ГЛАВА 31

Вперед и куда подальше

А она?

Кто?

— Лили.

— Что — она?

— Она тоже поедет?

— По-твоему, она неделями торчит в Бранде и заговаривает зубы десятку офицеров, чтобы смотреть, как мы двое уезжаем в Бразилию?

— Значит, она едет с нами?

— У нее давно и паспорт, и все бумаги готовы. Ей даже известно название парохода. Она уже начала продавать свои штучки, продавать , понимаешь? За деньги . Она больше не меняется. Конечно же, она поедет с нами.

— Где находится тамошний карьер?

— У моря.

— А место... место как называется?

— Что ты-то знаешь о Бразилии? У Лили спроси. Эта дыра расположена где-то на шоссе из Рио в Сантус.

— А мы надолго туда?.. Мы вернемся?

— Куда? На стрельбище? Доставим машины в Бразилию, установим их в каменоломне, которая еще заслуживает такого названия, понимаешь, это наша работа, а потом — кто его знает... Может, потом Армия переведет нас в зону Бранд или в район каких-нибудь терриконов...

Впервые за много дней Собачий Король и Телохранитель разговаривали. Ехали в капитанском джипе сквозь ночь и разговаривали.

— Тебя никто не неволит, — сказал Амбрас. — Можешь остаться на озере, присматривать за армейским имуществом, или иди санитаром в Большой лазарет. Или шофером, как наш друг... — Он хлопнул по плечу водителя джипа. Этот человек, бывший шлифовальщик камня, уроженец Бранда, вез их по распоряжению капитана домой, к вилле «Флора». Он ухмыльнулся в зеркальце заднего вида и отсалютовал. Беринг обуздал свое нетерпение и замолчал: этот болван пер напрямик по рытвинам и лужам, а фонтаны грязи, бьющие из-под колес, похоже, доставляли ему удовольствие. Это не езда, не скольжение и покачивание, как на «Вороне». Они громыхали вдоль черных шуршащих камышников. Шел снег с дождем, прочерчивая освещенную фарами тьму горизонтальными штрихами.

— Остаться? — сказал Беринг. — Здесь? Никогда. Ноги и руки у него закоченели. Три с лишним часа дожидался он Амбраса на лестнице в секретариате, дожидался, когда кончится это проклятое совещание, и едва не уснул, прислонясь к неподвижному догу, как вдруг один из агентов, этот, из Айзенау, вывалился из освещенного дверного проема в темноту лестницы и смеясь бросил: поедешь за океан, парень, в Бразилию , а потом, больше себе, чем ослепшему от яркого света Берингу: «В Бразилию поедут, собаки... а мы — на равнину».

Беринг с трудом удерживал дога и понял только, что айзенауский агент совершенно пьян.

Лишь в джипе, котла редкие огоньки Моора исчезли позади, мокрый снег лупил в ветровое стекло и шофер вдруг тоже заговорил о Бразилии, об окончательной победе в Японии, о переустройстве завоеванных территорий и разделе всех трофеев , Беринг начал понимать, что Бразилия не просто слово на карте в Лилиной башне, а цель, пункт назначения, и что путь туда тоже всего-навсего маршрут, от одного места до другого, вроде пароходной линии через озеро к Слепому берегу, вроде дороги в Бранд.

Через пять дней после совещания отъезд в Бразилию стал реальностью и походил на зрелище того каравана танков и тяжелых транспортеров, которое часто возникало у Беринга перед глазами, когда он слушал отцовы рассказы о войне: выкрашенная камуфляжной краской армейская колонна, скрипящая под грузом стали и ржавых железных балок, двинулась ранним утром в путь, оставляя позади холодный оазис в пустыне, холодные дома, шпалеры замерзших зевак, недвижное холодное озеро, на котором далеко в разрывах тумана покоилась, будто на якоре, «Спящая гречанка». Глетчеры и пики Каменного Моря незримые тонули в свинцово-сером небе, и далекие ступени каменоломни, и Слепой берег тоже были незримы.

Колонна медленно набирала скорость; солдаты с резиновыми дубинками шагали обок тяжелых машин, следя, чтобы бродяжки из числа зевак не вздумали прокатиться зайцем на каком-нибудь тягаче. Пока не закончатся освобождение домов и проверка переселенцев , в силе остаются давние зональные границы и запреты на выезд. Деревенским придется ждать эвакуации, собственного отъезда еще неделю или две.

На грузовых платформах и подножках стояли вооруженные охранники, которые лишь постепенно отвернулись от вереницы зевак и устремили взгляд в направлении движения. Черные стены «Бельвю», последние дома Моора остались позади, в мутном облаке дизельной копоти. Все спокойно, без помех: ни камень, ни кулак, ни беглец не омрачили разлуку. Лишь несколько собак из стаи виллы «Флора», во главе с серым догом, без цепей и ошейников, сопровождали колонну, искали своего Короля, с лаем бежали возле гусениц и колес, увязая в глубокой слякотной колее. Но их Король был всего-навсего тенью; безмолвный, едва различимый за грязным стеклом, восседал он на недосягаемой высоте над огромными колесами и никаких знаков не подавал. Сидя рядом с хозяином в кабине седельного тягача, который вез огромную конусную дробилку, Беринг глаз не мог оторвать от запыхавшихся тявкающих собак: мало-помалу они выбивались из сил, замедляли бег, отставали.

«Что будет с собаками?» — спросил он у Амбраса вчера вечером. Они сидели за кухонным столом молча, как будто назавтра грядет самый обычный день, а вовсе не отъезд, не разлука с Моором. На сборы у каждого ушло не больше получаса. Что собирать-то? Зачехленный рояль из музыкального салона, проигрыватель, инкрустированный птицами шкаф? Когда уезжаешь не просто на время, а навсегда , тяжелый багаж ни к чему. Фотографии смеющейся женщины и потерянных братьев спрятаны среди одежды, кожаный мешочек с камнями из ватных гнезд птичьего шкафа , изумруды, розовые кварцы, переливчатые опалы, пистолет, стальной коготь, бинокли, Амбрасов вещмешок, Берингов перетянутый веревками фибровый чемодан — вот и всё. Книги, домашняя утварь, коллекция пластинок и прочее мало-мальски ценное в жизни виллы «Флора» лежало теперь в потемках за запертыми железными ставнями музыкального салона.

«А собаки? Что будет с собаками?»

«Останутся здесь. Как были здесь задолго до нас, — ответил Амбрас. — Собакам мы не нужны. Сними с них ошейники».

У моорского распутья колонна свернула с проселка, ведущего вдоль заросшей насыпи, на старый горный тракт и по первым крутым взлобьям поползла навстречу туннелям, занавешенным плющом и ползучими травами; впрочем, армейские транспорты еще несколько недель назад сорвали эти занавеси. Из чащобы, прятавшей остатки железнодорожных стрелок, выпорхнули куропатки. Теперь и последние собаки стаи отстали от каравана, бросились в заросли. Только серый дог замер в слякотной колее, не побежал вдогонку за машинами дальше в горы, просто сидел и, учащенно дыша, смотрел, как транспорты один за другим исчезают в черной пасти туннеля.

Лили, ехавшая вместе с белобрысым капитаном и четверкой солдат в головном броневике, встретила внезапную тьму шутливым протестом. Она держала на коленях транзистор и настраивала музыку, тщетно пытаясь добиться чистого приема. Здесь, в недрах гор, изломанные звуки эфира, смахивающие на победные крики и вой электрогитар, дробились, превращались в невыразительное шуршание. Музыка. В Бранде или на какой-нибудь другой остановке по пути к морю она постарается купить новый приемник, на те деньги, что выручила за лошадь и мула у переселенца, который владел теперь и ее белым Лабрадором.

Новый приемник. Может, такой же вот маленький, невесомый, как у солдат в Бранде: они цепляли их к поясу или, засунув в карман френча, таскали с собой повсюду и ни на миг не расставались с музыкой. Рок-н-ролл из крохотных наушников, громко и мощно, будто в Самолетной долине. Не будет больше ни трескучей коробки на шее мула, ни эфирных помех! И духовой музыки из динамиков на плацу не будет, и бритоголовых, и пожарищ. Все это в прошлом.

— Эй! — Лили подтолкнула капитана локтем, точно лишь теперь, в потемках, осознала, что с каждой секундой все дальше и безвозвратно удаляется от Моора. — Эй! Мы едем. Бразилия! Мы в пути.

По стенам туннеля, по грубому камню, на котором в лучах фар взблескивали и снова гасли вкрапления слюдяного сланца и осколки кристаллов, ползли черные струйки влаги.

Светло.

Колонна окунулась в серый свет ущелья — и исчезла в следующем туннеле.

Темно.

Беринг тихонько отпихнул хозяина: Амбрас боролся со сном и все же то и дело ронял голову Берингу на плечо. Шофер тягача, солдат, которого пассажиры заботили не более, чем периодический грохот и лязг груза за спиной, насвистывал какой-то мотивчик, неслышный в шуме езды. Второму туннелю прямо конца не было. Берингу чудилось, что сквозь тепло Амбрасова соседства на него наваливается тяжесть гор, холод чудовищной массы, громоздящейся на сотни и тысячи метров над головой. Где-то в недрах этого горного хребта, навеки заключенный в камне, как миллионолетняя златоглазка в янтаре или кристаллики пирита и газовые стрекозки внутри изумрудов, что спрятаны у Амбраса в кожаном мешочке, где-то там парил труп куриного вора. Может, как раз сейчас, сию минуту, они проезжали глубоко под основанием того карстового поля, глубоко под заключенным в известняке кладбищем, что хранило замерзших беженцев, и Лилину винтовку, и обсыпанного кровавыми перьями бритоголового.

Снежный свет. Горы выплевывали их из туннелей — в теснину, полную водяной пыли, в заброшенные долины, плавно клонящиеся к равнине. Не останавливаясь, колонна шла мимо развалин конюшен и пастушьих хижин, мимо каменных стенок, окаймлявших заросшие альпийские пастбища, почти неотличимых от обросших мхом скал. С белых высот стекали каменные реки осыпей. Вершины и хребты уже укрылись снегом. Раза два-три Берингу померещился у самой границы лесов дым бивачных огней, сквозистые, тающие вдали дымные столбы, — дырявый взор более не прятал от него окружающий мир. Слепые его пятна плыли в безлюдье, бледные и прозрачные для света. Над карами и скалистыми склонами скользили тени облаков.

Хотя дни были по-зимнему коротки, колонна еще до наступления ночи добралась до сортировочных путей и платформ Брандского вокзала. Город был невидим за черными от копоти павильонами и пакгаузами — купол света, вырастающий в сумраке. Возле тускло освещенных поездов кишели людские толпы, а между ними Беринг заметил остовы вагонов, из простреленных или попросту насквозь ржавых крыш тянулись вверх кусты и тоненькие березки...

На широкой щебеночной полосе, окаймленной высокими мачтами фонарей, движение резко замедлилось. Солдаты с походной выкладкой и штатские с узлами, ящиками, чемоданами и птичьими клетками, напирая друг на друга, спешили к платформам на посадку, и ехать можно было только с их скоростью, то есть шагом.

— Беженцы? — спросил Беринг.

— Переселенцы, — ответил Амбрас. Шофер тягача жал на клаксон, и громкие гудки разбудили Собачьего Короля. — Армия обещала им целинные земли.

Североморский экспресс стоял в тупике на запасном пути — казалось, сюда без ладу и складу собрали весь подвижной состав, что в годы Ораниенбургского мира был реквизирован, признан негодным или брошен на разбомбленных узловых станциях, отданный во власть ржавчины, мародеров, сборщиков утиля: грузовые платформы, товарные вагоны, телятники и тут же пассажирские вагоны первого класса с выбитыми стеклами, цистерны, вагоны с опрокидными кузовами, спальные и салон-вагоны — все вперемежку, сцепленные друг с другом по принципу случайности и набитые грузом, скотиной и людьми.

Но Берингу в этом протянувшемся на сотни метров экспрессе с двумя гигантскими тендер-локомотивами забрезжил еще и туманный образ поезда свободы , остатки которого ветшали среди буйного кустарника в развалинах моорского вокзала. Он не мог извлечь из пучины памяти и довести до собственного сознания далекий холодный день раннего детства, когда этот поезд в туче гари пропыхтел к нему навстречу, привез из пустыни отца, чужака с багровым шрамом на лбу. Однако теперь, впервые в жизни войдя следом за Лили и Амбрасом в готовый к отправлению железнодорожный вагон, и не какой-нибудь — вагон-люкс, к которому их провожали капитан и двое военных полицейских, он почувствовал, как в нем вскипает что-то вроде панического квохтанья, сотрясшего в тот давний день все его существо, когда чужак подхватил его на руки — и уронил.

Вагон-люкс, реликт почти забытых времен, когда богатейшие постояльцы «Гранд-отеля» и «Бельвю» путешествовали, бывало, в таких подвижных апартаментах через Каменное Море к Моорскому озеру, был прицеплен к груженной бревнами платформе и переполнен солдатами, которые возвращались домой, в Америку: парни в форме сидели в ветхих, привинченных к полу креслах, спали на потертых плюшевых диванах, играли в карты на столиках красного дерева. При виде Лили некоторые из них восторженно завопили.

Капитан согнал с диванов двух «сурков», расчистил для своих штатских место в вагоне, отведенном для marines , для морской пехоты. Лили достала из дорожной сумки бутылку коньяка, поставила ее на самый большой стол и с улыбкой спросила на языке Армии, можно ли закрыть окно или marines в эту холодину проводят тренировки на выживание. Четверо солдат разом устремились на помощь приятельнице капитана.

— Она — его подружка? — прошептал один из картежников. Этот белобрысый шибздик — и такая шикарная штучка. Что ж он тогда убрался со своими гориллами и даже не поцеловал ее на прощание, только козырнул всем троим — ей и этим двум деревенским мужикам. Дырявые занавески голубого бархата вздулись от сквозняка. Дверь вагона с грохотом захлопнулась за капитаном и его гвардейцами. Ночь сулила бурю.

Когда моорское железо, перехваченное цепями и стальными тросами, покачивалось на стрелах подъемных кранов над погрузочной платформой, с маховиков и барабанных грохотов сдувало на рельсы пыль Слепого берега. Не один час тяжкая дрожь и гром погрузки отдавались в металлических стойках, обивке, красном дереве, костях и мышцах, и пассажиры, пытавшиеся до отправления подремать на плюшевых диванах, на холодном дощатом полу или на соломе в телятниках, глаз сомкнуть не могли. Отправление? На вокзалах вроде этого пассажир разыскивал свой поезд, отвоевывал там место, а потом часами — и порой тщетно — дожидался, чтобы населенный пункт, который ему не терпелось покинуть, наконец-то исчез из окон купе.

Полночь давно миновала, когда поезд резким рывком тронулся, да так неожиданно, что один из солдат, поднявшийся из-за карточного стола и потянувшийся к багажной сетке, не устоял на ногах и, чертыхаясь, рухнул в объятия партнера.

Путешествие от края Каменного Моря до побережья Атлантического океана продолжалось всю эту ночь и еще две холодные ночи и три холодных дня. В первый же день Беринг из пустой нефтяной канистры и двух жестяных ведер, найденных в чулане салон-вагона, соорудил печурку, правда, топилась она по-черному: дым уходил через дверь и окна. В вагонах переселенцев горели костры. Зима в этом году пришла рано.

Поезд пыхтел сквозь туман, дождь и снежную круговерть, иногда часами стоял у зональных границ и checkpoints [6], а иногда и без всякой видимой причины — в чистом поле. Торговцы-разносчики, возникавшие тогда словно из небытия и, зазывно крича, спешившие вдоль вагонов, с лотками, корзинами и двухколесными тележками, предлагали только овечий сыр, хлеб, душистые приправы, сидр да связки леденцов.

Новый радиоприемник? Где в этом безлюдье купишь новый приемник? Североморский экспресс шел по вьюжным степям, и за все время пути лишь дважды промелькнули высокие освещенные дома, оазисы, играющие яркими бликами стеклянные башни вроде брандских дворцов. Но обычно за окном часами тянулись плоские волны чуть припорошенных снегом голых пустошей, руины брошенных деревень да болотистые луговины, где поезд распугивал сотни диких кроликов, в панике кидавшихся врассыпную. Нюрнберг — прочел Беринг на торчащем из черных кустов домишке централизационного поста, за которым не было ни вокзала, ни города, только степь.

Там, на ничейной земле между зонами, сказал тормозной кондуктор (Беринг встретил его на одной из платформ во время очередного своего рейда по вагонам), там природа маленько отдохнула от людей, там опять появились птицы, которых считали давно вымершими: соколы-балобаны, степные орлы, соколы-дербники, белые куропатки. А уж про цветы и говорить нечего! Венерины башмачки и другие орхидеи, никто теперь даже и не помнит, как они называются, — чисто рай... Гамбург? Трудно сказать, пожал плечами кондуктор, меж тем как Беринг уже перебирался через буфер и сцепку к другому вагону, может, часов двадцать, а может, и все тридцать.

Лишь очень немногие вагоны Североморского экспресса соединялись между собой мостиками-переходами. Тому, кто хотел от локомотивов добраться до хвоста поезда, нужно было использовать перегоны, где состав шел на малой скорости, и карабкаться через буфера и сцепки, как Беринг, или спрыгивать на стоянке и через два-три вагона опять хвататься за хлипкие железные ступеньки, при том что во время перебежек экспресс вполне мог снова прийти в движение.

Иногда, после многочисленных задержек в чистом поле, в тумане и под дождем, казалось, что эта дорога так никуда и не приведет, но могучий вихрь, подхвативший пассажиров и увлекавший их к морю, был сильнее всех препятствий. Они ехали к морю, все дальше и дальше; даже когда поезд стоял, они продолжали путь в своих разговорах и мечтах, а мечты у всех были разные: солдаты мечтали о танцбарах и вечеринках с шашлыками в собственном саду, об охоте и ловле лосося в лесах Америки; переселенцы — об обещанных земельных наделах в северных маршах, о покинутых хуторах, которые ждут не дождутся новых хозяев, о затерянных в приливной полосе птичьих островах, о лучшей доле под небом, не стиснутым клещами гор... Но о Бразилии мечтала только подружка капитана. Этот рай принадлежал троим штатским из Моора, и больше никому.

Убегающий назад, в Бранд и в прошлое, пейзаж становился все более плоским и исчезал из виду в снегу и потоках дождя, а Лили разворачивала на столе, параллель за параллелью, рваную, в пятнах плесени, карту (из ее складок еще сыпалась побелка метеобашни) и показывала кой-кому из солдат, а заодно и Берингу, где именно на побережье Бразилии расположена та каменоломня, та глухая деревушка, Пантану , На карте ее не было, но Лили карандашом нарисовала кружок на темной зелени побережья, где, судя по всему, не было ни шоссейных, ни железных дорог. Где-то там. Но ее путь лежал не в Пантану. Каменоломня, в которой гранит и тот был под цвет дождевому лесу, находилась на пути в Сантус. Мать Лили, стоя у мольберта, перед портретом мужа, перед писанными маслом парусниками и пылающими закатами, мечтала о Сантусе, о заоблачных горах на берегу просторного залива. В Сантус отправились те переселенцы, что некогда видели в Мооре повешенного на вышке для прыжков в воду. Сантус . Лили наконец-то продолжила бегство, прервавшееся на заливных моорских лугах.

Когда за столом в салон-вагоне она говорила с Амбрасом о Бразилии и читала ему слова из потрепанного словаря, Беринг тоже иногда задавал короткие, неожиданные вопросы, и она не молчала, не смотрела на него будто на пустое место, как бывало без Амбраса, а называла ему португальские слова, означающие хлеб, жажда или сон , и Телохранитель с легкостью их повторял.

— Пантану, — прочитала Лили однажды под вечер, когда поезд час за часом стоял у стального моста на зональной границе, и протянула книгу Амбрасу. — Pantano . Вот, смотрите. Означает болото, болотистые джунгли, влажные области.

Амбрас взял у Лили открытую книгу, даже не взглянув на ту строчку, какую она ему показывала; он смотрел мимо Лили, в окно, на зимний пейзаж, и сказал:

— Болото... Моор.

ГЛАВА 32

Муйра, или возвращение домой

Море? Атлантический океан? Единственное море, знакомое Берингу, было из гранита и известняка, и высочайшие его валы и буруны несли на своих верхушках ледники и снега. Девятнадцать дней на борту «Монти-Неблины», бразильского фрахтера, ходившего из Гамбурга в Рио-де-Жанейро, были не плаванием, а перелетом из студеных туманов Европы в летний зной над бухтой Гуанабара, скользящим парением над подводными горами, пустынями, впадинами и чернильно-синими холмами.

Хотя вершины, что вырастали из пучины и, однако же, никогда не поднимались над поверхностью воды, Беринг видел лишь как волосяные контуры, выведенные самописцем пароходного эхолота, или просто угадывал их в пляске теней над волнами, он все равно ощущал каждый вал словно порыв ветра, термический импульс, который нес его высоко над кручами подводных гор. Каждое движение парохода на всем пути от бурунов и толчеи Бискайского залива до выглаженных пассатами волн Гвинейского и Южного Экваториального течений становилось для него фигурой полета. «Монти-Неблина» испытывала то килевую качку, то бортовую, то крен, а Беринг взлетал, витками набирал высоту, входил в штопор и парил над синей бездной. Глубоко под ним скользили впадины Иберийской и Зеленомысской котловин, поросшие кораллами скальные обрывы Азорского порога, голые утесы Срединно-Атлантического хребта и, наконец, поля илистых отложений и глиняные пустыни Бразильской впадины, где лот, брошенный за борт глубиномер, опускался на шесть тысяч метров и мог еще погружаться и погружаться.

Беринг летел. Нередко он часами сидел на железной лесенке в машинном отделении, в грохочущем зале, где температура достигала пятидесяти градусов по Цельсию, сидел, зачарованный видом самой колоссальной машины в своей жизни — дизеля, черного, громадного, как дом, двухтактного, девятицилиндрового, мощностью двенадцать тысяч лошадиных сил, потреблявшего в день сорок тонн топлива, — сидел, прислонясь к поручням, и все равно летел и парил: скользил с закрытыми глазами, как тогда, в темноте первого года, покачивался в теплой защищенности, пока пароходный винт, который при сильном волнении иной раз с воем выныривал из кильватерной струи, не вырывал его из грез. В единственный за весь рейс шторм, ранним утром на широте Мадейры, Беринг невольно поддался этому вою и почувствовал, как волна... как ураган выбросил его из маятника колыбели и швырнул в исчерна-синее небо, в исчерна-синюю глубину, отправил в полет.

Иногда ночью, лежа без сна в душной каюте, которую он делил с Амбрасом, Беринг слышал стоны Собачьего Короля и не ведал, снится ли хозяину боль или он в самом деле страдает. Но Телохранитель не задавал в темноту вопросов, просто лежал в своей койке, безмолвный, неподвижный, злой, и поневоле вспоминал стаю виллы «Флора», только этих собак в дебрях шипов и колючей проволоки, вспоминал, пока от стонов, и собак, и близости хозяина не становилось невмоготу. Тогда он, стараясь не шуметь, вставал и сбегал в машинное отделение.

Среди машинистов «Монти-Неблины» нашелся один — добродушный инженер из Белена, — который далеко за полночь, перекрикивая грохот дизеля, называл бессонному пассажиру португальские имена вентилей, головок цилиндра и генераторов, работающих на тяжелом топливе, и, когда тот безошибочно их повторял, уважительно хлопал его по плечу.

Если вахта выдавалась спокойная, этот машинист брал пассажира в контрольный обход по коридору гребного вала; они шли вдоль вращающейся стальной колонны к тому месту, где совсем близко громыхал гребной винт, и обратно в несусветную жарищу, к головкам цилиндров; инженер показывал Берингу, где замеряют температуру опорных подшипников, как можно определить уровень охлаждающей воды и масла, отрегулировать наддув или снизить давление в утилизационном котле, и громко, зычным голосом, называл все свои действия, а Беринг, обливаясь потом, повторял его слова, тоже громко, зычным голосом.

Как-то раз после такой ночи, поднявшись на палубу перевести дух, он буквально ослеп от яркого утреннего солнца, а когда глаза привыкли к свету, то исчезли, уплыли прочь не только светло-зеленые и оранжево-красные пятна, но и что-то потемнее, тени, черные шары. Синева неба стала безупречной.

В пещерах, коридорах и туннелях машинного отделения мутные разводы в поле его зрения легко и неприметно терялись, пропадали — тени среди многих других теней. Но здесь? В этой синеве? В этом свете? Моррисон оказался прав! Беринг поднял голову — на безоблачном небе парили тончайшие стекловатые шрамчики, и ничто более не препятствовало этому великому свету, не омрачало его взгляда.

Когда он рано утром вернулся в каюту, Амбрас, как всегда в таких случаях, уже куда-то ушел; может, он был на баке, возле якорной лебедки, где нередко часами сидел один, укрытый от ветра фальшбортом, может, в столовой, а может, глубоко в трюме, возле моорского железа. Поскольку хозяин не мешал ни своим присутствием, ни своей болью, Беринг и на этот раз забрался в койку и уснул, но проснулся не как обычно перед полуднем, а много позже, когда уже быстро опускались тропические сумерки: пока он зевнул, потянулся и отвел со лба спутанные волосы, в иллюминаторе успели вспыхнуть звезды.

Лили.

Первая мысль Беринга после этого дня без сновидений была — о Лили. Она отвела его к Моррисону. Она оттолкнула его и обругала, а возможно, еще и ненавидела, точно так же как он ненавидел ее там, наверху, среди карстовых провалов. Но она отвела его к Моррисону. И Моррисон оказался прав. Один-единственный знак... если б она сейчас подала ему один-единственный знак: поди сюда... Он бы пошел. Рискнул бы еще раз подойти к ней — и будь что будет.

Но каюта Лили была пуста. А в столовой аккордеонист распевал какую-то бравурную песню, под которую танцевали две пары, из-за качки то и дело сбиваясь с такта. И торговец из Порту-Алегри, сидевший за столом рядом с Амбрасом, говорил: «Красивая, как бразильянка...» Правда, он имел в виду не Лили, а большую, в натуральную величину, статую Девы Марии, которая лежала в трюме, укутанная в древесную вату и бумагу; сорок семь ящиков, говорил торговец, сорок семь ящиков с изваяниями ангелов и святых, князей, мучеников, полководцев, распятых и спасителей из развалин Центральной Европы, все куплено по сходной цене и уйдет в руки богатых фазендейро, коллекционеров и фабрикантов, разъедется по всей стране, от Риу-Гранди-ду-Сул до Минас-Жерайса, да что там, далеко на север, до Баии и Пернамбуку! Перспективное дело. В зонах и ничейных землях на Дунае и Рейне эти герои и святые способны помочь разве что теми деньгами, какие за них дает рынок. Эмиграция, сказал торговец, переселение... больше там ничего уже не сделать; к примеру, у него в семье только переселенцы кой-чего и добились.

Лили?

Ни Амбрас, ни торговец не видели ее с утра. В иные дни она вообще не появлялась в столовой, ела у себя в каюте или где-то еще, а если приходила в столовую или в курительную, то редко сидела с моорскими, чаще с бразильцами — с туристами, которые возвращались домой после приключений в военных пустынях Европы, или с бизнесменами и «охотниками за головами» , которые искали в зонах рабочую силу, новые рынки сбыта и всякий мало-мальски пригодный хлам. Словарь и карта Бразилии всегда были у Лили под рукой, и постепенно она успела посидеть почти за всеми столиками, потолковать почти со всеми не слишком многочисленными пассажирами «Монти-Неблины» и давно начала говорить с ними по-португальски, в том числе и с торговцем из Порту-Алегри, который наверняка понял бы даже моорский диалект.

Но когда Беринг в этот вечер наконец отыскал ее на пеленгаторной палубе и хотел сообщить, что дыры в его взгляде, как и предсказывал док Моррисон, закрылись, она смотрела на белый тающий след кильватерной струи, смотрела безмятежно, отрешенно, будто и не замечая его, Беринга, — и он не произнес ни слова. Он видел перед собой Лилины черты отчетливо и все же в глубокой тени, словно тьма, ушедшая из глаз, теперь дымным маревом вновь поднималась из недр его существа, омрачая лицо потерянной возлюбленной, и море, и небо, и весь мир.

Он резко отвернулся и пошел прочь, спустился в машинное отделение и не один час просидел там на железной лестнице, не желая слышать ничего, кроме глухого буханья поршней, и беленец-машинист сообразил, что сегодня ночью пассажиру не до разговоров.