Афанасий Константинов никогда еще не видал своего молодого барина таким сердитым, как сегодня.

Афанасий уже задремал на кошме в сенях, когда откуда-то из города прибежал Александр Артемьич.

Он и всегда-то ходил быстро, а сегодня прямо вихрем промчался в горницу.

Афанасий, позевывая со сна, высек огонь, засветил свечу.

Александр Артемьич, не снимая ни треуголки ни шпаги, сидел у стола, подперев кулаком щеку.

– Ужинать будете? – спросил Афанасий.

– Не хочу! Ступай! – сердито отмахнулся Александр Артемьич.

Афанасий пошел к себе.

В сенях он лежал, почесываясь и раздумывая: «С чего бы это он?»

– В карты или в зернь проигрался – не горазд любит играть.

Ни разу за ним этого не водилось. Повздорил с кем-либо?

Горяч – слов нет, да из-за спора разве сидел бы как на образе написанный!

В это время Александр Артемьич встал. Звякнула ножнами брошенная на лавку шпага.

«Раздевается».

Потом послышались шаги: Возницын заходил из угла в угол.

«Не спится человеку. Видно, не с добра!»

В комнате снова затихло. Как ни лень было вставать, Афанасий все-таки поднялся и глянул в замочную скважину: Александр Артемьич сидел за столом и писал. Затем швырнул перо на стол, в клочья разорвал написанное и стремительно вскочил из-за стола.

Афанасий шлепнулся на свою кошму.

Возницын снова заметался по горнице.

«За живое что-то задело. Должно быть, та пригожая мишуковская наставница, которая в воскресенье заходила сюда…

Сказано, ведь: полюбить – что за перевозом сидеть… А отчего ж и не любить Александру Артемьичу? Парень в самом соку – двадцать пятый год. Ровесник Афанасию…»

Афанасий улыбнулся своим мыслям, лег лицом к стене и не слушал больше, что делается в горнице.

…Афанасий встал, как всегда, на заре.

Над Волгой стоял туман. Где-то, должно быть в Безродной слободе, пели петухи.

Сидор, кривой канцелярский сторож, шаркал метлой по двору.

Караул у амбаров поеживался, в худых шинелишках.

Афанасий осторожно глянул в горницу к Александру Артемьичу. Свеча догорела до самой бумажной обертки, значит сидел заполночь, недавно лег.

Возницын лежал на кровати лицом вверх. Он спал в кафтане и башмаках. Только парик валялся на столе.

Весь пол у стола был усеян бумажками, видно не раз и не два брался Александр Артемьич за перо.

На столе стоял пустой кувшин из-под чихиря и кружка – это Афанасий заметил с неудовольствием.

…Уже отзвонили во всех астраханских церквах, когда Возницын проснулся. Он сел на постели, протирая глаза. И сразу же почувствовал: что-то неприятное лежит на душе.

А что?

Он размышлял одно мгновение. Затем сразу нахлынуло всё.

Возницын снова пережил эти тяжелые минуты.

Вот он, выглядывая из-за церковной ограды, смотрит на низенькие окна дома, где живет капитан Мишуков. Он различает в окне тучную мишуковскую фигуру с бабьим лицом. И слышит звонкий софьин смех.

Этот смех сразу выгоняет Возницына из засады у церкви Знаменья. Он бежит к себе в порт, не видя никого и ничего.

Тысячи разных планов, решений, тысячи сомнений одолевают его.

Отказаться от своей и ее любви? Вычеркнуть из памяти немногие встречи? Написать письмо? Но разве в письме передашь всю горечь любви?

Заколоться шпагой? Или нет: лучше проткнуть клинком его, этот старый, толстый бурдюк!

А вдруг проклятый грек соврал, оклеветал ее?

Кто скажет, как поступить? Кто научит?

Завтра придет она. Завтра будет все ясно. А сегодня постараться уснуть, чтобы поскорее прошла ночь – верный, знакомый с детства, способ: если ждешь завтрашнего дня, лечь спать – так быстрее летит время.

Но сон нейдет.

Забыться!

Тогда из рундука, как в приступы жестокой лихоманки, он достал кувшин с чихирем.

– Стервец Афонька: вылакал-таки половину!

Но еще хватило и Возницыну.

…После вчерашнего чихиря голова сейчас немного болела, но мысли были ясны, и сегодня все представлялось в менее мрачном свете.

Прежняя ярость улеглась.

Возницын вяло умылся, привел себя в порядок, потом нехотя пообедал, а после обеда, делая вид, что ничего не случилось, сел почитать. Он взял со стола первую попавшуюся книгу. Это был старый, прошедшего 720 года, календарь.

Возницын раскрыл календарь и прочел:

Стало легко.

Конечно же, не надо отчаиваться! Сейчас придет она и скажет, что все это – ложь и клевета. И будет так же хорошо и спокойно, как было сутки назад.

Он встал и начал ходить по комнате, насвистывая.

Но как Возницын ни старался заглушить в себе ревность, она все-таки выползала из каких-то щелей. Снова одолели мрачные мысли.

Он грыз ногти и нетерпеливо поглядывала на окно.

И когда из-за угла канцелярии показалось знакомое розовое платье, ему тяжело было смотреть – он сел на лавку.

Но ухо жадно ловило софьины шаги. Вот они прошелестели мимо окна.

Знакомый голосок что-то спросил у Афоньки.

– Дома, пожалуйте!

И краснорожий дурак услужливо раскрыл дверь горницы.

Софья вошла, озираясь.

Увидев Возницына, она подбежала к нему.

– Что, Сашенька? Что случилось? – участливо спрашивала она, глядя на осунувшееся за одну ночь, похудевшее лицо, на ввалившиеся глаза.

Он сидел, не пошевельнувшись и глядел куда-то мимо нее.

– Да что такое с тобой? Заболел? Снова лихоманка пристала?

Она поцеловала Возницына в щеку, прижалась к нему.

Возницын отстранился от Софьи, глянул на нее недобрыми глазами.

– Ты всех так целуешь?

Ужасная догадка мелькнула в голове:

«Узнал о „Периной тяготе“, о той ночи! Масальский, мерзавец, похвастался!»

Вся кровь бросилась в лицо. Как-то пусто и холодно стало внутри.

Сказать, признаться на чистоту?

Она сидела, потупив голову.

– Как меня, так и Мишукова целуешь?

Сразу отлегло от сердца. Софья чуть не вскрикнула от радости.

«Не то, не то! О „Периной тяготе“ ничего не знает. Просто ревнует к Мишукову, бедненький!»

Правда, Захарий Данилович, в отсутствие капитанши, иногда пристает к Софье с любезностями, но никто никогда этого не видел. И она ни разу его не поцеловала.

Софья смотрела прямо в глаза Возницыну своими большими синими глазами.

– Глупенький мой, с чего ты это взял? Ведь я все время вожусь с Колей, а капитанша с Захария Даниловича глаз не спускает. И потом – целовать Мишукова? Он же – старая баба: щеки висят, лысина, толстый как боров. Его целовать? Да пропади он пропадом! Тьфу!

Она говорила все это так горячо и так заразительно-весело смеялась, что все сомнения Возницына разлетелись в пух и прах. «Грек – мерзавец! Встречу – убью!» – подумал Возницын.

– Ну, не дуйся понапрасну, Сашенька! – тянула его к себе Софья.

…Сдерживая дыхание, Афанасий подглядывал в замочную скважину.

«Вот после ненастья и ведро: уже целуются!» – скорее разочарованно, чем завистливо, подумал денщик, отходя от двери.

Прижавшись друг к другу, они стояли в темном провале Агарянских ворот, через которые в эти часы не проходил никто.

Софье давно надо было возвращаться домой – уже совсем стемнело, но уйти не хватало сил.

И как уходить, если предстояла разлука на долгие месяцы.

Сегодня, нежданно-негадано, пришла из Адмиралтейств-Коллегий бумага: выслать в Санкт-Питербурх всех мичманов, находящихся в Астрахани с 722-го года.

Завтра Возницын уезжал.

Они стояли молча. Говорить было тяжело. Хотелось теснее прижаться друг к другу, чтобы каждую последнюю секунду чувствовать близость любимого человека.

На Пречистенских воротах Кремля пробили часы.

Уже не первый бой часов пропускала Софья, охотно соглашаясь с Возницыным, когда он просил:

– Не уходи, успеешь!

Но когда-нибудь надо же было решиться отвести от себя эти нежные, любящие руки!

– Сашенька, мне надобно итти, – с сожалением сказала Софья: – Капитанша и так уже все время спрашивает: и чего ты засиживаешься у своей управительницы? Мы, ведь, скоро увидимся, а тогда…

Она не досказала.

Сколько раз за сегодняшний вечер они говорили об этом.

Было решено: Возницын, приехав в Питербурх, постарается как-либо уйти из армии (при царице все-таки легче уволиться, чем было при покойном царе Петре), а Софья вернется из Астрахани, и они поженятся.

В мечтах так легко и просто преодолевались все препятствия, так быстро освобождались: Возницын – от армии, Софья – от графа Шереметьева, крепостной которого она была.

Софья в последний раз прижалась к Возницыну. Слезы сдавили горло. Она всхлипнула и, оттолкнув Возницына, бросилась прочь.

Он стоял, с болью глядя, как все дальше и дальше удаляется Софья.

Вот она мелькнула у белой «входской» церкви, обернулась, глянула на Агарянские ворота и скрылась.

Возницын медленно пошел домой, перебирая в памяти весь сегодняшний день.

Утром проснулся с радостной мыслью: сегодня увижу ее!

Затем – обычные часы в канцелярии.

Получили почту из Питербурха.

Как потешались все над тем, что мичмана Ваську Злыдина, беспросветного пьяницу, Адмиралтейств-Коллегия за пьянство велела оштрафовать – посадить меж дураками и собаками на кобылу.

А потом этот проклятый пакет с приказом собираться в Питербурх!

– Ты что это, Возницын, не весел? – удивленно спрашивали его товарищи. – Аль уезжать не желаешь? Не надоели тебе еще астраханская жарища, комары да лихоманки?

Весь день всё валилось из рук. Еле дождался вечера.

Злило Возницына еще и то, что сегодня встретиться с Софьей у него, в порту, не придется: приехали из Ярковской гавани Андрюша Дашков и Масальский. Они живо собрались в путь-дорогу: оба радовались указу и горели желанием поскорее уехать из Астрахани.

Софья встретила неприятное известие спокойно:

– Только зиму прожить, а там я приеду к тебе. Князь Ментиков, дядя капитанши, обещал Мишукову, что он весной вернется в Питербурх.

Возницын шел, вспоминая все это, и думал, что Софья еще так близко, за этими вот домишками, а кажется уж, бог весть, как далеко…

И как-то не верилось, что еще полчаса тому назад он целовал эти пухлые губы, эти синие глаза…

Сладкая грусть щемила сердце.

Он нехотя шел домой. Ему не хотелось сейчас ни с кем говорить, а Возницын знал: у себя в горнице он застанет Андрюшу и Масальского.

Они, поди, еще не спят! И снова станут трунить над ним, что Саша так же не хочет уезжать из Астрахани, как четыре года назад не хотел уезжать из Санкт-Питербурха.

В первое воскресенье после отъезда Возницына Софья, как всегда, отпросилась у капитанши навестить старуху-управительницу.

Итти в город у Софьи не было желания, но приходилось хоть на первых порах продолжать старую уловку, чтобы не навлечь подозрения.

Софья вышла из дому, не зная, куда направиться.

Так тоскливо было ходить одной и знать, что у кирпичных городских ворот или из-за лачуг астраханских жителей не выглянет знакомая, высокая фигура.

Она знала, что Возницын уже далеко, а все-таки невольно присматривалась ко всякому моряку – точно надеялась встретить Сашу.

Софья пошла к индийскому двору посмотреть на персидские шелка.

У каменных ларей, сделанных наподобие монастырских келий, подогнув под себя ноги, сидели на коврах красивые индийцы.

В глубине ларей виднелись яркие шелка, пестрые кафтаны, шальвары, разноцветные кушаки, черкесские бурки.

Спереди на лотке лежали стопки золота и серебра в самой разнообразной монете.

Софье рассказали этот обычай индийских купцов раз в год выкладывать на лоток все наличные деньги, чтобы покупатели могли оценить состоятельность купца.

Белозубые индийцы провожали Софью жадными глазами.

У одного ларя Софья увидела любопытную сцену: грязный казаченок лет восьми держал ворону. Он тискал птицу, и ворона пронзительно кричала.

По гостиному двору проходили русские, калмыки, персы, кабардинцы, армяне – никто не обращал внимания на отчаянные вороньи вопли. Только молодой высокий индиец, покраснев от злости, кричал:

– Пусти, зачем тебе птица?

Казаченок продолжал тискать бедную ворону и торговался с индийцем:

– Дай алтын – пущу!

Софья как раз поравнялась с казаченком. Она схватила его за шыворот.

– Пускай ворону, не мучь!

Казаченок, зло вытаращив глаза, вырвался, ругаясь.

Софья хотела уже отпустить его, чтобы не слышать этой непристойной ругани, но индиец швырнул монету:

– На алтын!

Казаченок подбросил ворону вверх, а сам кинулся подымать деньги.

Ворона, взмахнув крыльями, улетела к Спасскому монастырю.

Индиец с благодарностью посмотрел на Софью.

Выйдя из индийского двора, Софья не знала, куда себя девать.

Она не раз говорила капитанше, что вотчинная старица живет в слободке за Кутумом, и потому решила посидеть на берегу Волги, чтобы хоть возвращаться с той стороны.

Софья вышла к берегу и села на песок.

Софья сидела, вспоминая, как совсем недавно, еще неделю тому назад, она с Возницыным гуляла здесь.

Софье взгрустнулось.

И надо же было Адмиралтейств-Коллегии вызвать мичманов в Питербурх! Пожили бы здесь хоть до весны, а там вместе бы поехали: капитан Мишуков клянется, что дальше весны не останется в Астрахани.

С противоположного берега кто-то переезжал на лодке в город.

Человек был в лодке один. Он сидел на веслах, и Софья видела только его малиновый кафтан и красную турецкую феску.

Софья мельком взглянула на лодку и на красную феску и снова задумалась о своей жизни.

За эти несколько недель, что она прожила в Астрахани, Софье все уже здесь надоело.

Хотелось уехать отсюда куда-либо еще. Хотелось новых впечатлений. Хотелось – и сама не знала чего…

Софья теребила конец шарфа.

– Кали? гимэ?ра сас! Добрый день! – раздалось вдруг над самым ухом.

Софья даже вздрогнула от неожиданности и оглянулась: в двух шагах от нее стоял, улыбаясь одними масляными глазами, черноусый управитель вотчинами, Галатьянов.

Он был в фиолетовом атласном кафтане и красной турецкой феске.

– Добрый день! – безразличным тоном ответила Софья.

– Что вы здесь одна скучаете? – сказал Галатьянов, опускаясь рядом с ней на песок.

Но не успел он сесть, как Софья вскочила на ноги.

Теперь Галатьянов глядел на нее вверх и смеялся:

– Вот уж это напрасно: вы сидели, я – стоял; я сел – вы встали. Посидите, поговорим!

Софье почему-то был противен этот человек.

– Нам не о чем говорить, – сказала она и, повернувшись, быстро пошла к воротам.

Галатьянов, взбешенный, вскочил на ноги.

– А с длинноногим мичманом находилось говорить о чем? Брезгуешь? Уходишь? Па?ни студиаба?лу [29]. Погоди! – кричал Галатьянов.

Софья ускоряла шаги.

Пятая глава