Терминология, которой широко пользовался Плифон в своих трудах, особенно наглядно показывает, как изменился к тому времени Византийский мир. До сих пор византийцы употребляли слово «эллин» (за исключением тех случаев, когда речь шла о языке) только в применении к греку-язычнику в противоположность греку-христианину. Теперь же, когда империя сократилась почти до горстки городов-государств, в то время как Западный мир был полон восхищения перед древней Грецией, гуманисты стали охотно называть себя «эллинами». Официально империя все еще была Римской, однако слово «ромеи», которым византийцы раньше всегда называли себя, начало выходить из употребления в образованных кругах, пока наконец термином «ромейский» не стали называть лишь язык простонародья в противоположность литературному. Такой подход возник в Фессалонике, где интеллектуалы очень гордились своим греческим наследием. Так, Николай Кавасилас, уроженец Фессалоники, пишет: «наше сообщество Эллада». Его примеру следуют и многие другие его современники. К концу века к Мануилу уже часто обращаются как к «императору эллинов». Если бы несколько столетий назад какое-либо западное посольство прибыло в Константинополь с верительными грамотами, адресованными «императору греков», его просто не приняли бы при дворе. Теперь же, хотя некоторым традиционалистам и не нравился новый термин и хотя, говоря так, никто не имел в виду, что император отрекся от своих вселенских притязаний, этот термин приживался все больше, напоминая византийцам об их древнегреческом наследии. В эти последние десятилетия своего существования Константинополь был осознанно греческим городом[33].

Мануил II отошел от активной деятельности в 1423 г. и скончался двумя годами позже. Его друг, султан Мехмед I, к тому времени уже умер, и при новом султане Мураде II Оттоманская держава стала сильной, как никогда прежде. Многие греки восхищались Мурадом, который, будучи преданным мусульманином, слыл добрым, порядочным и справедливым человеком; однако его истинный характер обнаружился в 1422 г., когда он двинулся на Константинополь. И хотя попытка Мурада осадить город окончилась безрезультатно, его натиск на прочие районы империи был так силен, что правитель Фессалоники, третий сын Мануила Андроник, человек психически нездоровый, потеряв надежду удержать город, продал его венецианцам. Но и те не смогли его удержать. В 1430 г. после кратковременной осады город захватили турки. Хотя в последующие годы Мурад и не проявлял агрессивных намерений, нельзя было быть уверенным, что отсрочка продлится долго[34].

Старший сын Мануила II, Иоанн VIII, был настолько убежден, что спасти империю может только помощь Запада, что, невзирая на совет отца, решил срочно добиваться унии с Римом. Только западная церковь могла сплотить силы Запада для спасения Византии. Папство к тому времени благодаря движению сторонников примирения оправилось от последствий Великого раскола. Иоанн понимал, что единственная возможность заставить своих подданных принять унию — это утвердить ее на соборе, который, насколько это было возможно, приближался бы по своему представительству к вселенскому. На этот раз западная церковь не могла отвергнуть идею созыва собора, и после долгих переговоров папа Евгений IV предложил императору прислать делегацию на собор, который намечалось провести в Италии. Иоанн предпочел бы, чтобы он проходил в Константинополе, но приглашение принял. Собор открылся в Ферраре в 1438 г., однако в следующем году он был перенесен во Флоренцию, где и прошли его наиболее важные заседания.

Дошедшее до нас подробное описание Флорентийского собора выглядит очень сухо. Прежде всего возникли споры о председательстве. Должен ли быть председателем император, как это было на прежних вселенских соборах? Как следует папе принимать константинопольского патриарха? Было условлено, что будет подвергнута обсуждению проблема правильного толкования канонов вселенских соборов и трудов Отцов церкви, как латинских, так и греческих. Считалось, что Отцы церкви были вдохновленными свыше и поэтому необходимо следовать их указаниям. К сожалению, это вдохновение свыше оказалось явно не в ладах с последовательностью. Отцы часто не соглашались. друг с другом, а подчас даже противоречили самим себе. Возникли бесконечные языковые затруднения. Весьма редко удавалось найти для греческих богословских терминов точный эквивалент на латыни; к тому же греческий и латинский варианты канонов, принятых на вселенских соборах, часто не совпадали.

Следует признать, что во время дебатов латиняне выглядели сильнее. Их делегация состояла из высококвалифицированных полемистов, выступавших единой группой, которой присутствовавший на соборе папа всегда мог помочь советом. Греческая делегация являлась менее монолитной. Состав епископов не был представительным, поскольку многие из наиболее влиятельных иерархов отказались от участия в соборе. Чтобы поднять престиж делегации, император возвел в сан митрополитов трех ученых монахов, а именно: Виссариона из Трапезунда — в сан митрополита Никейского, Исидора — митрополита Киевского и всея Руси и Марка Евгеника — митрополита Эфесского. Он включил в состав делегации также четырех философов-мирян: Георгия Схолария, Георгия Амируциса, Георгия из Трапезунда и бывшего тогда уже в преклонных летах Плифона.

Восточным патриархам было предложено назначить своих делегатов из числа присутствовавших на соборе их епископов; те пошли на это неохотно, не желая давать своим представителям достаточных полномочий. По традициям православной церкви любой иерарх, включая патриарха, считается одинаково просвещенным свыше в понимании догматов веры, а толкование богословских трудов предоставлялось вообще мирянам. Таким образом, каждый участвовавший в дискуссии грек выступал сам по себе. Патриарх Иосиф, добродушный старичок, внебрачный сын болгарского князя и греческой аристократки, не отличался ни глубоким умом, ни крепким здоровьем, и не имел никакого веса. Императору приходилось самому время от времени вмешиваться в дискуссию, чтобы предотвратить обсуждение скользких вопросов, таких, например, как учение о Божественной энергии. Среди греков не было ни согласия, ни какой-либо определенной линии поведения; к тому же все они испытывали денежные затруднения и торопились домой.

В конце концов уния с трудом была принята. Из философов ее одобрили Георгий Схоларий, Георгий Амируцис и Георгий из Трапезунда — все поклонники Фомы Аквинского. Плифон, по-видимому, предпочел уклониться от подписания, поскольку считал латинскую церковь еще более враждебной свободной мысли, чем греческая. Однако во Флоренции он отлично провел время. Его приветствовали как ведущего ученого-платоника, и сам Козимо Медичи основал в его честь Платоновскую академию; таким путем его оппозиция была нейтрализована. Патриарх Иосиф согласился с латинянами, что их формула о Святом Духе, исходящем и от Сына (filioque), означает то же самое, что и греческая формула Святого Духа, исходящего чрез Сына. Вскоре он заболел и умер. Один ехидный ученый заметил, что Иосифу как приличному человеку, растерявшему остатки своего престижа, ничего другого и не оставалось.

Виссарион и Исидор, будучи под сильным впечатлением от образованности итальянцев, также согласились с точкой зрения латинян и страстно желали интеграции греческой и итальянской культур. Акт об унии подписали, за одним исключением, все греческие епископы — некоторые, правда, жаловались, что сделали это под давлением со стороны императора. Исключением же был Марк Эфесский, который не подписал бы акта даже под угрозой лишения сана. По своей сути акт об унии, хотя и разрешал определенные обряды греческого богослужения, практически был не чем иным, как утверждением доктрины западной церкви, хотя пункт об отношениях между папами и вселенскими соборами и оставался изложенным несколько туманно[35].

Подписать акт об объединении церквей оказалось, однако, намного легче, чем осуществить унию. Когда делегация вернулась в Константинополь, она была встречена там с нескрываемой враждебностью. Вскоре Виссарион, несмотря на большое уважение, которым он пользовался, счел за благо удалиться в Италию, где к нему затем присоединился и Исидор, яростно отвергнутый русскими. Восточные патриархи не признали себя связанными подписью своих делегатов. Императору с трудом удалось найти кандидата на престол константинопольского патриарха. Его первый избранник очень скоро умер. Следующий, Георгий Маммас, возведенный в патриархи в 1445 г., мрачно пребывал на своем посту в течение шести лет, бойкотируемый почти всем клиром, а затем также предпочел более благожелательную атмосферу Рима. Марк Эфесский был лишен сана, однако народ именно его считал главой церковной иерархии. Что касается философов, то Георгий из Трапезунда уехал в Италию, а Георгия Схолария стали одолевать сомнения — скорее по политическим, нежели религиозным, соображениям. Оставаясь приверженцем схоластической школы, он, однако, решил, что уния не в интересах греков, и постригся в монахи под именем Геннадия. Марк Эфесский до самой смерти был признанным лидером противников унии. Георгий Амируцис пошел еще дальше и стал изыскивать возможности установления взаимопонимания с исламом. Сам император испытывал сомнения, правильно ли он поступил. Не собираясь отрекаться от унии, он тем не менее под влиянием своей матери, вдовствующей императрицы Елены, не торопился проводить ее в жизнь. Все это принесло умирающему городу только новые раздоры и печали[36].

Если бы вслед за провозглашенной унией последовал удачный поход против турок, она, возможно, и получила бы постепенно признание. В 1440 г. папа Евгений действительно провозгласил Крестовый поход против турок. Ему удалось в конце концов собрать против них армию, состоявшую главным образом из венгров, которая в 1444 г. переправилась через Дунай. Однако папский легат, кардинал Чезарини, заставив военного руководителя похода, трансильванского воеводу Яноша Хуньяди, нарушить торжественный договор с султаном на том основании, что клятвы, данные неверным, нужно считать недействительными, затем разошелся с ним в вопросах стратегии. Султану Мураду не составило большого труда разгромить силы крестоносцев под Варной, на берегу Черного моря[37].

Многим западным историкам представляется очевидным, что, отвергая унию, византийцы бессмысленно и упрямо шли на самоубийство. Следует, однако, иметь в виду, что простой народ под влиянием монахов был глубоко и страстно предан своей вере, ее обрядам и традициям, которые считались ниспосланными свыше; измена им была смертным грехом. Это был век глубокой религиозности. Византийцы не сомневались в том, что их земная жизнь — только прелюдия к грядущему вечному бытию. Купить себе безопасность здесь, на земле, ценой вечного спасения — об этом не могло быть и речи. Среди них отмечалась и склонность к фатализму. Если на них надвигается катастрофа, то это — кара Божья за прегрешения. Византийцы были пессимистами. Во влажном, меланхоличном климате Босфора природная веселость их греческих предков увяла[38]. Даже во времена процветания империи шепотом передавали друг другу предсказания о том, что империя не вечна. Рассказывали, например, что на разбросанных по городу камнях и в старинных книгах мудрецы прошлых времен начертали полный перечень императоров, который теперь подходит к концу. Царство антихриста уже грядет; даже тех, кто был убежден, что Богоматерь никогда не допустит, чтобы посвященный ей город попал в руки неверных, становилось все меньше. Союз же с еретическим Западом не может принести спасения или как-то изменить судьбу[39].

Можно подобные набожные суждения считать проявлением невежества и ограниченности. Однако среди византийцев были и мыслящие политические деятели, которые тоже сомневались в преимуществах унии. Многие из них не без оснований считали, что Запад никогда не сможет или не захочет оказать помощь, достаточную для того, чтобы противостоять гораздо лучше организованной военной силе турок. Другие же, главным образом церковники, опасались, что уния приведет к еще большему расколу. Не сочтут ли греки, которые так долго боролись против преследований франкских правителей за свою целостность, что их предали? Все больше и больше греков подпадало под власть турок, и их единственной связью с Константинополем оставалась только церковь. И если константинопольская патриархия подчинится Западу, последуют ли за нею церковные общины, оказавшиеся под турками, которые, безусловно, этого не одобрят? Будут ли готовы присоединиться к унии православные церкви стран Кавказа, Дуная, а также России? Братские восточные патриархии уже открыто высказали свое неодобрение. Так можно ли рассчитывать на то, что православные христиане, считающие своим главой византийского патриарха, но независимые от империи, подчинятся западной церкви только ради спасения империи?

Хорошо было известно, например, что русские ненавидят латинскую церковь как церковь своих польских и скандинавских врагов. Из меморандума 1437 г. мы знаем о том, что из 67-ми епархий, подчинявшихся константинопольскому патриарху, только восемь осталось во владениях самого императора и еще семь в Морейской деспотии[40]. Это означало, что уния с Римом вполне могла стоить патриарху потери более трех четвертей его епископств. Таков был веский аргумент в добавление к естественному нежеланию византийцев жертвовать своей религиозной свободой.

Лишь немногие государственные деятели были способны предвидеть дальнейшие события. Византия в глазах любого беспристрастного наблюдателя была обречена. Единственная возможность воссоединить греческую православную церковь, а вместе с ней и греческий народ, заключалась скорее всего в том, чтобы признать зависимость от турок, в которую и так уже попало большинство греков. Только таким путем можно было воссоединить православную греческую нацию и возродить ее в такой степени, чтобы со временем у нее набралось достаточно сил для свержения ига неверных и воссоздания Византии.

За небольшим исключением, никто из греков не потерял достоинства настолько, чтобы добровольно подчиниться телом неверным и тем более душою — латинянам. Так, может, мудрее было бы сделать первое, с тем чтобы избежать второго? Единство греческой нации легче было бы сохранить народу, объединенному под господством мусульман, нежели его части, присоединенной к окраине Западного мира. Фраза, приписываемая последнему первому министру Византии Луке Нотарасу: «Лучше тюрбан султана, чем шапка кардинала», на самом деле не была такой шокирующей, какой кажется сначала[41].

Находившимся в Италии Виссариону и его друзьям-гуманистам, делавшим все, что в их силах, для того чтобы добиться помощи соотечественникам, царившие в Константинополе настроения казались дикими, неумными, ограниченными. Они были убеждены, что союз с Западом принесет Византии такой прилив новых культурных и политических сил, что она снова сможет встать на ноги. И разве они не были правы?[42]

По возвращении из Италии император Иоанн VIII прожил еще девять довольно печальных лет. Вернувшись, он узнал, что обожаемая им императрица Мария Трапезундская умерла от чумы. Детей у него не было. Братья его проводили время либо в непрерывных междоусобицах на Пелопоннесе, либо в интригах против него во Фракии. Из всей своей семьи он мог довериться лишь престарелой матери, императрице Елене, но и она не одобряла его политики. Император делал все возможное, чтобы терпимостью и тактом поддерживать мир в своей раздираемой противоречиями столице. Все средства, которые могло выделить государство, он предусмотрительно тратил на укрепление сухопутных городских стен, чтобы быть готовым к неизбежному турецкому нашествию. Смерть пришла к нему как избавление 31 октября 1448 г.[43].