Среди обитателей мыса Йорк это считается работой, требующей двоих людей: один вырезает снежные пласты и передает другому, а тот складывает из них хижину. Тут же один человек сначала только делал надрезы на снежных сугробах того участка, который казался ему подходящим для кладки хижины, а затем вырезал пласты и сразу складывал из них хижину. И все это делалось с такой быстротой, что мы онемели. Жена человека тем временем взяла большую оригинальную снеговую лопату, имевшую не только обычную рукоятку, но еще и ручку, приделанную к самой лопасти, и стала огребать [так] осыпающийся со стен снег и оглаживать самые стены по мере того, как они росли. Таким образом, забиваются все скважины между пластами кладки, и в хижине бывает тепло в любую погоду.
      Меньше чем в три четверти часа были сложены три большие хижины, а почти одновременно с тем, как была готова в хижине и снежная лежанка, на ней зажглась жировая лампа, распространяя тепло в жилье.
      Мы, трое товарищей, разместились каждый в одной из трех семей, чтобы извлечь как можно больше из общения с новыми друзьями, и как только весь наш багаж был разобран, мы заняли свои места на снежных лежанках; затем на большие жировые лампы была поставлена вариться оленина, а, кроме того, у наших хозяев имелись и запасы чая и муки, купленные у белого, который, по их рассказам, жил в Репалс-Бее недалеко от нашего становища.
      Это была важная новость для нас; нам открывалась возможность отправить весной почту домой.
      Моим хозяином был приветливый и симпатичный человек по имени Пилакавсак; его жена Хауна домовито хлопотала, чтобы устроить меня как можно лучше, а тем временем оленина сварилась и от чайника повалил горячий пар.
      Во время еды я получил много ценных сведений о заселенности здешних мест. Оказалось, что стойбища раскиданы почти по всем направлениям от нашей главной квартиры, и хотя население не слишком многочисленно, но состав его тем интереснее. Благодаря тому счастливому обстоятельству, что мы могли разговаривать с нашими хозяевами на их языке, и вызванному этим обстоятельством доверию с их стороны, мы имели возможность затрагивать даже религиозные вопросы так широко, что я очень быстро уяснил себе, насколько эти люди, вопреки их чаям, муке и начинающейся у них "культуре эмалированных изделий", все еще остаются совершенно первобытными людьми по складу своего мышления и по всему своему мировоззрению.
      Это сразу открыло для нас новый обширный мир, готовивший нам новую работу, новые задачи. Но пока что дело шло о продолжении пути, и на следующее же утро мы выступили, а 5 декабря, еще среди бела дня, достигли того места, где, как говорили эскимосы, жил белый человек. В глубине бухточки за высокими торосами мы увидели мрачное, неприглядное строение, окруженное целой колонией снежных хижин. Это был самый крайний торговый пункт знаменитой Торговой компании Гудзонова залива [13], одной из старейших и крупнейших торговых фирм в свете. В том месте, где в крутом ледяном подъеме на берег была прорублена дорога, мы свернули и подъехали к дому. Едва мы остановились, дверь распахнулась, и заведующий, капитан Кливленд, предстал перед нами, как будто уже давно поджидал нас. Прием был сердечный. Старый капитан показал себя столь же проворным, сколь и превосходным поваром, и не успели мы привести в порядок свои сани и покормить собак, как он уже повел нас в столовую, говоря, что все готово. Длинный широкий стол, заполнявший столовую, ломился под тяжестью свежих, сочных оленьих ростбифов с гарниром из разных калифорнийских овощей.
      Джордж Вашингтон Кливленд был старым китоловом, больше тридцати лет тому назад потерпевшим крушение у здешнего берега. С течением времени он так хорошо прижился у эскимосов, что никак не мог собраться назад на родину. Вообще же остался американцем в значительно большей степени, чем можно было ожидать от человека, жившего столь оторванно от соотечественников. Он сейчас же стал хвалиться тем, что родился как раз на том самом берегу Америки, куда в свое время причалил "Mayflower" [14] с первыми английскими эмигрантами. Жизнь его была полна приключений, и он рассказывал о них с большим подъемом. Пестрой вереницей прошло через его жизнь все, что может выпасть на долю старого пионера, и ни крушение, ни голод, ни всяческие неудачи и злоключения не могли сломить его юмора.
      Мы весьма мало знали об условиях жизни в этой дальней арктической части Канады и получили от мистера Кливленда много сведений, которые впоследствии нам очень пригодились. Новостью явилось для нас сообщение, что одна из шхун Гудзоновской компании с французом капитаном Жаном Бертье зазимовала в пяти днях пути дальше к югу, в бухте Уэйджер. Возможно было, что нам в течение зимы представится случай послать домой почту, поэтому мы тут же порешили, что Петер Фрейхен поедет дальше и соберет более точные сведения.
      Гости не были обычным явлением в этих краях, и капитан Кливленд пожелал отпраздновать наше прибытие танцами. По этому случаю всех женщин щедро оделили пестрым цветистым ситцем, из которого они стали наспех шить себе бальные платья. В комнате капитана топилась большая печка оригинальной формы - чашечка пылающего мака! - и стояла такая жара, что плясать в тяжелых меховых одеждах было бы невозможно. Для нас всех этот вечер стал большим праздником, когда граммофон, хрипящий всюду следом за белым человеком, заиграл, а Кливленд, несмотря на свои 60 лет, закружился в плясовом вихре, дирижируя старинными танцами китоловов, которым он в совершенстве обучил эскимосов.
      Поздним вечером мы, совсем раскисшие от пляски и жары, побывали в гостях в одной из снежных хижин, где нашли прохладу и вернули себе облик человеческий. Мы любопытны, нам хочется побольше узнать о стране и ее обитателях! Но так как мы еще не знаем местных названий и должны придерживаться обозначений, которые находим на старых английских картах, то дело подвигается туго, пока не приходит неожиданная подмога.
      Старик с длинной седой бородой и красными от ветра глазами оказывается географом племени. Мы вынимаем бумагу, карандаш и, к моему большому удивлению, этот "дикарь" без заминки чертит береговую линию, тянущуюся не на одну сотню миль от самого Репалс-Бея до Баффиновой Земли. И тут я опять переживаю удивительное чувство: большинство названий, которые я записываю: "Науярмиут", "Питоркермиут", "Ивиангернат" и многие другие совершенно одинаковы с названиями, удержавшимися в окрестностях моей родины в Гренландии. Хотя я и в чужой стране, но все тут звучит для меня по-родному.
      Еще я чувствую, что вокруг меня дремлют воспоминания о былом, и, чтобы положить начало, рассказываю сам несколько старинных гренландских преданий. Оказывается, они всем здесь знакомы! И это замечательное обстоятельство, что чужой человек, только что прибывший в их стойбище, сразу рассказывает такие сказки, которые, как думалось, знакомы только им, - возбуждает такое изумление, что в хижину быстро набивается народ. Старый "картограф", которого зовут Ивалуардьюк, садится рядом со мной; его интересуют сказания и старинные песни. Сам он со своей длинной бородой - сказочная фигура, и его тихий приятный голос звучит сагой. Он старейший в доме и один из старейших во всем племени. Когда он берет слово, все остальные умолкают. Он рассказывает про свою жизнь и свою старость. Он давно остался бы одиноким, так как его первая жена умерла много лет тому назад, - вдовец не в чести среди людей, - но он женился на своей приемной дочери и выменял себе ребенка на одну из своих собак [15]. Так здешние люди умеют сами помогать себе и облегчать свою долю.
      Все просят его спеть песню, и он не заставляет себя долго упрашивать. Усаживается поглубже на лежанке, молодая жена его запевает звонким голосом песню, другие женщины разом подхватывают и под аккомпанемент монотонных звуков, которые то подымаются до громкого крика, то падают до тихого шепота, Ивалуардьюк нараспев произносит песню, сложенную им в память своей молодости:
      Мошки, стужа - эти муки ходят врозь всегда.
      Я лежу на льду, лежу в снегу, на льду, дрожу, стучу зубами.
      Я, я сам, ая-ая-я.
      Что ж, то память дней минувших,
      Дней, когда толкутся мошки,
      Дней, когда от стужи цепенеешь, - кружит мысли
      Мне теперь, когда лежу на льду я распростертый.
      Я, я сам, ая-ая-я.
      Ай! Для песни
      Нужно силу,
      А я шарю,
      Слов ищу.
      Ай! Смотрю и вижу, что мне петь: широкоротого оленя!
      С силой в цель копье метнул я вместе с древком,
      И копье быку вонзилось прямо в пах,
      И от раны весь затрясшись, он свалился и затих.
      Ай! Для песни нужно силу, а я шарю, слов ищу.
      Вот и песня вся, вот память.
      Ведь певец-то только я.
      Так прошла первая встреча с людьми, и после одной только дневки мы с Боцманом двинулись 7 декабря в путь, захватив с собой наших новых друзей, а Петер Фрейхен, согласно принятому нами решению, поехал дальше к бухте Уэйджер. По дороге домой мы около бухты Хэвилэнд нашли старый санный след и решили отправиться по нему, надеясь на встречу с новыми людьми.
      1.2. Танорнаок - "Нелюдимка"
      Посредине большого озера стояла старуха-эскимоска и удила форелей. Хотя зима только еще началась, но ледяной покров достиг уже такой толщины, что старухе лишь с большим трудом удалось сделать прорубь, чтобы закинуть удочку.
      Время от времени эскимоска бралась за большую снеговую лопату и вылавливала из проруби мешавшие ей льдинки. Затем она для большего удобства ложилась ничком и втягивалась животом в прорубь, так что на виду оставались только две обтянутые мехом согнутые ноги, дрыгавшие между снежными сугробами.
      Вдруг из сугроба выскочил зарывшийся там щенок и дико залаял. Старуха в смятении выбралась из проруби и увидела нас с Боцманом близехонько от себя. Наши собаки, давно заметившие ее со щенком, готовились окружить их.
      Старуха взвизгнула, мигом вскинула перепуганного щенка себе на загорбок и припустилась бежать во всю прыть домой. От этого панического бегства наши собаки еще пуще одичали и, успев вдобавок почуять запах жилья, понесли нас так, что я еле успел вовремя схватить беглянку за шиворот и не совсем деликатно швырнуть на свой санный груз.
      Она так и осталась сидеть, с ужасом таращась на меня, и я не мог удержаться от смеха. Но едва я рассмеялся, как у нее глаза налились слезами от удивления и радости, что она с друзьями.
      Это была старуха Такорнаок - "Нелюдимка", и как много мы с нею смеялись потом над столь бурно завязавшимся знакомством!
      Она сидела, судорожно обхватив руками щенка, который повизгивал все время, пока мы неслись вперед. И вдруг между взвизгами щенка я уловил новые звуки, которые меня озадачили. Я Наклонился к старухе и осторожно приподнял капюшон ее шубы: под мехом, крепко вцепившись в голую шею старухи, плакал взапуски с приемной матерью и сводным братцем трудной ребенок.
      Мы уже давно завидели жилье и скоро добрались до трех снежных хижин. Жители повыскакивали, не зная еще хорошенько - бежать ли к нам или от нас. Но как только они разглядели бойкую, смеющуюся Такорнаок, так побежали нам навстречу и с радостным недоумением окружили нас. Такорнаок плохо оправдывала свое прозвище. С говорливостью, видимо успокаивавшей ее нервы, она передала все новости, которыми мы ее начинили, и порядком раззадорила любопытство стойбища. Она сообщила, что мы настоящие живые люди, но с такой земли, которая лежит далеко-далеко, по ту сторону большого моря.
      Такорнаок, чувствовавшая свою силу, представила меня прямо по-матерински всем своим. Среди них был Инернернассуак - "Слишком быстро все творящий", старый заклинатель духов, родиной которого была область у Северного магнитного полюса. Глаза у него во время нашего знакомства сощурились в две узкие щелочки, и он не преминул обратить мое внимание на свой "пояс" заклинателя, на котором брякали поверх шубы всевозможные звериные кости, имевшие таинственную силу. Жена его, Оммертен, отличалась толщиной и простодушием, как и подобает тому, кто связывает свою судьбу со специалистом, обладателем тайных знаний. У них куча ребятишек, которые и обступили нас; ни один из них еще не достиг того возраста, когда называют по имени, и поэтому когда родители хотели шикнуть на кого-нибудь из них, то просто показывали на него пальцами.
      Затем был здесь Талерорталик - "Человек с ластами", женатый на Увтукитсок - "Узкое лоно", приходившейся дочерью заклинателю. С виду это была совсем незначительная пара, но потом оказалось, что они-то и поддерживали существование заклинателя со всей его семьей. Он был калека, но, по словам Такорнаок, столь усердный рыболов, что верхняя пола его шубы постоянно была обледеневшею от лежания на брюхе над прорубью. При этих ее словах он вперил в меня свои умные, пытливые глаза, обычно характерные для всех калек.
      Были тут и еще многие, названные вскользь, мимоходом, так как Нелюдимка хотела, чтобы я зашел к ней в жилье. Хижина ее хорошо содержалась, но было холодновато, пока не зажгли жировую лампу.
      Как только мы с Боцманом влезли на теплые шкуры лежанки и мясо было поставлено на огонь, хозяйка уселась между нами и поразила нас сообщением, что теперь она замужем за нами обоими, так как ее муж, которого она, впрочем, очень любит, находится в дальней поездке [16]. После того она вытащила малютку из своего спинного мешка и с материнскою гордостью переложила в мешок из заячьих шкурок. Звали малыша Каситсок - "Дискант", и дали ему это имя в честь горного духа. Родился-то он вторым из сыновей-близнецов некоего Нагсука - "Рога", и приемная мать отдала за него отцу свою собаку и сковородку. В сущности, это была чересчур дорогая плата за худое, крохотное существо, и Нелюдимка не переставала сокрушаться о том, что Рог обманул ее, оставив себе того из близнецов, который был пожирнее.
      Нелюдимка болтала без умолку, и мы скоро узнали ее вдоль и поперек. Она гордилась своим происхождением, так как принадлежала к знаменитому племени Иглулик, обитавшему около пролива Фьюри-энд Хекла.
      - У моих отца с матерью, - рассказывала она, - часто рождались дети и умирали. Отец мой был великим заклинателем духов, и так как ему очень хотелось иметь детей, то он отправился далеко в глубь страны к святой отшельнице гагаре с просьбой помочь. Так я родилась с помощью гагары, не простой гагары, а такой, которая была то птицей, то человеком. И я выжила.
      Когда мясо было вынуто и стали кипятить воду для чая, радость Нелюдимки по поводу неожиданного посещения достигла таких пределов, что она от рассказов перешла к песне, которую тут же сложила, сидя на лежанке между Боцманом и мной. Голос ее уже подернулся патиной по меньшей мере шестидесяти зим; но песня в своей трогательной наивности только выигрывала от старческого голоса:
      Айяйя-ая-яйя!
      Вся земля вокруг моего жилья прекрасной стала
      В день, когда узрела лица, мной невиданные раньше.
      Все прекрасней стало, благодатной стала жизнь.
      Гости возвеличили жилье мое!
      Айяйя-ая-яйя!
      От песни мы перешли к трапезе, но Нелюдимка не ела с нами. Эту жертву она приносила ради "Дисканта", чтобы сохранить его в живых: в ее роду-племени женщины с грудными детьми имеют собственную отдельную посуду, из которой не должен есть никто другой.
      Когда мы поели, она открыла вход в боковую пристройку, вытащила оттуда целую оленью тушу, поглядела на нас со своей доброй усмешкой и, указывая на тушу, сказала:
      - Я делаю только то, что сделал бы мой муж, будь он дома. Ступайте и дайте это своим собакам.
      В первый раз в нашей жизни мы с Боцманом получили корм для собак из рук женщины!
      Вечер был длинный и богатый впечатлениями. Жители стойбища время от времени заходили к нам принять участие в беседе, но вела ее все время одна Нелюдимка. Около полуночи Боцман заснул, и, когда все гости вслед за тем потихоньку удалились, старая Такорнаок рассказала мне о величайшем событии своей жизни.
      - С детства до старости моей я перевидала много земель, и за это время жизнь моя не была одинаковой. Были такие времена, что я жила в изобилии, и были другие, когда я жила в нужде.
      Раз я встретилась с женщиной, которая спаслась от смерти, съев трупы своего мужа и детей.
      Ехали мы с мужем от Иглулика к Понд-Инлет, и приснился ему ночью сон, что его друг съеден своими близкими. На другой день мы поехали дальше, и случилось такое диво, что наши сани стали застревать в снегу, но как ни посмотрим, что такое случилось, видим - ничего нет. Так ехали мы весь день и вечером разбили палатку. На следующее утро смотрим - около палатки ходит куропатка. Я кинула в нее моржовым клыком - не попала. Потом топором, тоже не попала. Затем мы снялись с места. Снег был такой глубокий, что нам самим приходилось помогать собакам тащить сани.
      Тут услыхали мы звуки - не то зверь перед смертью воет, не то человек вопит вдалеке. Когда подъехали ближе, стали различать слова. Но сначала в толк их взять не могли, как будто они откуда-то из далека-далека доходили. Как будто и слова и не слова, и голос совсем надорванный. Мы прислушались еще и еще, чтобы разобрать отдельные слова в этом вопле, и, наконец, поняли в чем дело. Голос прерывался на каждом слове, но пытался выговорить вот что: "Недостойна я больше жить с людьми, я съела свою семью".
      Мы с мужем расслышали, что это женщина; поглядели друг на друга и сказали: "Людоедка! Что с нами теперь будет?"
      И только увидали мы маленький навес из снега и обрывка оленьей шкуры. Голос все время бормотал что-то невнятное. Когда мы еще приблизились, то увидали обглоданную человечью голову. А под навесиком сидела на корточках женщина лицом к нам. Веки у нее были кровавые, так много она плакала.
      "Кикак - Ты, обглоданная кость моя, - сказала она, - я съела своего мужа и детей".
      Кикак - Такое имя она дала моему мужу.
      Сама она была кожа да кости, и крови совсем как будто не осталось в ней, и мало что на ней самой было, потому что она съела бoльшую часть своей одежды, и рукава и подол - все до пояса. Мой муж наклонился к ней, и она зашептала: "Я съела твоего товарища по праздникам певцов"
      Муж мой ответил: "Ты хотела выжить и потому выжила".
      Мы тотчас разбили палатку поблизости от ее навеса, отрезали кусок от передней занавески и поставили маленькую палатку для женщины. Она была нечистая, и нельзя было ей жить вместе с нами. Она пыталась встать, но упала на снег. Мы пробовали дать ей мороженой оленины, но она проглотила раза два - сколько в рот можно положить, затряслась вся и больше уж не могла есть.
      Мы бросили свою поездку и повезли женщину назад в Иглулик, там у нее был брат. Потом она поправилась и теперь замужем за великим ловцом Игтуссарссуа, у которого стала любимой женой, хотя у него была уже раньше жена. Да вот и все, мне больше нечего рассказать об этом самом жутком случае в моей жизни...
      Наутро мы с Боцманом простились с нашей хозяйкой и поехали домой в свой "Раздувальный мех".
      Из сведений, добытых нами в этой рекогносцировке, явствовало, что мы можем решить многие стоявшие перед нами важные задачи, разъезжая из своей базы на Датском острове по всему округу, где разбросано множество руин старых жилищ; раскопки могли дать нам ценные сведения о развитии эскимосской культуры в здешних краях. И, наконец, айвиликские эскимосы, жившие около Репалс-Бея, не только рассказали нам об интересных племенах, живших к северу отсюда около Иглулика и Баффиновой Земли, но и о замечательном народе в глубине так называемого Баррен-Граундса, об эскимосах, которые хоть и говорят на том же самом языке, но не имеют никакой связи с морем и не бьют морского зверя, без чего обыкновенные эскимосы вообще не могут существовать. Искать их надо где-то в тундре между Гудзоновым заливом и арктическим побережьем Северо-западного прохода.
      Теперь мы могли составить план работы на первый год. Теркелю Матиассену и Биркет-Смиту предстояло прежде всего побывать у капитана Кливленда, чтобы собрать подробные сведения об окрестностях. После того Биркет-Смит с Якобом Ольсеном должны были отправиться к континентальным эскимосам. А Теркель Матиассен с Петером Фрейхеном поедут сначала на север, чтобы нанести на карту Баффинову Землю и изучить эскимосов Иглулика. По возвращении же на главную квартиру весной предстояли раскопки на местах древних стойбищ у Репалс-Бея. Мы были убеждены, что раскопки дадут ценные результаты. Туземцы объясняли, что это остатки древних стойбищ загадочного племени богатырей, которых они называют тунитами.
      Полярных эскимосов, участвовавших в нашей экспедиции, мы решили распределить между отдельными нашими партиями, и, когда все партии будут снаряжены и снимутся с места, я в конце марта двинусь вслед за Биркет-Смитом для совместной работы. Но прежде чем приступить к большим санным поездкам, нужно было провести несколько охотничьих экскурсий, чтобы запастись свежим мясом для людей и для собак.
      1.3. Заклинатель духов Ауа
      Нам сказали, что мыс Элизабет, находящийся в двух днях санного пути от залива Лайон, отличное место для охоты на моржей; мы в новом году и отправились туда: я, гренландец Кавигарссуак. - Гага и двое туземных эскимосов, Усугтаок и Тапарте.
      27 января ясным звездным вечером, в чудесную тихую погоду мы оказались вблизи стойбища. Дневной путь был долог и труден, поэтому нам очень хотелось скорей попасть под кров, и мы принялись усердно высматривать людей.
      Вдруг перед нами вынырнули из мрака длинные сани с такой бешеной упряжкой, какой я еще не видывал: полтора десятка белых собак мчали во весь дух с полдюжины людей на одних санях! Они мчались прямо к нам, с такой силой рассекая воздух, что нам слышен был свист. Вдруг возница спрыгнул. Это был малорослый человек с большой бородой, совершенно примерзшей к лицу. Он направился ко мне и, подав мне руку, как принято у белых, указал в ту сторону, где виднелись снежные хижины; затем, вперив в меня умные бойкие глаза, приветствовал меня звучным "Кьянгнамик" - "благодарение приходящим гостям". Это был заклинатель духов Ауа.
      Видя, что собаки мои устали от длинного дневного перегона, он пригласил меня пересесть на его сани и тихо, но властно приказал одному из своих молодых спутников отвести моих собак в стойбище. Собаки Ауа, завывая от голода и тоски по дому, опять понеслись вихрем к снежным хижинам. Сани семиметровой длины имели подполозъя из мерзлого торфяного месива, с тонкой ледяной корочкой внизу. Наши сани на железных полозьях подвигались по снегу туго, со скрежетом, тогда как огромные тяжелые сани Ауа гладко скользили по льду на своих ледяных подполозьях. У русла небольшой речки мы выехали на берег и после недолгой скачки очутились около большого озера, где навстречу нам засветились сквозь затянутые пузырями оконца снежных хижин теплые изжелта-красные огоньки.
      Женщины стойбища встретили нас с дружелюбным любопытством, и Оруло, жена Ауа, тотчас же проводила меня в свое жилье. Я впервые попал в такой большой комплекс искусно сложенных снежных жилищ. Пять высоких хижин, напоминавших формой улья, составляли как бы одно целое с многочисленными боковыми пристройками - кладовыми, размерами не уступавшими жилым помещениям. Целая система ходов вела из одного жилья в другое, так что можно было навещать соседей, не выходя наружу. Всего тут жило шестнадцать душ, размещенных по разным хижинам. Оруло, переходя от лежанки к лежанке, знакомила меня с обитателями хижин. Жили они тут уже долгое время, и от тепла внутренние пласты снега обтаяли и покрылись тонкой ледяной корой. Длинные блестящие ледяные сосульки висели у входов, искрясь в тусклом свете жировой лампы. Жилье было больше похоже на сталактитовую пещеру, чем на снежную хижину, и могло бы показаться, что жить тут холодновато, если бы не лежанки, устланные толстым слоем мягких оленьих шкур; они придавали помещению уютный вид.
      По переходам этого лабиринта, освещенным небольшими, экономно горевшими жировыми лампами, мы ходили из жилья в жилье и пожимали обитателям руки. Семья Ауа была большая, приветливая, веселая. Старший сын Натак - "Дно" жил с молодой женой Кингутив Карсук - "Мелкозубой"; младший сын Уярак - "Камень" со своей 15-летней невестой Екатдлийок - "Лосось"; дальше жила старая сестра Ауа Натсек - "Тюлень" с сыном, невесткой и внучатами и, наконец, в самой крайней кишке коридора - веселый Кувдло "Мизинец" со своей женой и новорожденным младенцем.
      Я впервые попал в большую эскимосскую семью, и патриархальный уклад ее жизни меня очень заинтересовал. Ауа являлся неограниченным владыкой в доме, распоряжался всем и всеми, но обхождение мужа и жены друг с другом и с домочадцами говорило о сердечной привязанности и хорошем расположении духа.
      После долгого утомительного перегона по морозу хорошо было накачаться горячим чаем, за которым тотчас же следовал ужин - большие куски крупного, только что сваренного зайца; немудрено, что мы очень скоро почувствовали блаженную сонливость и вскарабкались на мягкие шкуры лежанки.
      Мы сказали хозяевам, что приехали бить моржей; заявление это было принято домочадцами Ауа с радостью. Они сами собирались на охоту. Теперь, пожалуй, снимется с места все население стойбища и перекочует к снежным сугробам близ низменного мыса Элизабет. Лето прошло у них в охоте на суше, и в окрестностях стойбища было разбросано много набитых мясом складов, но зато уже был начат последний мешок моржового сала.
      Итак, мы решили выехать на охоту все вместе, но сначала надо было потратить целый день на вывоз оленьего мяса из ближайших складов. Нельзя было знать наверное, сколько суток пройдет, прежде чем нам попадется новая добыча.
      Когда настал, наконец, день переезда, все спозаранку поднялись на ноги и взялись за дело. По снежным ходам волокли котелки и сковородки, вороха оленьих шкур, подержанных и еще не выделанных, тяжелые узлы с мужской, женской и детской одеждой. В полумраке снежных хижин все это было как-то незаметно, всякая вещь входила в домашний обиход, занимала свое место. А тут на открытом месте получался удручающий хаос, совсем как у нас при переезде с квартиры на квартиру.
      Когда в сани с грузом в рост человека запрягли собак, мне пришлось быть свидетелем обряда отправления младенца в его первую санную поездку.
      В задней стене жилья Мизинца проделана была дыра, в нее вылезла жена Мизинца с малюткой-дочкой на руках и остановилась перед покинутым жильем. Ауа в качестве заклинателя духов, являющийся как бы духовным пастырем для всех, осторожно приблизился к малютке, обнажил ее головку и, почти прильнув губами к ее личику, произнес языческую утреннюю молитву:
      Встаю от покоя, движения быстры, как взмахи крыл ворона;
      Встаю, чтобы встретить зарю,
      Уа-уа!
      Лицо отвращая от мрака ночного, гляжу, где белеет полоска зари.
      Это была первая поездка малютки, и этот гимн дню являлся заклинанием, которое обеспечивало ей благополучие.
      До места нового стойбища было не больше часа пути, но весь день ушел на возведение хижин и вселение них. Что может быть радостнее возведения новых снежных хижин? Разве только водворение в них, когда жировые лампы уже зажжены, и световые блики трепещут на белом куполе потолка. Никогда, кажется, не мог бы наскучить мне уют этих примитивных жилищ, их тихий мир и праздничность!
      Еще один день на осмотр охотничьей снасти, и затем можно отправляться в море.
      * * *
      В доброй миле от берега - граница зимнего ледового припая [17], и сразу за нею начинаются сплошные льды, движимые ветром и течением. Достаточно небольшого берегового ветра, чтобы вдоль кромки льда быстро вскрылось несколько полыней, и этих полыней придерживаются моржи, ныряя в глубину за поживой.
      Мы с Ауа, как и остальные охотники, отыскали себе укромное местечко за большим торосом, откуда была отлично видна вся местность. И в поле нашего зрения то и дело происходило что-нибудь, будившее в нас старые охотничьи воспоминания. У самой кромки ледового припая шумно двигался, натыкаясь на препятствия, плавучий лед, и чудилось, что это стонет и вздыхает само море. Над каждой вновь вскрывшейся полыньей курился на морозе сизый пар, сквозь который мы различали черные спины моржей, вынырнувших из глубины моря. Медленными глубокими вздохами вбирали они в себя воздух - мы слышали их сопенье - и снова ныряли потом в свои подводные кладовые.
      Оба мы не раз переживали все это раньше, и нам вспоминались разные наши охотничьи приключения.
      - Звери и люди близки друг другу, - говорит Ауа, - потому наши предки и верили, что можно попеременно быть то зверем то человеком. Но ближе всех к нам медведи. Похоже, что у них человеческий ум; они подползают к спящим тюленям, совсем как охотники. Они подстерегают добычу у кромки льда, как мы. Они вдруг кидаются в воду, а когда вынырнут, - у них в зубах тюлень. Наоборот, когда они охотятся у полыней, то часами лежат и ждут, и в тот самый миг, когда тюлень вынырнет на поверхность, медвежья лапища обрушивается ему на голову; потом медведь впивается зубами тюленю в затылок и тащит всю тушу целиком сквозь узкую щель полыньи с такою силой, что кости хрустят и проходят сквозь сало и кожу!
      Да, Ауа сам однажды видел, как медведь подкрадывался к кучке спящих моржей. В передних лапах он нес большую льдину и все время укрывался за высокими торосами, так что его желтоватое тело не бросалось в глаза моржам. Они шевельнутся, и он замрет на месте, - не отличить его от тороса, а едва они успокоятся, он опять начнет подбираться к ним на дыбах. Наконец, он старательно нацелился на совеем молодого моржа и швырнул в него своей льдиной с такой силой, что оглушенный зверь остался на месте, когда остальные бултыхнулись в воду.
      Но едят медведи на свой особый лад. Они не любят слишком теплого тюленьего мяса, а потому старательно посыпают его снегом и лакомятся им, когда оно уже остынет.
      Внезапно Ауа, бывший, несмотря на свои рассказы, все время настороже, вскакивает и указывает туда, где стоял со своим гарпуном Гага. Перед ним совеем маленькая щель во льду, лужица, которую даже не назовешь полыньей, и в ней показывается широкая спина моржа. Голова поднимается напоследок. Но, не дав зверю вдохнуть, Гага мечет свой гарпун в толстый, жирный бок. Слышен шуршащий всплеск соленой воды, выступающей из полыньи, но Гага уже давно вонзил в лед багор, пропущенный в петлю линя, и держит моржа на приколе.
      Мы живо подоспели на помощь, вытянули на лед зверя, убили и освежевали его еще засветло; вечером мы вернулись к новой снежной хижине, и я чувствовал некоторую гордость при мысли, что это один из моих спутников убил первого моржа, а нt чужие звероловы, охотившиеся вместе с нами.