Вы небось думаете, что в те первые недели дома я терзался из-за своих бизнес-интриг. Вот и нет. Почему-то я был неустрашим, как никогда. Вечерами в Куинзе казалось, будто городская реальность меня по сути не испортила. Словно Ист-Ривер на безопасное расстояние отодвигал меня от последствий игровых ходов. К тому же под неиссякаемым потоком папашиной ханжеской критики одна мысль об этических устоях казалась идиотской. Он что, не понимает? Так забавляются люди при деньгах. Делов-то.
      В тот субботний вечер я сидел в своей прежней спальне и особыми приемчиками второго «Уличного бойца» мочил четырнадцатилетнего кузена Бенджамина. Я ощущал себя скорее юнцом только что после бар-мицвы, чем хитроумным техническим аналитиком, которым притворялся днем. Мы толкались перед древним VGA-монитором, соседство тел и сердечность хохота смазывали жестокость, которую творили на экране наши аватары.
      Бенджамин играл Дхалсимом, гибким мастером военных искусств, да еще так, будто из этой классической аркады не вылезал с 1980-х. Через пару секунд после начала второго раунда он чудесным образом раскопал сложную кодовую комбинацию, от которой его персонаж начал пуляться шаровыми молниями, и мне пришлось скрючиться и ждать передышки, чтобы начать контрнаступление. Когда выпал шанс, жизни на моем счетчике оставалось на волосок. Я играл против тощего индуса Бланкой – чудовищным зеленым здоровяком, которому недостает ловкости, зато зверства не занимать. Но я был слишком медлителен. Один крошечный, точный удар Бенджиного лысого гуру стер остатки Бланкиной жизни, подбросив в воздух его мощную тушу. Мы смотрели, как он падает – примитивная, тормознутая анимация. В плоской древней графике моя смерть возбуждала еще больше.
      Я у Бенджамина выигрывал 4:2, но он наверстывал. Мать звала нас ужинать, и я потянулся выключить машину.
      – Чемпионат изведанной Вселенной? – удержал меня Бенджамин. Надеется на финальный матч, расквитаться подчистую хочет. Все ходы у него просчитаны, так что он на коне.
      – Ладно, – уступил я. В кои-то веки мне плевать на победу, просто хотелось сыграть. Зашибись, что игрушка моего детства способна увлечь Бенджамина, пацана XXI столетия. Мы даже не на «ПлейСтейшн-2» и не на широкополосной приставке играли, а на моем старом «Маке» с аркадным эмулятором, который мы с Королями написали десять с лишним лет назад.
      Мы только потому программировать и научились. Замудохались тратить деньги на игровые картриджи в «Ето Мы, Игрушки» или – еще хуже – потоком спускать четвертаки на консолях в «Стар-Пицце». Поехавший на математике Рубен обучил нас программированию, и мы вместе упорно писали собственный игровой эмулятор – простенькую приладу, на которой бежала бы любая видеоигра или аркада. Каждый работал над своим куском кода: один копался в графике, другой в звуке и так далее, мы по Сети перекидывали куски друг другу, пока не собрали работающую версию целиком. Мы назвали ее «ЛюбаяИгра». А потом, скачав очередную пиратскую игрушку, грузили поверх эмулятора и играли на ПК. Как правило, получалось.
      Но только я исхитрился зажать индусскую черепушку подмышкой и вгрызться в нее Бланкиными зубищами, картинка застыла, а потом рассыпалась лавиной пикселей. Сначала крупными блоками, затем все меньше, меньше, пока экран не превратился в девственную снежную равнину. У эмулятора какие-то глюки с растровым изображением – дыра, которую Эль-Греко так и не залатал. Мы безмолвно наблюдали, как перед нами крутится дуэт «Сега» с Кандинским.
      – Вниз, сию секунду! – рявкнул мой отец. Мы развернулись. Интересно, и давно его бородатая физиономия маячит в дверях? Отступая в коридор, папаша горестно воздел руки. Бенджамин вытаращился на меня и хихикнул. Я понял, о чем он: может, ребе по волшебству обрушил игру, поскольку игры нарушают шабат? Вообще-то мораторий на электронные развлечения заканчивается только после субботнего ужина, когда прочитана хавдала.
      Я щелкнул выключателем, мы наперегонки ринулись из комнаты и почти скатились по узкому лестничному ковру, добавив еще пару царапин в пятнадцатилетнюю историю хулиганства, записанную на выцветших стенах.
      – Ходите как люди! – крикнула из кухни Софи. Софи – это моя мать.
      Я сжал Бенджину голову в настоящем захвате и так доволок братца по ступенькам. Мама ждала нас внизу – руки в боки и первосортная гримаса.
      – Что? – как ни в чем не бывало переспросил я. Бенджамин вырывался, ногой пиная измочаленные обои.
      – Ничего-ничего, Йосси, – отвечала она. Родители по-прежнему звали меня еврейским именем, а не тем, что я взял себе в младшей школе. – Давай, превратим дом в развалину. Пусть Храмовые сестры поймут для разнообразия, каково семье жить на зарплату раввина. – Это замечание предназначалось отцу.
      Синагогальные членские взносы не повышались уже десять лет. Когда-то ребе – ну, или ребецин, если на то пошло, – пользовались уважением. Теперь же люди отмахивались от любого напоминания о ценностях превыше дохода .
      Но мои родители, ребе и миссис Коэн – евреи старой школы. Для них религия – а конкретно иудаизм – совсем о другом. Они были не совсем коммунисты (хотя родители отца познакомились в лагере социалистов в Катскиллах), но считали себя последним рубежом обороны. Против чего? Они сами толком не понимали. Но знали, что соблюдение мицвот, божественных заповедей, не позволит им опуститься до безумия толпы. Софи и Шмуэль жили ради шанса спрятать у себя на чердаке Анну Франк .
      Помню, я подслушал, как они с извращенным наслаждением планировали, какие комнаты у нас можно превратить в убежище, если (боже упаси) представится случай.
      Мама удалилась в кухню, а я потащил извивающегося пленника в столовую, где наши отцы углубились в специфически братскую баталию .
      – И что, я должен это надеть? – риторически вопрошал дядя Моррис, отмахиваясь от кипы, которую ему совал младший брат. – Сэмми, Бог знает, что я лысый, зачем его дурачить?
      Я фыркнул. Восхитительная логика. Меня в старике почти все восхищало. Шестьдесят восемь лет, стал миллионером, когда миллион еще кое-что значил, всего сам добился. И притом чувство юмора сохранил. Как пить дать, у нас масса общих генов.
      – Ты просто боишься, что она упадет, раз прикрепить не к чему, – поддразнил я. – Может, «скотч» найдется?
      – Или кнопки, – вмешался Бенджамин. Ну естественно, как же не помучить старика-отца!
      – А жвачка сойдет? – предложил Моррис. Так в себе уверен, что может позволить над собой смеяться.
      – Очень, очень смешно, – закивал Шмуэль, неохотно поддавшись моменту ради взаимовыгодного сотрудничества. Он опять сунул старшему брату кипу, и тот капитулировал – как всегда.
      – Мы же все тут реформисты, Сэм, – заметил Моррис, водружая вязаный синий кружочек на сияющий кумпол. – Нам вроде можно делать, что хотим.
      – Моррис, ты не у себя дома, – нахмурилась тетя Эстель из-под огненно-рыжего парика. – Для разнообразия делай, что онихотят.
      – Да надену я, надену, – сказал он. – Просто дразню братика-раввина, вот и все.
      Моррис вел себя так, будто у него есть право. Может, так оно и было. Об этом больше не говорили, но все прекрасно знали историю братьев. Их отец выжил – не после Катастрофы, а еще раньше, после русских погромов. Целые штетлы сжигались дотла. Когда казаки пришли в Кишинев, дедушка Цви был слишком молод, чтобы драться, но слишком хитер, чтоб уступить. Он залез в пересохший колодец и прятался там трое суток, затыкая уши – только бы не слышать бушующей наверху преисподней. Когда он вылез – ну, в общем, его родителей и сестер уже «не было».
      В середине двадцатых, подростком, он добрался наконец до острова Эллис и умудрился сколотить себе крошечный бизнес в Нижнем Ист-Сайде – менял в многоэтажках газовые лампы на электрические. Ему никто не помогал, но он отложил денег и в разгар Депрессии отправился в отпуск, целых две недели в Катскиллах, в марксистском лагере под названием Кедем. Там он влюбился.
      Цви с женой работали на износ и мечтали, что их сыновья со временем даже поступят в колледж. Моррис учился в средней школе; стало ясно, что Козны выпадают из послевоенного американского процветания, и старший сын должен помочь сводить концы с концами. Моррис начал работать с отцом и вскоре возглавил бизнес, превратив его в полноценный магазин осветительных приборов на Бауэри.
      Встретив человека, который импортировал из Гонконга граненые стеклянные четки, Моррис принял решение, навеки вытащившее нашу семью из долгов. Он нанял формовщика подделывать висюльки дорогих французских люстр и начал собирать и задешево продавать подвески. Пригороды Лонг-Айленда населены итальянцами, немцами и евреями; Моррис Коэн забил их столовые фальшивыми хрустальными канделябрами. (Многие висят по сей день.) К 1967 году Моррис открыл второй магазин на первом этаже четырехэтажки в Краун-Хайтс. На втором этаже хранились подвески и светильники, а также располагалась крохотная мастерская по сборке. Вся семья жила на третьем и четвертом.
      Мой отец тем временем с отличием окончил Бруклинский колледж и перебрался в Семинарию, чтобы, с одной стороны, и дальше корпеть над своим драгоценным Талмудом, а с другой – не попасть в армию. За все платил Моррис – он гордился тем, что способен защитить младшего братика от ужасов войны во Вьетнаме. Правда, Шмуэлев выбор профессии заставил дядю посомневаться в собственной целостности.
      Моррис не сознавал этих сомнений до осени 1968-го. Он рьяно ухаживал за Эстель, миниатюрной рыжеволосой учительницей, младшей сестрой поставщика граненого стекла. Нью-йоркские учителя бастовали, Эстель нечем было заняться, и она увлеклась сионизмом. С целью доказать серьезность своих намерений, Моррис как-то вечером отвез ее в Еврейскую молодежную ассоциацию послушать речь нового, крайне спорного деятеля по имени Меир Каган.
      Сидя в откидном кресле в подвале ветхой синагоги, Моррис услышал слова, что навсегда изменили его как еврея. Каган начал с рассказа о кишиневском погроме. Он упрекал евреев в трусости – тряслись по углам, пока насиловали их жен. Он обвинял жертв Катастрофы в том, что с ними случилось, – сбились в коровье стадо и послушно отправились на бойню. Он говорил, что независимость Израиля возвещает еврейскому народу новую эру; теперь евреи будут защищать себя и близких от любой агрессии – не только в Израиле, но и здесь. За последний месяц напали на четырех живущих поблизости старых евреек. Каган призвал всех мужчин посвятить себя новому духу сопротивления и, как он выразился, присоединиться к Лиге еврейской обороны.
      Эти слова вдохновили Морриса. Его неученая деловая интуиция стреляного бизнес-воробья стала праведнее еврейской, чем упадничество интеллектуалов – младшего братца, например. Каган называл таких «славными Ирвингами». Будущее племен иудейских – не в бесконечном анализе Торы, но в храброй защите самого права на существование. В ЛЕО Моррис нашел евреев, с которыми, наконец, мог идентифицироваться: не книжных иешивских мальчиков из Верхнего Ист-Сайда, но товарищей по рабочему классу из Кэнерси, Pero-парка и дальних пригородов. Они организовали ночные патрули и блок-посты, вновь завоевав свои районы и общую гордость.
      Набрав силу, они объявляли борьбу каждого еврея своей собственной. Они переправляли деньги в Израиль и контрабандой возили оружие советским евреям. Им казалось, они возвращают людям Книги мужество. Моррис богател; он стал ключевым игроком. Недостаток веры в Бога и Писание больше не означал, что Моррис – еврей второго сорта. Нет, в каком-то смысле теперь он – больше, чем его брат, – стал величайшей надеждой своего народа на выживание. «Узи», что на иврите означает «моя сила», подразумевала силу Господа в душе человеческой. Для Морриса эта сила воплотилась в израильском автомате.
      Лишь в начале 1970-х семья узнала, насколько Моррис погрузился в деятельность ЛЕО: его забрали в полицию на допрос после взрыва «бомбы-вонючки» во время нью-йоркских гастролей русского балета. Обвинения не предъявили, однако родители и жена так натерпелись, что заставили Морриса поклясться – в шуле, на Торе, – что он навсегда оставит Лигу. Моррис согласился – ради себя и жены. Он считал, что Лига чересчур увлеклась насилием – Моррису приятнее было защищать соседских карапузов, чем швыряться «коктейлями Молотова» в Карнеги-холл, – и к тому же, что важнее, он боялся, как бы дальнейшее следствие не вскрыло его процветающую аферу с люстрами.
      Со своей стороны Шмуэль старался закрывать глаза на тот факт, что его образование оплачивается столь сомнительно заработанными средствами, да еще теми же долларами, на которые посылаются гранаты в Синай. Шмуэль считал, евреи так не поступают. Мы – народ культуры и интеллекта. С Божьим благословением мы приведем гоев к высочайшим этическим стандартам, не опустившись до гойской жестокости и двуличия. Шмуэль многим был обязан старшему брату, но Моррисовым занятиям не потворствовал, тем более перед всей семьей.
      Кроме того, в итоге Моррис всегда надевал кипу, если просили.
      – Ну все, – объявил Шмуэль. – Молитва.
      – Во что вы там играли? – спросил Моррис, пользуясь уступкой братниным правилам, чтобы поговорить. – Может, купить Бенджамину такую же?
      – Это не совсем игра, дядя Моррис. – Секунду я подсчитывал, как далеко в компьютерную историю надо углубляться, чтобы разъяснить, как работает эмулятор. Для таких, как я, это вечная проблема. – Это платформа, с ней можно играть на компьютере в любую игру.
      – Бесплатно! – с энтузиазмом прибавил Бенджамин.
      – Ух ты – лучше, чем оптом, – засмеялся Моррис. Шмуэль сделал вид, что ищет страницу в крошечном сидуре.
      – Мы эту штуку вообще-то в школе написали. – Хоть чуть-чуть добавить технологической цельности нашей приладе – как ни посмотри, для преднамеренной кражи услуг. – Полно работы было, но теперь она популярна. До сих пор везде используется.
      – Дашь Бенджамину копию? – спросил Моррис.
      – Э… конечно, – сказал я. – Если тебе это ничего. Ну то есть, говоря технически…
      – Это воровство, прав ли я? – спросил Шмуэль этак подчеркнуто идишеобразно. По мне, так этот язык гетто – грубейшая претенциозность. Все равно что белый парняга из пригородов изображает хип-хоп. От местечкового диалекта меня затошнило. Папаша тоскует по гонениям Старого Света.
      – Да ладно, пап. По-твоему, любое хакерство – воровство.
      – Раз незаконно – значит, незаконно, – сокрушенно возразил он. – Взлом, воровство, вандализм . Уж ты-то должен понимать.
      Только этого не хватало.
      – Я думаю, акции «Сони» переживут, – заступился Моррис. Прекрасно знает, что Шмуэлев пенсионный фонд – в основном акции игровой компании. – Джейми, когда будем уходить, дай нам копию. – Моррис мог вот так командовать Коэнами, и мы – большинство из нас, по крайней мере, – с радостью подчинялись грушевидному патриарху.
      – Мне игры тоже нужны, – встрял Бенджамин, раз уж момент благоприятный.
      – Онлайн возьмешь, – отозвался я. Да, копирование игр незаконно, однако пиратство широко распространено. – Прямо в Сети. Полно серверов.
      – Даже если этим занимаются все… – начал Шмуэль.
      – Ша. Не сегодня, – вмешалась Софи, входя с церемониальной свечой, бутылкой вина и деревянной шкатулкой с пряностями.
      – После ужина все устроим, – шепнул мне Моррис.
      – С удовольствием, – согласился я, хотя папаша-талмудист выжал из этого все удовольствие до последней капли.
      – Приходите все, – повторил Шмуэль чуть громче. Он не назвал Мириам по имени, хотя лишь ее стул и пустовал. – Джейми, может, сходишь за сестрой?
      Моррис вынул из кармана зубочистку и сунул в рот. Я направился в гостиную.
      Мириам, моя тридцатитрехлетняя сестра, сидела на диване перед маленьким пластмассовым станком и плела кашпо. На секунду я отвлекся на картинку в телевизоре: новостной сюжет – бык несется по Манхэттен-авеню. Автомобили и автобусы жмутся к обочине, полицейские машины неторопливо ползут против движения за обезумевшим быком. В верхнем левом углу значится «прямой эфир» и «последние новости».
      – Эй, Мириам, – тихо сказал я. – Пора ужинать.
      Она подняла голову, глянула на меня сквозь очки толщиной с бутылочное донышко и расплылась в сияющей улыбке человека, не подозревающего, как тяжела бывает жизнь.
      – Я вот что делаю, – с гордостью сообщила она. Подняла недоделанный разноцветный шедевр, чтобы я одобрил.
      – Ужасно красивый, Мириам. Блин, правда красивый. – Я встал перед ней на колени. – Просто не терпится посмотреть, какой он целиком.
      – Правда? – спросила она. Не на комплимент напрашивается, а правда хочет знать.
      – Правда не терпится. Ни секунды.
      – Я поняла, – рассмеялась она. Застенчиво отвернулась, вспыхнула, будто я с ней заигрываю. Подергала себя за волосы и запуталась пальцем в локоне.
      По ней не скажешь, что у нее синдром Дауна , думал я, нежно отводя ее руку и помогая ей встать. Может, глаза чуть шире расставлены, чем полагается, и еще высокий квадратный лоб. Но она – мой самый первый друг, первое лицо, что я помню. Господи боже, да она мне приносила бутылочку. Даже считать меня учила.
      – Ты сейчас долго в гостях, – заметила она по пути в столовую.
      – Да, точно. – Удивительно, как она вообще замечает, что я уезжаю и возвращаюсь. Всегда ведет себя так, будто обитает в своем личном беспредельном настоящем – не замечая моих приходов и уходов, – точно у нее совсем другое ощущение времени и пространства. – В гостях.
      Глубокое наблюдение. Я впервые в жизни чувствовал себя гостем в доме, где вырос. Мириам лишь сформулировала.
      – Так этот, как ты говоришь, симулятор… – начал Моррис, когда мы вошли.
      – Эмулятор, папа, – поправил Бенджамин человека, который вполне годился ему в дедушки.
      – Ну да, эмулятор, – продолжал Моррис, ковыряя зубочисткой во рту: обычно он эту манеру приберегает для деловых переговоров. – Ты не думал его продать? Может, из него точка-ком выйдет?
      – Ну, это не совсем тот продукт, чтоб на нем строить бизнес, – ответил я. Неясно, с чего начать. Ужасно приятно, что дядю так увлекло мое детское творение. Но насчет его ценности Моррис заблуждается. Или дезинформирован. – Понимаешь, эмулятор – скорее для подрыва бизнеса, а не для создания.
      Отец вручил Моррису свечу, но старец невозмутимо продолжал:
      – Создавая бизнес, подрываешь другой, Джейми, прав ли я? – Моррис наклонился и взмахнул зубочисткой. – Может, тебе заплатят, чтобы ты не выставлял его на рынок.
      – Так не получится, – ответил я. – Кроме того, эмуляторы выпускают тоннами. Это же один из тысячи. Даже не лучший.
      – При правильном маркетинге, Джейми, – Моррис говорил о делах даже со свечой в руке, – спорим, ты еще вселишь в кого-нибудь страх Божий.
      Шмуэль вцепился в этот шанс мертвой хваткой:
      – Пожалуй, богобоязненным людям пора прочесть благословения. – Он знал: Моррис намека не вычислит. В Торе страх Божий вселялся не в евреев, а в гоев, трепетавших пред мощью еврейского Бога. Шмуэля недостойно кольнуло блаженство праведности – сразу видно.
      – Потом поговорим, – сказал Моррис, зажег свечу и жульнически проскакал по транслитерации в молитвеннике. Закончив, передал свечу брату и повертел в руках тонкую книжицу. Ткнул пальцем в наклейку «Уайтстоунская синагога» на задней обложке:
      – Сэмми, ты что, сидур из синагоги спер?
      Бенджамин захихикал. Отец сурово зыркнул на брата. В таких условиях нелегко поддерживать дисциплину. В конце концов, это ведь даже не шабат, а хавдала. Большинство евреев вообще исход субботы не отмечают, а уж реформисты – тем более.
      Шмуэль вздохнул, поднял свечу и обратился к своему Богу – сначала на иврите, затем на языке, понятном всем нам:
      – Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, отделивший святое от будничного.
      Он окунул палец в вино и с тщательностью профессионала потушил капельками свечу. Шабат закончился; граница меж святым и будничным проведена, как только мой отец умеет ее проводить.
      Разговор возобновился, но молитва изменила его течение.
      – Ну, Сэмми, – начал Моррис. – Когда голосование?
      – Через пару недель, не раньше, – вмешалась Софи. Она знала, что отцу не нравится обсуждать свой профессиональный кризис – особенно с нами. – Мы не переживаем. Обычная формальность.
      Голосование общины о продлении отцовского контракта – что угодно, только не формальность. Новый президент общины и большинство членов нынешнего совета склонялись к мысли, что для современного мира методы их заслуженного раввина чересчур традиционны. Он всю жизнь был либералом и с кафедры учил конгрегацию, что обязанность евреев – служить духовными наставниками общества, защищать угнетенных и – прежде всего – помнить заповеди, которые Господь даровал им на горе Синай. «Как у Моисея было две матери, – проповедовал он, – так и мы принадлежим двум обществам: нации, в среде которой живем, и еврейскому народу».
      В девяностых подобные сентенции шли на ура: трудягам из Куинза оставалось лишь беспомощно смотреть, как их двойники с Манхэттена пожинают финансовый урожай интернет-бума. Но теперь Куинз познал рыночные прелести, и в словах ребе зазвучала критика. Президент и казначей при закрытых дверях встретились со Шмуэлем и порекомендовали смягчить риторику. Поползли слухи, что еще несколько членов совета требовали раввина XXI века. Вместо того чтобы продлить контракт, как это делалось год за годом, совет решил провести голосование общины – и без того унижение, да еще голосовать будут на веб-сайте синагоги.
      – Ты же будешь бороться, правда? – спросил Моррис.
      – С чего бы мне? – отозвался Шмуэль. Софи поставила перед ним суп. – Я с этими людьми знаком двадцать лет. Они меня знают.
      – Может, в этом и проблема, – сказал Моррис, маскируя критику грубой имитацией Граучо Маркса .
      – Цыц. – Эстель пихнула его локтем. – Сэм свою конгрегацию знает.
      – Никаких цыц. Сэмми должен это услышать.
      – Да-да, Моррис. Что ты хотел сказать? – Шмуэль опустил ложку.
      – Не надо так, Сэм, – сказал Моррис с редкостным сочувствием в голосе. – Я просто хочу понять, все ли возможности ты рассмотрел.
      – Какие возможности? Они проголосуют. Увидим.
      – Можно бы слегка поддаться. Как-то смягчиться по мелочи. Ты же с этими людьми каждую неделю говоришь. Покажи им, что тебе их проблемы понятны.
      – Мне их проблемы слишком понятны, – объяснил Шмуэль. – В этом их проблема.
      – Ага, видишь? – Моррис взмахнул ложкой. – Вот об этом и речь.
      – Так ты думаешь, они правы? – Отец уже сердился. Моррис лишь пожал плечами.
      – Может, тебе мейлы разослать? – предложил я.
      – Великолепно, – буркнул отец, снова уткнувшись в тарелку. – Теперь у нас перевыборная кампания.
      – Я серьезно, – настаивал я. – Это же они решили все проводить на вебе. Вот давай этим и воспользуемся. Список рассылки откроем. Это не стоит ни цента.
      – Ребе не продается собственной конгрегации, Йосси. Это не торговля. Мы не на рынке.
      – Ошибаешься, Сэмми, – возразил Моррис. – Они платят взносы. Платят за этот дом. И надо видеть в них клиентов. Может, я смогу внести пожертвование.
      – Да не в деньгах дело! – внезапно заорал Шмуэль. Минуту мы сидели в молчании. Перед нами дымились тарелки с супом.
      – Бульон очень вкусный, – высказалась Эстель, осторожно отхлебывая. – Ты больше перца добавляешь?
      – Свежемолотый, – объяснила мать. – Есть разница.
      – Мм-м, – согласилась Эстель. – А тест у тебя сейчас какой?
      – «Экспроммт». Серия В.
      – На штамм «эр-12» сканирует?
      – Ну, я думаю, – обиженно сказала мать. – Самый дорогой тест.
      – Мм-м, – сказала Эстель, поболтала в супе ложкой, затем медленно ее отодвинула.
      – Ради бога, Эстель, – буркнул Моррис. – Ешь суп, и все.
      Вспомогательная беседа неловко заглохла, и мама попыталась начать новую – теперь со мной.
      – Звонил Джуд. Сказал, ему надо с тобой поговорить, срочно.
      – Джуд? – переспросила Мириам. – Он придет? – Они давным-давно не виделись. Побочка истории с вирусом: всем Королям, кроме Эль-Греко, запретили к нам являться.
      – Я не знал, что его допускают на территорию, – сказал я.
      – Не глупи, – ответила мама. – Вы теперь взрослые.
      – А что вы делаете? – Бенджамин аж на стуле подпрыгивал. – Опять ломаете?
      – Нет, Бенджи, – сказал я. – Просто бизнес-проект. Хочет нам что-то подкинуть.
      – Нам? – переспросил отец. – Этой вашей фирме?
      – «Морхаус и Линней». Ага. Парни новую технологию придумали. Может, удастся использовать.
      – Использовать?
      Ненавижу, когда он отбирает мои слова, будто зерна истины для дроши .
      – Господи боже, папа, я легализую то, что они делают. Думаешь, их надо защищать от большого жестокого мира? Да они меня чуть в тюрьму не упекли.
      – Йосси, если они такое хулиганье, а ты так разобиделся, зачем ты им делаешь одолжения?
      – Слушай. – Я попытался защитить свою тактику: – Мне это важно, понимаешь? Я – крупная фигура, пускай тебе и трудно в это поверить. В Нью-Йорке. Ты бы видел, какие люди со мной советуются. Мне доверяют миллионы долларов. Ты должен гордиться.
      – Отец тобой гордится. – Мать занялась миротворчеством. – Правда же, Сэмми?
      – Разумеется, горжусь, – ответил он.
      Но папаша не одобрял. Это легко понять по тому, как он ложкой размалывал на кусочки клецку, прежде чем отхлебнуть. Делал вид, будто настолько захвачен животными инстинктами, что ему прямо не терпится утолить свои безграничные земные желания.
      – Что? – переспросил я. – Ну, говори.
      – Ничего. – Он пожал плечами. – Ты сказал, что ты горд, она сказала, что я горд, так что все мы горды. – Он снова чуть-чуть отхлебнул, а потом на идише пробормотал, вроде как себе под нос: – Гоим нахес . Имея в виду, что такими вещами пристало гордиться одним гоям.
      – Гоим нахес! – повторила Мириам, с наслаждением катая во рту иностранные слоги. – Гоим нахес! Гоим нахес! – Она распевала и ножом для масла дирижировала своей симфонией. Улыбаясь в невинные глаза Мириам, Софи потянулась через стол придержать дочкину руку.
      – Дело же не только в деньгах, папа, – начал было я, но умолк.
      Никто меня не защитил. Даже Моррис. Миг прошел – спасибо певческому взрыву Мириам. Я воевал без надежды на победу – особенно теперь. За обеденным столом ребе всегда прав.

      У Тобиаса Морхауса – самый крупный хрен на Уолл-стрит, о чем знали все видные шишки. Лишь немногие государственные старейшины могли засвидетельствовать, что видели легендарный агрегат капиталиста вживую и вблизи, но даже они понятия не имели, какова его настоящая длина.
      В 1960-х брокеры шутили, что Тобиас на пари о длине своего хрена заработал больше, чем на товарной бирже. Это, конечно, вранье, однако оно утешительно для Тобиасовых товарищей по клубу.
      У него не было их родословной , их образования и связей. Ничего такого – лишь пара-тройка волшебно рассчитанных звонков насчет нефти-сырца в начале войны во Вьетнаме; они и обеспечили Тобиасу место за столом. Многие считали, что Морхаус подкупил старого флотского кореша, но против таких махинаций в открытую не выступишь. Не те времена: информашка флотского интенданта бывшему летчику-истребителю за пивом не более скандальна, чем намек, брошенный за стаканом бренди в Кучерском клубе. Морхаусу, начинающему маклеру из безымянной фирмы, у которой даже места на бирже не было, требовалось проникнуть внутрь, чтобы расти.
      Но за вход с него содрали дай боже.
      Началось с подначки как-то поздно вечером в Красной гостиной Кучерского клуба – по крайней мере, так рассказывают. Двадцатитрехлетний Тобиас травил байки о двух педиках с авианосца «Вэлли-Фордж». Как они на его снаряд пялились. Как по утрам он его паковал в узкие моряцкие штаны – посмотреть, как педики шныряют по палубе в поисках оптимальной точки обзора. А однажды он его завернул между ног, чтобы педики восторгались, как величественно елда умостилась между ягодицами.