Возницын ломал голову над тем, какую болезнь придумать еще, чтобы Военная Коллегия – наверняка – освободила бы его от службы.

Из чахотной болезни, на которую он ссылался в первый раз, ничего не получилось. Как и следовало ожидать, доктор Энглерт нашел у него не чахотную болезнь, а фебрис. Но лихорадка не давала полного освобождения. Приходилось выдумывать что-либо иное.

Мысль о том, чтобы отрубить на руке палец, Возницын отверг: не хотел уродовать себя.

Несколько дней придумывал Возницын и наконец однажды вспомнил рассказ Андрюши о том, как сестра Матреша назвала его безумным. Возницын с радостью ухватился за эту мысль. Она ему понравилась: ведь, и во флоте в последний год он держал себя необычно. Можно, стало быть, продолжать ту же линию – авось, вывезет!

Он сказал об этом намерении единственному своему советчику Афоньке. Афонька в первую секунду возмутился при мысли, что его барина будут считать изумленным. Но, обдумав, решил – средство, пожалуй, надежное.

– Только бы в монастырь какой не отправили! – опасался он.

Возницын подал прошение в Военную Контору, что «от болезней свободы не получил» и что болезни «больше прежнего умножились».

В Военной Конторе Возницына еще раз осмотрели и сказали, что к нему на-днях придет майор Зубов, поговорить с ним на дому.

Вернувшись домой, Возницын научил Афоньку, как он должен будет держаться и что отвечать майору на его вопросы о больном барине.

– Не беспокойтесь, Александр Артемьич, уж я ему такого наговорю!..

Возницын не сомневался в этих способностях Афоньки.

На следующий день Возницын встал пораньше, чтобы привести горницу в нужный вид. Он разбросал на полке, расставленные в определенном порядке, книги, швырнул под лавку портупею и шпагу, велел Афоньке замусорить чем-либо всегда чистый пол. Затем Возницын надел старый афонькин кожух и шапку с ушами, а на ноги огромные истрепанные Парфеновы лапти, выброшенные за ветхостью в сени. И, взяв книгу, сидел, готовый при первой тревоге плюхнуться на кровать – притвориться пребывающим в сугубой иппохондрии.

День прождали напрасно – майор не явился.

На следующее утро, позавтракав, пришлось, к сожалению, повторить маскарад. Небритый, взлохмаченный, Возницын лег на кровать, упершись расхлестанными лаптями в кирпичи печки, и читал «Краткие нравоучительные повести».

Афонька, целое утро проклинавший майора, не соизволившего вчера притти, выбежал на улицу поглядеть, не идет ли.

Возницын лежал и читал Аристотелевы разговоры:

Скрипнула дверь, и в горницу кто-то тихонько вошел.

Возницын испуганно сунул книгу под сенник и оглянулся. У порога, с удивлением осматривая всю неряшливую обстановку и небритого, по-холопски одетого брата, стояла Матрена Артемьевна.

Возницына давил смех. Он представил себе, что думает сейчас Матреша, так любящая чистоту и порядок, глядя на замусоренный пол, на сапог, стоящий на подоконнике, на грязную тряпку, которая лежала на столе рядом с чашкой кислой капусты и ломтем черствого хлеба.

– Здравствуй, Саша! Что с тобой, ты болен? – спросила она, несмело приближаясь к постели.

– Нет, я здоров, – ответил Возницын, глядя в потолок и сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.

– Надо поменьше говорить, – соображал он.

Матреша стояла, разглядывая брата.

«Долго она так будет стоять? – думал Возницын: – Уставилась!»

Матрена Артемьевна потопталась на одном месте и еще раз спросила:

– А где ж Афонька?

Возницын повернулся к ней и, улыбаясь, ответил:

– Паучок вон! – и указал пальцем в дальний угол. Матрена Артемьевна испуганно оглянулась и вышла из горницы.

В сенях ее чуть не сшиб с ног Афонька.

– Осторожнее, дуралей! Глядеть надо! – строго прикрикнула Матрена Артемьевна, останавливая Афоньку: – Ты чего носишься, как угорелый?

– Простите, матушка-барыня! Я… я… – запыхавшись, говорил Афонька. – Доктор идет! – выпалил он, живо сообразив по лицу Матрены Артемьевны, что, пожалуй, лучше будет, ежели он произведет майора в лекари. – Из Военной Коллегии, доктор!

– А что барин – болен?

– Хвор совсем!

– Что ж с ним?

– В речи запинается, беспамятства находят, – отвечал он так как учил Возницын.

– А почему у вас в горнице грязно? Почему ты не подметешь пол? Коли барин хвор, так ты и рад, что тебе можно ничего не делать!

– Да как же, барыня, подметать? Не велит! Чуть увидит метлу – дерется! – говорил, не моргнув глазом, Афонька.

В это время в сени вкатился коротенький, тучный майор.

– Холоп, здесь, что ли, квартирует капитан-лейтенант Возницын?

– Так точно, здесь! – нарочно громко, чтобы услышал Возницын, крикнул Афонька: – Пожалуйте!

И он широко распахнул дверь.

Майор шагнул в горницу. Следом за ним вошла Матрена Артемьевна.

У Возницына заколотилось сердце. Только бы выдержать, не показать виду, что – здоров! Он лежал, не глядя на вошедших.

– Капитан-лейтенант Возницын? – спросил, подходя к кровати, майор.

Возницын медленно повернул голову.

– Ну коли и капитан, так что? – ответил он.

– Как здоровье, батюшка? – бодро спросил майор.

Возницын дотронулся до головы.

– Голова болит. От треуголки.

– Тэкс, тэкс, – сказал майор, расхаживая по горнице.

– А что у вас так грязно?

– Так теплее, не дует. У меня лихорадка. Фебрис. Я в низовом походе с блаженной и вечнодостойной памяти императором Петром первым… – начал он и умолк, отведя глаза в угол.

Майор оглянулся и только теперь увидел Матрену Артемьевну.

– А вы кто будете? Супруга?

– Нет. Я его сестра. Вдова контр-адмирала Ивана Синявина.

Майор учтиво поклонился.

– Я здесь не живу. Пришла проведать брата. Выйдемте, господин доктор, поговорим!

Они вышли из горницы.

Возницын лежал, зажав рот рукой.

– Неужели поверили? Хорошо, что Матреша подоспела! Она ему наговорит!

Как Возницын ни прислушивался, он не мог разобрать, о чем говорят в сенях. Только доносился звонкий афонькин голос:

– Дерется, ваше благородие! Непорядочно бегает и дерется! К нам приходил полицейский сержант – искали в слободах каких-то беглых. Вошли к барину. Так их благородие схватил клинок да к сержанту. Насилу отняли!

– Молодец, Афонька! Ловко ввернул про сержанта! – восхищался Возницын.

Голоса в сенях стихли.

Через минуту в горницу вбежал радостный Афонька.

– Ушли! Слава те, господи! Вставайте, барин! Все хорошо. Этот толстый дурак всему поверил. Как помянул я про шпагу, так он – давай бог ноги!.. – хохотал Афонька. – Сбрасывайте лапти, да выйдете в сени – надо вымести. Два дни не метено – ишь какая грязь!..

– Афонька, друг ты мой, а что ж сестрица плела? – спросил Возницын, вставая с кровати.

– Матрена Артемьевна не хуже меня наговорила! Хватит вам! Вот кстати пришла в гости! Третьеводни встретила меня на Зеленом мосту – узнала, где живем…

– Да что говорила-то? – допытывался Возницын.

– Говорила: это у него с детства! С детства, говорит, непутевый был, все не так делал, как люди. Сейчас, сказывала, императрицей облагодетельствован, капитаном на «Наталию» назначен был – отказался. Сумасбродный – сами видите. А майор поддакивает: «Да, да! Видно в уме замешание… От него, говорит, надобно шпагу отнять – не ровен час проткнет кого…» Смехота! И так ушли оба. А, думаете, мало Матрена Артемьевна ему по дороге еще напоет?..

…Матрена Артемьевна шла домой в большой задумчивости. Было жалко брата, но, ведь, надо же не забывать и себя, бедную вдову.

Ее мысли мгновенно перенеслись в Никольское, в Бабкино на Истре. Мачеха, мать Саши, умерла. Он один наследник всего.

– Надо прибрать к рукам вотчины, чтоб не достались этим рыжим Дашковым. Им своих «Лужков» хватит! Да в безумии Александр всё еще спустит – аль пропьет, аль что… Сейчас же подам прошение, чтоб все вотчины передали мне под опеку…

До окончательного решения Военной Коллегии Возницын боялся выходить на улицу. Притворившись безумным, надо было и на улице держать себя как-то иначе, чем до сих пор, потому что шпионов по всякому делу везде было предостаточно. Возницын скучал дома – даже не мог навестить Андрея Даниловича.

Военная Коллегия не очень торопилась вершить дело, тем более подошли Святки, начались бесконечные праздники при дворе – тут было не до какого-то изумленного капитана.

В четвертый день генваря нового 736 года к Возницыну пришел нежданный гость.

Каждый день можно было ждать, что на квартиру заглянет еще кто-нибудь из Военной Конторы, проверить, как чувствует себя капитан-лейтенант. Возницын знал это и всегда был на-чеку: хотя Афонька ежедневно убирал горницу и уже по лавкам ничего не валялось, а епанча, кафтаны и прочая одежда висели в порядке на вешалке, но Возницын – на всякий случай – ходил в башмаках на босу ногу и в простой рубахе с косым воротом, чтобы при первой тревоге лечь в постель.

Когда пожаловал гость, Возницын сидел у стола и от скуки писал на бумаге то, что взбредет в голову. Среди росчерков, завитушек на листе уже стояли когда-то, пятнадцать лет тому назад, затверженные фразы из учебника Деграфа:

И стихи:

Возницын, в раздумьи, писал – «Пригожая моя, хорошая моя…» когда в сенях кто-то заговорил с Афонькой.

Возницын насторожился. Афонька кого-то приветливо приглашал:

– Пожалуйте, пожалуйте! Дома!

Возницын, бросив перо, кинулся к кровати.

Дверь отворилась. В горницу вошел широкобородый, лопоухий Борух Лейбов.

– День добрый, пане капитане! – сказал он, кланяясь Возницыну.

Борух снял бобровую шапку и оказался в черной бархатной ермолке.

– А, гут морген! Гут морген! – радостно заговорил Возницын, спрыгивая с кровати и набрасывая на плечи кафтан.

– Давно из Смоленска? Ну как там?

– Приехали на той неделе, в понеделок. Все живы-здоровы, хвала богу! Поклон вам от тетеньки!

– Спасибо! Раздевайтесь, садитесь, Борух Лейбович! Поговорим!

– Отчего же не потолковать, можно!

Борух снял хорьковую шубу и сел на лавку, поглаживая широкую бороду.

– Як пан Возницын живет? Чи здрув?

– Благодарю. Теперь ничего, поправился! Афонька! – кликнул Возницын, убирая со стола бумагу, чернила и перо.

– Я тут, ваше благородие!

– Надо попотчевать дорогого гостя. Неси вино, курицу – все, что у тебя есть!

– Дзенькую [39] пану! Прошу не беспокоиться – я только на минутку. Тетенька просила зайти до пана узнать, як здоровье, може, пан захочет отослать в Путятино письмо. Я скоро поеду в Смоленск…

– Может быть, я и сам соберусь. Это выяснится на-днях.

– Вот и добре. Поедем разом.

– У Боруха Глебова лошадь, ваше благородие, хорошая – с ним доедешь быстро, – вмешался Афонька, ставя на стол флягу с вином, вареную курицу и хлеб.

Возницын, наливая в чарки вино, сказал:

– Помните, в четвертой книге Моисеева закона, в главе шестой говорится: «аще кто обречется на себя вина и сикера пива и меду не пить и мяса не ест, он свят будет». Как тут понимать слово «сикера»? Ведь, сикера – это ж топор, не правда ль? – обратился к Боруху Возницын.

– Известно, топор, ваше благородие, – отозвался Афонька, стоявший поодаль в ожидании приказаний.

Возницын чокнулся с Борухом, недовольно косясь на Афоньку.

– За ваше здоровье!

– Дай, боже, здоровья пану! – ответил Борух, кланяясь.

Он выпил, утер ладонью рот и, поглаживая бороду, неторопливо ответил:

– Сикера – топор, но тут, в этом месте, сикера означает другое: старое вино.

– Вот как это? – шутя сказал Возницын, кивая на флягу.

– Може и так, – чуть улыбнулся Борух. – А вы хорошо помните Писание. Из вас добрый бискуп вышел бы.

– У меня, Борух Лейбович, борода больно жиденькая растет – я это после горячки увидел, как два месяца не брился. Был бы не то пастор, не то поп, – весело ответил Возницын.

Он был сегодня в отменном настроении.

– Что ж вы не закусываете? Возьмите кусочек курицы! – потчевал он гостя.

– Дзенькую! Что не резано по нашим заповедям, того нам есть не позволено. Я вот хлебом закушу!

Борух отломил корочку.

– Знаете, ваше благородие, я в Смоленске у одного ихнего старозаконника на квартире стоял, у шорника Хаима, Борух Глебов ведает, – кивнул Афонька на Боруха. – Так у них для мяса – одна тарелка, а для молока – примерно для простокваши, аль творогу – другая! Смешно!

– Ничего смешного тут нет: у каждого свой закон, – оборвал его Возницын.

– Хотя оно, правда, и у индийцев, в Астрахани которые… – согласился Афонька и уже хотел, было, что-то рассказать, но Возницын строго оборвал:

– Ступай, ступай! За тобой никому слова сказать нельзя!

Афонька сконфуженно шмыгнул носом и вышел из горницы.

Борух поглядел ему вслед и сказал, сдержанно улыбаясь:

– В Талмуде говорится: «десять мер болтливости сошли на землю. Из них девять достались на долю женщины». Ваш денщик как раз имеет десятую!..

– Это верно, – смеялся Возницын: – Малый – хороший: и честный, и не дурак, а вот поди ж – болтлив хуже бабы…

Возницын взялся за флягу, собираясь налить по второй. Борух осторожно удержал его руку.

– Нет, дзенькую, пане Возницын! Хватит. Мне сегодня в таможне придется краску английскую принимать. Что чужие купцы скажут: «Вот ливрант [40] обер-гоф-фактора Липмана – пьян, как Лот… Дзенькую! В другой раз выпью, а теперь – довольно!

– Как хотите – воля ваша…

Возницын поставил флягу на место.

– Скажите, Борух Лейбович, я тут с одним стариком спорил насчет того, который нонче год?

Борух нахмурил черные с проседью брови.

– Какой год? 736, хвала богу!

– Нет, какой от сотворения мира? Я говорил, что уже перевалило за семь тысяч с двумястами, а старик спорит: меньше.

– По-нашему пяти с половиной и то еще нет. Почекайте!

Борух поднял вверх голову и, прищурив глаза, зашевелил губами.

– Сейчас 5496 год, как одна полушка! – сказал он и поднялся с лавки.

– Куда же вы? Подождите, поговорим! – удерживал Возницын.

– Нема часу! Надо итти!

Он вынул из длиннополого кафтана серебряные часы.

– В три пополудни надо быть в таможне. Дзенькую за угощение. Вот поедем в Смоленск, тогда потолкуем – дорога великая, всю Библию успеем разобрать…

– Может статься, поедем вместе. Я тогда приду или Афоньку пришлю, – говорил Возницын, провожая до двери недокучливого гостя.

Борух сидел в приемной и ждал, когда вернется хозяин. Липман поехал раздобывать деньги – сегодня Боруху надо было уезжать за товарами в Смоленск, а оттуда в Брянск, Чернигов и Конотоп.

Борух ждал Липмана уже больше часу. Сначала к нему пришел приказчик Липмана, толстый Авраам, страдавший одышкой. Авраам долго сидел, разговаривая с Борухом.

Авраам рассказал все свои последние новости: что хозяину, реб Исааку, дали тысячу рублей на приезд в Россию иноземного врача и что реб Исаак недавно заступился за одного шкловского еврея, у которого русский поручик увез сына. Реб Исаак получил на руки указ возвратить сына его родителям.

Затем служанка позвала Авраама по какому-то делу, и Борух остался в приемной один. Он ходил по штучному полу – дивился, как искусно, красиво сложены кусочки дерева. Осмотрел, ощупал великолепный камин. Подошел к картине, висевшей на стене. На картине изображалась совершенно нагая женщина, бесстыдно развалившаяся на постели. Борух смотрел, шевеля губами. Он уже собрался, было, плюнуть, но испугался – плюнуть было некуда: не на штучный пол или на ковер плевать же! Отошел, укоризненно кивая головой. Думал:

«И зачем вешать на стену такую девку? Только наводит людей на нехорошие мысли. А, ведь, в Тулмуде не напрасно сказано: „Грешная мысль – хуже грешного поступка“. Не лучше ли было бы повесить сюда щит Давида. Ох, высокий человек реб Исаак, но, к сожалению, – апикейрес!» [41]

Борух глянул в окно. Косоглазый Мендель топал на снегу – грелся у лошади. Хотя Борух квартировал тут же, на Адмиралтейском острову, но к Липману не пришел, а приехал – знал, что придется возвращаться с большими деньгами.

Борух сел на стул, в уголок у порога, и задумался о своих делах.

«Как ни вертелся Шила, а все-таки пришлось ему всю пеньку уступить по четыре девяносто за берковец. Будет другой раз знать, как подсовывать гнилую!..

Надо заехать к капитану Возницыну. Может, он поедет в Смоленск. Хорошо было бы ехать с ним: он будет вооружен, безопаснее везти деньги…» – думал Борух, сложив руки на животе.

…Борух проснулся от громкого голоса хозяина – Липман вернулся с деньгами. Авраам, пыхтя, еле втащил за ним в комнату огромный мешок с деньгами.

– Ну, реб Борух, можете ехать – раздобыл деньги. Уж чуть, было, не поехал к игумену Александро-Невского монастыря. Но монахи, прохвосты, дерут девять процентов. Взял у генерала Ушакова из полковой казны Семеновского полка, так будет дешевле. Считать не надо – сосчитано при мне! Поезжайте с богом!

Борух торопливо вышел из комнаты позвать Менделя, чтобы он вынес мешок с деньгами.

Возницын не помнил себя от радости: наконец, сбылось долгожданное: Военная Коллегия освободила его вовсе от воинской службы. Должно быть, майор, приходивший посмотреть Возницына в домашней обстановке, дал благоприятный отзыв. Немало, разумеется, помогла и сестрица Матрена Артемьевна.

Как бы там ни было, но медицинская канцелярия записала:

Возницын прямо из Коллегии, не заходя к себе домой, забежал к Боруху сговориться насчет отъезда. Борух квартировал за манежем в мазанке у конюшенного служителя.

Возницыну открыла дверь какая-то женщина.

– Здесь живет Борух Лейбов? – спросил он, входя в маленькие темные сени.

– Здесь, – ответила женщина.

– Он – дома?

– Нет, ушел куда-то. Он сегодня уезжает в Смоленск. Обождите, Борух должен скоро вернуться!

– Мне некогда ждать. Скажите ему, пусть он завернет по пути в Переведенскую слободу. Я поеду с ними вместе в Смоленск. Скажите – приходил Возницын!

– Я вас знаю, – ответила женщина, все время не спускавшая с него глаз.

Возницын только теперь впервые посмотрел на женщину. Это была гречанка Зоя, та давнишняя Зоя… Она располнела, расдобрела – и постарела. Но еще и до сих пор Зоя была хороша.

– Узнали? – улыбнулась она.

– Узнал. Вы не изменились, – слукавил Возницын: – Пополнели только. – И, смущенный, повернулся к двери.

– Так вы скажете Боруху?

– Скажу, скажу, будьте спокойны!

Возницын козырнул и ушел, оглядываясь на дом. В окне мелькнули красивые глаза – гречанка смотрела ему вслед.

Стало как-то грустно. Юношеские воспоминания нахлынули на Возницына. Но это – не надолго: впереди его ждала такая радость!

Он быстро шел домой. Предстояло многое сделать до отъезда: написать в Синод прошение о разводе с Аленой, купить подарки Софье и тетушке Анне Евстафьевне и собраться навсегда из Питербурха.

– Ну, Афоня, поздравь, брат: освободили меня вовсе! – весело сказал Возницын, входя к себе в горницу.

Афонька просиял.

– Вот, слава те, господи! Наконец дождались! Что ж, в Никольское едем?

– Ты поедешь – один. А я сегодня еду с Борухом в Смоленск!

– А что ж барыне сказать? Куда поехал?

– Что хочешь, то и скажи, – ответил беззаботно Возницын.

У Афоньки настроение сразу упало.

– Скажу – поехал за рубеж, в Польшу, лечиться…

– Валяй! А пока – вот тебе тридцать рублев, ступай, купи голову сахару да сукна доброго аршин пятнадцать. Только не покупай смирных цветов, а купи яркого. Негоже ехать в Путятино с пустыми-то руками!..

И, отправив денщика за покупками, Возницын сел писать прошение о разводе.

Несмотря на то, что литургию служил епископ смоленский Гедеон, народу в соборе было немного.

За последние годы, когда в Смоленской губернии перестал родить хлеб, нечего было делать попам: умирали, как попало – на поле, среди дороги, без покаяния и панихиды; дети родились – мерли без креста, а о свадьбе – никто и не думал.

И соборному старосте Герасиму Шиле стало нечего делать за свечным ящиком: никто не покупал свеч.

Шила стоял и думал о своих делах и от скуки поглядывал, кто входит в собор. Вот вошли нищие – закрестились, закланялись, а одно лишь у них на уме – погреться возле теплой печки. Пришли копиисты из Губернской Канцелярии – что делать в воскресный день?

Снова скрипнула дверь. Вошел какой-то мужик в сермяге.

Шила узнал его – это Михалка Печкуров, работавший у Боруха. Герасим Шила тихо сошел со своего деревянного помоста и, подойдя к Печкурову, тронул мужика за грубый, стоявший колом, рукав сермяги.

Печкуров так и не донес руки до лба – он только думал перекреститься – оглянулся. Шила кивнул головой: мол, пойдем! И пошел за колонну. Печкуров, грохоча железными подковами сапог, старался на носках итти вслед за Шилой.

– Коли вы приехали с хозяином? – спросил Шила, когда они схоронились за колонну.

– Учо?ра.

– Что ж теперь Борух думает куплять?

– Воск, смолу, лен.

– Так, так, – соображал Шила. – Один приехал или с сыном?

– Вульф остался в Питербурхе. Приехал с каким-то военным капитаном.

– А он зачем?

– Не ведаю. Куды-то с ним ладятся ехать.

– Может, кони скупливать? Тольки ужо куплять некого: у кого еще не подохли от голоду, того давно сам хозяин зарезал и съел.

– Не ведаю…

– А об чем же они говорят?

– А говорят о святом, о Библии. На станции – в Торопце как сидели, – все читали. А когда-нибудь говорят не по-нашему…

– Что капитан не русский? Немец?

– Не, русский! Как за стол садился, видел сам – перекрестился.

– Приходи ко мне сегодня вечером, горелки ради праздника выпьем, потолкуем, – сказал Герасим Шила, отходя прочь от Печкурова.

«Зачем ему этот капитан? – думал он, стоя за свечным ящиком. – Кони скупливать? Борух и сам век на этом прожил, знает. И якие сейчас кони в Смоленску? Да и не выгодно возиться со шкурами: дешевле полтинника не купишь, а провоз станет пятак, да выделка… Сказать – ради караула? Один офицер без солдат – слабый караул. Нет, тут что-то другое!.. Но ушастый чорт не повез бы попусту капитана из Питербурха!..»

…Когда после обедни Герасим Шила возвращался домой, он на углу у Благовещенья столкнулся нос к носу с Борухом Лейбовым.

Борух шел с каким-то высоким, русым человеком в суконной зеленого цвета епанче на рысьем меху и круглой шапке с россомашьей опушкой.

– В Дубровне, в тую середу кирма?ш. [42] Мы купим вам, пане Возницын, – говорил Борух, не видя или делая вид, что не видит Шилы. Они прошли, а Шила стоял, глядя им вслед, и думал:

– Офицер. Православный. А вместо того, каб в церковь на обедню сходить, гешефты с нехристем водит!.. Неспроста это!..

Четвертая глава