Такой волшебный пояс употребляют вместе с волшебным жезлом. Жезл крепко привязывают к поясу, который прикрывают шкурой, а свободный конец жезла всегда в руках заклинателя. И, когда он вызывает духа, последний, проходя сквозь землю, вселяется в пояс. О появлении духа свидетельствует вес жезла; он становится таким тяжелым, что заклинатель не в силах поднять его кверху. И вот тогда заклинатель может заговорить с духом и получить от него желанные сведения.
      Оленные эскимосы весьма мало думают о смерти, но верят, что все люди возрождаются, ибо душа бессмертна и всегда переходит из жизни в жизнь! Люди хорошие опять становятся людьми, а дурные возрождаются животными; таким образом населяется земля, ибо ничто, получившее жизнь однажды, никоим образом не может исчезнуть, перестать существовать.
      1.7. Языческое благословение
      За несколько дней до нашего отъезда решено было устроить большой певческий праздник в палатке Игьюгарьюка, собрав столько народу, сколько вместит палатка. Певец, стоя на полу посредине, пел с закрытыми глазами, покачивая бедрами в такт песне, а женщины, скучившись на лежанке, время от времени подхватывали песню хором, сливая свои высокие голоса с мужскими басами. Вот несколько текстов спетых песен:
      Песня Игьюгарьюка
      Яй-яй-яй,
      Я-аяй-я!
      Во весь свой дух я мчался, завидев их в долине
      быков пахучих, крупных, с блестящей черной шерстью.
      Хаяй-я-хая!
      Я в первый раз их видел, цветы они щипали,
      от той скалы далеко, где я один стоял.
      Неопытному глазу казались небольшими и слабыми они...
      Но из земли как будто они росли, когда я
      к ним подходил на выстрел,
      Огромные, свирепые... далеко от жилья,
      Далеко от просторов, где лов идет веселый.
      Песня Аванe
      Ах, ищу, выслеживаю жадно зверя меж холмами!
      Иль я дряхлым стал и слабым, что гоняюсь без удачи?
      Я, без промаха стрелявший в цель из лука,
      стоя прямо, без опоры,
      Так что бык широкорогий, вниз летел стремглав с обрыва,
      мордой в землю зарывался.
      Женщины лишь изредка поют свои собственные песни, так как по существующему своеобразному обычаю ни одна женщина не смеет слагать песен без особого на то поощрения со стороны заклинателя. Как правило, они должны довольствоваться песнями мужчин.
      Но в случае если сам дух потребует от женщины песни, она свободно может выйти из хора и следовать своему вдохновению. Из женщин этого стойбища только две были избранницами духов: одной из них была первая, ныне отвергнутая жена Игьюгарьюка, вторая - Акьярток, старая мать Киналик.
      Песня старухи Акьярток
      Тяжко дух перевожу; теснит мне сердце скорбь,
      я песнь свою зову...
      Жаром песни опалили сердце мне лихие вести
      О голодных муках родичей, лишенных зимней дичи.
      Вот зачем зову я песню свыше, песню свыше
      Хаяя!..
      Я пою и забываю то, что грудь палит, теснит мне дух,
      Помню только дни былые, дни, когда была сильна я.
      Дни, когда себе не знала равной в спешке свежеванья,
      Дни, когда с убоиной одна справлялась,
      И для вяленья срезала мясо с целых трех быков.
      Гляньте! Сочными ломтями все разложено на камнях
      Раньше, чем над головою встанет солнце!
      Свежим и прохладным утром, ранним утром.
      Кроме обычных охотничьих песен и лирических, поются также песни уничижительные, поносящие, безжалостно разоблачающие ошибки и пороки жителей стойбища. Двое мужчин поют их по очереди друг про друга и беспощаднейшим образом изобличают один другого в присутствии всех друзей и соседей. Такие песни обычно заканчиваются кулачным боем.
      * * *
      В разгаре праздника было сообщено, что Киналик вызовет своих духов-помощников, чтобы расчистить наш путь от всяких опасностей. За помощью решено было обратиться к Хиле. Пение смолкло, и заклинательница осталась одна стоять посреди палатки, плотно стиснув веки. Она не творила заклинаний, но временами лицо ее передергивалось от боли, и она начинала дрожать всем телом. Таков был ее способ заглядывания в таинственную глубь грядущих дней; все дело заключалось в том, чтобы собрать все свои силы и сосредоточить все свои мысли на одном - желании добра тем, кому предстоял путь.
      Когда воля и мысль Киналик достигли наивысшей точки экстаза, мне было предложено выйти из палатки и отыскать себе местечко на снегу, где нет ничьих следов. Там я должен был оставаться, пока меня не позовут назад. На этом чистом, никем не топтанном снегу я должен был предстать перед Хилой молчаливый и смиренный, с опущенным взором, и пожелать про себя, чтобы небо, погода и все силы природы заметили меня и прониклись состраданием ко мне.
      Это был своеобразный, но красивый молитвенный обряд, после которого меня позвали в палатку. Лицо Киналик было по-прежнему простым и естественным, но сияло. Она сообщила мне, что великий дух выслушал ее и что все опасности будут удалены с нашего пути, а всякий раз, как нам понадобится свежее мясо, у нас будет удачная охота.
      Все приветствовали это пророчество одобрительно и радостно, а мы живо почувствовали, что эти люди по-своему - просто и наивно - сделали для нас все что могли, благословив наш путь.
      Я поверил их слову, и моим жертвенным даром были красивые бусы.
      1.8. Обратно к морю
      После того как реки вскрылись и олени прошли, настроение в стойбище стало тревожным. Игьюгарьюк давво говорил о своем намерении отправиться на каяке вниз к озеру Бейкера, чтобы продать там песцовые меха, и так как ему хотелось вернуться назад вовремя, до осенней охоты, то он уже начал понемножку готовиться в путь. Но вот однажды приплыл другой каяк, державшийся берегового течения Хаколигьюака, и выяснилось, что он тоже направляется к озеру Бейкера; мы и решили, что Биркет-Смит с Хельге Бангстедом присоединятся к нему, а я с Гагой отправлюсь попозже вместе с Игьюгарьюком.
      Расстояние до озера Бейкера было, в сущности, невелико - около 400 километров по тому пути, которым мы собирались ехать, но трудность заключалась в том, что нам с Гагой предстояло всю дорогу пробираться болотистой бесснежной тундрой, поскольку не могло быть и речи о погрузке дюжины собак на наш маленький каяк. Пустить их бежать свободно за нами тоже не годилось, так как мы рисковали потерять их, если бы им вздумалось на свой страх гоняться за оленьими стадами, встречи с которыми мы ожидали.
      Выступая в путь рано утром 26 июня, мы были готовы к наихудшему, и все же скоро убедились, что действительность превзошла наши худшие ожидания. В лучшем случае санный путь пролегал по размякшим кочкам и мокрым луговинам; и даже в тех местах, где никак нельзя было ожидать этого, мы натыкались на целые реки, которые приходилось переходить вброд. Часто эти водные потоки вдобавок оказывались настолько глубокими, что мы поневоле забирались далеко в глубь суши к озерам, из которых они вытекали, и лишь таким путем нам удавалось, переплывая через них на льдинах, добираться до невскрывшихся еще озер.
      Одно только подбодряло и развлекало нас во время однообразных дневных переходов - богатая птичья жизнь кругом. Были в самом разгаре кладка и высиживание яиц, я вокруг нас шумел хор больших и малых болотных птиц, для которых здешняя тундра, по-видимому, настоящий рай.
      Игьюгарьюк плыл по течению реки; его сопровождала младшая жена, двое детей и приемный сын. Каяк был так перегружен, что страшно становилось, когда его подхватывал стремительный поток. В это время года, когда тысячи ручьев соединяются вместе и сливаются с рекой Казан, последняя становится могучей рекой, достигающей в некоторых местах нескольких километров в ширину. Мы с Гагой старались, по возможности, каждый вечер встречаться с плывшими в каяке, но так как они плыли, вниз с большой скоростью и не имели возможности учесть трудностей нашего сухопутного пути, то нам не всегда удавалось одновременно с ними добираться до их места привала. Но Игьюгарьюк всегда терпеливо ждал нас и никогда не отплывал, не указав нам наилучших путей. Время ожидания он проводил на охоте или на рыбной ловле, и мы всегда могли рассчитывать на праздничное угощение в его палатке.
      * * *
      3 июля мы достигли стойбища Нахигтарторвик, где весной пережили ужасную грозу вместе "с людьми водоворотов". Пукердлук - "Грязнобелый", как звали главу, принял нас самым радушным образом. Охота на оленей благодаря его мудрому руководству была чрезвычайно удачной, и он мог встретить нас "выставкой" не менее дюжины только что освежеванных оленьих туш. В эту пору года у самцов уже отлагается жир на хребтовине и на окороках, и эти части считаются лакомым блюдом как в сыром, так и в вареном виде. Языки, головы и нашпигованные жиром сердца варятся в больших котлах как праздничное угощение для мужчин, строго запретное для женщин.
      В Нахигтарторвике стояло шесть палаток, и перед каждой пылал большой костер, на котором варилось в котлах мясо. Перед самой просторной из палаток лежали большие плоские камни, и обе жены Пукердлука все послеобеденное время заняты были вылавливанием из котлов самых лакомых кусков и выкладыванием их перед нами.
      К нашему разочарованию, мы узнали, что забитая льдом река еще непроходима для перегруженного каяка Игьюгарьюка. К счастью, мы с Гагой могли продолжать наш путь, - только бы нас проводили до места переправы. Пукердлук с Игьюгарьюком и должны были сопровождать нас туда вместе с молодым эскимосом Кьюорутом, который затем отправлялся с нами до озера Бейкера.
      На следующее утро мы сердечно распрощались с женой Игьюгарьюка, которая всю весну была для нас настоящей матерью, и пустились сухим путем к большому, покрытому льдом разливу реки.
      В тот же день вечером мы увидели палатку, разбитую как раз напротив места нашей переправы через реку Казан. Мы шумно, весело подошли со своими санями и собаками к месту переправы, но все время, пока она длилась, палатка не подавала и признаков жизни, а когда мы вошли в нее, нас встретило печальное зрелище: людей оказалось всего с десяток, причем бoльшая часть их была настолько истощена голодом, что они не в состоянии были подняться с лежанок. Старый веселый хозяин Хилиток, с которым мы уже встречались во время своей рекогносцировки, лежал бледный, истощенный в самом дальнем углу палатки. Мы сразу вскипятили чай, и когда люди выпили, сколько осилили, то немного оживились и вернули себе частицу старого своего благодушия. Два молодых сына Хилитока еще не совсем обессилели, и мы уговорили их отправиться с нами следующей ночью попытать счастья на охоте. Индейский челнок, ненужный нам больше, мы оставили, а взамен нам одолжили два каяка, на которых мы должны были переправиться через последний опасный поток раньше, чем нас покинут Пукердлук с Игьюгарьюком. Перед отъездом мы подарили обитателям палатки фунт чаю и всю оленину, взятую нами с собой на корм собакам. Кроме того, мы им обещали, что молодые эскимосы вернутся к ним с таким запасом мяса, какой только в состоянии будут унести. Затем мы двинулись дальше по огромной тундре - все семеро людей вместе.
      После пятичасового перехода мы очутились на верхушке небольшой скалы, откуда увидели оленье стадо в 14 голов. Мы застрелили трех и отослали одного целиком в "Голодное стойбище".
      Поздно ночью мы вышли к реке Кунвак, куда обещал проводить нас Игьюгарьюк. И как только наш скромный багаж, сани и собаки были переправлены на тот берег, наши усердные проводники покинули нас, а мы принялись жарить на плоских камнях лакомые куски только что убитых нами оленей. Настроение было отличное, так как теперь перед нами лежал свободный путь к озеру Бейкера.
      Сытые и вялые побрели мы в ночной прохладе дальше по мокрой тундре; утомительное чмоканье почвы под ногами не подгоняло нас, и лишь в 6 часов утра мы добрались до трех палаток, обитатели которых, к нашему удивлению, тоже лежали полуголодные. Мы привезли с собой на санях бoльшую часть двух оленьих туш, и свежее мягкое мясо быстро исчезло, словно испарилось, как роса на солнце.
      Еще двое-трое суток, и мы, наконец, сделали привал на берегу озера Бейкера, откуда виднелась станция торговой компании, расположенная на островке. Но слившиеся многочисленные ручьи и речки отрезали лед от берега, так что нам было не переправиться своими силами. Насобирав хвороста и вереска, мы развели большой костер, и дым от него потянулся в безветренном воздухе предвечерья прямо кверху белыми витыми столбами. Восемь часов подряд поддерживали мы огонь, но солнце стало садиться, а на льду озера так и не показался никто с каяком, столь нам необходимым, и у нас опустились руки.
      Вечер был необычайно тихий, и никому не захотелось ставить палатку; поэтому мы попросту улеглись среди собак отдохнуть до утра, когда можно было ожидать пробуждения на станции. Несмотря на разочарование и усталость, я все-таки не мог удержаться, чтобы не приоткрывать время от времени глаз и не посматривать вокруг. По мере того как солнце садилось, небо становилось светло-голубым, как гигантский цветок колокольчика, а вокруг жаркого заходящего солнца сгущались резкие зеленоватые тона. Мы лежали у подошвы скалистой горы "Шапка", холодным стражем встававшей над всей низменностью обширной страной оленей. В сумерках сверкали озерки тысячами светлых глазков, а когда солнце совсем скрылось, смолкли все птицы, затих даже вызывающий хохот белых куропаток.
      * * *
      На следующее утро мы высмотрели себе льдину и переправились на ней, гребя лыжами, как веслами. Высадились на твердый лед и спустя несколько часов достигли станции, где ожидал нас в компании Биркет-Смита и Хельге Бангстеда сам управляющий мистер Генри Форд с завтраком из масла, французской булки, кофе, сыра, калифорнийских фруктов!
      * * *
      31 июля мы были опять возле колонии Честерфилд, мимо которой так быстро проехали в период злейших буранов, во время своей экскурсии. Селение во многом похоже на торговые поселки Гренландии. Здесь находится одна из крупных станций Торговой компании Гудзонова залива, снабжающей окрестные колонии товарами; здесь же католическая миссионерская база, руководителем которой является знаменитый исследователь эскимосов отец Тюркетиль [27]; здесь, наконец, и казармы конной полиции, откуда всю зиму разъезжают по всему побережью и углубляются в страну патрули. Мы были приняты как старые друзья, и этот короткий отдых и комфорт, которым нас окружили, очень освежил нас. 9 августа прибыл пароход Гудзоновской компании, и мы могли послать в Данию первые свои более подробные сообщения. Нам все-таки не терпелось поскорее вернуться на Датский остров, и вот 24 августа мы отправились к Репалс-Бею на шхуне "Форт Честерфилд". Там мы узнали от капитана Кливленда, что Петер Фрейхен и Теркель Матиассен закончили свою большую санную поездку на Баффинову Землю с прекрасными результатами, географическими и этнографическими. В настоящее время Фрейхен занимался съемками в окрестностях Датского острова, а Теркель Матиассен с Якобом Ольсеном после двухмесячных удачных раскопок на месте древнего стойбища Науян, где нашли важные памятники до сих пор неизвестной древней эскимосской культуры, отплыли на остров Саутгемптон продолжать исследования, входившие в программу нашей экспедиции.
      18 сентября мы уже вернулись на Датский остров после полного приключений рейса на китобойном судне через забитый льдами Фрозен-Стрейт. Первая зимовка прошла и началась вторая. Все наши поездки давали каждому из нас основания радоваться достигнутым результатам. Имея базу на Датском острове, где находилась наша главная квартира, мы постоянно бывали в разъездах, и дневники наши обогатились разнообразным материалом - записями научных исследований и личных переживаний. Кроме того, нам удалось собрать научные коллекции, самыми важными из которых были в соответствии с характером экспедиции - этнографические.
      1.9. Интермеццо
      Арктическая осень вовсе не такое неприятное время года, как многие думают. Незаметно скользишь ей навстречу из живой страны лета, видишь природу, застывшую от холода, но и не думаешь со страхом о мраке, ждущем впереди, или о бурях и вьюгах, сквозь которые придется пробиваться. Напротив! Над всеми чувствами господствует чувство надежды, связанной с первым снегом, с первым льдом. Зима ведь не враг, она великая помощница, перекидывающая мосты через моря, прикрывающая голые камни гор и сглаживающая расселины. И как только санный путь сделает поездку возможной, тебя неудержимо тянет вдаль, рождаются новые планы, и ты только и ждешь с нетерпением, чтобы мороз покрепчал.
      Всем нам не терпелось поскорее сняться с места, чтобы взяться за задачи, которые хотелось разрешить раньше, чем мы покинем Гудзонов залив. Одна только осталась у нас забота, мешавшая приступить к делу: Теркель Матиассен и Якоб Ольсен еще не вернулись с острова Саутгемптон, а до установления с ними связи невозможно было отправиться в дальнюю поездку. Различные наши планы были так тесно связаны между собой, что мы не могли обойтись без своих товарищей. Петер Фрейхен, Матиассен и Бангстед должны были отправиться на Баффинову Землю для продолжения работ, начатых последней зимой, а Биркет-Смит и я - проделать первую часть поездки на запад. И хотя остальные участники экспедиции, которым уж слишком долго приходилось ждать, могли, пожалуй, отправиться к местам своей работы немедленно, я все же был прикован к окрестностям Датского острова до тех пор, пока все наладится.
      * * *
      Рождество прошло у нас тихо: нам впервые серьезно недоставало отсутствующих товарищей, хотя мы и не могли особенно беспокоиться за их судьбу. Столовую нашу мы украсили двумя большими датскими флагами, а под потолком протянули шнуры с гирляндами, фунтиками и сердечками собственной работы.
      Длинный стол накрыли белой скатертью, поставили несколько свечей; все было чисто и празднично. Затем мы собрались за столом поужинать по-праздничному вареной форелью и оленьим жарким.
      Мы просили всех посторонних эскимосов, проживавших этой зимой в снежных хижинах в окрестностях нашей базы, оставить нас на этот единственный день в покое. Каждый ушел в себя и думал о своих близких. Говорили вечером немного, большинство из нас сидело, перечитывая старые письма, а уроженцы мыса Йорк завели граммофон и далеко за полночь слушали рождественские псалмы.
      * * *
      На другой же день Петер Фрейхен, сопровождаемый эскимосом по имени Йон-Элль и двумя другими с острова Саутгемптон, выехал в спасательную экспедицию. Но, к нашему разочарованию, дня через два они вернулись с вестью, что путь им перерезала большая полоса открытой воды. Стало быть, наши товарищи заставляли себя ждать просто потому, что дороги домой еще не было.
      1 января отправлялась из Репалс-Бея зимняя почта, и нам пора было отсылать свою корреспонденцию. Кстати решили, что Петер Фрейхен, не дожидаясь больше Теркеля Ма-тиассена, доедет до Баффиновой Земли в сопровождении Хельге Бангстеда и гренландца Аркиока. Мне же сразу после Нового года предстояло отправиться в стойбище Ауа за кормом для собак, и Ауа, услужливый как всегда, отдал нам мясо четырех тюленей, то есть даже больше, чем могла свезти арктическая собачья упряжка в добавку к грузу, который мы брали с собой из своей штаб-квартиры.
      Погода уже давно стояла очень ветреная, холодная, с температурой от -40 до -60°С, но 9 января 1923 года, когда Фрейхен с Бангстедом покидали мыс Элизабет, было тихо и ясно, а мороз не превышал -18°С. Нет ничего невиннее, приветливее такого многообещающего утра, когда природа отдыхает от бурь. Ничего так не забывается, как труды и невзгоды пройденного пути; невольно думается, что все дни предстоящего путешествия будут такими же солнечными и безветренными, так же хорош будет санный путь и так же весело будут лаять собаки. Сердечно распростились мы, старые товарищи, друг другом. Если все пойдет по плану, мы свидимся вновь лишь в Дании. Собаки рысью помчали по льду тяжело нагруженные сани.
      * * *
      13 января я вернулся на свою главную квартиру и немедленно взялся за разборку этнографических коллекций, часть которых надо было привести в порядок до того, как я распрощусь с Датским островом.
      Лишь через две недели я смог отправиться в охотничью стоянку, около устья залива Лайон, в гости к старому своему другу Ауа для завершения этнографических исследований в этих местах. Но еще до этого, 18 января, я послал эскимоса Йона-Элль с двумя проводниками к Фрозен-Стрейт, чтобы при первой же возможности пробраться на остров Саутгемптон и отыскать там стоянку Теркеля Матиассена. Лед еще быстро дрейфовал, но все же крепчавший мороз мог одолеть течение, и санный путь должен был скоро установиться.
      29 января выдался чудесный ясный морозный день, один из тех, когда человеку не сидится на месте, а так и тянет его из дому. По отличному крепкому снегу я пробежал уже полпути до залива Лайон, как вдруг увидел, что навстречу мне летят сани, запряженные крупными сильными собаками. Я приостановился и с минуту не верил собственным глазам. Это могли быть только наши сани. Они быстро приближались, и я разглядел нашего гренландца-вожатого, размахивавшего кнутом. На какие-нибудь предположения или догадки не хватило времени - мы вихрем неслись навстречу друг другу. На первых санях сидел Аркиок с Фрейхеном, несколько позади ехал Хельге Бангстед; из трех упряжек составлены были две. Мы остановились, и я сразу заметил, что у Фрейхена одна нога в высоких кожаных бинтах. Аркиок подбежал ко мне и коротко сообщил, что Фрейхен отморозил себе ногу.
      Мы все были взволнованы таким свиданием, но немногословны. Тяжело человеку непреклонной воли видеть свои путевые планы отложенными в дальний ящик. К счастью, товарищ наш отморозил себе одну ногу. Но так как в ней уже началась гангрена, то положение его было весьма серьезным. Всего часа два езды оставалось до нашего уютного жилья, где, разумеется, приезд наш взбудоражил всех. Биркет-Смит и Бангстед принялись усердно ухаживать за пациентом, и так как Фрейхен в качестве старого врача мог сам руководить лечением, то в моем присутствии необходимости не было.
      Через день я уже продолжал свою прерванную поездку.
      1.10. Когда Ауа стал избранником духов
      Я прибыл на охотничью стоянку около залива Лайон в самый тяжелый месяц года. Запасы летних складов мяса истощились, и людям приходилось ежедневно промышлять пищу и для себя и для многочисленных голодных собак. Тюленей били в ледовых отдушинах и в открытой воде около кромки льда.
      Стояли жестокие холода, бушевали бури. Ежедневно подымалась метель, и температура бессменно держалась на -50°. Дни были короткие, и, чтобы использовать по возможности все светлое время, охотники выезжали на промысел еще в потемках и возвращались уже в потемках. Вся добыча немедленно свежевалась и делилась между жителями стойбища, а так как добыча вообще не превышала того, что в большинстве жилищ съедалось за один раз, то возвращение охотников домой ожидалось с таким страстным нетерпением, с каким ждет своего куска голодный. И когда мужчины, волочившие за собой убитых тюленей, показывались в полосе отсветов от снежных хижин, вынырнув из мрака, их всегда приветствовал радостный хор женщин и детей. И как только ожидавшие убеждались, что у них теперь будет в котлах мясо, а в лампах жир, все весело кидались в холодные снежные хижины и пускали полный огонь в лампах. А когда жирный лоснящийся тюлень проскальзывал на своей гладкошерстой шкуре в узкий проход хижины и шлепался на пол, где его должны были освежевать, для обитателей хижины приходило лето, в снежном жилье скоро разливалось тепло. Не беда, что мороз еще кусается и ветер донимает, раз от огня лампы начинает капать со снежного купола хижины. Совсем, как в мае месяце!
      У мужчин, проведших полсуток на охоте, не сгибаются и ноют ноги. Скорей долой всю лишнюю одежду! Скорей бы вскарабкаться на лежанку, чтобы погреться и отдохнуть, пока женщины хлопочут, вырезая из тюленя красные ломти мяса, с каймою сочного желтоватого жира! А когда, спустя некоторое время, в котле над играющим пламенем лампы слышится шипенье и бульканье, близка и награда за дневной труд, получаемая с первой же чашкой горячего кровяного хлебова. Длинной заостренной костью вылавливаются из котла дымящиеся паром аппетитные куски и раскладываются на большом деревянном подносе, покрытом жирной патиной многочисленных трапез. Вместе с теплом увеличивается ощущение уюта, растет общительность, начинаются рассказы о дневных удачах и разочарованиях, языки развязываются. Наслаждаясь едой, люди смехом отгоняют все неприятные воспоминания.
      * * *
      Этими вечерними часами уюта и общего благодушия, когда даже молчаливые становились общительными, я и пользовался для своих бесед с Ауа и его соседями.
      Между Ауа, его женой и мной установилась дружба, дававшая прочную основу для моих планов; эти двое стариков отлично дополняли друг друга в смысле всего ими испытанного, виденного, пережитого за долгую и трудную жизнь.
      Был тут еще брат Ауа, Ивалуардьюк, один из лучших вкладчиков в сокровищницу нашей экспедиции. В случае нужды он выступал и с заклинаниями, но специальностью его были все-таки народные эскимосские предания, многие из которых и были записаны мной под его диктовку.
      * * *
      Всякий поймет, почему я особенно охотно расспрашивал заклинателей духов: люди эти, в общем, глубже других входят в духовные интересы своего племени. И, к счастью для моей работы, как раз те же самые темы интересовали больше всего и Ауа, и он сделал мне ценное сообщение о том, как он стал заклинателем духов.
      - Я был еще только зародышем в утробе матери, когда боязливые люди начали с участием расспрашивать ее обо мне, - ведь все дети, которых до тех пор она вынашивала, рождались мертвыми. И мать моя, заметив, что она опять понесла в себе дитя, то самое дитя, которое в свое время должно было стать мной, сказала своим домашним: "Опять ношу я плод, которому не стать человеком".
      Все очень ее жалели, и одна заклинательница по имени Артьюак в тот же вечер прибегла к заклинаниям, чтобы помочь матери.
      Но однажды, когда отец мой, собираясь на охоту, разгорячился и разгневался, мать, чтобы успокоить его, стала помогать ему запрягать в сани собак. Она забыла, что в ее положении всякая работа - табу. Но едва она взяла в руки постромку и приподняла одной собаке ногу, как я начал брыкаться и пытался выскользнуть из ее пупка. Пришлось опять прибегнуть к помощи заклинателя.
      Старые люди говорили моей матери, что особенная моя чувствительность к нарушению табу означает, что я буду жить и сделаюсь великим заклинателем, но что меня еще ожидают до рождения многие опасности и беды.
      Отец мой убил моржиху с плодом и, когда попытался вырезать плод, не думая о том, что мать носит ребенка, я опять начал биться в материнской утробе и на этот раз по-настоящему. Но, родившись, в тот же миг обмер; жизнь меня покинула.
      - Он родился, чтобы умереть, но будет жить! - сказала заклинательница Артьюак, которую тотчас же вызвали. И она оставалась подле моей матери, пока жизнь ко мне не возвратилась.
      Целый год мы с матерью прожили совсем одни в отдельной снежной хижине, и отец лишь время от времени наведывался к нам. Я был уже большим мальчиком, когда матери моей было позволено самой в первый раз побывать в гостях. Всем хотелось выказать ей свое расположение, и все соседи приглашали ее к себе. Но она слишком загостилась, а духи не любят, чтобы женщины с малыми детьми слишком много бывали в гостях, и отомстили ей тем, что кожа на ее голове облысела, а я, тогда совсем еще несмышленый малыш, сидя в спинном мешке, бил ее своими кулачками и поливал ее спину своей водицей.
      Подросши, я стал ходить вместе со взрослыми на промыслы, бить тюленей в ледовых отдушинах. Когда же я в первый раз сам всадил гарпун в тюленя, мой отец должен был лечь на лед голым до пояса, и мой первый тюлень был протащен через его спину, пока еще не совсем испустил дух. Только мужчины имели право есть от моей первой добычи, и ничего от нее не должно было оставаться. Шкуру и голову зарыли во льду, чтобы я потом мог опять добыть того же самого тюленя.
      Следующей моей охотничьей добычей был олень; убить его я должен был стрелой из лука. И эту добычу могли есть только мужчины, ни одна женщина не смела притронуться.
      Еще прошло время, и я стал взрослым и достаточно сильным, чтобы охотиться за моржами. В тот день, когда я всадил гарпун в первого своего моржа, отец мой во весь голос стал скликать на пир все соседние стойбища, какие знал, прибавляя: "Мяса хватит всем людям!"
      Моржа взяли на буксир и подвели к берегу; лишь у самого берега можно было убить его до смерти. Мать мою, которая должна была освежевать зверя, крепко привязали к буксирному ремню прежде, чем выдернуть из моржа острие гарпуна.
      После того как я убил первого моржа, я уже мог есть те лакомые куски, которые были мне раньше запрещены, даже внутренности, и женщины уже могли теперь есть мою добычу: только не родильницы. Лишь мать моя еще долго должна была соблюдать осторожность; меня ведь назвали в честь малого духа Ауа, и, чтобы как-нибудь не оскорбить его, мать и должна была принимать столько всяких предосторожностей.
      Ауа был моим духом-покровителем и строго следил за тем, чтобы мы не делали ничего запрещенного. Так, я никогда не смел оставаться в жилье, если там раздевались перед сном молодые женщины, и ни одна женщина не смела при мне расчесывать свои волосы.
      Хотя таким образом все было налажено для меня с того самого времени, когда я еще находился в утробе матери, однако я тщетно пытался стать заклинателем, учась у других. Ничего не выходило; я побывал у многих знаменитых заклинателей и приносил им большие дары, которые они тут же передавали кому-нибудь, так как если бы они оставили дары себе, то их или детей их поразила бы смерть. Но все это не помогало. Я был рожден для трудностей. Тогда я стал искать уединения и скоро начал тяжело задумываться. Без всякой причины вдруг заливался слезами и чувствовал себя несчастным, сам не зная почему. Иногда же все вдруг становилось как-то по-другому, и я чувствовал сильную непонятную радость - такую сильную, что не мог с ней справиться и выливал ее в песне. В бурной песне, где было место лишь одному слову: Радость! Радость! Радость! И однажды в самый разгар такой непонятной, непреодолимой радости я стал заклинателем, сам не зная как. Но я стал им. Я получил способность видеть и слышать совсем по-новому.