В эту ночь Софье не удалось заснуть: капитанша позвала ее наверх, у Коленьки разболелись зубы, он плакал и не находил себе места.

Перепробовали все верные средства: затыкали дупло воском, клали тертую редьку, чеснок, перец. Софья бегала к денщику Платону взять у него из трубки нагару – на больной зуб клали этот нагар. Ничто не помогало.

Наконец, уже под утро, Софья вспомнила еще одно средство – так иногда ее лечила мать Серафима: давила на больной зуб указательным перстом.

Указательный перст мамаши не помогал Коленьке. Капитанша велела Софье попробовать надавить на зуб.

Коленьке стало легче.

Пришлось неотступно сидеть при Коленьке до тех пор, пока он не уснул.

Было уже утро, когда капитанша отпустила Софью.

Софья пришла к себе, и хотя она знала, что под окном никто не может ее ждать, все-таки глянула в него.

Из-за чахлых берез большой перспективной дороги подымалось солнце.

Софья разделась и легла в постель, улыбаясь каким-то мыслям.

…Ее никто не будил, но Софья проснулась как от толчка. Она вскочила и, протирая глаза, с тревогой глядела: ей казалось, будто она уже проспала что-то.

В голове мелькнул вчерашний вечер.

Ах, да! Ведь сегодня уходят в поход, в Астрахань, моряки. И уезжает этот приятный мичман.

Софья начала торопливо одеваться.

Было еще рано – около полудня.

Наверху у капитанши стояла тишина – очевидно, и Коленька и его мамаша еще спали.

Софья пошла на кухню умыться и первым делом глянула в окно: из кухни была видна часть луга перед Адмиралтейством.

Но из-за шалашей и ларей Морского рынка, возле которых уже толпился народ, трудно было разглядеть, что делается у Адмиралтейства.

Толстощекая капитанская кухарка точно угадала софьино беспокойство. Утирая фартуком полные губы, она невзначай уронила:

– Сегодня морская гвардия в поход едет. Наш Платон не вытерпел – побежал провожать.

Софья, боясь, чтобы не проснулась капитанша и не задержала ее, наскоро умылась и вышла из дому.

На растоптанном, грязном Морском рынке было много народа. Люди ходили между ларями и шалашами взад и вперед.

Тут с большими глиняными кувшинами стояли белобрысые торговки молока.

Разносчик сбитеню, здоровенный мужик, кричал во все горло:

– Сбитень горяч! Кипит горяч! Вот сбитень! Вот горячий, пьет приказный, пьет подьячий!..

Какой-то адмиралтейский служитель, распялив фризовое портище, разглядывал его на свет, видимо, собираясь покупать.

Краснощекий молодой парень, опершись о шалаш, примеривал тупоносые солдатские башмаки. Продавец их, плутоватого вида человек с серебряной серьгой в ухе, уговаривал:

– Да ты не бойся, потяни как следует – взойдет!

В стороне ругались, плюя друг перед другом, две торговки из лоскутного ряда. Кучка адмиралтейских кузнецов со смехом глядела на эту сцену, подзадоривая:

– Не поддавайся, рыжая, засупонивай!

Софья протолкалась сквозь народ и сразу же увидела длинную вереницу телег. Они тянулись к большой перспективной дороге. Последние подводы стояли у избы с засохшей, осыпающейся сосновой веткой под тесовой крышей – у адмиралтейского кружала.

На некоторых подводах лежало парусное полотно, бичева, канаты. Другие – были порожние.

Возле подвод толпились темнозеленые мундиры морской гвардии.

У Софьи забилось сердце.

Она стала внимательно разглядывать моряков, надеясь найти среди них вчерашнего мичмана.

Но его нигде не было видно.

Софья сразу нашла только его востроглазого и востроносого товарища, с которым встретилась тогда в Морской слободе. Востроглазый мичман тростью выгонял из кружала загулявших подводчиков.

– Ехать надо, а они бражничать вздумали! – кричал он, подгоняя тростью валившихся с крыльца мужиков.

Софья решила, что ее вчерашний мичман где либо в голове колонны.

Она стала уже пробираться вперед, когда сзади послышалось:

– Глядите, наш Саша поспевает!

– Он долговязый – нагонит!

Софья остановилась, оглядываясь.

От мазанковых домиков Морской академии быстро шел к подводам тот высокий мичман, которого она хотела видеть.

– И у нашего философа нашлась зазнобушка, – бросил кто то.

– У него зазноба известная – книги. Небось, не в девичьей светелке, а в фарварсоновой каморке засиделся! – издевательски посмеиваясь, сказал Масальский, спрыгивая с крыльца. – Глядите, ей-же-ей, книги в платке несет!

– С кем это, Саша, так долго прощался?

– Ай да, философ! – подтрунивали кругом, когда высокий мичман подошел к телегам.

Мичман смущенно улыбался, сдвигая треуголку со лба на затылок.

– Ты за чем это, Сашенька, ходил? – спросил у него коренастый мичман, лежавший, развалясь, в последней телеге. – Пироги, что ли, на дорогу принес? – кивнул он на сверток.

– Книги взял, – ответил мичман.

Все рассмеялись.

– Я ж так и говорил: Саша у Фарварсона над книгами слезу проливает! – ликовал Масальский.

– Такая дорога – одуреть с тоски можно! – оправдывался мичман.

– Неужто, Сашенька, тебе за восемь годов книги еще не осточертели? – спросил у мичмана какой-то обрюзгший пожилой гардемарин.

– Поехали! Поехали! – раздалось с передних подвод. Темнозеленые мундиры зашевелились.

В суете прощанья уезжающих моряков с остающимися Софья на секунду потеряла Возницына из виду. Где-то впереди запели:

Вся колонна поддержала:

Наконец Софья снова увидела его – Возницын целовался с каким-то молодым, совсем мальчиком, гардемарином.

– До свиданья, Савка!

Подводы тронулись.

Софья не спускала глаз с Возницына.

Он сидел, полуоборотясь, и глядел назад, туда, где прожил восемь лет.

И тут востроглазый князь Масальский, ехавший в передней телеге, увидел Софью. Он закричал Возницыну, указывая на Софью:

– Сашка, гляди, кто нас провожает! Цыганочка!

И замахал Софье треуголкой.

Кровь прилила к софьину лицу.

Софья замахала в ответ рукой.

На мгновение ее глаза встретились с глазами Возницына. Потом телегу разом скрыли проклятые возы с сеном и дровами, стоявшие на Морском рынке.

Софья выбежала из-за них, но пока бежала по непролазной рыночной грязи, телег уже не было видно.

Издалека только донесся обрывок песни:

– Сас проскино?! Сас проскино?! [10] – с сожалением сказал сзади чей-то женский голос.

Софья оглянулась: возле нее стояла красивая, черноглазая гречанка.

– Уехали наши соколики, – сказала гречанка, обращаясь к Софье.

Софье почему-то стало стыдно – точно ее поймали с поличным. Потупив голову, она быстро пошла домой.

– Сашенька, – повторяла она про себя, – Саша!

Мухи ползали по босым ногам, по заросшему рыжим волосом лицу, нахально лезли в глаза, в уголки губ.

Тощий еврей дергал во сне головой, сучил длинными, грязными ногами в измазанных парусиновых штанах, но спал.

К корчме кто-то подъехал.

В дверь застучали.

Тощий еврей не слышал стука, продолжая храпеть.

– Лейзер, Лейзер! Стучат! – сердито крикнул из-за дощатой перегородки заспанный женский голос.

Лейзер, живший из милости у богатого родственника, откупщика Боруха Лейбова, сел, почесываясь; секунду он ничего не понимал спросонья. Потом сорвался с лавки и, закричав: «зараз», загрохотал у печки медной кружкой, торопливо поливая пальцы рук. Затем кинулся в сени.

Застучал засов. Дверь распахнулась. В сени вошел с кнутом в руке пожилой еврей. Плечи его балахона были все в пыли.

Приезжий поздоровался с Лейзером и, чуть стряхнув пыль, вошел в хату.

Лейзер, шлепая босыми ногами, забежал вперед и поспешно убрал с лавки, на которой спал, свою постель – какую-то попону и старый парусиновый сюртук, вместо подушки лежавший в изголовье на двух березовых поленах.

Приезжий сел у стола, а Лейзер надел сюртук, сунул ноги в стоптанные туфли и вышел из хаты.

Солнце только что взошло. Село Зверовичи начинало пробуждаться. На улице мычали коровы – пастух собирал стадо. Скрипел колодезный журавль.

На лопухах и крапиве у забора еще блестели капельки росы.

Лейзер постоял у воза, нагруженного глиняной посудой, и, поплевывая на пальцы, вернулся в хату.

Приезжий, обернувшись к стене, молился, покачиваясь.

Хозяин, ушастый и немногословный реб Борух, в шелковом арбе-канфесе [11] поверх рубашки и в бархатной ермолке, сосредоточенно мыл под жестяным рукомойником пальцы, неспеша подставляя под струю то одну, то другую руку.

А за дощатой перегородкой тяжело ворочалась на своих необъятных перинах проснувшаяся хозяйка.

Лейзер достал с полицы мешочек с тфилин [12] и стал тоже молиться. Когда прочитали «брохас» (утренняя молитва), Лейзер, захватив ведра, побежал за водой: тучная, коротконогая Сося-Бася, жена Боруха, стряпавшая у печки, уже несколько минут тому назад со звоном поставила на лавку пустые ведра, давая этим знать, что нет воды.

Лейзер принес воды, наколол дров и только хотел присесть отдохнуть и послушать, о чем говорит реб Борух с приезжим, как из каморки раздался визгливый окрик раздражительной хозяйки:

– Варт! Варт! [13]

И затем:

– Лейзер, возьми ты ее от моей головы!

Лейзер побежал к темной каморке, где стояли бочки с вином и полпивом и где хранились разные съестные припасы.

Сося-Бася в темноте, наощупь, доставала что-то в каморке, а четырехлетняя Фейга, кудрявая как барашек, хныкала на пороге: ей хотелось пойти за матерью, но она боялась темноты.

Лейзер подхватил на руки плачущую Фейгу и унес ее на двор, где работник Печкуров поил лошадей.

Фейга разошлась вовсю – она сползала с колен Лейзера, упрямо била ногами по земле и кричала: «Я хочу к маме», не желая сегодня смотреть на лошадей.

Печкуров пообещал ей, что прокатит на лошадке, но Фейга и слушать не хотела – она кричала, вырываясь из худых, поросших рыжим волосом веснущатых рук Лейзера.

Тогда Лейзер пустил в ход последнее средство – предложил рассказать сказку.

Фейга сразу успокоилась. Слезы еще стояли в ее глазах, но глаза уже глядели весело.

Лейзер, растягивая слова и покачиваясь из стороны в сторону начал:

– «Жили-были раввин и раввинша. И не было у них детей. И раввин стал в один угол, а раввинша в другой и молились…»

Но Фейге не суждено было дослушать сказку до конца: из-за лохматой головы Лейзера, прикрытой замусоленной ермолкой, протянулись пухлые руки матери:

– Ступай кушать! Потом дослушаешь!

И Сося-Бася унесла Фейгу в хату.

Лейзер остался сидеть на пороге. Он знал, что пока не позавтракает сам реб Борух с семьей, хозяйка не позовет к столу ни его, ни Печкурова. Лейзер сидел, щурясь на солнце и напевая какую-то песню.

– Ну что ж ты, Лейзер, не идешь с гостем снедать? – спросил, улыбаясь, Печкуров, напоивший лошадей и теперь подмазывавший телегу. – Тебе надо больше есть – гляди, какой ты худой!

– А что за польза от тучного тела? В Талмуде ведь сказано: оно все равно достанется червям.

Печкуров рассмеялся.

– Ох, как погляжу я, не голодный человек писал этот самый Талмуд!

Лейзер криво усмехнулся, но ничего не ответил.

Стояло самое горячее время – жниво, – и в корчме было пусто. Только роем жужжали надоедливые мухи.

Сося-Бася, разомлевшая от июльской жары, сидела в тени хаты на скамейке, расставив короткие, толстые ноги и сдвинув на затылок (благо на улице ни человека!) душный парик. Бритую голову приятно освежал из-за угла чуть слышный сквознячок.

Дети – младшая Фейга, набегавшаяся с утра, и восемнадцатилетний Вульф, которого отец только утром сменил в таможне, – спали на холодке, в сарае.

Сося-Бася сидела, подремывая.

Ее дрему разбудили чьи-то шаги – кто-то почти бежал к корчме.

Сося-Бася с неудовольствием надвинула на голову парик, ждала, кто же это.

Путаясь в длинных полах старого парусинового сюртука, к корчме подбежал вспотевший Лейзер.

– Что такое случилось? Что ты бежишь, будто за тобой гонятся сто собак? – спросила Сося-Бася.

Лейзер не мог отдышаться.

– Реб Борух послал меня. Он едет сейчас с каким-то меюхесом [14] в Смоленск! Вульфу надо итти в таможню!

Сося-Бася ничего не сказала, только поджала губы и, опираясь руками о тучные колени, встала и пошла будить сына.

А Лейзер сел на скамейку и, отвязав полотенце, которым был подпоясан сюртук, вытирал вспотевшее лицо.

– Ну какой же там меюхес? Откуда он взялся? – спросила более мягко Сося-Бася, возвращаясь к хате.

– Он приехал из Полыни.

– С товарами?

– Нет, при нем один сундук. Он – золотарных дел мастер, Леви Липман.

– Так он еврей?

– Да, но какой еврей! Как он одет!

Лейзер, зажмурив глаза, покачал от восхищения головой.

– Я видел, как лет пятнадцать тому назад в Могилеве был царь Петр, когда евреи принесли царю живого осетра на полтора пуда. Так Липман одет не хуже царских министров.

– Что у него, такой красивый жупан?

Лейзер усмехнулся.

– Жупан. Ха! У него не жупан, а кафтан с золотыми пуговицами. Если б мне одни пуговицы с его кафтана, я бы, ей-богу, каждую субботу надевал бы чистую рубаху!

– Как пуговицы? – удивилась Сося-Бася. – Ты же говоришь, что он еврей!

– Да, Липман – еврей, но он не носит этих застежек, как мы, а пуговицы. И его щеки гладки как моя ладонь! – добавил без восторга Лейзер.

Сося-Бася разочарованно плюнула:

– Паскудство он, а не еврей, если так!

И хотела отойти прочь, чтобы не слушать больше об этом вольнодумце.

– Ша, ша, вот он сам, – зашикал Лейзер, вскакивая со скамейки и глядя на улицу.

Сося-Бася повернула голову.

В их коляске, рядом с ее Борухом, заросшим до самых глаз черным волосом, сидел в треугольной щегольской шляпе бритый, розовощекий господин. Из-под дорожного балахона, накинутого на плечи от пыли, виднелся фиолетовый (чорт его знает, может, даже из атласа!) нарядный кафтан с золотыми пуговицами.

По-всегдашнему невозмутимый Борух что-то неспеша рассказывал Липману, кивая на корчму.

Липман отвечал быстро, скороговоркой, зорко глядя кругом умными глазами.

– Орел, а не еврей! – причмокнул от гордости Лейзер.

Язычливая, придирчивая Сося-Бася и та не нашлась что сказать.

Ехали на двух подводах – впереди Герасим Шила с соборным протопопом Никитой, у которого от быстрой езды смешно трясся толстый живот, а сзади – работник Шилы, одноглазьй Яким, с капралом смоленского полка, Зеленухой, посланным от губернской канцелярии с промеморией.

Капрал, наклюкавшийся еще при отъезде из Смоленска, не протрезвился за всю дорогу. Он лежал в телеге и, точно поезжанин в свадебном поезде, горланил свою любимую песню:

Шила хотел во что бы ни стало к вечеру поспеть в Зверовичи, а капрал задерживал его. Капрал останавливал лошадь у каждой корчмы, которая попадалась на дороге, а после этого чуть ли не на каждой версте слезал с телеги.

Шила оборачивался назад и с нетерпением ждал, когда Зеленуха управится с делами.

В другой раз Шила давно бы уже вышел из себя и не стал бы дожидаться спутника, но сегодня Шила терпел все: во-первых, хоть промемория хранилась у Шилы за пазухой, но все-таки он в Зверовичах без капрала не мог обойтись, а во-вторых, Шила со вчерашнего дня был в превосходнейшем настроении.

Вчера архиепископ Филофей наконец получил из Синода указ об откупщике Борухе Лейбове – недаром Галатьянов сам отвозил в Синод доношение Герасима Шилы.

И архиепископ и Галатьянов были чрезвычайно довольны тем, что в указе порядком доставалось вице-губернатору Гагарину.

Шилу мало интересовал вице-губернатор. Из указа Герасим Шила накрепко запомнил одну коротенькую фразу:

Наконец-то сбывались заветные Шилины мечты: от Боруха отнимали все – и смоленские и зверовичские откупа.

Вот теперь попляши, ушастый чорт! Жидовин! Не будешь в другой раз на торгу набивать цену; теперь все передадут, как сказано, «российским благочестивым жителям»! То есть ему, Герасиму Шиле, потому что кто ж из смоленских мещан потягается c соборным старостой Герасимом Шилой? Некому – кишка тонка!

Герасим Шила не верил своему счастью. Он посмеивался, насвистывал что-то веселое и время от времени смотрел, лежит ли у него за пазухой промемория, содержащая такие золотые слова. (Шила не доверял ее ни протопопу, ни Зеленухе – еще потеряют пьяные черти!)

Теперь хотелось одного: поскорее разделаться с Борухом. Шила нетерпеливо оглядывался на Якима, кивал ему (мол, подгоняй!) и, поплевывая в кулак, нахлестывал кнутом своего жеребца.

Первая встретила незваных гостей Фейга. Она побежала в сени за кошкой, когда к корчме подъехали две телеги.

Фейга каждый день видела чужих людей, но всегда за ее спиною был кто-либо свой – мать, брат или Лейзер. А тут вышло так, что Фейга очутилась одна – мать сидела в хате.

Фейга бросила кота и с плачем кинулась к матери.

– Что ты, что ты? Не бойся! – сказала Сося-Бася, идя навстречу дочери.

Впереди всех в хату влетел раскрасневшийся, возбужденный Герасим Шила. За ним, тяжело отдуваясь, шел брюхатый протопоп. И сзади за всеми, опираясь на ружье, как на посох, нетвердой поступью плелся капрал.

«Куда это Лензера черти погнали? Я одна, а тут столько пьяных гоев» – с беспокойством подумала Сося-Бася, становясь за стоику.

– Лейзер! – визгливо, со злостью крикнула она в окно.

Протопоп остановился среди корчмы, поглаживая бороду и лакомо поглядывая на дебелую Сосю Басю.

Капрал сразу плюхнулся на лавку и, с трудом приподымая отяжелевшую, хмельную голову, спросил:

– Хозяюшка, налей штоф!

А Герасим Шила метался по корчме, заглядывая то в один, то в другой угол.

Сося-Бася с недоумением глядела на странных гостей.

– Что, пан, ищешь? Что згубил? – иронически спросила Сося Бася, видя, как Шила заглядывает даже на печь.

– Где Борух? Где этот ушастый чорт? – кричал в исступлении Шила: он был зол, что Боруха не оказалось дома.

– Тихо, пан, тихо! Что кричишь, как в своей хате! – сказала привыкшая к обычным корчемным скандалам Сося-Бася.

В это время в корчму вошел Лейзер. Все обернулись к нему.

– А вот и сам откупщик, – отдуваясь, пробасил протопоп.

– Какое там откупщик. Это его работник! Я ж говорил: расплодились нехристи у нас! Скоро за ними православному человеку ступить нельзя будет. Говори, где хозяин? – подскочив к Лейзеру, тряс его за грудь Герасим Шила.

– Хозяин поехал в Смоленск, – лепетал побелевший от страха Лейзер.

– На что пану Борух? Я его жена, я тут хозяйка! Что треба? – спросила Сося-Бася.

Герасим Шила выпустил трясущегося Лейзера и обернулся к стойке.

– Довольно обманывать православных! Закрывай корчму! – кричал он.

– Ша, ша. Что пан так хоробруешь! – вспылила Сося-Бася, пряча за спину испуганно моргавшую и уже вновь собиравшуюся заплакать Феигу. – У нас корчма взята с торгу на три года. Еще срок не вышел!

– От вас, нехристей, отняли все откупа. Довольно поторговали! Вот гляди! – тыча бумагой в лицо Сосе-Басе, наседал Шила. – Закрывай корчму! – в бешенстве кричал он, стуча кулаком по стойке.

Он размахнулся и смел рукой со стойки всю посуду: оловянные чарки, кружки, штофы. Печатный копеечный пивной ковш, загрохотав, покатился к двери. Стеклянная фляга, со звоном шлепнувшись об пол, разлетелась вдребезги.

– Люди добрые, ратуйте! Режуть! Гвалт! – закричала истошным голосом Сося-Бася, кидаясь к окну.

Фейга, обезумев от страха, залилась в плаче. Капрал с удивлением таращил на них пьяные глаза и миролюбиво усовещевал:

– Не плачь, дочушка, не плачь!

На Шилу крики Соси-Баси подействовали: он выскочил в сени вслед за протопопом.

Протопоп прижал в углу пытавшегося улепетнуть Лейзера и допытывался у него:

– Говори, где синагога?

– У нас нет синагоги.

– Как нет, а та, что выстроили близ церкви Николая-чудотворца?

– Ей-богу, нет! – чуть не плакал Лейзер.

– Врешь! В указе написано – значит, есть, – настаивал протопоп. – А где же вы молитесь?

– В клети у Горбаченка.

– Веди нас туда! – скомандовал протопоп и потащил упиравшегося Лейзера из корчмы. – Герасим, возьми капрала!

Зеленуха попрежнему сидел на лавке. Стараясь перекричать Сосю-Басю и Фейгу, он горланил все ту же песню:

Протопоп, продолжая держать Лейзера за воротник, втащил его за собой в телегу и приказал взять вожжи.

Перепуганный Лейзер повиновался.

Герасим Шила от избытка чувств не хотел садиться. Он бежал обок телеги и с удовольствием оглядывался назад: растрепанная, заплаканная Сося-Бася торопливо закрывала окна и двери корчмы.

А за ними ехал одноглазый Яким с капралом.

Капрал все тянул свою любимую песню:

К Горбаченкову двору со всего села бежали гологоловые ребятишки.

Возле небольшой клети, стоявшей у самой речки, толпились мужики.

Над толпой возвышалась тучная фигура протопопа Никиты. Он стоял, опираясь о капральское ружье: капрал в неудобной позе, задрав вверх ноги, храпел в телеге.

У ног протопопа лежала кучка книг в желтых телячьих переплетах, – юркий Герасим Шила таскал книги из клети.

– Ну вот, отец протопоп, это их последние молитвенники! – сказал Шила, бросая в общую кучу пергаментные свитки. – Можно палить!

– Палите, палите! Огнем бо все очищается! – ответил протопоп, икая.

– Яким, разводи костер! – крикнул Герасим Шила одноглазому работнику, который стоял у телег.

Одноглазый Яким, бывший под хмельком, нетвердой походкой направился к хозяину.

Пока Яким собирал по двору щепки, Герасим Шила с треском выдирал из переплетов книги, вырывал листы, рвал пополам страницы и швырял все в кучу.

Яким присел перед этим ворохом бумаги на корточки и стал высекать огонь.

Сизый дымок закурился над грудой бумаги; желтые страницы вздыбились, побурели; черные, мудреные литеры на секунду проступили еще четче, и сквозь них разом хлынуло яркое пламя.

Книги горели.

Герасим Шила ходил вокруг костра, подкидывая в огонь носком сапога лежавшие в стороне листы.

– Мешать надо – бумага плохо горит, – сказал протопоп. – А клеть как постановлено? – спросил он у Шилы.

Шила достал из-за пазухи драгоценную бумагу и подал протопопу, – сам в грамоте был не силен.

Протопоп развернул лист, нашел нужное место: «Школу, построенную жидом Борухом Лейбовым в селе Зверовичах, близ церкви Николая чудотворца, противную христианской вере, разорить до основания и в ней обретающиеся прелестного их учения книг и прочие собрав, сжечь без остатку».

– Стало быть, клеть надо сломать! – сказал он, возвращая Шиле бумагу.

Хозяин клети, неказистый, курносый мужик, кинулся к жирной протопоповой руке.

– Смилуйся, ваше преподобие: как же ломать? Клеть только прошедшей весной поставлена!

– Ломайте, паночки, ломайте! Другой раз будешь знать, як с нехристями дружбу водить! – выскочила из толпы какая-то рябая баба. – Сымон, неси топор! – крикнула она, оглядываясь.

– Тебе злость что Борух у меня клеть нанял? Думаешь, мою разломают – к тебе перейдут? – огрызнулся Горбаченок.

– Не проси: сказано – разорить до основания – значит, так и должно быть! – цыкнул на Горбаченка Герасим Шила. – Мужики, подсобите ломать! – обратился он к толпе.

Мужики молчали.

Толпа подалась назад.

Некоторые пошли прочь со двора.

В это время сквозь толпу протиснулся с топором в руке плюгавый лысый дед. Он подбежал к клети и по забору быстро взобрался на крышу.

За ним нехотя полез Яким.

Через минуту с крыши посыпалась солома, полетели слеги…

Шила, сторонясь только, чтобы его не задели чем-либо, осторожно тащил к костру жерди и солому.

Костер запылал ярче.

…Лейзер, спотыкаясь, бежал из Зверович. Он бежал в деревню Кобозево, в корчму, чтобы оттуда дать знать обо всем хозяину в Смоленск.

Он бежал не так, как сегодня в полдень: страх стоял в глазах Лейзера.

Полы его парусинового сюртука развевались точно крылья: все застежки были вырваны Шилой, полотенце, заменяющее пояс, где-то потерялось.

Лейзер бежал, рукавом вытирая разбитую губу, и все время оглядываясь назад, – над соломенными крышами Зверович к вечерному небу подымался сероватой струйкой дым: костер, разожженный по указу правительствующего Синода, разгорался.

Третья глава