ГЛАВА 22

Начало конца

Он слышит свист зимородка и хриплое урчанье испуганного крапивника. А порой, когда случается задремать под болтовню деревенских ласточек и однообразные перепевы гаичек, будят его звонкие предостерегающие крики овсянки. Однако же он на обман не поддается: это скворцы, великие пересмешники, которые одинаково искусно передразнивают и дроздов, певчих и черных, и крик красной пустельги, и жалобу сыча, — и часто, как никогда за все эти годы, он слышит этой весной соловья, начинающего свои неистовые строфы меланхолическими переливами.

Он слушает птиц на рассвете, лежа без сна на постели в бильярдной или среди спящих собак на паркете большого салона. Теперь он часто ночует с собаками и каждый раз невольно улыбается, когда они во сне шевелят ушами в такт птичьему пению. А к нему тогда слетаются давние, знакомые имена птиц, будто спархивают из тех потерянных списков, которые он школьником вел в незаполненной отцовской книге для заказов: малая серебристая цапля, белая чайка, горная трясогузка, полевой лунь и лебедь-кликун... Но нынешней весной возвращаются не одни только имена, вернулась и способность, а главное, охота подражать птичьим голосам — подсвистывать, подпевать или просто по-особенному щелкать языком; иной раз выходило так похоже, что собаки недоуменно обнюхивали утонувшее в зарослях проволочное заграждение виллы «Флора»: куда же запропастились эти фазаны и куропатки?

Слух у него опять на удивление тонкий, как раньше, в первый год жизни, когда он, зачарованный голосами кур, парил в колыбели сквозь тьму. Порой он с закрытыми глазами сидит на веранде и треплет по загривку какую-нибудь собаку, чувствуя силу или слабость всякого животного в стае по одной только эластичности или ломкой сухости шерсти, и тогда ему мнится, будто слух, обоняние, кожа и кончики пальцев стремятся по-новому расшифровать мир как сочетание шершавых, потрескавшихся и гладких поверхностей, мучительных и умиротворяющих шумов и мелодий, ароматов и вони, прохладных, теплых, горячечно-жарких температур, дышащих и застывших форм бытия.

Он с трудом различает нежные, как дымка, включения в кристаллах, которые ему иной раз показывает Амбрас — подзывает к себе и подносит к глазам турмалин или нешлифованный изумруд. Но если Собачий Король дает ему свой экспонат в руки и камень согревается у него в ладони, он словно бы чувствует не только тончайшие вростки, но и само преломление света. Даже когда дефект зрения затемняет ему трепетные, парящие сады внутри камней, он все равно знает, о чем с таким воодушевлением говорит Амбрас. Тогда он кивает, может быть, и чаще, чем требуется, чтобы отвести от своих глаз всякое подозрение. Да, конечно, разумеется , он видит, он все видит, что ему показывает Амбрас. И однако же — эту тайну Телохранитель бережет так, будто дело идет не только о его пребывании в Собачьем доме, но о его жизни, — он погружается во тьму.

Ведь такую, как у него сейчас, остроту слуха и чуткость пальцев, думает он, человек приобретает, лишь когда слепнет. А с тех пор как он похоронил кузнечиху в яме черной и бездонной, как сама земная глубь, в его взгляде зияет не одна дыра, с которой он успел свыкнуться, а еще и вторая , будто отражение этой глиняной ямы!.. И порой у затененного края своего поля зрения он вроде бы уже видит, как наплывает кромешная тьма, все укрывающий, непроницаемый мрак.

Наутро после похорон, когда холодное солнце поднялось над горами, оплеснув моорский берег искристым сиянием, снег тотчас явил ему, что вторая дыра в его глазах не подлежит никакому сомнению. Он мог сколько угодно проверять на беспощадной белизне снежных полей свой прежде невредимый глаз — в то утро снег вновь и вновь являл ему два слепых пятна.

На следующей неделе, словно белизна тем самым исполнила свою задачу, зима сменилась оттепелью и растаяла в шумных дождях так рано и так быстро, как не случалось уже много лет. Горные склоны были испещрены белыми жилками ручьев, а в каменоломне с иных террас низвергались прозрачные вуали водопадов. Озеро затопило пароходную пристань и погрузочную платформу возле камнедробилки. Больше двух недель никаких работ на Слепом берегу не велось.

Но вот паводок сошел, подле камнедробилки снова обнажились отвалы и терриконы готового к отправке гранита — островки, которые мало-помалу слились в цепочку заиленных холмов, и тогда Собачий Король созвал у подножия Великой надписи общее собрание рабочих каменоломни и объявил пяти с лишним десяткам людей, что

с завтрашнего дня

на выемочных террасах будет трудиться треть нынешнего персонала. Остальные получат в конторе расчет и могут искать себе новую работу на свекловичных полях, на лесоповале или в айзенауских соляных копях. Верховное командование приказало сократить добычу гранита.

Амбрас не добавил к своей информации ни утешительных слов, ни совета; после этой лаконичнейшей из всех своих речей он просто резко отвернулся от собравшихся, свистом подозвал дога, махнул рукой паромщику, велел отвезти его в Моор, а уволенных и везунчиков оставил во власти потрясенного молчания.

Только когда Беринг, поневоле задержавшийся в каменоломне, вывесил на двери конторского барака поименный список уволенных, раздались возгласы негодования. Телохранитель с трудом противостоял неожиданно яростному напору: Кто составлял список? Кто определил имена? Какая сволочь включила меня в этот список?

Беринг отталкивал рассвирепевших людей, норовящих сорвать список с двери, и сам разозлился на Амбраса, который был уже далеко от берега, недостижимая фигура на камневозном понтоне. Почему Собачий Король бросил его одного в этой суматохе?

Хотя Телохранитель грозно стоял у двери барака и все видели у него за поясом пистолет, рабочие не отступали. Лишь когда рядом с Берингом появился мастер-взрывник, поднял повыше над головами мегафон и начал громко выкликать фамилии уволенных и раздавать конверты с деньгами, страсти на несколько минут как будто бы поутихли.

— Вы же видели, что все к тому идет! — крикнул в мегафон мастер. — С прошлой осени сидим на этих камнях, и никто их не покупает.

Беринг видел: некоторые из рабочих подобрали камни и зажали в кулаке — вооружились. Вот болваны! Неужто вправду не заметили, что уже который месяц с каждым днем росли не только вскрышные отвалы? Вдоль рельсов, по которым вагонетки катились от выемочных террас к погрузочной платформе, возле устьев штолен и вокруг ям с водой — повсюду высились терриконы, валы и кучи породы. У подножия Каменного Моря словно воздвигались новые горы, бастион, за которым постепенно исчезали транспортеры и воронки камнедробилки и даже нижняя строка Великой надписи: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МООР.

Но эти горы породы были всего-навсего знаком того, что моорская каменоломня иссякла . С каждым выгрызенным из скал кубометром темно-зеленый гранит становился все более хрупким, его пронизывали трещиноватые жилы, бегущие так же путано и бессистемно, как линии действия тектонических сил, которые в доисторических катаклизмах сбросили эту коренную породу, а затем в ходе эпох выдавили ее к поверхности сквозь мягкие линзы известняков Каменного Моря.

Там, где в лучшие времена, отпалив шпуры, откалывали, резали и обрабатывали огромные блоки, теперь из-под кайла, канатной пилы и бура сыпались на вскрышные террасы только большие и малые обломки, мусор, который, пройдя через камнедробилку, кое-как годился лишь на то, чтобы засыпать выбоины на проселках и горных дорогах да возводить дамбы на болотистых прибрежных лугах.

На равнине же требовались блоки — да-да, блоки! — глыбы, из которых можно ваять памятники жертвам войны и все новые статуи мироносца и его генералов. На равнине требовались каменные столпы для колоннад поминальных домов и плиты для мемориальных досок, огромные, как створки ворот. А щебень? Щебня и булыжника там внизу и без того хватало. С гор возить незачем. Со времени первого снегопада минувшей зимы большегрузные армейские транспорты в приозерье не появлялись. Щебень и булыжник как лежали, так и лежат.

Сперва говорили, что вывоз отложен в связи с опасностью схода лавин в ущельях, потом ссылались на угрозу селевых потоков в пору снеготаяния, да и слухи о заминированных виадуках и предстоящих бандитских налетах тоже были уважительной причиной, объяснявшей, почему грузовой автопоезд с равнины в нарушение всех сроков никак не приходит. Правда была куда проще, и теперь, в шумном негодовании возле конторского барака, пропустить ее мимо ушей было невозможно: каменоломня будет закрыта. Закроют ее! Вот увидите, закроют нашу каменоломню!

Если б не благоразумие мастера-взрывника, Берингу в этот день только и оставалось бы, что обороняться от ярости собрания оружием. Именно мастер сумел настолько угомонить уволенных, что они выпустили из рук камни и стали по очереди подходить к платежному столу , получая там шершавые коричневые конверты с продуктовыми карточками и немногими денежными купюрами — остаток заработка. Однако на все вопросы о закрытии карьера мастер отвечал, повторяя слова Собачьего Короля: работы в каменоломне на всех уже не хватает.

Что же, и дороги нигде больше не строят? И железнодорожные насыпи на равнине не нужны? Мастер пожимал плечами.

Ничего не попишешь, такая вот история с моорским гранитом. Десятки лет темная зелень этого камня была гордостью приозерья, ее даже увековечили на гербе региона как яркое поле для стилизованной под охотничий нож рыбы и шахтерского молотка. Ведь еще в минувшем году секретарь вывешивал на доске объявлений экспертное заключение геолога: сравнимый по цвету темно-зеленый гранит, помимо сбросовых зон Каменного Моря, имеется только на одном-единственном участке побережья Бразилии. Кроме Моора — только в Бразилии! И все это теперь кончится?

— Не кончится, — сказал мастер, — изменится. Верно, не кончится, подтвердил Телохранитель, с облегчением встречая каждую фразу, падавшую вместо града камней. Возможно, когда-нибудь при дальнейших вскрышных работах обнаружится новая компактная жила гранита, он, мол, сам слышал, как Амбрас говорил о временной приостановке...

— Так я тебе и поверил! — перебил его один из уволенных и плюнул на платежный стол.

Утешениям никто не верил. И никто — ни один завтрашний безработный и ни один везунчик — на камнедробилку нынче не вернулся. Как в забастовку, люди стояли среди куч щебня и гравия, сидели на траве под блекло-голубым весенним небом, сравнивали содержимое своих конвертов, заключали меновые сделки: продуктовые карточки меняли на шнапс и табак, — в последний раз поджидали «Спящую гречанку», которая, словно в обычный рабочий день, припыхтела лишь вечером, чтобы переправить их на моорский берег.

На сей раз и Телохранителю волей-неволей пришлось подняться на борт вместе с рабочими; Амбрас и паром так и не появились, он тщетно ждал их всю вторую половину дня. На обратном пути он стоял один у поручней и слушал ритмичное шлепанье колес — ни дать ни взять огромный барабан. Мастер-взрывник, исполнив все распоряжения Собачьего Короля, недвусмысленно показал, на чьей он стороне, и теперь сидел на корме вместе с рабочими.

Когда Беринг этим вечером вернулся со Слепого берега, Собачий дом уже тонул в глубоких сумерках. Среди заросших клумб возле прудика с кувшинками стояла Лилина лошадь, щипала черные бадылья; узнав прежнего хозяина, она вскинула голову и заржала.

Лили еще здесь? Она же никогда не оставалась до поздней ночи. Беринг вошел в темный дом, мимоходом погладил собак, которые, виляя хвостом, выбежали ему навстречу, и еще из передней услышал смех Лили в большом салоне, а потом голос Амбраса, подзывающего дога.

Бутылка красного вина, остатки ужина — Лили и Амбрас сидели за большим столом, на котором вдобавок были рассыпаны камни, необработанные кристаллы, две коробки патронов, пачки мыла и чая, а еще — огромная, как цветочная ваза, снарядная гильза, из тех, что лишь изредка попадались в высокогорье подле развалин бункеров и осыпавшихся окопов. Неужто для этой меновой сделки им понадобилось прикрытие ночи? Военный хлам, ржавое оружие и десяток-другой патронов не интересовали теперь никого, даже карателей.

Амбрас как раз говорил: «...почему ты не отвезешь его в пансион?» — когда тяжелая дверь салона, впустив Беринга, громко захлопнулась от сквозняка. Нелепым, виноватым жестом человека, застигнутого на подслушивании, Беринг снова тихо открыл дверь и тихо закрыл ее, сделав вид, будто не стоял вот только что молчком на пороге, в незримости за пределами желтого круга света, — и все же не сумел скрыть смущения.

— Они говорят, каменоломню закроют.

— Добрый вечер. — Амбрас повернулся к Телохранителю, поднял бутылку — дескать, твое здоровье! — и отхлебнул глоток.

— Они говорят, каменоломню закроют, — повторил Беринг, не здороваясь.

— А что в этом ужасного? — Амбрас обмакнул в масло кусок хлеба и бросил серому догу, тот поймал лакомство на лету и мгновенно проглотил.

— Увольнения... Они говорят, это только начало. Совсем рассвирепели. Готовы были камнями меня забросать.

— Рассвирепели? Да они всегда такие. Ты их успокоил?

— Мастер-взрывник унял их... Это вправду только начало? А ведь вчера речь шла просто о временной приостановке.

— Нет такого рудника, который бы однажды не иссяк. Всё когда-нибудь закрывается, любая дыра, даже зарубка, которую ты проделал в скале.

— Они боятся, что в таком случае в Моор скоро перестанут приходить транспорты с продовольствием, с медикаментами.

— Ну и что? — Амбрас говорил все громче. — У них же есть свекла. Виноград растет, в озере полно рыбы, а самые эффективные лекарства так и так делают из дикорастущих растений. Мы в лагере годами жрали брюкву...

— ...а нынче вечером выпили в одиночку уже вторую бутылку, — перебила Лили вскипающий гнев тем оживленным тоном, который опять заставил Беринга ощутить, как он далек от доверительности, какая существовала между этими двумя.

— Управляющий без каменоломни. — Беринг посмотрел Лили в глаза. — Что станется с управляющим каменоломней без этой каменоломни?

— ...и с его Телохранителем, ты это имеешь в виду? — подхватил Амбрас. — Не беспокойся, сударь мой, щебеночных карьеров и на равнине хватает.

— Мы что же, уедем на равнину ? — Хотя Беринг только теперь разглядел, что Амбрас совершенно пьян, ему вдруг почудилось, будто он стоит на краю своего мира, у моря, которое знал лишь по картинкам. В точности такое же возбуждение охватывало его, когда он с закрытыми глазами сидел перед проигрывателем, слушая музыку Паттона. На равнину. Он покидал приозерье один-единственный раз, двенадцать не то тринадцать лет назад, когда даже дети и подростки присоединились к большому паломничеству в Бжезинку — на церемонию освящения поминального дома, величайшего из воздвигнутых в годы Ораниенбургского мира; из бревен и досок сотен лагерных бараков построили этот деревянный собор, на стойках и пятнистых стенах которого были выжжены имена, а то и просто номера миллионов погибших... Имена и номера — от фундамента до самого купола.

Паломники так и не добрались тогда до этого высокого, как башня, сооружения. Они, правда, одолели Ледовый перевал и, совершив с молитвами еще один дневной переход, уже видели в дымке глубоко внизу кукурузные поля, дороги и серый город, но затем по приказу коменданта района повернули назад, через перевал, потому что Армия проводила в этих местах облаву на мародеров и снайперов-одиночек. Но Беринг не забыл зрелища длинной вереницы ажурных мачт вдали, как не забыл и прямую, точно стрела, линию, прорезающую поля, пастбища и перелески и временами серебристо взблескивающую на солнце; кто-то из паломников благоговейно сказал тогда: это, мол, рельсы железной дороги , и бегут они к морю.

— Да, сударь мой, мы уедем на равнину, если Армия предложит нам тамошний щебеночный карьер, — сказал Амбрас. — Мы уедем на равнину, если так захочет Армия.

— Ах! Господа переезжают! — воскликнула Лили. — Озерный воздух вам уже не на пользу?

— Что ни говори, воздух тут редеет, — сказал Амбрас. — Тебе бы тоже не мешало загодя поискать новую башню. — И, приподняв бутылку, допил ее — за здоровье Лили.

— Новую башню? На равнине? Я на равнине и так часто бываю. Если уж уезжать, то куда-нибудь подальше. Далеко-далеко.

— Опять в Бразилию? — ухмыльнулся Амбрас.

— К примеру , в Бразилию, — очень медленно и серьезно проговорила Лили.

— Ну, тогда в добрый путь! — Амбрас уже откровенно смеялся.

— Ты небось аккурат туда и направляешься. — Беринг, по обыкновению невпопад, включился в разговор. Он слишком туго соображал. Когда Лили и Собачий Король разговаривали между собой, он, как нарочно, умудрялся ввернуть реплику или шутку совершенно не ко времени и не к месту. — Уже навьючила на лошадь заокеанский багаж?

— Я здесь из-за тебя. — Лили и на сей раз пропустила его шутку мимо ушей. — Целый час тебя жду. Я нашла твоего отца на Ледовом перевале. Он играет в войну.

ГЛАВА 23

Вояка

С мулом и лошадью Лили направлялась на равнину — вьюки были набиты товаром на обмен, военными трофеями, красивыми окаменелостями, кристаллами — и в горах, в дневном переходе от Моора, неожиданно наткнулась на полуслепого кузнеца. Одет кое-как, ни пальто, ни одеяла, чтобы укрыться от ночной стужи высокогорья, ни провизии, ни даже спичек, чтобы развести костер.

Опускались сумерки, и Лили, как обычно, рассчитывала заночевать на Ледовом перевале, под защитой разрушенного форта. Четвероногие носильщики только-только миновали обомшелый купол какого-то бункера, который при захвате форта остался целехонек даже после прямых попаданий двух артиллерийских снарядов, как из развалин навстречу Лили вышел Вояка с перепачканным сажей лицом и крикнул: Стой! Стой! Пароль! Это был отец Беринга.

Он размахивал железным прутом и явно не мог решить, как ему поступить с этой штуковиной: держать ее как винтовку, как меч или все же просто как дубинку. На голове у него была помятая каска моорской пожарной команды, на шее — Железный крест, а на отворотах зеленой суконной куртки, которая точно для маскировки была вымазана глиной, блестели медали и ордена, а еще всякие значки и булавки в память о паломничествах, выставках мелкого скота и встречах ветеранов. Пароль! Пароль!

Лили не придержала ни лошадь, ни мула, продолжала ехать прямо на Вояку — тогда он поспешно ретировался за взорванную стену, которая стояла только на искореженной стальной арматуре. Лили засмеялась. Хотя в первую минуту она струхнула, а потом удивилась, что старик забрел в такую даль от озера, так высоко в горы, смеялась она, делая вид, что все это просто шутка.

Старик не узнал смеющуюся всадницу, которая, подняв руки вверх, приближалась к нему. Но когда она спешилась возле его укрытия и через широкую брешь в его обороне протянула походную фляжку, все же опустил свою винтовку, меч, дубинку.

— Рябиновка, — сказала Лили.

Голос Вояка тоже не признал, однако смягчился.

— Идите в укрытие, барышня. — Он взял фляжку, отхлебнул большой глоток и, похоже, начисто запамятовал о пароле. — Вот-вот начнется атака. Эти подонки хотят прорваться на Хальфайях. Это им не удастся. Никогда! — Потом он крикнул в зияющие чернотой руины форта: — Не стреляйте! Не стреляйте, она своя! — и, вскинув на плечо прут и не отдавая фляжки, зашагал между обломками железобетонных конструкций, как офицер на передовой, обходящий посты. При этом он сиплым голосом выкрикивал вопросы и приказы в шахты и бойницы бункеров и подземных коридоров, откуда доносился лишь студеный запах прели и влажной земли. Хотя и пошатываясь, почти ощупью, двигался он в темных развалинах так деловито, так целеустремленно, что Лили привязала лошадь и мула к противотанковому ежу, а сама пошла за Воякой.

В конце концов ей пришлось мобилизовать все свое искусство убеждения и даже внушить старику, что она-де на самом деле связная из батальонного штаба и доставила ему приказ об отходе, — только тогда он согласился пройти с нею к ее лагерю, к подземной казарме рядового состава.

В этом пустом, погребенном под развалинами подвальном помещении Лили много раз ночевала, когда ездила на равнину: у нее был здесь тайник с запасом топлива, сена и консервов. Старик охотно помог ей разнуздать и накормить вьючных животных, приготовить на спиртовке чай, кукурузную кашу и сушеную рыбу. Он словно бы на время отрешился от своих химер и вспомнил Лилины давние услуги и визиты на Кузнечный холм, однако же, когда связная сказала, что наутро препроводит его обратно в Моор, ответил коротко, по-военному: Так точно. Слушаюсь, барышня!

На ночь Лили устроила полоумного в своем спальном мешке, а сама завернулась в две попоны, но Вояка не дал ей спать: то он якобы услыхал в развалинах сигнал тревоги и собрался наверх, к пулемету, то распевал солдатские песни, будто он не на фронте, а в казарме, на учебном плацу, — и заодно осушил фляжку.

На восходе солнца, который обозначился в темноте подземелья лишь узкой полоской света из вентиляционной шахты, он наконец заснул, и Лили стоило больших трудов разбудить его. Он успел забыть, что минувшим вечером она была его связной, и решил теперь, что она партизанка, которая захватила его, спящего, в плен; пришлось сочинить новый приказ по части , только тогда Вояка помог ей спрятать вьюки в одной из каменных каверн. Приказ гласил: оборудуйте в форте склад и немедленно возвращайтесь в Моор.

В Моор? На озеро? Ни о таком населенном пункте, ни об озере с таким названием Вояка слыхом не слыхал. Но каких только названий он не читал в приказах, названий, которые вспыхивали в огне артобстрела и гасли вместе с этим огнем, — Эль-Агейла, Тобрук, Салум, Хальфайях, Сиди-Омар... Названия, не более чем названия. В итоге осталась одна лишь пустыня.

Стало быть, Вояка и на сей раз был послушен, разместил перевязанные свертки и узлы в стенных углублениях, а затем снова заложил эти углубления камнями и замаскировал мхом, — и внезапно в руках у него оказалась винтовка, приклад которой высовывался из седельной сумки. Взгляд его был слишком замутнен, чтобы увидеть гравировку и оригинальный магазин, но он узнал ее голыми руками, на ощупь. Английская снайперская винтовка. Такие он захватывал у противника, на перевале Хальфайях.

— Не трогай винтовку! — крикнула ему связная, партизанка, чужая женщина. — Винтовку мы возьмем с собой, — продолжала она уже куда мягче, помогая ему сесть в седло.

Притихший и все еще хмельной от рябиновки, сидел он на широкой спине лошади, сидел наконец так же высоко, как в войну, пока эта женщина, наверняка не имевшая отношения к его армии, привязывала поводья к вьючному седлу мула. На этом муле она и тронулась в путь, впереди него.

Горная тропа в Моор была скалистой и крутой, из глубины до них временами доносился шум ледниковых ручьев. Дважды Лили в самую последнюю минуту успела предотвратить беду: старик едва не сорвался с лошади в пропасть; тем не менее она избегала более отлогих путей по дну долин, чтобы стороной обойти шлагбаумы и контрольные посты, где могли поджидать солдаты, но с равным успехом — бритоголовые и «кожаные». Хотя тот факт, что старик совершенно один добрался до Ледового перевала, свидетельствовал, что на сей раз у шлагбаумов никого не было, Лили не доверяла этому мирному затишью, как, впрочем, и мирному времени вообще, и предпочла легкой дороге свой обычный маршрут.

Но когда Вояка второй раз съехал с седла и только стремя, в котором застрял его грубый башмак, спасло бедолагу от падения в бездну, она пересела к нему на лошадь и приказала крепко за нее, за Лили, держаться, а вскоре он уронил голову ей на плечо и захрапел.

Под вечер они добрались до утонувшего в зарослях моорского распутья , до искореженной снарядами сторожевой вышки у централизационного поста, до пустой железнодорожной насыпи, по которой некогда катили поезда — к моорскому берегу или к каменоломне. Тут Вояка вдруг выпрямился в седле, словно разбуженный лязгом стрелки, звоном металла.

— Красиво, — сказал он потом и, как ребенок, показал на раскинувшееся внизу озеро, темное и гладкое. — Красивое озеро.

Далеко на просторах этого озера — белый корабль, режущий зеркало вод расширяющимся конусом кильватерной струи: «Спящая гречанка» шла к Слепому берегу.

В этот вечер Лили не повезла полоумного на Кузнечный холм, а доставила его прямиком в моорский стационар , крытый волнистым железом барак, где члены одной из общин кающихся худо-бедно оказывали первую помощь пострадавшим в каменоломне и жертвам налетчиков, а потом переправляли их в хаагский лазарет. Хотя на пять железных коек барака приходилось сейчас всего двое пациентов, санитар, который на столе возле двери играл с паромщиком в карты, сказал, что для маразматиков и помешанных тут места нет. А ежели Лили тем не менее намерена оставить старикана, пускай оставляет, но, во-первых, это кой-чего будет стоить, а во-вторых, самое позднее через три дня ей придется забрать его отсюда и отвезти в Хааг или еще куда. Пока Лили договаривалась с санитаром, от Вояки поплыл резкий смрад.

— Эва, под себя ходит, — сказал санитар, — впору еще и пеленать его. За отдельную плату.

Вояка забрал себе в голову, что угодил во вражеский полевой госпиталь, и не пожелал расстаться ни с пожарной каской, ни с орденами, даже когда санитар повел его в умывальную , в закуток, где стоял деревянный чан и несколько жестяных ведер. Лишь после того, как Лили сказала, что по всем законам военного времени он теперь пленный и, если будет выполнять распоряжения санитара, обращаться с ним будут уважительно, — лишь после этого Вояка уступил, позволил снять с себя каску, и ордена, и одежду. Потом Лили, вручив санитару жевательный табак, шнапс и талон на канистру керосина, отправилась в Собачий дом.