти входа. Я была еще такая маленькая, что не могла глянуть поверх той снежной глыбы, через которую люди переступали, чтобы войти в хижину, и я, бывало, стою и кричу: "Мать, мать, я хочу войти, хочу войти!", до тех пор, пока кто-нибудь не подымет меня до входного отверстия. А когда приду к матери, мне кажется, что снежная лежанка, на которой она сидит, такая высокая, что мне и на нее никак не взобраться без чужой помощи. Вот какая я была маленькая, когда начала помнить себя. Второе, что мне помнится, - это Пилинг, большая охотничья стоянка на Баффиновой Земле. Помню, я стою и обгладываю ногу большой-большой птицы. Мне сказали, что это белый гусь; я привыкла есть только куропаток, и гусь казался мне диковинной птицей.
      Потом все уходит из моей памяти, пока я словно не просыпаюсь вдруг опять. Мы на твердой земле, около "Горы"; отец болен, все наши земляки уехали на охоту, одни мы остались.
      Однажды я прибежала в палатку с криком: "Белые люди идут!" Я увидала людей, которые показались мне белыми. Но отец тяжело вздохнул и сказал: "Ах, я думал еще пожить немножко, но теперь понимаю - мне недолго осталось".
      Я, стало быть, не людей видела, а горных духов, и отец понял, что это предвещает ему близкую смерть.
      Мы повезли отца в соседнее стойбище, где жил один человек по имени "Воробышек" с женой по имени "Большой остров", и у них отец мой умер. Помню, его обмотали шкурками и отвезли в поле подальше от стойбища, положили там лицом к западу и оставили. Мать объяснила мне, что он был старый, а стариков всегда поворачивают к тому углу неба, откуда приходит вечерний мрак, детей же кладут в сторону утра, а молодых людей туда, где солнце стоит в полдень.
      Осенью, когда выпал первый снег, Воробышек решил отправиться на охоту за оленями вместе со своей женой и сыном по имени "Дух-помощник". Взяли и нас - брата моего, которого звали "Маленький каяк", мать мою и меня. Мать стала второй женой Воробышка.
      Вскоре после того, как мы пришли на место, случилось такое диво. Мать сварила моржовую грудинку, сидела и ела, как вдруг кость, которую она глодала, начала издавать звуки. Мать так испугалась, что сразу перестала есть и отбросила от себя кость. Я помню, что лицо у нее совсем побелело и она вскрикнула: "Беда случилась с моим мальчиком!" И в самом деле, через несколько дней поздно вечером вернулся в стойбище Воробышек и крикнул матери в оконце: "Милая Малышка! Я виноват, что ты лишилась сына!" Потом он вошел и рассказал нам, как это произошло. У них не было удачи на охоте, и несколько дней они питались только оленьим пометом и очень изморились. Наконец, они выбрались туда, где Воробышек после одной из прежних охот зарыл мясо оленя. Но теперь он никак не мог найти тот склад. Они разделились: жена пошла в одну сторону, а он сам с двумя мальчиками в другую. Искали, искали - не нашли. Дул холодный ветер, началась метелица, одеты они были плохо, улеглись за камнями отдохнуть и все сильно продрогли. День был короткий, а ночь длинная; им надо было дождаться рассвета, чтобы снова идти искать. Тем временем Большой остров нашла склад, но не знала, где теперь искать мужа и детей. И она тоже прилегла за камнем и задремала, как вдруг сильно вздрогнула и проснулась. Ей приснилось, что мой брат стоит перед ней как наяву, весь бледный и дрожит от холода. И сказал ей: "Тетка, ты меня больше не увидишь. Вши земные рассердились, что мы ели их жилы и их помет раньше, чем прошел год после смерти отца!"
      Я так ясно помню все это, потому что в первый раз поняла тогда, что чего-то не следует делать после чьей-нибудь смерти. Вшами земными называются на языке заклинателей олени.
      Наутро, когда рассвело и Воробышек собрался в путь, оказалось, что брат мой совсем ослаб и не стоит на ногах. Его прикрыли оленьей шкурой и оставили. Потом нашли склад, но Маленький каяк замерз.
      Следующей весной мы снялись с места и доехали до залива Адмиралтейства. Добрались мы туда как раз в такое время, когда люди собирались внутрь страны охотиться за оленями. Был тут один человек по имени "Косой"; его жена Кунуалук незадолго до того родила недоноска и потому не могла ехать с охотниками. Вместо нее взяли мою мать, и я поехала тоже. Мы все лето провели на суше. Мужчины удачно охотились, и мы помогали им переносить мясо в склады. Жилось весело, сытно; мы ели лакомые куски; и день проходил, как в игре. Потом помню: однажды всех перепугал крик из одной палатки: "Идите сюда! Скорей идите смотреть!" Мы все прибежали и увидали паука, который спускался на паутине вниз на землю прямо с неба. Мы все это видели, и между палатками стало тихо-тихо. Ведь если паук спускается с неба, это предвещает смерть. И верно! Когда приехали к нам гости с побережья, мы узнали, что погибло четверо мужчин в каяке, в их числе мой отчим Воробышек. Так что мы с матерью опять остались одинокими и бесприютными.
      В недолгом времени мать, однако, снова вышла замуж за молодого человека, гораздо моложе ее. Они жили вместе, пока он не взял себе вторую жену, ровесницу. Мать была отвергнута, и мы опять остались одинокими. После того мать снова вышла замуж за человека по имени Аупила - "Красный", и опять у нас появился кормилец. Этот Аупила хотел отправиться в Понд-Инлет поискать там белых людей. Он слыхал, что туда приезжают летом китоловы. Вот он и уехал с моей матерью, а меня оставили у "Волка" и его жены "Грязной". Пробыла я у них недолго, так как Волку казалось, что у него слишком много ртов в семье. Я перешла к "Бычку". От него-то и взял меня Ауа себе в жены, и тут кончаются мои переживания. Ведь кто живет счастливо, тот ничего не переживает. И в самом деле, я прожила счастливую жизнь, имела семерых детей".
      Оруло крепко задумалась, но мне хотелось узнать побольше, и я потревожил ее вопросом: "Не расскажешь ли ты мне когда-нибудь самое горькое свое воспоминание?"
      Она, не задумываясь ни на минуту, ответила:
      - Самое горькое, что осталось у меня в памяти, это время плохих охот вскоре после рождения моего старшего сына. Вдобавок случилось еще одно несчастье: росомаха разорила все наши склады с олениной. Целых два месяца в самое холодное время года мой новый муж не спал почти ни одной ночи в жилье, но все время проводил на охоте за тюленями и только подремлет, бывало, немного под снежным навесиком, которым прикрывал тюленьи отдушины. Мы тогда чуть не умерли с голоду; ведь за все время он добыл лишь двух тюленей. Больно смотреть было, как он, иззябший, голодный, напрасно бьется на охоте днем и ночью во всякую погоду, видеть, как он все худеет и слабеет... о-о, это было ужасно!
      - Ну, а самое веселое воспоминание? - спросил я.
      При этих словах приветливое старушечье лицо Оруло осветилось широкой улыбкой, она отбросила от себя шитье, пододвинулась ко мне и стала рассказывать.
      - Я пережила это, когда в первый раз вернулась назад на Баффинову Землю после того, как вышла замуж. Меня, бедную сироту, все время переходившую из рук в руки, теперь с почетом встретили все мои бывшие соседи по стойбищу. Муж мой приехал вызвать одного своего товарища на состязание певцов, и по этому случаю устроено было много праздников. До тех пор я только слыхала о праздниках, но никогда на них не бывала.
      - Расскажи мне что-нибудь о них!
      - Да, самый веселый праздник это "Кулунгертут". Начинается он тем, что мужчины вызывают друг друга на разные состязания под открытым небом и состязаются попарно, а кончается пиром в празднично убранном жилье.
      Двое мужчин, вызвавших друг друга на состязание, встречаются на ровном месте, обнимаются и целуются. Все женщины стойбища делятся на две партии. Одна запевает песню, которая повторяется все время, длинная-длинная песня; другая партия стоит, подняв руки, и машет крыльями чаек; все дело в том, какая партия выдержит дольше - та, что поет, или та, что машет крыльями чаек. Вот отрывок песни, которая при этом поется:
      Женщины, женщины, женщины юные!
      Ай! Идут нарядные, все в новых шубах,
      Женщины, женщины, женщины юные!
      Ай! Все в тонких белых рукавицах держат
      крылья чаек.
      Гляньте: машут и зовут, от радости краснея.
      Женщины, женщины, женщины юные!
      Ай-ай, ай-ай-ай!
      Мерно бедра их колышут полы длинные одежд.
      Как прекрасны, приближаясь к храбрецам,
      что ожидают
      Радостно награды за победу.
      Женщины, женщины, женщины юные!
      Побежденная партия женщин должна перейти на сторону победивших, которые замыкают их в свой круг, где мужчины стараются поцеловать их.
      После этой игры стреляют из луков. Мишень вешают на высоком шесте, и первых, попавших в нее 10 раз без промаха, называют победителями. Потом идет игра в мяч и яростный бой на кулачках [30]. Заканчивается день праздником певцов, который продолжается всю ночь. Вот три песни Ауа, спетые им на таких праздниках:
      Моржовая охота
      Не мог уснуть я ночью,
      Блестело слишком море
      У моего жилья.
      Я сел в каяк и поплыл.
      Вдруг морж из волн поднялся
      У самого борта.
      Копьем не размахнуться,
      Гарпун в упор всадил я:
      Запрыгал поплавок!
      Но скоро зверь вновь выплыл;
      За разом раз, как локти,
      Клал на воду клыки,
      Хотел пузырь прорвать.
      Себя измучил зверь напрасно,
      Мех неродившейся пеструшки
      Всегда носил я на себе.
      Стал снова собираться с силой,
      Пыхтя от злобы, зверь, - я подплыл
      И смертную борьбу его пресек.
      И вот, скажу вам, гости с фьордов дальних:
      Привыкли вы дышать самохвалою,
      А вы расширьте легкие для песен
      О подвигах охотничьих чужих.
      Медвежья охота
      На льду плавучем увидел я зверя,
      Бежал он собакой безвредной навстречу, махая
      хвостом.
      Но так хотел меня сожрать, что волчком закрутился,
      Когда с его пути свернул я вдруг.
      И вот гонялись мы с ним с утра до вечерней зари.
      Совеем из сил он выбился, наконец, и проворно
      Ему свое копье всадил я в бок.
      Оленья охота
      Полз ползком я неслышно по кочкам болотным,
      Стрелы и лук держал я во рту.
      Нету болотам конца, а вода ледяная,
      Нет прикрытья нигде кругом.
      Тихо к цели своей подвигаясь,
      Мокрый весь, невидимкой я полз.
      Вот на выстрел подкрался к оленьему стаду.
      Беззаботно паслось оно.
      Но стрела засвистела, впилась глубоко
      Прямо в грудь быку.
      Ужас взял простодушных питомцев тундры,
      Быстро они кинулись прочь,
      Крупной рысью умчались, исчезли
      За холмистой грядой.
      Оруло рассказывала мне о своей жизни с глубокой серьезностью, и по мере того, как она говорила, я замечал, что все сильнее и сильнее становился поток воспоминаний, пока они совсем не завладели ею. Окончив свой рассказ, она разразилась слезами, как будто ее одолело великое горе. Я спросил о причине такого волнения, и она ответила.
      - Я сегодня опять была ребенком. Рассказывая тебе о своей жизни, я снова пережила ее. Я видела все и чувствовала то же самое, что чувствовала, когда переживала это на самом деле. О многом мы не думаем, пока не придут к нам воспоминания. Теперь ты знаешь жизнь старой женщины от начала до сегодняшнего дня. И я не могла не заплакать от радости, что была так счастлива...
      1.13. Перед выступлением
      17 февраля с Датского острова приехали наши сани и нарушили идиллический мир моей работы в охотничьем становище у залива Лайон. Товарищей моих начала тревожить затянувшаяся поездка Йона-Элля на остров Саутгемптон, и они предлагали устроить совещание членов экспедиций. Я немедленно выехал на главную квартиру.
      21 февраля выдался необыкновенно пасмурный день. Никто не выходил из жилья без крайней необходимости, все занимались своим делом дома. Гренландцы осматривали охотничью снасть, заготовляли сбрую и постромки для собак, мы же были заняты своими записями, стараясь подогнать их a jour [31]. Вдруг дверь распахнулась, и перед нами предстал Теркель Матиассен живехонький!
      Изумление наше было так велико, что с секунду стояла мертвая тишина. Затем разразился ураган радостных приветствий. Мы кричали наперебой.
      Но Якоб, Якоб! Где же Якоб?
      Оказалось, что он едет следом. Он остановил сани, чтобы распутать постромки. У Матиассена же не хватило терпении дожидаться, и он помчался вперед.
      Вновь прибывшим вручили письма из Дании и Гренландии, дожидавшиеся их с самой поездки нашей в Честерфилд. Они углубились в вести с родины, а мы тем временем принялись варить и жарить праздничное угощение.
      Тяжело пришлось им за эти восемь месяцев; запасов провианта не было, жили только охотничьей добычей. Зато превосходные археологические результаты их работы были наградой за все лишения и труды. Теперь мы все были в сборе и могли принять окончательные решения относительно экспедиции.
      Теркель Матиассен, археологические изыскания которого уже дали блестящие результаты, должен был продолжать эту работу в связи с прочими своими этнографическими и картографическими работами на Баффиновой Земле и потому отправлялся на санях к Понд-Инлет.
      Кай Биркет-Смит, главные задачи которого были связаны с изучением оленных эскимосов, уезжал, взяв с собой толмачом Якоба Ольсена, в окрестности Эскимо-Пойнта, чтобы оттуда охватить своей исследовательской работой и соседние племена - чайпьянских индейцев около Чёрчилля [так].
      Петеру Фрейхену было дано поручение доставить весной с Датского острова большие коллекции экспедиции с Репалс-Бея. Оттуда он должен был на китоловном судне плыть до Честерфилда, проверяя по пути старую географическую карту, а в Честерфилде полечить свою больную ногу у врача, который каждое лето объезжал побережье на пароходе Гудзоновской торговой компании.
      Еще одну осень и первую половину зимы оставалось "Раздувальному меху" служить приютом для участников экспедиции, а затем и его сага кончалась. С наступлением светлого времени в начале 1924 года Фрейхен вместе с уроженцами мыса Йорк отправлялся в Понд-Инлет и оттуда на санях или на каком-нибудь судне - в Гренландию.
      Я же сразу по окончании всех необходимых приготовлений должен был начать свою экспедицию через Северо-западный проход до Аляски.
      До залива Пелли меня должен был сопровождать Хельге Бангстед, который затем собирался провести лето на острове Ванситтарта, занимаясь раскопками на местах древних стойбищ, находившихся поблизости старых охотничьих угодий гренландцев у Солнечных скал. Заключительной задачей Бангстеда после оказания помощи Фрейхену при оставлении нашей штаб-квартиры было пополнение коллекций, собранных нами на Баррен-Граундсе. Затем в Честерфилде ему предстояло присмотреть за погрузкой на пароход имущества экспедиции и оттуда уже отправиться домой через Черчилль, Йорк и Виннипег.
      Все эти широкие планы и были выполнены согласно программе.
      Наше небольшое хозяйство в "Раздувальном мехе", которое мы вели с 1 октября 1921 года до марта 1923 года, приходилось теперь ликвидировать. Воспоминания о маленьком нашем лагере я лучше всего резюмирую, обратившись к впечатлениям одного из последних вечеров, проведенных мной там.
      Я возвращался домой из разведочной поездки по морскому льду и, когда стал огибать в сумерки Южный мыс, мне открылся вид на наш "Раздувальный мех". Свет из окошек дома ложился на снег и падал на многочисленных собак, крепко спавших врастяжку, словно они понимали, что надо отдохнуть хорошенько, пока есть время. При свете фонарей несколько групп товарищей мастерили новые сани, которые скоро должны были понадобиться. Приходилось спешить, рабочего дня не хватало, и люди, забывая усталость, работали с рассвета до поздней ночи. Молотки пели, ударяя о стальные полозья, а рубанки в такт стругали деревянные бруски для подполозьев.
      Ритм радости слышался в спешке работы, красота и мир зимней ночи окружали людей. На фоне белой равнины темнели две скалы, вершины которых мы украсили путевыми знаками в память тех, кто должен был быть с нами, но кого смерть подстерегла на пороге выступления в путь. У подошвы скал светились звездочками ледяные оконца ульеобразных снежных хижин эскимосов.
      Вихрем разметала разоспавшихся собак моя упряжка, и когда мы остановились у навеса, где она обыкновенно стояла на привязи, до меня донеслись с озерка, куда мы обычно ходили за льдом, строфы песни. Она словно напутствовала нас, выступавших через несколько дней в дальний путь в разные концы побережья, навстречу новым задачам:
      Только духи неба знают,
      Что нас ждет там, за скалами!
      Все же смело направляю
      Я собак своих вперед,
      Все вперед,
      Все вперед!
      2. ВДОЛЬ СЕВЕРНОГО ПОБЕРЕЖЬЯ АМЕРИКИ
      2.1. К Северо-западному проходу
      Арктическая весна манила нас своими обещаниями в то мартовское утро, когда мы прощались с остальными товарищами, отправляясь в великий санный путь. Никогда еще не обменивались товарищи более торжественным рукопожатием!
      Веселые напутствия утонули в суматохе выступления, и не успели мы опомниться, как собаки, по-дорожному радостно возбужденные, уже отделили нас от наших старых товарищей полосой великого безмолвия.
      Гага и Малышка еще раз помахали на прощанье своим айвиликским друзьям, с которыми им уже не суждено было больше свидеться, и таким образом закончили еще одну главу своей жизни, полную приключений.
      * * *
      Мне в ближайшие полтора года предстояло посетить все группы эскимосов, обитающих на побережье Полярного моря, то есть, преодолев Северо-западный проход, объехать все северные берега Америки, промышляя охотой пищу себе с товарищами и своим собакам.
      Нашей далекой целью на крайнем западе был мыс Восточный (Дежнева), голый сосед Аляски, отделенный от нее Беринговым проливом, за которым начинается Азия.
      Первую продолжительную остановку мы наметили себе в Арвилигьюаке, то есть на "Земле больших китов", - таково эскимосское название области залива Пелли, где находятся охотничьи угодья самых восточных нетсиликов.
      В дальний путь надо пускаться по возможности в самой тесной компании, поэтому нас было всего трое.
      Во-первых, Кавигарссуак Митек, прозванный "Гагой", 22-летний молодой эскимос из Туле. Он не знал страха, был смелым и выносливым охотником, хорошо правил собаками, никогда не щадил себя самого и не боялся брать самые большие грузы.
      Во-вторых, Арнарулунгуак - "Малышка", 28 лет от роду. И она была из Туле и, подобно своему двоюродному брату Гаге, отличалась ровным, веселым характером. Теперь ей предстояла длинная санная поездка, требовавшая от нее изо дня в день упорного тяжелого труда наравне с мужчинами и, кроме того, всей чисто женской работы: на ней лежало приготовление пищи и осмотр и починка нашей одежды на каждой вечерней остановке в новой снежной хижине. Но Малышка и то и другое находила в порядке вещей.
      Из запасов мы взяли с собой лишь самое необходимое, и во всем снаряжении нашем не было ничего лишнего. На двух длинных шестиметровых санях, типа "Гудзон-Бей", снабженных торфяно-ледяными подполозьями, везли мы груз в 1000 кг, поделенный пополам; в каждые сани впрягалась дюжина собак. Почти две трети груза составлял корм для собак; остальное: чай, кофе, сахар, мука, табак, меновой товар для приобретения разных этнографических достопримечательностей, наконец, одежда, оружие и запас патронов на год.
      Капитан Кливленд из Репалс-Бея до конца оставался для нас гостеприимным и услужливым соседом; его молодой помощник Джимми Том проводил нас до Джибсон-Ков, откуда начинался путь через перешеек Рей. Рано утром 20 марта мы распростились с нашим проводником. Дул свежий бриз, и мороз покусывал. С этих пор никто не мог получить от нас вестей, пока мы не доберемся до первой телеграфной станции где-нибудь на Аляске.
      * * *
      Перешеек Рей, образующий узкую возвышенность между бухтой Репалс к заливом Коммитти, лежит вне путей белых купцов. Открыл его, объехал в первый раз и нанес на карту англичанин Джон Рей в 1864 г.
      Санный путь был хорош; повсюду мы встречали твердый, слетка подмерзший снег, но, разумеется, ветер не давал нам покоя, ежедневно мела метелица и свирепый норд, как ножом, резал нос.
      Уже 28 марта во время бурана произошла первая встреча с людьми. Мы только что согласились между собой, что выступать не стоит, как мне крикнули в снежную хижину, что впереди видны люди. Никогда не одевался я проворнее. Совершенно верно! Два рослых человека медленно приближались к нашей снежной хижине, но остановились на расстоянии ружейного выстрела; я направился к ним безоружный, чтобы они сразу увидели в нас друзей. Они же, видимо, были вооружены до зубов - с длинными каменными ножами и с тюленьими гарпунами в руках. Их сильно озадачила встреча с белым человеком в здешних краях, и удивление их дошло до столбняка, когда я заговорил с ними на их языке: "Положите ваше оружие! Мы люди мирные и хотим только посетить вашу землю".
      На это старший из них ответил: "Мы самые простые люди, от которых не ждите себе ничего худого. Наши снежные хижины находятся немного дальше, и мы, увидав вашу хижину там, где, как нам известно, никто из наших не селился, пошли сюда посмотреть, кто же это. Наше оружие не против тебя; мы здесь всегда с оружием в руках встречаем чужих".