Жан Расин
      Британик
      Перевод Э. Л. Линецкой
      ЕГО СВЕТЛОСТИ ГЕРЦОГУ ДЕ ШЕВРЕЗ {1}
      Ваша светлость!
      Вы, быть может, с удивлением увидите свое имя на первом листе этой книги; испроси я вашего согласия на то, чтобы посвятить ее вам, вы скорее всего отказали бы мне в моей просьбе. Но меня можно было бы обвинить в неблагодарности, если бы я и доле утаивал от света доброе отношение, которым вы всегда меня удостаивали. Какое зрелище являл бы собою тот, кто трудился бы только во имя славы и при этом умалчивал о покровительстве столь высоком, как ваше!
      Нет, ваша светлость, я не откажусь от почетного права оповестить всех о том, что даже мои друзья вам не безразличны, что вы проявляете участие ко всем моим замыслам, что благодаря вам я имел честь читать это творение человеку, чья каждая минута драгоценна. {2} Вы были свидетелем тому, с какой проницательностью судил он о построении моей пиесы и насколько его понятия о трагедии истинно безупречной превышают все, что я в силах создать.
      Не опасайтесь, ваша светлость, что я не ограничусь этим и, остерегаясь восхвалять его в глаза, буду и далее обращаться к вам, дабы возносить ему хвалу с большей непринужденностью. Мне ведомо - утомлять его внимание хвалою небезопасно, и, смею сказать, ка к раз эта скромность, присущая вам обоим, особенно крепко связывает вас друг с другом.
      У человека с заурядными свойствами умеренность - добродетель весьма заурядная. Но когда вы, наделенный всеми достоинствами сердца и ума, глубиною суждений, дающейся обычно лишь многолетним опытом, блестящими и обширными познаниями, которых вам не скрыть от ваших близких друзей, когда этой, вызывающей всеобщее восхищение, мудрой сдержанностью обладаете вы, тогда она становится добродетелью поистине редчайшей, особенно в наш век мелочных тщеславий. Но, сам того не замечая, я не устоял перед искушением говорить о вас: как же оно должно быть сильно, если я поддался ему в послании, в котором собирался лишь почтительно засвидетельствовать, что я всегда
      покорнейший и смиренный слуга
      вашей светлости.
      Расин
      Первое предисловие
      Ни одно творение, отданное мною на суд публики, не принесло мне таких похвал и не навлекло такой хулы, как эта трагедия. Я трудился над ней с особым тщанием, но, казалось, чем больше сил я в нее вкладывал, тем ожесточеннее рвали ее на части иные критики: каких только козней они не строили, каких только недостатков не находили! Кое-кто даже соизволил взять под защиту Нерона, утверждая, будто я изобразил его слишком жестоким. А я-то полагал, что самое имя Нерона уже означает нечто превосходящее обыкновенную жестокость! Впрочем, возможно, они хотели этим сказать, блеснув осведомленностью, что в первые годы правления Нерон еще ничем себя не запятнал. Но довольно прочитать Тацита, дабы убедиться: пусть вначале он был хорошим императором, но человеком он всегда был очень дурным. В этой трагедии я вовсе ни касаюсь дел политических: Нерон представлен мною в кругу своей семьи, в частной жизни, и, право, нет надобности приводить все цитаты, подтверждающие, что я не нанес оскорбления его чести.
      Другие, напротив, пеняли на то, что я приукрасил Нерона. Должен признаться, я отнюдь не считаю его образцом прекрасного человека; он мне всегда казался чудовищем. Но у меня это чудовище только в зачатке - Нерон еще не поджег Рим, не убил свою мать, жену, своих наставников. За вычетом этого, он совершил достаточно злодеяний, чтобы истинная его натура всем была ясна.
      Нашлись защитники и у Нарцисса: они поносили меня за то, что я изобразил его столь дурным человеком и к тому же наперсником Нерона. В качестве ответа этим людям удовольствуюсь единственной цитатой. "Нерон, говорит Тацит, - был весьма разгневан смертью Нарцисса, ибо пороки этого вольноотпущенника были на редкость схожи с его собственными, пока еще скрытыми: "cujus abditis adhuc vitiis mire congruebat"". {Переводом этой и нескольких следующих цитат из Тацита являются предшествующие слова Расина. Ред.} {3}
      Иные возмущались тем, что героем трагедии я избрал столь юного годами Британика. В предисловии к "Андромахе" я уже приводил им суждение Аристотеля касательно героя трагедии: герой этот не должен быть совершенен, более того, пусть он будет отмечен какими-нибудь несовершенствами. Здесь я еще добавлю, что семнадцатилетний юноша, отпрыск императорского дома, наделенный великой отвагой, способностью к великой любви, прямодушием и доверчивостью свойствами, вообще присущими юности, - безусловно может, на мой взгляд, вызвать к себе сочувствие. А большего мне и не надобно.
      "Но Британик погиб, когда ему только исполнилось пятнадцать, твердят эти критики, - меж тем как в трагедии ему, равно как и Нарциссу, подарено два лишних года жизни". Я не стал бы отвечать на подобное возражение, не выскажи его, да еще с таким жаром, человек, который позволил себе восьмилетнее царствование некоего императора превратить в двадцатилетнее {4}, а такая погрешность в хронологии куда серьезнее, ибо счет времени мы ведем по годам царствований.
      Не обошли хулители и Юнию: они говорят, что старую кокетку по имени Юния Силана я превратил в молодую и добродетельную девушку. Каков был бы их ответ, скажи я им, что Юния - столь же вымышленное лицо, как Эмилия в "Цинне" и Сабина в "Горации"? {5} Но я скажу другое: будь они начитаннее в истории, им встретилось бы имя Юнии Кальвины из Дома Августа, сестры Силана, которому Клавдий обещал в жены Октавию. {6} Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, "festivissima omnium puellarum". {"приятнейшая среди юных дев" (лат.).} {7} Она нежно любила брата, и враги, утверждает Тацит, обвиняли их в кровосмесительстве, хотя повинны они были лишь в некоторой неосмотрительности. {8} Да, я изобразил ее более скромной, нежели она была в действительности, но с каких пор нам воспрещено исправлять нравы действующего лица, тем паче никому не известного!
      Многие находят странным, что Юния появляется на сцене после смерти Британика. Как утонченны эти люди - им режут слух четыре строки, {9} к тому же не лишенные трогательности, в которых она только и говорит, что идет к Октавии! "Но ради этого не стоило возвращать ее на сцену", - настаивают они. Им неведомо одно из правил, обязательных для театральных пиес: передавать в рассказе лишь то, что не может быть показано. {10} Древние авторы нередко заставляют актеров выходить на сцену только для того, чтобы сообщить, откуда они пришли и куда направляются.
      "Все это лишнее, - не унимаются мои критики. - Трагедия приходит к концу вместе с рассказом о смерти Британика, остальное уже не к чему и слушать". Однако все слушают - и с не меньшим напряжением, чем обычно в конце трагедии. А я меж тем всегда понимал, что поскольку трагедия воссоздает событие, уже полностью свершившееся и в котором приняло участие несколько действующих лиц, ее можно считать оконченной, лишь когда разъяснена судьба всех участников. Так чаще всего и поступает Софокл: например, в "Антигоне" он тратит столько же стихотворных строк {11} на описание ярости Гемона и наказания, постигшего Креонта после смерти Антигоны, сколько я - на проклятия Агриппины после смерти Британика, возвращение Юнии, кару, которую понес Нарцисс, и отчаяние Нерона.
      Возможно ли угодить столь щекотливым судьям? Ну еще бы, и без особого труда, но для этого пришлось бы пожертвовать здравым смыслом, уклониться от правды и удариться в неправдоподобное. {12} Действие, простое по своей сути, не перегруженное событиями, каковым ему и следует быть, ибо оно ограничено пределами одного дня, действие, шаг за шагом продвигающееся к своему завершению и основанное лишь на желаниях, чувствах, страстях участников, надо было бы обременить множеством случайностей, которые не уложить и в целый месяц, бессчетными хитросплетениями, тем более поразительными, чем менее они вероятны, нескончаемыми тирадами, где актеры говорят как раз обратное тому, что им пристало бы говорить. Надо было бы, к примеру, вывести на подмостки героя, который пьян и шутки ради старается вселить ненависть к себе {13} в свою любовницу, спартанца сделать болтуном, {14} заставить завоевателя разглагольствовать лишь о любви, {15} а женщину - давать завоевателям уроки непреклонной гордости. {16} Вот бы возрадовались эти господа! Но каков был бы приговор тех немногочисленных разумных людей, чье одобрение я стараюсь заслужить? И как посмел бы я, так сказать, явиться на глаза великим мужам древности, которых взял себе за образец? Ибо, как говорит один из этих древних авторов, {17} вот те истинные зрители, которые неизменно должны быть перед нашим мысленным взором, и мы без устали должны спрашивать себя, что сказали бы Гомер и Вергилий, прочитай они эти стихи? Или Софокл, если бы увидел на театре эту сцену? Так или иначе, я никому не препятствовал бранить мои произведения - все равно это было бы бесполезно; "Quid de te alii loquantur ipsi videant, sed loquentur tamen", {"Пусть другие решают, что им говорить о тебе, но говорить они, несомненно, будут" (лат.).} - говорит Цицерон. {18}
      Да простит мне читатель это маленькое предисловие, где я объясняю ему соображения, которыми руководствовался, когда писал трагедию. Что может быть натуральнее желания защититься, если на тебя нападают и, по твоему разумению, несправедливо? Я вижу, даже Теренций {19} писал прологи только, чтобы оборониться от хулы старого злокозненного поэта {19а} (malevoli veteris poetae), который ретиво собирал голоса против него и занимался этим до самого начала представления его комедий. {20}
      ... Occepta est agi:
      Exclamat, etc. {*}
      {* ... Не успели начать,
      Он закричал, и т. д. {21} (лат.).}
      Одного вполне основательного замечания мне все же не сделали. Однако, что ускользнуло от зрителей, то, быть может, заметят читатели: Юния у меня становится весталкой, меж тем Авл Геллий {22} сообщает, что в весталки принимали девочек не моложе шести лет и не старше десяти. Но в моей трагедии народ берет Юнию под свое покровительство, и, как мне кажется, приняв в расчет ее происхождение, добродетель и несчастную участь, он может пренебречь возрастом, предписанным по закону, как много раз пренебрегал узаконенным возрастом, когда избирал в консулы знаменитых людей, достойных этой почетной должности.
      Короче говоря, я ничуть не сомневаюсь, что можно было бы сделать еще немало замечаний, притом такого рода, что я принужден был бы их принять и воспользоваться ими в будущих моих сочинениях. Но я от души жалею людей, пишущих только в угоду публике. Яснее всего видят наши недостатки как раз те люди, что охотнее всего закрывают на них глаза: они прощают нам то, что им не по душе, ради того, что доставило удовольствие. Напротив, всего несправедливее невежда: он уверен, что восхищаться способен только человек ничего не смыслящий; объявляет всю пиесу негодной, если ему хоть что-то в ней не понравилось; более того, обрушивается на самые удачные места, стараясь этим доказать свое остроумие, а если мы пытаемся его оспорить, обвиняет нас в зазнайстве, в нежелании считаться с кем бы то ни было, и ему невдомек, что порою он больше тщеславится дрянным критическим разбором, нежели мы - недурной театральной пиесой.
      Homme imperito nunquam quidquam injustius. {*}
      {* Нет ничего несправедливее невежды {23} (лат.).}
      [Второе предисловие] {24}
      Я предлагаю сейчас публике ту из моих трагедий, в которую поистине вложил больше всего труда. Но, признаюсь, поначалу она обманула мои упования на успех: появление ее на театре было встречено такой хулою, что, казалось, пиеса обречена на полный провал. Я и сам начал думать, что судьба ее сложится куда менее счастливо, чем судьба прочих моих творений. Однако в конце концов произошло то, что всегда происходит с произведениями не вовсе дурными: хулителей как не бывало, трагедия не сходит со сцены. Именно ее охотнее всего смотрят ныне и двор, и публика. И если из всех написанных мною пиес хоть одна сколько-нибудь долговечна и заслуживает похвалы, то, по единодушному признанию знатоков, такой пиесой является "Британик").
      Должен сказать, что, живописуя двор Агриппины и Нерона, я находил подтверждение верности своего замысла в тех образцовых трудах, на которые опирался. Мои действующие лица скопированы с полотен величайшего живописца древности, то есть Тацита: я так много читал тогда этого несравненного автора, что обязан ему почти всеми живыми чертами своей пиесы. У меня даже было намерение приложить к этому сборнику выдержки из самых замечательных глав, которым я пытался подражать, но оказалось, что они займут немногим меньше места, нежели целая трагедия. Поэтому пусть не посетует на меня читатель за то, что я отошлю его к автору, чьи книги к тому же у всех под руками, и ограничусь цитатами, касающимися лиц, выведенных мною в пиесе.
      Начну с Нерона, напомнив предварительно, что он представлен у меня в первые и, как известно, безоблачные годы своего правления. Следовательно, я был не вправе изобразить его таким дурным человеком, каким он стал потом. Но я не изобразил его и человеком добродетельным, ибо таковым он никогда не был. Нерон еще не убил свою мать, жену, наставников, но в нем зреют семена всех этих злодейств, он уже хочет освободиться от запретов, ненавидит своих близких, но прикрывает ненависть притворными ласками, "factus natura velare odium fallacious blanditiis". {"созданный природою, чтобы таить в себе ненависть, прикрывая притворными ласками" (лат.).} {25} Короче говоря, это чудовище в зачатке, которое, еще не смея открыто проявиться, старается приукрасить свои дурные деяния: "Hactenus Nero flagitiis et sceleribus velamenta quaesivit". {26} Он не терпел Октавию, отличавшуюся редкой сердечностью и добронравием, "fato quodam, an quia praevalent illicita; metuebaturque ne in stupra feminarum illustrium prorumperet". {"то ли по воле рока или, может быть, потому, что все запретное слаще, и они опасались, как бы Нерон не обратился к прелюбодейным связям с женщинами именитых родов" {27} (лат.).}
      Его наперсником я делаю Нарцисса, опираясь на Тацита, который говорит, что Нерон был весьма разгневан смертью Нарцисса, ибо пороки этого вольноотпущенника были на редкость схожи с его собственными: "cujus abditis adhuc vitiis mire corigruebat". Из приведенной цитаты следует, во-первых, что Нерон был уже порочен, а во-вторых, что Нарцисс потакал его дурным наклонностям.
      Этому гнусному двору я противопоставляю истинно порядочного человека в лице Бурра, отдав ему предпочтение перед Сенекой, и вот по какой причине: оба они были наставниками юного Нерона, Бурр - в военном деле, Сенека - в науках, оба приобрели широкую известность, один - своим военным опытом и строгостью нравов, "militaribus curis et severitate morum", {28} другой красноречием и приятным складом ума, "Seneca praeceptis eloquentiae et comitatebonesta". {"Сенека - наставлениями в красноречии и свободной от подобострастия обходительностью" {29} (лат.).} Кончину Бурра горько оплакали, памятуя о его добродетели: "Civitati grande desiderium ejus mansit per memoriam virtutis". {30}
      Все их силы уходили на борьбу с заносчивостью и свирепостью Агриппины, "quae, cunctis malae dominationis cupldinibus flagrans, babebat in partibus Pallantem". {31} Больше я ничего не скажу о ней, ибо можно было бы сказать слишком много. Ее характер я старался обрисовать с особенной тщательностью, и трагедия моя в той же мере трагедия опалы Агриппины, как и смерти Британика. Эта смерть потрясла ее, и Тацит говорит, что, судя по ее ужасу и смятению, она так же не виновата в ней, как и Октавия. В Британике она видела свою последнюю надежду, и злодейская его гибель рождала в ней предчувствие еще большего злодеяния: "Sibi supremum auxilium ereptuin, et parricidii exemplum intelligebat". {"Агриппина отчетливо понимала, что лишается последней опоры и что это братоубийство - прообраз ожидающей ее участи" {32} (лат.).}
      Возраст Британика так хорошо всем известен, что я не мог изобразить его иначе, нежели юным отпрыском императорского дома, наделенным великой отвагой, способностью к великой любви и прямодушием - свойствами, вообще отличающими юность. Ему было пятнадцать лет, и говорили, что он одарен живым умом - так ли это, или людям, тронутым его несчастной судьбой, хотелось этому верить, но умер он раньше, чем успел доказать свои способности: "Neque segnem ei fuisse indolem ferunt; sive verum, seu, periculis commendatus, retinuit famam sine experimente". {"Говорят, что он обладал природными дарованиями; то ли это соответствует истине, то ли такая слава удержалась за ним из-за сочувствия к постигшим его несчастьям, хотя бы и не успел доказать на деле ее справедливость" {33} (лат.).}
      Не следует удивляться, что при нем находится такой дурной человек, как Нарцисс: давно уже было решено, что Британика должны окружать люди без чести и совести: "Nam, ut proximus quisque Britannico, neque fas neque fidem pensi haberet, oiim provisum erat". {34}
      Мне остается сказать несколько слов о Юнии. Не следует путать ее со старой кокеткой по имени Юния Силана. У меня речь идет о другой Юнии, которую Тацит называет Юнией Кальвиной из дома Августа; она приходилась сестрой Силану, которому Клавдий обещал в жены Октавию. Эта Юния была молода, красива и, как говорит Сенека, "festivissima omnium puellarum". Они с братом нежно любили друг друга, и "их враги, - говорит Тацит, - обвинили их в кровосмесительстве, хотя повинны они были лишь в некоторой неосмотрительности". Она дожила до правления Веспасиана. {35}
      Юния у меня становится весталкой, хотя Авл Геллий сообщает, что в весталки принимали девочек не моложе шести лет и не старше десяти. Но в моей трагедии народ берет Юнию под свое покровительство и, как мне кажется, приняв в расчет ее происхождение, добродетель и несчастную участь, он может пренебречь возрастом, предписанным по закону, как много раз пренебрегал узаконенным возрастом, когда выбирал в консулы знаменитых людей, достойных этой почетной должности.
      ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
      Нерон, император, сын Агриппины.
      Британик, {36} сын императора Клавдия.
      Агриппина, {37} вдова Домиция Энобарба, отца Нерона, и, по второму
      браку, вдова императора Клавдия.
      Юния, возлюбленная Британика.
      Бурр, наставник Нерона.
      Нарцисс, наставник Британика.
      Альбина, наперсница Агриппины.
      Стража.
      Место действия - Рим, один из покоев во дворце Нерона.
      ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
      ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ
      Агриппина, Альбина.
      Альбина
      Негоже, госпожа, тебе у двери ждать,
      Когда твой сын Нерон изволит почивать.
      Мать императора в покой к нему не входит,
      Без свиты по дворцу бесшумной тенью бродит...
      Прошу, вернись к себе, там сына подождешь.
      Агриппина
      Нет, мне уйти нельзя. Как беспощадный нож,
      Мой сын в меня вонзил тревогу и страданье:
      Я думой горестной заполню ожиданье.
      Все, все сбывается, чего боялась я:
      Нерон нетерпелив и, больше не тая
      Вражды к Британику, весь нынче обнаружась.
      Устав вселять любовь, вселить желает ужас.
      Едва Британика с пути он уберет,
      Как вслед за ним, поверь, приспеет мой черед.
      Альбина
      К чему такая речь? Нерон к тебе привязан,
      Рожденьем, титулом - всем матери обязан.
      Сын Клавдия тобой наследия лишен
      И римским цезарем не он провозглашен,
      А сын Домиция. {38} Тебя любить безмерно
      Он должен, госпожа.
      Агриппина
      Он должен, это верно,
      И щедро мне воздаст, когда в нем честь жива,
      Но тяжко отомстит, когда она мертва.
      Альбина
      В Нероне честь мертва? Он долгу так послушен,
      Взыскателен к себе, к другим великодушен!
      Три года властвует, {39} и цезарем таким
      Тебе ль того не знать? - гордиться может Рим.
      Стал императором Нерон тому три года,
      И время консулов вернулось для народа:
      Он подданным отец и в юности своей
      Подобен Августу на склоне поздних дней. {40}
      Агриппина
      При всем пристрастии насквозь я вижу сына:
      Чем Август завершил, тем начал он, Альбина,
      Но как бы прошлого грядущим не попрал
      И тем не завершил, чем Август начинал!
      Личину носит он, но сквозь личину явен
      В нем сын Домиция, жесток и своенравен.
      Гордыни родовой лежит на нем печать: {41}
      Гордыней он в отца, гордыней он и в мать.
      Тиран медоточив, пока не в полной силе.
      Как был приветлив Гай, {42} и как его любили!
      Но речь медовую сменяет лютый гнет,
      И в страхе ледяном покорствует народ.
      А впрочем, прям Нерон иль низмен и двуличен
      Потомков приговор мне, право, безразличен!
      Поставлен был мой сын к кормилу власти мной
      Затем ли, чтоб сенат водил его рукой?
      Пусть римлянам отцом он будет впредь и ныне,
      Но не перестает быть сыном Агриппине!
      А как, скажи, постичь и как именовать
      Деянье, что в ночи свершил он, словно тать?
      Нерону ведомо, - не новость то для Рима,
      Что страстно Юния Британиком любима,
      Так как же, если впрямь Нерон душой высок,
      Как он под кровом тьмы ее похитить мог?
      Скажи, что движет им? Любовный пыл? Едва ли!
      Скорей желание, чтобы они страдали.
      А, может, злобою ко мне он одержим
      И хочет покарать меня за помощь им?
      Альбина
      За помощь им?
      Агриппина
      Молчи, не возражай, Альбина!
      Я знаю, в их судьбе одна лишь я повинна.
      Да, мной, одной лишь мной Британик отстранен,
      Чтоб императором назвал себя Нерон.
      Силана, {43} Юнии возлюбленного брата,
      Я убрала за то, что Клавдием когда-то
      Ему Октавия обещана была,
      А в нем, я помнила, кровь Августа текла. {44}
      Все получил Нерон, и что же? От Нерона
      Британику теперь я - щит и оборона,
      Дабы в грядущий день, равенство сил храня,
      Британик от него оборонил меня.
      Альбина
      Далеко смотришь ты.
      Агриппина
      Что делать мне прикажешь?
      Он вырвется из рук - потом его не свяжешь.
      Альбина
      Остерегаешься ты сына своего?
      Агриппина
      Пока боится он, я не боюсь его.
      Альбина
      Должно быть, у тебя для страха есть причина,
      Но если цезаря страшится Агриппина,
      Об этом знаете вы двое: он и ты
      От прочих скрыто все завесой темноты.
      С тобой почет и власть наш цезарь разделяет,
      Тебя возносит он, себя же умаляет.
      Сыновней нежностью всегда окружена,
      Ты цезарю одна величием равна.
      Октавию давно никто не замечает,
      Меж тем тебя Нерон так чтит и величает,
      Что носят фасции и лавры пред тобой: {45}
      Так Ливию {46} не чтил и Август, предок твой.
      Чего же хочешь ты? Ужель мала награда?
      Агриппина
      Когда доверья нет, и почестей не надо.
      Они, Альбина, знак паденья моего:
      Я, вознесенная, не значу ничего.
      Те времена прошли, когда, любимый всеми,
      Слагал на плечи мне забот и власти бремя
      Мой юный сын Нерон, и этому был рад.
      Тогда я во дворец могла призвать сенат,
      Тогда, незримая, {47} всем правила умело,
      Всевластная душа послушливого тела.
      Как Риму угодить, еще не знал Нерон,
      Еще могуществом он не был опьянен.
      Тот день, тот черный день не перестану клясть я,
      Когда постиг мой сын, как сладостно всевластье,
      Когда послы владык со всех концов земли
      Ему покорства дань смиренно принесли.
      Я к сыну подошла, с ним рядом сесть хотела,
      Взглянула на него и вся похолодела
      Так яростно сверкнул по мне скользнувший взор.
      Кто научил его - не знаю до сих пор,
      Но сразу поняла печальное предвестье,
      И не замедлило ко мне прийти бесчестье:
      Он оскорбление почтительностью скрыл,
      За плечи обнял и - от трона отстранил. {48}
      К закату катится с тех пор мое светило,
      И все быстрей, быстрей идет на убыль сила.
      Я - тень, всего лишь тень. Никто ко мне не льнет:
      Бурр - вот опора всем, Сенека - вот оплот.
      Альбина
      Но подозрение - отравленный напиток.
      Чем тайно изнывать во власти этих пыток,
      Не лучше ль цезарю прямой вопрос задать?
      Агриппина
      Лишь при свидетелях он принимает мать,
      В урочный час, когда заране все готово:
      Молчанье, взгляд, кивок, не говорю уж, слово
      Все, все обдумано. И соглядатай тут,
      Один из двух, {49} что нас так зорко стерегут.
      Но пусть он прячется - напрасное старанье!
      Сейчас мне на руку ночное злодеянье.
      Дверь открывается. Пойдем, настал мой час,
      Я прямо приступлю к нему на этот раз
      И выведаю все, что утаить желает...
      Но это Бурр!
      ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ
      Агриппина, Бурр, Альбина.
      Бурр
      Меня наш цезарь посылает
      Подробно госпожу в то дело посвятить,
      Которое могло ей душу возмутить.
      Я должен подтвердить бесхитростным рассказом,
      Что императором руководит лишь разум.
      Агриппина
      Тогда войдем к нему. Он сам все объяснит.
      Бурр
      Но доступ к цезарю сейчас для всех закрыт,
      Затем что консулы, дверь потайную зная
      И нечто важное с ним обсудить желая,
      Уже к нему вошли. Но я спрошу.
      Агриппина
      Нет, нет!
      К лицу ли, бедной, мне нарушить сей запрет?
      А вот с тобою, Бурр, уловки все оставя,
      Поговорить бы мне хотелось, не лукавя.
      Бурр
      Я презираю ложь и правды верный друг.
      Агриппина
      Вы долго ль будете, не покладая рук,
      Искусно возводить все новые преграды
      Меж мной и цезарем? Как были бы вы рады
      Нас вовсе разлучить! Ответь мне на вопрос:
      Сенеку и тебя кто, как не я, вознес?
      И вот ведете вы теперь соревнованье,
      Как обратить в ничто мой вес, мое влиянье.
      Чуждаться стал меня Нерон не потому ль,
      Что вам не терпится схватить державный руль?
      Чем больше думаю, тем меньше разумею:
      Неужто мните вы, пред вами я робею,
      Я, императоров жена, и дочь, и мать? {50}
      Служить - вот ваш удел, а мой - повелевать!
      Да если бы не я, вы оба в легионе
      Остались бы вовек! В каком же вы уроне?
      Куда вы метите? Я одному, не трем
      Сан цезаря дала, пеклась лишь об одном.
      Уже он не дитя, пусть самовластно правит.
      Оглядкою на вас Нерон себя бесславит,
      А помощь надобна - найдет поводырей
      Меж пращуров своих, {51} обоих вас мудрей!
      Тиберий, Август ли - чем плох такой учитель?
      Чем не пример ему Германик, мой родитель?
      Мне причислять себя к великим сим не след,
      Но цезарю и я могу подать совет,
      Как подданных своих держать на расстоянье,
      Дабы положенной не преступали грани.
      Бурр
      Поступок цезаря я объяснить хотел,
      И в мыслях не было касаться прочих дел.
      Но объяснения ты слушать не желаешь,
      А между тем вину на Бурра возлагаешь.
      Что ж, выложу тебе всю правду напрямик:
      Я воин, госпожа, к прикрасам не привык.
      За то, что ты моей доверила опеке
      Нерона юного, признателен вовеки,
      Но разве клялся я, что бережно взращу
      Одно покорство в нем? Владыку превращу
      В послушного слугу? Ты видишь в нем лишь сына,
      Я - императора и мира властелина.
      За совесть, не за страх отчизне я служу
      И перед ней ответ бестрепетно держу.
      Ты нас приставила к Нерону для того ли,
      Чтоб сделать цезаря игрушкой чуждой воли?
      Ужель растлителей средь ближних не нашлось
      И меж изгнанников {52} отыскивать пришлось?
      Был Клавдий окружен угодливой толпою,
      Льстецов не перечесть, а нас, ты знаешь, двое.
      Им было б на руку, чтоб твой державный сын
      Беспомощным юнцом остался до седин.
      Чем недовольна ты? Везде и всюду в Риме,
      Как имя цезаря, чтут Агриппины имя.
      Ты тем уязвлена, что он к твоим ногам
      Державу не кладет и управляет сам?
      Он к матери своей питает уваженье,
      Но уважение не значит униженье!
      Нет, нерешительный, робеющий Нерон
      Не станет Цезарем, хотя и цезарь он.
      Рим счастлив, что теперь отпущенник в опале:
      Те трое {53} столько лет его порабощали,
      Но император наш ему права вернул,
      И, спину распрямив, всей грудью Рим вздохнул.
      Жестокая пята народ не попирает;
      На поле Марсовом собравшись, избирает
      Он магистратов сам; в нем ожил вольный дух;
      Склоняет цезарь наш к легионеру слух
      Он знает, быть вождем один лишь тот достоин,
      Кому и честь, и жизнь вручает слепо воин;
      Тразея доблестный в сенате вознесен;
      Ведет когорты в бой отважный Корбулон; {54}
      Не оклеветанный, а клеветник в пустыне...
      Что ж, если к нам двоим Нерон не глух и ныне,
      Какая в том беда! Мы не жалеем сил,
      Чтоб цезарь был могуч, а Рим свободен был.
      Но Римом управлять Нерон и сам умеет
      Ему покорен Бурр и наставлять не смеет.
      Пусть будут пращуры примером для него,
      Пусть внемлет голосу лишь сердца своего!
      В нем добродетели - как звенья цепи длинной:
      Им крепнуть день за днем, година за годиной.
      Агриппина
      Хотя доверия в тебе к Нерону нет,
      Ты чаешь, что спасешь его и Рим от бед,
      И радует пока тебя твое творенье.
      Нерон во всех делах достоин одобренья!
      Но если цезарь благ и разумом высок,
      Ужели Юнию похитить бы он мог?
      Я - значит, и мой сын - единого с ней рода. {55}
      Его деянием оскорблена природа!
      Скажи мне, объясни, в чем Юнии вина?
      Чем императора прогневала она?
      Она воспитана в тиши для скромной доли
      И нынче в первый раз - и не по доброй воле
      Того увидела, кого б хотелось ей
      Не видеть во плоти до окончанья дней.
      Бурр
      Никто за Юнией недобрых дел не числит.
      Наказывать ее наш цезарь и не мыслит.
      Пусть во дворце живет, никем не стеснена,