Ирландский чай на опохмелку

Мне исполнилось 33 года. Я считал, что волнения страсти позади, пора позаботиться о карьере. Я уселся за написание докторской. В целом это было вполне посильное предприятие. Нужно было только играть по правилам, заручиться поддержкой правильных людей, сидевших на правильных, стратегических позициях, а в положенное время положить на стол правильного размера и содержания кирпич. Странным образом, самом трудным в этом процессе оказалась необходимость поглощать большое количество алкоголя.
      -- Сергей, какая связь?
      -- Прямая. На святой Руси алкоголь, водка всегда имеет значение: принципиальное, можно даже сказать -- формообразующее. Здесь я, кажется, малость перехватил, но тем не менее. Не думай, что пьют одни малообразованные массы. Пьют, закладывают, вмазывают, жрут, кушают, жлекают все. Снизу доверху, но также и сверху донизу. По гениальной формуле Вени Ерофеева. То ли верхи пьют, глядя на страдания низов, то ли низы надираются, вдохновленные пьянством верхов. В научных кругах алкоголь лился мощным и широким потоком. Я это, разумеется, и раньше знал, но не вполне представлял масштабы. Отец не вернулся с войны, меня вырастила мама. По контрасту с большинством окружающих женщин, она пьянство не принимала и не извиняла. У нас дома это была крепкая заповедь. Отец, по рассказам, больше двух рюмок никогда не выпивал. Странным образом, трезвость не вызывала у меня протеста. Я пил только, когда требовали обстоятельства, и очень умеренно. Отговоркой был спорт, потом привычка. Теперь положение изменилось. Все нужные мне люди не просыхали. У меня нет выбора, говорил я себе. Без их поддержки невозможно защитить диссертацию в такой эфемерной области, как политэкономия социализма. Все формы общения имели сильный алкогольный привкус. Садясь за преферанс, то и дело поддавали. Закладывали перед поездкой на футбольную игру и по возвращении. И так далее. Я уже не говорю о торжествах, юбилеях, прочих табельных сборищах. И почти каждый раз пьянка заслоняла все остальное. Скажу тебе больше, кроме взаимной служебной полезности, больше всего нас связывало то, что было тепло и приятно надираться вместе. Я знаю, что так говорить нехорошо, но, увы, мы были больше собутыльники, чем друзья. Впрочем, человеческое, земное всегда несовершенно.
      В 68-ом году, в июне, друзья отнесли мою рукопись на суд председателя ученого совета. Он дал свое добро и обрадовался, что рукопись в хорошем состоянии. Оказалось, что некий муж, назначенный к защите в августе, серьезно заболел, и я вполне мог заполнить брешь. Мне уже давно говорили, что зря тяну, что работа готова, но я все что-то подчищал, дорабатывал. Началась гонка. Как одержимый, я договаривался с оппонентами, добывал рецензии, печатал автореферат. За пару дней до защиты, в воскресенье, в пивбаре Дома журналистов наскочил на Юру. Они только что возвратились в Москву: Юра шел на повышение в ТАСС'е. Услышав про защиту, он обрадовался: докторов наук у нас в семье до сих пор не было. Конечно, они придут, уж точно на банкет. Защита во вторник 20-го прошла бесцветно, по плану. После лихорадочных приготовлений все воспринималось как спад, антиклимакс. Они появились на банкете поздно, когда все, включая меня, были сильно нагружены. Роза обняла меня по-родственному, но в глаза смотреть избегала. Слушай радио, сказал Юра. Они пробыли недолго. Мы продолжали праздновать, после закрытия ресторана поехали куда-то допивать. Я добрался домой под утро. Меня мутило, ноги подкашивались, но на душе был подъем. Докторская -- это тебе не женский рекорд перепрыгнуть, подумал я самодовольно, вспомнив Корамора. В постели по привычке включил приемник, поймал Би-Би-Си. Благодаря урокам Киры, я мог слушать радио по-английски и не мучался с глушилками. Засыпая, услышал про советские войска в Праге. Вот что Юра имел в виду, подумал я и отрубился. На следующий день было много послезащитных хлопот, но то были хлопоты приятные, завершение большого дела. Странным образом настроение у меня было подавленное. Надо отдохнуть, решил я, я это заслужил. Однажды, сидя дома в странном оцепенении, я сообразил: это не усталость, это из-за чехословацких дел.
      -- Ты хочешь сказать, что был озабочен политикой Брежнева? Ведь это Брежнев был тогда советским боссом?
      -- Не так все просто. Ты хотя и проживал тогда в Москве, но вряд ли сохранил хоть какие-то воспоминания.
      -- В десять лет я, разумеется, не мог понимать политической ситуации, но помню, что мама ходила мрачная, с заплаканными глазами. На мои вопросы отвечала неразборчивыми восклицаниями, вроде того, что все потеряно, произошло большое несчастье и все в таком роде.
      -- Для Розы с ее диссидентскими настроениями, с обостренным восприятием несправедливости это был страшный удар, катастрофа, крушение надежд. Мое положение и настроение было совсем другое. Я не очень интересовался политикой. Процветающий доцент, без пяти минут профессор, у меня были заботы посерьезнее пражской весны. Было любопытно, что выйдет из затей Дубчека, но это был интерес зрителя на стадионе или в цирке. Я не верил, что Брежнев и КПСС позволят ему зайти далеко, испытывал сочувствие, как к новичку, выходящему на ринг против чемпиона. Но не больше. Так думали многие, кого я знал. Я ничего не имел против чехов, но автоматически предполагал, что они должны оставаться в советской сфере. Интуитивно, в душе мы были империалисты. Курица не птица, Польша не заграница. После вторжения пропаганда как с крючка сорвалась. Чем больше они кричали, тем больше во мне нарастало что-то. Не протест, не осознанное несогласие, скорее глухое недовольство. Официальная позиция была отменно лживая, просто уши вяли. В точном согласии с народной пословицей: врет, как радио. Что-де чехи собирались впустить западно-германских реваншистов, только ввод советских войск предотвратил это несчастье, что Дубчек хотел восстановить власть капиталистов и помещиков. Ну, конечно, без сионистов дело не обошлось. Советские руководителя не могли простить Израилю, что он наклал арабам во время шестидневной войны. Знаешь, кстати, кто руководил агитпропом ЦК в те дни?
      -- Не имею понятия.
      -- Александр Яковлев, тот самый, идейный папаша перестройки. С первого дня он был в Праге, чтобы врать из гущи событий. Нынче у него хватило наглости заявить, что он-де в те поры ничего не знал и ничего не понимал. Непонятно только, кто ему врал. Горбачев тоже был командирован в Чехословакию -- навести порядок в тамошнем комсомоле. Но это так, лирическое отступление. Что официальная версия -- вранье, это я с первого дня понимал, и все понимали, ну и что? Тренированное холопское сознание подсказывало: так надо, сверху виднее, плетью обуха не перешибешь и вообще не наше дело. Мы были набиты софизмами стадного мышления, принимали без доказательства, что родина как мать всегда права, что ее не выбирают, на нее не обижаются и т. д. С ранних дней советской власти людям вдалбливали, что партия и родина -одно и то же. Троцкий, имевший репутацию интеллектуала-бунтаря, и тот заявил: нельзя быть правым перед собственной партией. Все-таки что-то зрело во мне: в глубинах подсознания, в темных закоулках кишечника. Я сидел, как в воду опущенный, в своей одинокой квартире, за окном бушевала прекрасная советская действительность. Я был подавлен, недоволен собой, испытывал отвращение к своей беспомощности, к своему бессилию. Ты скажешь, что с точки зрения моего конформизма это было нелогично, непоследовательно, даже нечистоплотно, и будешь прав. Я всего лишь стараюсь описать, что я тогда чувствовал. Эти августовские метания изменили мою жизнь. Я не поставил свою подпись под письмами протеста, не подал заявления о выходе из КПСС, не пошел на Красную площадь спасать честь русской демократии. Но я впервые -- твердо, сознательно и навсегда -- отделил себя от политики правительства. Через несколько дней в институте был митинг. Хочешь выступить? -- спросил меня секретарь парткома, в полной уверенности, что отказа не последует. Нет, не хочу, сказал я таким тоном, что он не настаивал. Чтобы замять неловкость, он рассказал актуальный анекдот тех дней. Советского гражданина спрашивают, какого он мнения относительно событий в Чехословакии. У меня есть мнение, но я с ним не согласен. Раньше я был безотказный исполнитель воли партии. В 56-ом на митинге по поводу событий в Венгрии я по бумажке звонко заклеймил происки империалистов. Во время Двадцать Второго съезда я публично, опять по бумажке, поддержал вынос тела Сталина из мавзолея. Если бы на следующий день его внесли обратно и меня попросили выступить на новом митинге, что ж, я бы не очень удивился. Так надо, а главное -- не наше дело. Моя смелость сошла мне с рук. Скоре всего, секретарь, циничный карьерист, но неплохой мужик, прикинул, что раздувать дело из разговора без свидетелей не имеет смысла, лично ему оно ничего не даст. Тем более, что недостатка в ораторах не чувствовалось. Но главный результат моей внутренней перемены был другой. Я сам, по внутреннему требованию, стал разбираться в том, как же собственно работает советская система, особенно экономика, откуда берется могущество нашей державы. Но про это завтра.
      -- Все завтра, да завтра.
      -- Эй, юноша, имей уважение к сединам. Мне надо посмотреть цифирь, приготовиться. А то ты меня раскритикуешь с высоты своего американского всезнайства.
      -- Вот уж не по адресу! Но молчу, молчу. Хочешь развлеку перед отходом в койку? Вчера я смотрел по ящику программу про Поля Робсона. Фантастические детали, вряд ли ты с ними знаком.
      -- Я про него ничего не знаю. Только помню, как в детстве разинув рот слушал его пение по радио, по-русски на американский манер: Польюшко-полье, едут да по полью гэрои, Красной Армии гэрои...
      -- Робсон был женат на еврейке и дружил с поэтом Ициком Фефером. Году в сорок девятом или пятидесятом приезжает он в Москву, а Фефера нигде нет. Где мой друг Ицик Фефер, пристает Робсон к своим московским хозяевам. Те мнутся, он настаивает. В один прекрасный день Фефера с Лубянки приводят к Робсону в гостиницу, благо рядом. Фефер сразу показывает знаками, что номер прослушивается, что сам он за решеткой, но про это нужно молчать, а то секир башка. Что делает Поль Робсон? Во время концерта он на бис поет на идиш песню варшавского гетто.
      -- Эту какую же песню?
      -- Они там назвали, я тебе могу напеть, разумеется без слов: Там-та-рам-тарам-тарам-тарам-тарам там-тарам-тарам-тарм-тарам-тарам.
      -- Господи это, это же известная советская казачья песня: Встань, казачка молодая, у плетня, проводи меня до солнышка в поход...
      -- Странно.
      -- Что странно?
      -- В Америке казаки обычно ассоциируются с еврейскими погромами, это тебе любой выходец из Восточной Европы скажет. Зачем героям гетто петь казачью песню?
      -- Большинство популярных советских песен тех лет написаны евреями и опирались на еврейские народные мелодии, название давали такое, какое требовалось заказчику. Эту, помнится, сочинили братья Покрасс.
      -- Понятно. Еще одна деталь. Как ты думаешь, что сделал Робсон по возвращении в Штаты? Заявил, что американские негры никогда не подымут оружия против Советского Союза.
      -- Что тебе сказать? Загадочная негритянская душа.
      ЧЕТЫРЕ
      -- Ты мог подумать, что в результате порывистого поступка 68-го года я оказался среди внутренних эмигрантов, мучеников, борцов за справедливость. На самом деле карьера моя двигалась в противопожном направлении. Друзья давно мне внушали, что пора внедриться в военно-промышленный комплекс, хотя бы потому, что там оплата выше. Я то загорался, то сомневался, но после защиты этот процесс закрутился. Мне нашли место начальника отдела экономического анализа и обоснований в огромном НИИ-почтовом ящике плюс я продолжал преподавать. Ты спросишь, зачем в оборонной промышленности вести экономические исследования. Во-первых, потому что выглядело солидно. Мы дескать не просто тратим основную часть бюджета страны, но делаем это с максимальной эффективностью. Во-вторых, экономический анализ полагалось делать при начале любого проекта, военного или мирного, иначе нельзя было получить ассигнований. Цифры брались с потолка, лишь бы выглядели хорошо, они подкреплялись сотнями страниц с таблицами и графиками, которые никто и не думал проверять. Еще мы писали обоснования для всевозможных руководящих затей, служивших источником пузатых премий. Советская власть очень поощряла разные усовершенствования. Однако, чтобы получить за них награду, требовалось подтверждение.
      -- Подтверждение чего?
      -- Что твое изобретение или рацпредложение действительно экономит деньги и материалы. Нужно было представить справку об экономическом эффекте. Эти справки относительно результатов, реальных, а чаще мнимых, готовили мои сотрудники, среди которых были настоящие зубры, виртуозы этого дела. В списки рационализаторов включали важных шишек из главка и министерства, соответственно выгоды для родного государства писались огромные, в миллионах. Справки эти утверждались тем же самым министерством. Разговор про конфликт интересов не заходил, до сих пор не заходит. В итоге по этим сомнительным, часто липовым заявкам выплачивались немалые деньги, хотя настоящим самородкам награды перепадали редко. Нашему отделу постоянно доставалась изрядная толика, мне в первую очередь. Я стал частью истэблишмента, номенклатуры, постоянно заседал на совещаниях высокого уровня, где по сигналу своего руководства подпускал экономического тумана и фразеологии. Для чего им и нужен был доктор наук. Меня регулярно включали в число ведущих разработчиков проекта, это тоже транслировалось в премии. Вдобавок к своей зарплате я регулярно получал еще одну или две. Начальству повыше давали еще больше. Наступило благоденствие. У меня, впервые в жизни, завелись свободные деньги, я мог себе позволить многое, о чем раньще и не мечтал. До меня дошел смысл Розиных слов о трагическом раздвоении. Недовольство-недовольством, но очень нравилось хорошо жить. Правда, в разгар этого процветания я, как крот, корпел над своей моделью советской экономики, которая не имела шансов получить официальное одобрение. Не раз добрым словом поминал Розу -- за то, что усадила меня за английский. Что бы я мог прочесть без языка -- по экономике, особенно по истории? Разве что одного Ключевского.
      -- Кстати, какие были у тебя отношения с мамой, с Розой?
      -- Погоди, дойдет и до этого дело. В те дни я сделал еще одно открытие, личное. Оказалось, что мой интерес к истории сильнее и глубже, чем у всех кого я знал, а в этом числе были важные особы с устрашающими титулами: членкоры, генеральные конструкторы, директора огромных предприятий. И это не в смысле игры-загадки Угадайка, не потому, что я отыскивал экзотические, малоизвестные факты, ничего подобного. Они, мои именитые знакомые, знали историю на уровне школьного учебника Панкратовой, и ни копейкой больше. Это был шок, это было откровение, подобное религиозному. У меня всегда был комплекс неполноценности недоделанного интеллигента, которого в университет и аспирантуру взяли за прыжки. Теперь, прочитав десяток-другой книг, я угодил в знатоки. Только не подумай, что я хвастаю, отнюдь. Я знал себе цену. На бесптичьи и жопа -- соловей.
      Относительно Розы. Ты еще помнишь, что мы виделись на защите, но мимолетно. Зимой, я точно помню число, 16 января 69-го года, она мне позвонила. Голос был упавший, печальный, подавленный. Сразу пришло в голову, что умер кто-то или под машину попал. Слышал, что в Праге случилось? В Праге? Опять войска ввели? Так они уже там. Да включи ты радио! И без перехода: я к тебе сейчас приеду, а то я с ума сойду. Звучит мелодраматически, не правда ли? Пока она ехала, я перебирал старые обиды, но увидев ее, про все позабыл. Это был день самосожжения Яна Палаха. Роза сказала с убежденностью Зои Космодемьянской: ни за что я не останусь в этой стране. Чтобы мой сын стал ихним солдатом? Ни за что! Тебе было 11 лет. Зная Розу, я понимал, что это не пустая угроза, не бессильный вопль. Конечно, в 69-ом году эмиграция представлялась фантазией, предприятием за пределами человеческих возможностей. Мы поговорили о том, о сем, она немного успокоилась и уехала. Мы стали перезваниваться, и очень скоро, как легко предсказать, наша связь возобновилась. Роза, кстати, была первая, кому я рассказал свою концепцию советской экономики. Поперву она ее встретила в штыки, фыркнула, что я мудрствую лукаво, обвинила в недостатке гражданского мужества. В такое время, всякий, в ком совесть не уснула, должен бороться с неправедной властью, подписывать письма протеста, выходить на демонстрации, совершать другие подобные героические деяния. Неожиданно для меня самого, я не обиделся, не полез в амбицию. Я просто делаю то, что мне свойственно, то что умею. Этого Роза не ожидала. Она была готова выпалить в меня филиппику килотонн на сто -- стоило мне начать оправдываться. Когда этого не случилась, она остыла, не сразу, но остыла. Мы смогли начать дискуссию.
      -- Сергей!
      -- Чего тебе!
      -- Долго ты будешь меня дразнить и манить этой своей экономической моделью? Это что -- намеренно?
      -- Вроде нет. Наверно я не Пушкин, не умею излагать ясно и по делу.
      -- Расскажи, как Лермонтов.
      -- Ну, ты того, не очень по моему поводу прохаживайся. Родителей следует почитать, даже биологических. Ладно, хрен с тобой. Приступим. Один личный вопрос. Тебе не жалко из красочного, живого, трепетного мира страстей, эмоций, человеческих судеб перенестись в холодное пространство умозрительных построений, скучных фактов, логических абстракций?
      -- Да ты поэт! Стихи пишешь?
      -- Что за манера отвечать вопросом на вопрос!
      -- Ты еще не позабыл, что я наполовину еврей?
      -- На четверть, хотя по еврейским законам ты кошерный и стопроцентный, там счет идет по матери. Разве что необрезанный...
      -- Слушай, хватит! Что тебе требуется, чтобы приступить к делу? Чаю, водки, бутербродов, фруктов?
      -- Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, хочу одежды с себя сорвать!
      -- Тебе жарко?
      -- Невежа, я Бальмонта читаю.
      -- У Бальмонта "с тебя сорвать", с дамы то есть.
      -- Это неприлично и непочтительно к родителю.
      -- К биологическому.
      -- Тем более. Начнем пожалуй. В начале тридцатых годов большевики под водительством Сталина произвели революцию сверху, Великий Перелом. Возникшей тогда системой мы и займемся, притом строго в экономическом смысле. Прочие аспекты -- политические, философские, юридические, исторические, гуманитарные -- нас не будут заботить. В этой системе практически все принадлежало государству или находилось под его полным контролем: земля и ее недра, заводы, фабрики, банки, театры, издательства, плуги, трактора, одним словом, вся серьезная собственность. Крестьянам оставили малые участки земли вокруг домов, но запретили даже лошадей держать. По закону частным лицам не разрешалось владеть средствами производства. В эту категорию марксисты поместили все, что могла быть использовано для извлечения прибыли: станки, машины, орудия. У этой системы не было аналогов в современном мире, разве что в Египте при фараонах. И она, эта тоталитарная система, быстро обнаружила свои преимущества, преимущества для советского государства, разумеется. Перед началом войны СССР производил больше всех в мире танков и самолетов. Стоит вспомнить, что за десять лет до того никакой серьезной промышленности в стране не было. Да что там промышленность, даже в городах канализация и водопрод были далеко не везде. На одном партсъезде, кто-то, кажется, Угланов упомянул об этом, чем дал повод для каламбуров. Мол, что нам нужно проводить -- индустриализацию или сортиризацию. Так вот, в 41-ом году перед началом военных действий у немцев было 3 с половиной тысячи танков, а у русских -- во много раз больше. Знаешь сколько?
      -- Нет.
      -- Никто не знает. Маленькая история. Гудериан в своей книге написал, что 10 тысяч, ему никто не хотел верить, в первую очередь Гитлер. Реальная цифра на середину 41-го года составила 24 тысячи с лишним. По самолетам разница тоже была разительная: 3 тысячи против 18 тысяч. Да, многие советские модели были устарелые, но мы с тобой говорим о колоссальных производственных мощностях, созданных за короткий срок. Это советское преимущество сохранилось и во время войны. В 42-ом году немцы выпускали примерно 500 танков в месяц, а русские, по германским разведданным, 700-800. Не может этого быть, заявил Гитлер. Получалось, что вести кампанию на Востоке нет смысла. Реальная сила советской промышленности была 2 тысячи танков в месяц. Кончилась война, довольно быстро восстановили экономику, сделали атомную, потом водородную бомбу, потом полетели в космос. Снова технические детали оставляем в стороне. Неважно, что украли какие-то атомные секреты, забрали германские ракеты и т. п. Все равно использовались огромные экономические мощности. Откуда их взяли большевики? Тебе не скучно, юноша? Потому что дальше все пойдет в таком же ключе.
      -- Нет, нет, пожалуйста, продолжай.
      -- Хозяин-барин. Секрета в моей концепции нет, только трактовка. Сила советской экономики состояла в чудовищной концентрации средств в одних руках, в централизации. В тридцатых годах, в период сталинских пятилеток, большевики могли использовать на развитие промышленности близко к половине ВНП, валового национального продукта. Другим странам, которые прошли через стадию индустриализации, такая концентрация не снилась, они могли вкладывать лишь 15-20% ВНП. Возникает вопрос, а почему, собственно, большевики не продолжали в том же духе. Тогда бы действительно СССР мог догнать и перегнать Америку. Ответ: из-за демографии. В начале индустриализации население СССР распределялось так: 10% в городах, остальные в деревне. Крестьяне, пардон, колхозники, были для государства золотым дном, совсем, как мужик из щедринской сказки. Можно было забирать львиную долю колхозного урожая, а платить гроши. В 32-ом, когда забрали все подчистую, наступил мор, унесший миллионы жизней. Но и в хорошие годы крестьяне редко ели досыта. Мужички поставляли дармовое пушечное мясо для армии и очень дешевую рабсилу для великих строек. Большевики считали себя партией рабочего класса, однако основой их могущества было крестьянство: чем больше, тем лучше. К сожалению, в результате индустриализации происходил рост городов. Перед войной городские жители составляли уже пятую часть населения. После Сталина процесс урбанизации пошел галопом. СССР ввязался в гонку вооружений, строить нужно было все больше и побыстрее, на то и гонка. За время правления Хрущева создали мощностей в 4 раза больше, чем за годы первых пятилеток. В 1960-м, вскоре после твоего рождения, городское население сравнялось с сельским. Для государства это не прошло даром. Каждый человек, перселившийся из деревни в город, наносил удар по бюждету, он обходился государству в несколько раз дороже: жилище, еда, медицинское обслуживание...
      -- Но ведь они платили!
      -- Что они там платили! Придется тебе объяснить азы социализма. Оплата труда была очень низкая, одновременно цены на основные товары и услуги были твердые, они менялись редко и не отражали затрат труда и материалов, часто субсидировались, особенно на те товары, которые входили в т. н. корзину прожиточного минимума. Ты спросишь, зачем субсидировать, не лучше ли предоставить ценообразование рынку. Но ведь тогда пришлось бы отказаться от тоталитарного контроля, от бешеных темпов роста и прочее. Реальный социализм, сложившийся в СССР, базировался на том, что государство гарантировало городским трудящимся определенный, поспешу добавить, очень низкий уровень жизни, но зато распоряжалось львиной долей ВНП. Кстати, пункт о государственной гарантии уровня жизни был в программе нацистской партии, но это так, в скобках. В СССР государство держало в своих руках и цены, и зарплаты. Однако пользоваться прелестями этой гарантии реально могли только горожане. Деревенские жители фактически были лишены большинства советских благ, как бы от них отрезаны. Вслух этого никто не провозглашал, но разглядеть это просто. Интересно, что во время войны рационирование, обеспечение населения по карточкам, было введено только в городе.
      -- Я все равно не совсем с тобой согласен. Кто мешал крестьянам, колхозникам, покупать субсидированные товары после отмены карточек?
      -- Не кто, а что. Физическая реальность. Для них не строили жилищ и культурных учреждений, больничных коек для них было во много раз меньше. Наконец, торговая сеть в деревне совершенно зачаточная по сравнению с городом, поэтому теоретически колхозник мог приобрести некий субсидированный товар, но его в местном магазине не было. Нужно было ехать в город, хорошо если таковой имелся поблизости и там в продаже что-то было. И так далее. Вернемся к исходному пункту. Приток населения в города истощал казну. В начале шестидесятых начались серьезные трудности с продовольствием. По той же причине: количество городских, т. е. реальных едоков возросло. Неурожай 63-го года поставил правительство перед тяжелым выбором: или смириться с открытой нехваткой хлеба в городах, или начать закупки зерна за границей. Они пошли по второму пути.
      -- Чем породили жалобы, что Россия из житницы Европы превратилась в иждевенца.
      -- Эти понятия относительные. Те, кто так говорят, не знают реального положения вещей. Россия действительно вывозила зерно, но не больше 10 миллионов тонн, а СССР начал ввоз с 6 миллионов, в 70-е годы закупал по 15 -- 20 миллионов, в 80-ые 25 -- 30 миллионов, но были годы, когда импорт доходил до 40, 45, даже 55 миллионов, как в 1984. Валовый урожай теперь был больше: рекордный сбор 1913 года составил 80 миллионов тонн, в шестидесятые годы он был на уровне 120 -- 130 -- с учетом населения то же самое, новый рекорд был 237 миллионов в 1978 году. Общественное мнение все равно продолжало твердить, что раньше хлеба было куда больше. Но импорт продовольствия был только частью проблемы. Замедлился рост промышленности, потому что в таких сложных отраслях, как химия или электроника, простым увеличением мощностей они мало чего могли добиться. Производительность труда оставалась невысокой -- вопреки призыву Ленина, вывешенному на каждом заборе. Рабочая сила была более квалифицированная и обходилась дороже, но отдача от нее была пропорционально ниже. Наступила стагнация, застой. У меня в мозгах то же самое -- родной застой, язык больше не ворочается.
      ПЯТЬ
      -- Интересно, -- сказал Сергей, задумчиво болтая ложкой в чайной кружке, -- что от нас останется, как нас будут вспоминать после смерти?
      -- Насчет моей скромной особы не уверен, ты другое дело. В памяти потомков ты останешься как Мастер Невыполненных Обещаний. Знаешь, в музеях пишут иногда под картинами: Мастер Женских Фигур.
      -- Не понимаю, куда ты гнешь. Я -- хозяин своего слова.
      -- Ну, да, сам дал -- сам взял.
      -- Не ожидал, что ты знаешь русские поговорки. Похвально, юноша. Как, кстати, насчет женских фигур?
      -- Действительно, как?
      -- Я первый спросил!
      -- Спросил про что?
      -- Я тебя никогда не вижу в женском обществе. Поэтому и спросил. Ты, случаем, не...
      -- Не.
      -- Не что?
      -- Не то, что ты подозреваешь. Я не гомик, не голубой, как теперь у вас говорят. Это первое. Второе, ты уже три или четыре дня увиливаешь от выполнения своего обещания. Мне это тяжело переносить.
      -- Тяжело?
      -- А ты как думал! Каково все это бедному отроку, сироте, с рождения не знавшему отца, коротающему одинокие дни на чужбине. Вдруг, словно с аэроплана спрыгнул, является человек, объявляет себя отцом, и что же? Доверчивый отрок попадает в паутину лжи. Я уже не говорю про картину с секретом, набитую деньгами мафии.
      -- Про мафию откуда взял?
      -- Откуда? Вы посмотрите на этого персонажа, он весь удивление. Ты привозишь из Чикаго кучу денег, обещаешь рассказать, разъяснить, но перекладываешь со дня на день, ровно Шехерезада. Потом и вовсе от истории своей жизни, которая, не забудем, должна была открыть мне тайну этого сокровища, соскальзываешь на советскую экономическую модель, но и ту прерываешь на середине. Что прикажешь мне подозревать? Что тут замешана мафия. Или КГБ.
      -- Тебе нравится моя модель?
      -- Нравится -- не то слово. Я влюблен в нее, влюблен до безумия, содрогаюсь от страсти. С такой моделью мне женщины ни к чему.
      -- Браво, Боря! Вину признаю, исправлюсь. Все расскажу, ничего не скрою: про экономику, про деньги, про королей и капусту. Сей же час, без проволочек, без оттяжек. Я только не понял замечания насчет с рождения без отца. Юра от вас ушел, когда тебе было лет 12.
      -- Мужчина по имени Юра откликался на обращение папа, исправно приносил подарки на день рождения. В остальное время он был со мной так же близок, как далай-лама.
      -- Роза про это знала?
      -- Мама знала только то, что хотела знать. Она была готова за меня жизнь отдать, но мои чувства не попадали в поле ее зрения. Мое благополучие -- да, мое здоровье, мои отметки и упехи по французскому, отнюдь не чувства.
      -- Господи, и тебе выпало детство без отца. Это я виноват, больше некому. Я много раз начинал эту бодягу: давай узаконим наши отношения, и каждый раз она выдвигала аргументы навроде того, что негоже рубить ребенка пополам, сделаем еще хуже. Надо было действовать, делать что-то. Что теперь говорить! Знаешь что, давай выпьем на брудершафт.
      -- Брудершафт? Ты хочешь сказать, что ты еще и мой брудер?
      -- Я, конечно, не это имел в виду. Выпьем за то, что мы нашли друг друга.
      -- Давай. Какую форму обращения я должен теперь употреблять: родитель или отец Сергий?
      -- Не утруждай себя, отрок, зови меня просто Сергей. Я на толстовского супермена не тяну. Но к делу. Ты хотел знаний, ты их получишь. В середине 70-х в экономику вмешался новый фактор -- нефть. Страны нефтяного картеля ОПЭК под флагом борьбы с империализмом сначала объявили бойкот США и иже с ними, потом задрали цены раза в четыре. СССР поспешил воспользоваться новыми обстоятельствами на рынке, начал активно вывозить нефть. Так был сделан первый шаг на пути превращения страны в банановую республику. В казне появилась валюта, заправилы министерств и ведомств впервые смогли делать на Западе ощутимые закупки оборудования и материалов. Аппетит приходит во время еды, психология бюджета и управления стала меняться. На кой черт, в самом деле, тратить долгие годы на разработку и внедрение, когда можно просто купить. Раз-два-три, в прекрасной упаковке, с подробной документацией и гарантиями. Тем более, что советские разработки редко бывали успешными и законченными.