I

Федя Ушаков торопился домой, — надо было готовиться к выпускным экзаменам. Он шел вдоль Невы. Река только неделю тому назад вскрылась, но на ней уже было оживленно: вверх и вниз сновали челноки и шлюпки, бегали, пеня воду, узконосые рябики.

Против коллежских апартаментов бабы весело колотили вальками. Босоногие ребятишки полоскались в холодной воде.

Вечер был теплый.

Голубоватое небо с каждым часом становилось все светлее и светлее. Там, у горизонта, оно казалось уже совершенно прозрачным, изумрудно-желтым. Чувствовалось, что едва, закатится солнце, как тотчас же на город прольются светлые сумерки белой северной ночи.

Ушаков миновал сухопутный кадетский корпус. Окна в меншиковском доме были раскрыты настежь. В них мелькали голубые, кофейные, серые кафтаны, доносились голоса: сухопутные тоже готовились к экзаменам.

За корпусом по берегу тянулись поленницы дров, раскинулся склад разных материалов: лежали груды камня, брёвна, доски, дранка. К берегу пришвартовалась высокая баржа, груженная древесным углем.

Подходя к морскому корпусу, Ушаков издалека увидал на своей пристани (которая была сделана в виде гавани, скобою) и возле нее знакомые зеленые сюртуки. Весною, в ясную погоду, набережная и пристань были излюбленным местом кадетских сборищ.

Из тесных, сырых, опостылевших за зиму классов и каморок высыпало на бережок все свободное от нарядов народонаселение корпуса. Сюда собирались поговорить, посмеяться, узнать последние корпусные новости. Здесь, не таясь, курили, играли в зернь[1], устраивали борьбу. Иные даже приходили сюда с учебниками, надеясь позаниматься на свежем воздухе, но это редко удавалось: обстановка мало располагала к наукам.

Высоко поднятая бревенчатая пристань называлась в корпусе «опердеком[2]». На этом опердеке, по неписаным гардемаринским законам, разрешалось сидеть только гардемаринам. Кадеты всех классов безжалостно изгонялись вниз, на прибрежный песок и камни, на «гондек»[3]. Исключение делалось лишь для тех, кого приводил с собою на пристань гардемарин.

Проходя мимо, Ушаков решил завернуть на минуту сюда, посмотреть, чем занимаются его товарищи.

Возле пристани, на берегу, на гондеке толпились кадеты. Стоял дым коромыслом: тут курили, о чем-то горячо спорили, играли в свайку. Чуть в стороне несколько завзятых рыболовов, примостившись на камнях, удили рыбу. Группа кадет младшего, 3-го класса обступила вихрастого гардемарина Алешку Тверитинова, любившего возиться с малышами. Алешка заказывал, а третьеклассники вязали морские узлы. Они наперебой друг перед дружкой старались поскорее завязать узел и заслужить одобрение гардемарина. А тот важно курил, сплевывая по-боцмански, снисходительно осматривал их работу и с улыбочкой щелкал по затылкам отстающих, неопытных такелажников.

Весь опердек, всю бревенчатую пристань, безраздельно занимали господа гардемарины. Кто, свесив ноги вниз с пристани, сидел и курил, кто, подостлав сюртук и оставшись в одном каламянковом камзоле, лежал, глядя на Неву. Строили планы на будущее, рассказывали разные истории. В дальнем углу пристани группа гардемарин сообща повторяла фортификацию, которую учили не по учебнику, а по запискам. Один читал вслух по толстой тетради, а остальные слушали.

В центре расположилась самая шумная компания. Среди других товарищей Федя Ушаков увидел и своего сожителя по комнате, черноглазого, курчавого Гаврюшу Голенкина.

Голенкин всегда учился прилежно, но в прошлую осень вдруг втюрился в какую-то девчонку и теперь знал одно: чистить сюртук да, как трунил над ним степенный Федя Ушаков, тировать[4] свои волосы.

Всех на пристани, видимо, потешал пучеглазый Нерон Веленбаков.

Нерон был не лишенный способностей, смышленый парень, но его губило пристрастие к полпиву. Он предпочитал посидеть в кабачке с корпусным боцманом Лукичом, обучавшим кадет такелажному делу, чем корпеть над какой-либо сферикой.

На этот раз, к удивлению Ушакова, в руках у Нерона Веленбакова была книга. Наморщив лоб, Нерон перелистывал ее. Перед ним, в позе ученика, вызванного учителем к ответу, стоял гардемарин Антоша Селёвин.

Это был маленький угреватый паренек. За его невзрачность товарищи называли Селёвина «Се-не-лёвин», потому что в его внешности действительно было мало львиного.

— Вот те на — Нерон взялся за учебу! — сказал Ушаков, подходя к товарищам.

— Он экзаменует Селёвина, — объяснил быстрый Голенкин.

— Что у тебя — Курганов? — наклонился к Веленбакову Ушаков.

— Нет, Ла-Кроц.

— «Универсальная история», — ответило за Нерона несколько голосов.

— А какой же вопрос он задает?

— Разве не знаешь Нерона? — улыбнулся Селёвин. — Он выискивает, где про беспутства говорится…

Веленбаков сосредоточенно листал книгу.

— А ну-ка триста восьмой вопрос, — вскинул он глазами на Селёвина и прочел: — «Каких качеств была Иулиа, дочь Августова?»

Все засмеялись.

— Вот видишь, что интересно Нерону, — сказал Антоша и без запинки ответил: — «Она была такого развращенного нрава, что отец ее Август принужден был сослать ее на остров Пандатарию».

Веленбаков, проверявший ответ по книге, восхищенно сказал:

— Верно! Слово в слово! А ну еще один!

Он провел пальцем по строчкам:

— Какой смертию умер Клавдий?

— Ну, это знают все, — вмешался Голенкин. — Жена отравила его грибами!

— Гляди, Нерон, как пойдешь с Лукичом на Десятую линию в кабак, не закусывай мочеными груздочками! — смеялись товарищи.

— Нерон, а ты помнишь, что о твоем тезке у Ла-Кроца сказано? — спросил Селевин.

— Нет. А что?

— Нерон был самый негодный из римских цезарей.

— И зачем тебе отец такое имя нарек? — потешались гардемарины.

— Так то ж цезарь, а я ведь всего лишь капрал, — отшучивался Веленбаков. — Федя, а ты знаешь, — обернулся он к Ушакову, — как твой Гаврюша сегодня ловко письмецо своей милой переслал? Сказывал он тебе?

— Нет, ничего…

— Неужто не говорил? — с деланным удивлением переспросил Веленбаков. — Ему за гардемаринство дают в месяц полтину, как сказано: «для лучшего в трудной морской службе куража и дабы в обучении ревностнее простирался», а Гаврюша потратил ее на шелковую ленту. Обмотал лентой письмецо и передал милой: мол, сделайте мне бант на шляпу! Вот каков!

Все гардемарины и сам черноглазый Голенкин смеялись.

— Молодец, хитер! Своего добьется! — чуть улыбнулся Ушаков.

— Федюше так не придется делать, — постарался перевести разговор зардевшийся Голенкин.

— Верно, он у нас красивый, черт! — поддержал Веленбаков, глядя снизу вверх на Ушакова.

— А когда еще мичманский мундир наденет, тогда всем девкам пропасть! — шутили гардемарины, зная, что Федя Ушаков скромен и застенчив.

— Да ну вас! — сконфузился Ушаков и круто повернулся.

— Постой, схимник, куда же ты? Посиди с нами! — задержал его Гагарин.

— Некогда: надо идти повторять навигацию.

— Зачем тебе повторять? Ты же смеешься над линейной тактикой!

— Смеюсь и буду смеяться, а знать надо! — освободился от Гагарина Ушаков.

— Федя, уже поздно: вечер на дворе! — кричали ему.

— Ушакова не переделаешь: как сказал, так и будет! — услышал он последние слова Голенкина.

Ушаков направлялся к корпусу.

Он прошел мимо главного здания. Из окон второго этажа, где помещались классы, выглядывали гардемарины, готовившиеся к экзаменам. Вон на подоконнике сидит с тетрадью и карандашом в руке первый ученик, Федюша Калугин. У другого окна, заткнув пальцами уши, склонился над книгой рыжеволосый Федя Путятин. Так смешно получилось — в первой четверке выпускников три Федора: Калугин, Путятин, Ушаков.

Возле входной двери корпуса на притине[5] скучает часовой, солдат морского полка.

Триста шестьдесят воспитанников морского кадетского корпуса помещались в каменном двухэтажном доме Миниха и в семи деревянных «связях» — флигелях, пристроенных во дворе. В них жили по преимуществу гардемарины.

В «связях» жить было вольготнее, чем в Миниховом доме, — меньше надзора. После молитвы и вечерней поверки можно незаметно улизнуть куда-нибудь погулять: забор, выходящий на Двенадцатую линию, обветшал и был весь в щелях. А ротный капитан-лейтенант лишь изредка проверял, все ли гардемарины дома.

Положим, Федя Ушаков ложился спать вовремя, ночью никуда не хаживал, но и ему маленький деревянный домик был больше по душе.

Три шаткие ступеньки крылечка, глиняный рукомойник, болтающийся на веревке, темные, крохотные сенцы, пахнущие кислятиной, да и сама каморка в одно окошко, с бревенчатыми, выскобленными стенами — все это живо напоминало Ушакову родную тамбовскую Алексеевку:

Отец Ушакова был небогат: за ним числилось всего девятнадцать душ, из которых пять — немощные старики.

В далекий Петербург пять лет назад Федя Ушаков приехал в липовых лаптях. Кадеты смеялись над этим невысоким, коренастым, синеглазым пареньком, который глядел на всех исподлобья, сдвинув густые брови.

Но когда желтозубый князь Гагарин попробовал было тронуть Федю Ушакова, этот тамбовский паренек так стукнул его по загривку, что у Гагарина навсегда отпала охота задевать «лапотника».

…Ушаков прошел через «сахарные» ворота во двор. («Сахарными» они назывались потому, что в соседнем доме был сахарный завод.)

Закатное солнце заливало весь корпусной двор — флигельки, хлебную и поварню, возле которой солдат рубил дрова.

На крылечке дома № 3, где жил Ушаков, сидел с книгой в руке его второй сожитель — румянощекий, плотный Паша Пустошкин. Паша хорошо успевал в науках, но зимою три месяца проболел, отстал и теперь целые дни занимался.

Ушаков не стал ему мешать разговорами (Федя вообще был не из болтливых), а сразу прошел в свою комнату.

Комната была тесная — в ней едва помещались три кровати, стол, скамья и табуреты. На стене висела полочка с книгами, а над ней, на желтых бревнах, была приклеена гравюра — идущий под марселями в полветра корабль, перед которым лежит Слава с трубою в руке. Она трубит:

Ушаков аккуратно повесил шляпу на гвоздь, поднял окно и взял с полки «Навигацию» Семена Мордвинова. Он присел к окошку и раскрыл книгу на том месте, где давеча остановился:

II

…Солнце давно зашло. Ушаков продолжал сидеть у окна, — еще можно было читать не зажигая огня.

Где-то на улице послышался шум, крики. Федя заткнул уши пальцами и продолжал читать.

Вдруг в сенях раздались шаги, дверь распахнулась, и Паша Пустошкин крикнул:

— Федя, на Проспективной пожар!

И убежал.

Ушаков невольно глянул в окно: зарева не было видно. Но он тоже сорвался с места и, не надевая шляпы, помчался вслед за Пашей.

Пожар был у Большой Проспективной улицы.

Прыгая через канавы, еще полные весенней воды и грязи, Ушаков увидал: горит деревянный одноэтажный дом.

Пламя вместе с дымом вырывалось сквозь угловое, вероятно кухонное, окно. Было странно видеть, что при этом из трубы дома спокойной струйкой тянется обычный дымок.

Возле дома толпился народ.

Несколько мужиков и какой-то матрос суетились, что-то кричали, но ничего не предпринимали. Ни у кого из них не было ни ведра, ни багра, хотя на пожар полагалось являться всем с ведрами, топорами, баграми и лестницами.

Подальше от пожара держались бабы, Они обступили какую-то высокую женщину в шубе и пуховом платке, которая стояла возле узлов, подушек, укладок, сваленных прямо в топкую грязь пустыря. Возле нее, всплескивая руками, голосила старая баба, по всей видимости стряпуха.

Бабы соболезновали, говорили все разом, не слушая друг друга, а высокая женщина, словно окаменелая, смотрела, как огонь делает свою разрушительную работу.

— И чего это никто не едет и заливных труб не везет? Ни коллежские, ни солдаты? — обернулась к Феде Ушакову какая-то молодая бабенка, когда он подбежал к толпе.

Ушаков промолчал. Он и сам не знал, почему так замешкались и полиция и служители двенадцати коллегий, возле которых в сарае хранились пожарные трубы.

Его внимание сразу привлекло другое: детский плач в толпе.

Федя подошел поближе и увидел, что на узлах сидела курносая девочка. Она плакала, запрокидывая назад голову.

— Испугалась, поди? — сказал, не обращаясь ни к кому, Паша Пустошкин, стоявший рядом с Федей.

— Нет, плачет, что сгорит ее снегирь. Он в доме, в клетке оставши… — словоохотливо объяснил из толпы чей-то женский голос.

— А где висит клетка? — спросил Федя Ушаков, протискиваясь к девочке.

— В светелке… Над окном! — сквозь слезы выдавила она.

Ушаков повернулся и побежал к горевшему дому.

— Федя, куда же ты? — испуганно крикнул ему вдогонку Паша Пустошкин.

Ушаков подбежал к дому. Дым уже показался из дверей.

Прикрывая голову бортом сюртука, Федя смело вскочил в дымные сени.

За ним раздался испуганный бабий вопль:

— Куда он? Рехнулся парень!

В сенях Ушакова охватило таким горячим воздухом, будто он попал на полок жарко натопленной бани. Слева, на кухне, гудело, билось пламя, — дверь на кухню была заперта. Зато справа дверь в комнаты стояла распахнутой настежь.

Горечь сдавила горло. Слезы посыпались из глаз. Но Ушакова это не остановило, — сколько раз он бывал в курных избах, сколько раз мылся в прогорклых от едкого дыма деревенских банях!

Он вскочил в комнату и, протирая глаза, пригляделся в дыму. Над одним из окон висела маленькая клетка. В ней, перепархивая с жердочки на жердочку, тревожно кричал снегирь.

Федя вспрыгнул на лавку, сорвал с гвоздя клетку и опрометью кинулся вон.

В сенях его снова обдало нестерпимым жаром: кухонная дверь уже начинала тлеть. Густой столб черного дыма непроницаемой стеной закрывал выходную дверь.

Пригнув голову, Ушаков бросился наугад туда, где должен был быть выход, откуда слышались тревожные голоса. И очутился на воздухе.

Толпа, в волнении ждавшая его, облегченно вздохнула:

— Жив!

— Бабоньки, несет!

— Клетку вынес!

— Ну и отчаянный же!

Какой-то дед, только что прибежавший на пожар, услужливо плеснул на плечи Ушакова ведро воды.

Встряхиваясь, Федя побежал к толпе.

Навстречу ему спешила высокая женщина. Ее красивое лицо выражало испуг.

— Не обжегся? И зачем было лезть в огонь? Всё ее прихоти, баловницы! А как достал, теперь небось и не взглянет на своего снегиря! — говорила она Феде, словно давно знала его.

Девочка по-прежнему сидела на узлах, но уже не плакала.

— Ой, как тебя облили! — звонко рассмеялась она, принимая из рук Феди клетку со снегирем.

— Храбер солдат!

— Какой солдат? Гардемарин!

— И чего лез, непутевый? — обсуждали в толпе происшествие.

Ушаков покраснел от смущения и, не глядя ни на кого, побежал через пустыри домой.

Навстречу ему, дребезжа, мчалась телега. В ней, свесив ноги, сидели полицейский и несколько коллежских служителей. Из-за их спин торчала заливная труба. А за телегой спешил к пожару плутонг[6] солдат Великолуцкого пехотного полка, который по расписанию должен был тушить пожары на Васильевском острове.

III

Когда Гаврюша Голенкин вернулся домой, было уже за полночь. Федя Ушаков и Паша Пустошкин сидели и занимались при свече.

Вместе с Голенкиным заглянул к соседям и Нерон Веленбаков, живший в этом же домике, в комнате напротив.

Гаврюша, не мешкая, стал укладываться спать. А Веленбаков плюхнулся на скамейку и, вынув из кармана флягу, поставил ее со стуком на стол.

пробасил он.

Нерон был немного навеселе.

Ушаков только вскинул на него свои строгие глаза и снова углубился в чтение.

— Ну-ну, не коситесь, ваше преподобие! Я знаю: вы не жалуете пресной водицы. Уберу, уберу, — сказал Веленбаков, пряча флягу в карман. — Вот погуторю с Пашенькой минутку и уйду спать!

Словоохотливый Пустошкин захлопнул свою книгу и, улыбнувшись, спросил:

— Откуда это вы, полуношники? И где вас только носит?!

— Вы тут просвещаетесь, а мы — пребываем в гулянии… Я с вечера пришвартовался в кабачке у двенадцати коллегий, а он, — кивнул Веленбаков на Голенкина, — сказывал, на Неве с девушками скучал. Корабельную архитектуру с ними изучал… Мы с Гаврюшей на разных курсах шли к одному рандеву у «сахарных» ворот: гуляли порознь, а через забор лезли вместе. Только он — проворней меня, а я, кажись, карман оторвал! Ишь как они расселись, — посмотрел Нерон на Ушакова и Пустошкина, сидевших на противоположных концах стола. — Федя у нас — капрал, он, конечно, на «юте»[7] сидит, а Павлуша — гардемарин, он ближе к порогу, «на баке»… Это что, у вас всегда такой порядок? — усмехнулся Веленбаков.

— Тебе, Нерон, на юте никогда не бывать. Тебе и по фамилии велено на баке: Велен-баков, — не удержался от каламбура Голенкин.

— А мне — где угодно сидеть, лишь бы с чарочкой! — согласился Нерон.

— Пожар-то сегодня у нас, на острову, видали? — спросил Пустошкин.

— А что горело? — приподнял с подушки свою курчавую голову Гаврюша.

— Горел дом у Большой Проспективной. Да не в нем дело… Наш Федя, — кивнул на Ушакова Пустошкин, — отличился: из горящего дома клетку со снегирем вынес!

— Ай да молодец! Этакий случай за две кампании считать надобно! — восхищенно сказал Веленбаков.

— И зачем было лезть? Сгореть мог бы. До производства в мичманы не дожил бы. Зря лез в огонь! — по-своему оценил Голенкин. — Ведь опасно же!

— Ничего там опасного не было, — недовольно буркнул молчавший до этого Ушаков. Он встал, аккуратно положил книгу на полку и начал раздеваться.

— Я ему тоже весь вечер говорю: лезть в огонь было не из-за чего, — продолжал Пустошкин. — Кабы в огне человек остался, я бы и сам ни минуты не раздумывал…

— Верно! Класть жизнь, так хоть знать за что! — стукнул кулаком по столу Веленбаков.

— Ну хоть бы из-за хорошенькой, — поддержал Голенкин.

— Просила-то спасти снегиря девочка, и очень миленькая, курносенькая такая! — поддел Пустошкин.

Ушаков побагровел, недовольно сверкнул глазами.

— И что ты мелешь? Ведь она ребенок еще! — с укоризной сказал он. — По снегирю слезами заливалась. Просила!..

— Верно, девчонка годов двенадцати, не более, — поспешил уточнить Пустошкин, зная скромного и застенчивого Федю.

— Ну, этакая в счет нейдет! — согласился Голенкин. — А ты не обгорел, Федюша? — участливо спросил он.

— Нет. Только какой-то дуралей меня всего водой облил, как я выскочил из дома, — улыбнулся Ушаков.

— А признайся, Федя: все-таки страшновато было? — спросил Веленбаков…

— Ничего страшного. Это не на медведя с рогатиной, — ответил, укладываясь спать, Ушаков.

— А ты почем знаешь, как на медведя?

— Хаживал однажды, оттого и знаю.

— Ты? Когда же это успел?

— А еще как жил дома.

— Сколько же тебе годов-то было? — не переставал удивляться Нерон.

— Шестнадцать.

— Поди, прижал какого захудалого муравьятника?

— Нет, не муравьятника, а самого настоящего стервятника. След такой, что еле лаптем закроешь! Ну, ложись, Павлуша! Довольно лясы точить, — обратился Ушаков к Пустошкину.

— Феденька, расскажи, как ходил на медведя! — попросил Нерон.

— Не буду. Поздно уже. Да и ничего интересного нет! — ответил Ушаков и закрыл глаза.

— Федя, да расскажи! — не отставал Веленбаков.

Ушаков молчал.

— Экий ты, прости господи, упрямец. Чистый каприкорнус, козерог небесный! — махнул рукой раздосадованный несговорчивостью товарища Веленбаков.

Гаврюша Голенкин, улыбаясь, смотрел на них.

— Не проси, — вмешался Пустошкин. — Разве не знаешь — сказал нет, стало быть, не расскажет.

— А вам он рассказывал?

— Рассказывал.

— Так расскажи хоть ты!

Паша не заставил себя просить. Он не спеша раздевался и рассказывал:

— У них, в Тамбовской, медведей много. Однажды летом повадился миша на гречиху — всю полосу вытоптал. Осенью бабы за груздями ходили, он баб напугал. А потом уже зимой вот как случилось. Пошел их человек в лес за дровами. Выбрал толстую сосну, ударил раз, слышит, что-то под хворостом зашевелилось, запыхтело. У мужика и волосы дыбом: не леший ли?

— Да, да, испугался! — вставил Нерон.

— Послушал, послушал — стукнул снова. Ничего. Стукнул смелее, в третий раз. А тут сам Михайло Иваныч, словно протопоп в шубе, лезет…

— Ого-го! — заржал Нерон. — Вот нарубил дров! И что ж, ноги-то унес мужик?

— Успел. А медведь снова залез в берлогу: накануне снег выпал, замело кругом. Тогда Федя со своим деревенским старостой вдвоем и отправился. И на рогатину его, добра молодца, и поддел.

— Как же это — на рогатину? Куда же ею колоть? В живот, что ли?

— В живот! — не выдержал, расхохотался Ушаков. — Посмотрел бы я, что от тебя осталось бы, кабы ты ударил медведя ратовищем[8] в живот!

— А куда же бить?

— Известно куда: под левую лопатку! — оживился Ушаков.

— И что же медведь делает?

— Лезет вперед, на охотника. Топает вокруг него, старается достать, а охотник только держит рогатину, чтобы она упиралась в землю. Медведь кровью и изойдет.

— Но ведь он близко ж от тебя?

— Не очень далеко.

— Это ж страшно?

— А я про что и говорил!..

— Да-а! — задумчиво протянул Веленбаков. — На такое не всякий решится…

— Ну, Павлуша, гаси свечу! Уходи, Нерон: спать пора! — прикрикнул Ушаков, поворачиваясь к стене.

Пустошкин дунул на свечу. По комнате разлились белесоватые сумерки петербургской ночи.

— Что и говорить, храбер ты у нас, Федя! Одно слово — ухо режь, кровь не капнет! — поднялся Веленбаков.

— Храбер-храбер, а тараканов боится! — рассмеялся Голенкин. — Однажды как-то заполз к нам таракан, так Федя на стол чуть не влез!

— Э, не так было! — возмутился Ушаков.

— Это ничего! Говорят, Петр Великий тоже тараканов не переносил, а какой храбрец был! И главное — отменный моряк! Ну, спите: уже, наверное, четыре склянки пробило! — сказал, уходя, Веленбаков.

IV

После экзаменов возвращались из Адмиралтейств-коллегии гурьбой. Возбуждение еще не улеглось, говорили все вместе:

— Мне повезло — спросили то, что я хорошо знаю, — об исправлении румбов.

— А у меня — «Может ли корабль держаться в линии баталии, если повреждена фок-мачта?»

— Ясно, не может! Ведь поворотить-то нельзя!

— Я так и ответил.

— А как этот черт кривой, Кривцов, гонял по морской практике! — вспомнил кто-то. — «Что делать, ежели вдали от порта потерялись все мачты?»

— Это разве вопросы? Вот Феде Ушакову задали — тут, брат, задумаешься!

— Федюша, что спросили? — обратились товарищи к Ушакову, который, по обыкновению, шел молча.

— Да ничего особенного, — ответил Ушаков. — «Когда звезда Сириус восходит и заходит в одно время с солнцем на петербургском горизонте и в какой широте восходит вместе со звездою Капеллою?»

— Вот это вопросец!

— Феде такой и надо: он у нас крепкий! — хлопнул его по плечу Нерон Веленбаков.

Ушаков только улыбнулся.

— Братцы, а как Нерону-то нашему нонче досталось, — рассмеялся Голенкин. — У него, бедного, даже парик на ухо съехал.

— А что?

— Определить широту места.

— Что же в этом трудного?

— Да ведь находить-то ее надо по меридиональной высоте солнца, измерять квадрантом, а он — ни в зуб!

— Как же ты, Нероша, втянулся в гавань?

— Он не сробел. Я, говорит, в шести кампаниях на море служил. Тем только и спасся.

— Веленбаков — молодец: находчив. Расскажи, Нерон, как ты приставал на шлюпке к кораблю «Тверь», — напомнил Пустошкин.

— Да-а, было дело! — самодовольно улыбаясь, почесал затылок Нерон.

— А что? Расскажи, Нерон! — тормошили его со всех сторон.

— Собственно, не о чем рассказывать. Я пошел в первое плавание. Конечно, ничего еще не знал. В Архангельске отправляет меня капитан-лейтенант на шлюпке и говорит: «Подойди, говорит, к „Твери“, вахтенный передаст тебе пакет». А где она, эта «Тверь», черт знает. На рейде судов — пропасть. Я гляжу как баран на новые ворота. Капитан-лейтенант смекнул, что я не найду, и решил растолковать: «Да вот тот корабль, у которого спущенные бом-брам-стеньги». А я и этого — ни в зуб…

— Ах ты Нерон!

— И что же дальше?

— Отвалил я и спокойно говорю гребцам: «Давай, ребята, к тому кораблю, что со спущенными бом-брам-стеньгами!» Думаю: они-то уж наверняка знают! И не ошибся… В каждом деле главное — не робеть!

— А как сегодня Курганов показывает тебе карты и спрашивает: «Которая дередюксион?» А ты ему тянешь меркаторскую! — засмеялся Голенкин.

— Ну и что ж? Курганов мне: «Это не та!» А я: «Простите, мол, Николай Гаврилович, ошибся: действительно не та». Только и всего!

— И сколько же он тебе поставил? Поди, «необстоятельно»?

— Нет, «малопорядочно». А мне и хватит!

— Ах ты Нерон — не тронь! — потешались товарищи.

Веленбаков не обижался — смеялся вместе со всеми.

— Э, к черту! Как ни отвечал, а уже — мичман! — махнул он рукой. — Кончились навсегда эти противные генеалогия, риторика, геральдика и прочие шляхетские науки! Завтра — белый мундир. Каково-то сшили? Вроде тесноват в плечах оказывался. Зато нижняя амуниция — как следует: чулки шелковые и на ботинках пряжки чистого серебра. А у тебя, Федя, — обратился он к Ушакову, — всё будут те же выростковой кожи сапоги?

— У его отца всего девятнадцать душ, не то, что у тебя, — ответил за друга такой же мелкопоместный, небогатый Паша Пустошкин.

— Это верно: у меня одного больше крепостных, чем у вас обоих!

— Значит, завтра производство. Придется явиться и благодарить по начальству?

— Так и быть: поблагодарим уж в последний раз!

— Напудримся, косичку заплетем, — с удовольствием сказал щеголеватый Гаврюша Голенкин.

— Куда-то назначат в плавание? — подумал вслух Федя Калугин.

— Ну, тебе-то что? Ты у нас — первый ученик. Ведь у тебя ни одной отметки «малопорядочно», а все — «исправно», и поведения ты нарочитого, не то что мы, грешные, — сказал Веленбаков.

— А назначат как обычно: до Архангельска и обратно.

— Эх, скорее бы в море! — вырвалось у Ушакова.

— Как до моря дошли, так и Ушаков заговорил!

— И в кого ты, Федюша, у нас такой зейман[9]? — сказал Селевин. — Где у вас там, в Тамбовской, моря? Лес как море, это верно!

— А в селе Измайлове, где царь Петр нашел ботик, — большое море? А князь Игорь откуда ходил на Царьград, забыл? — иронически спросил Ушаков. — Русские люди исстари любили корабль! Вспомните хоть бы и Ваську Буслаева с товарищами:

V

В слякотный ноябрьский день 1768 года притащился в Петербург на подводе из Ранбова, как называли моряки Ораниенбаум, мичман Федор Ушаков.

Два с лишним года он проплавал в Балтийском и Белом морях и вот снова ступил на землю. Ушаков получил перевод на Дон.

Русский народ решил отвоевать свои исконные земли на берегах Черного моря, укрепить и обезопасить южные границы государства от набегов турок и крымских татар.

Россия возрождала флот, захиревший после смерти Петра Великого.

Сухопутная армия была на юге готова, а флота у России недоставало.

Стремление России усилить свое положение на юге не нравилось Англии, Франции и другим европейским государствам. В 1768 году они вынудили турок объявить России войну.

Турция обладала на Черном море сильным флотом. Она в течение нескольких веков чувствовала себя здесь господином положения.

Воевать с Турцией на Черноморском побережье без флота было бы русским очень трудно. Оправдывались знаменитые слова Петра Первого: «Всякий Потентат, который едино войско сухопутное имеет, одну руку имеет, а который и флот имеет, обе руки имеет».

Россия имела на юге пока что лишь одну руку. Необходимо было дать ей вторую: построить флот.

И конечно, прежде всего вспомнили о старых петровских верфях в Воронеже и на Дону, тем более что близ Воронежа было много прекрасного корабельного теса.

Постройку Азовской флотилии Екатерина II поручила одному из лучших моряков, сыну известного петровского адмирала Наума Сенявина, Алексею Наумовичу Сенявину.

Из Подмосковья на Дон отправили три тысячи мастеровых. Адмиралтейств-коллегия готовила чертежи судов с большей осадкой. Восстанавливали укрепления Азова и Таганрога. Спешно исправляли верфи в Ново-Павловске и Новохоперске.

Из Кронштадта через Петербург потянулись на юг подводы с офицерами, матросами и корабельными мастерами. В числе откомандированных на Дон оказался и мичман Ушаков.

Когда он наконец дотащился к Адмиралтейств-коллегии, шел шестой час пополудни. В канцеляриях уже никого не было. И Ушаков, взяв свой небольшой чемоданчик, пошел по старой памяти на Васильевский: надо же было найти ночлег.

Сойдя с моста, он встретил на набережной боцмана Лукича.

— А-а, с благополучным прибытием! — шумно приветствовал его боцман. — Откуда?

— С «Трех иерархов». Направляют куда-то на юг.

— Сейчас много туда едет. Наши мичманы тоже…

— Кто? — нетерпеливо перебил Ушаков.

— Пустошкин, Веленбаков…

— Не знаешь, Лукич, где они остановились?

— Как не знаю?! У Большой Проспективной и Двенадцатой линии. Вон новый дом, крашенный под кирпич.

— Спасибо, брат!

Ушаков больше не расспрашивал, а Лукич не задерживал его: боцман отлично помнил, что мичман Ушаков не пьет, стало быть, какой с ним разговор.

Ушаков сразу нашел дом, о котором говорил Лукич. Он был обшит тесом, побелен и раскрашен. Издали и впрямь можно было подумать, что дом — из кирпича.

Федя вошел на крыльцо, постучал.

Открыла старуха.

— Здравствуйте, бабушка. У вас моряки остановились?

— Здеся, здеся, входите, — приветливо ответила старуха, пропуская Федю в сени. — Извольте, батюшка, вот сюда, — открыла она дверь.

Ушаков шагнул в комнату.

Первый, кого он увидел, был Паша Пустошкин. Паша без мундира стоял посреди комнаты, курил и что-то говорил, — Пустошкин любил побеседовать. Был он все такой же полный, высокий, румяный. За ним у стола, на котором стоял полуштоф и лежала закуска, сидел пучеглазый Нерон Веленбаков.

— Здравия желаю, господа мичманы! — весело приветствовал Ушаков, ставя чемодан в угол.

— А-а, Федя, дружок, здорово! — пробасил, вставая, бывший немного под хмельком Нерон.

— Здравствуй, Феденька! Вот не ждали! — кинулся к нему чувствительный Паша Пустошкин.

Товарищи обнялись.

— Ты что, из Ранбова? — спросил Пустошкин.

— А откуда же ему и быть-то? Конечно, оттуда, — ответил за товарища Веленбаков.

— На Дон? — продолжал спрашивать Паша.

— На Дон, — ответил Ушаков. — А вы?

— И мы туда же.

— А куда именно?

— В Воронеж.

— В какое-то место меня назначат? — задумался Федя.

— Сейчас, брат, у всех один курс — Воронеж. Завтра в Адмиралтейств-коллегии получишь ордер, а послезавтра поедем вместе. Отправляется очередная партия, — объяснял Пустошкин.

— Вот и хорошо! — обрадовался Ушаков.

— Знаешь, Паша, я схожу еще за полуштофом — согреться господину мичману с дорожки, — предложил Нерон.

— Нет, нет, я не буду пить! — схватил его своими крепкими руками Ушаков и усадил на скамейку.

— Сиди, Нерон. На сегодня довольно! — прикрикнул Пустошкин. — Ведь завтра поутру являться в Адмиралтейств-коллегию, аль забыл? Вот сейчас хозяйка самовар принесет.

— Экое питье — чай!..

— А я чайку выпью с удовольствием, — сказал Федя, садясь за стол.

— Эх вы, моряки! — безнадежно махнул рукой Нерон.

— Ты, Паша, раздобрел, я вижу. А Нерон — все такой же, — разглядывал товарищей Ушаков.

— Ты тоже не похудел! — хлопнул его по плечу Пустошкин. — Ну, где плавал? На чем? Под чьей командой? — забросал он вопросами.

— Разве забыл? Он ведь ушел тогда в Архангельск на пинке[10] «Наргин», — напомнил Веленбаков.

— И на нем вернулся назад. А с нынешнего, шестьдесят осьмого года, на «Трех иерархах».

— На этих «Трах-тарарах», как называют матросы? У капитана первого ранга Грейга?

— Да, у Самуила Карловича.

— Хороший у тебя был начальник, — позавидовал Пустошкин.

— А вы где?

— Я у капитана Наумова, — тотчас же завладел разговором словоохотливый Пустошкин. — Смешной дядя. Думает, что — лихой служака: шляпу и ту, как говорится, носит параллельно горизонту. И знает одно — как выйдет из каюты, обязательно кричит: «Право руля!» Хоть бы и вовсе в этом нужды не было. Считает себя морским волком. Даже на берегу все называет не иначе, как по-морски; коляска у него «барказ», линейка — «катер», дрожки — «шлюпка». А на судне любит держать фор-брам-стеньгу, она у него так постоянно и торчит. Этакий капитан немногому научит!

— Ну, ты сам, Пашенька, неплохо дело знаешь! А где Нерон был? — обернулся к Веленбакову Федя.

— Я, брат, плавал на фрегате «Диана». Не «Диана», а чистый верблюд. Нос и корма у нее подняты, а середина провалилась. Шканцы и бак выше шкафута на целую ступеньку. А когда на ростры подымут гребные суда, фрегат точь-в-точь верблюд. Капитан «Дианы» Козлов — ничего. Только больно худ, ровно скелет из рисовальной прейслеровской анатомии, что мы когда-то в корпусе учили. Но хитер как бес! Явился я к нему, а он сразу: «Которым, сударь мой, выпущены из корпуса?» А как мне признаться, что вышел я пятьдесят осьмым, что за мной остался только Сенька Трусов? Отвечаю: «Тридцать седьмым, ваше высокоблагородие! Последний год весь проболел». — «А сколько всего выпущено?» — «Пятьдесят девять», — отвечаю. «Ладно, — говорит, — служи исправно, человеком будешь! Деньги, — спрашивает, — имеешь?» — «Никак нет, ваше высокоблагородие!» И как он узнал, что у меня один целковый в кармане? «Ну, не бойся, дадим вперед!» Сам выбрал мне вестового и показывает ему кулак: «Держи ухо востро да береги спину! Ежели барин попадет у тебя в кутеж или в картеж, я те пятьсот всыплю! Вишь, молод еще, оберегать надо!» Вот догадливый, черт!

— Легко ему быть догадливым, ежели от тебя, поди, за кабельтов[11] винищем разило! — улыбнулся Паша.

— А вот и не разило. И никогда не разит: я всегда чесночком закусываю!

В это время хозяйка внесла в комнату самовар. Паша Пустошкин засуетился, стал разливать чай, достал из чемодана колбасу и хлеб.

«Все такой же — любит поговорить и угостить», — подумал о товарище Ушаков.

Как только принялись за чай, Пустошкин снова овладел разговором:

— Федюша, а помнишь, как мы вчетвером — я, ты, Гаврюша, Нерон, — бывало, ходили в баню на пустырь у Шестнадцатой линии? Напаримся-нажаримся — и в снег: кто дольше пролежит, тому бутылка меду с остальных. Нерон, черт, лежал дольше всех. Ты-то в наш спор не встревал, а только помню, что и тебя раз подзадорили. Говоришь: никакого меду мне не надо, а пролежу дольше вас всех! И пролежал. Помнишь, Нерон? — смеялся Паша.

— Как же, помню!

— Ну, нашел что вспоминать! — отмахнулся Ушаков. — А не знаете, где Гаврюша?

— Он на Балтийском. Командует гальотом[12] «Стрельна».

— Батюшка, к вам пришли, — просунула голову в дверь хозяйка.

— Кто там, пусть входит! — сказал, выглядывая из-за самовара, румяный Паша Пустошкин.

В комнату вошла девушка лет пятнадцати.

Несмотря на то, что она очутилась с глазу на глаз с тремя молодыми моряками, девушка нисколько не смутилась.

Кутаясь в платок, накинутый поверх шубки, она приветливо улыбалась:

— Здравствуйте! Мне сказывали, что кто-то из вас поедет в Воронеж.

— Мы все поедем, — ответил, подымаясь, Пустошкин.

За ним поднялись остальные.

— Я хочу, просить, чтобы вы передали моей маменьке письмо. Она живет в Воронеже.

— Охотно передадим, — ответил Пустошкин.

— Лучше поедемте вместе с нами, — предложил Веленбаков, — веселее будет!

— Я поеду, когда установится санный путь.

— Ну, так мы будем встречать вас в Воронеже, — улыбнулся Паша. — Давайте письмецо!

— Я еще не написала. Я завтра напишу. Может быть, кто-нибудь из вас зайдет за ним?

— Выбирайте любого из троих, — пошутил Нерон.

Девушка обвела всех глазами.

— Я прошу вас. Вы ведь тоже поедете? — обратилась она к Ушакову.

Федя стоял красный от смущения и неожиданности. Он уже давно узнал девушку: это была та, которой он спас снегиря.

Она выросла и повзрослела. Ее курносое личико было миловидно. А когда девушка улыбалась, то открывался ровный ряд белоснежных зубов. И эта улыбка озаряла все ее лицо.

— Поеду, — смущенно выдавил Федя.

— Я вас помню, сразу узнала, — улыбнулась девушка. — Выйдемте, я вам покажу, где сейчас живет моя тетушка. Тот дом — сгорел.

И она пошла из комнаты.

Федя волей-неволей должен был следовать за ней.

На крыльце девушка остановилась:

— Вон видите домик, где растет береза? Там живет моя тетушка. А вас я запомнила. Я даже видела вас несколько раз во сне, — сказала она и, светло улыбнувшись, сбежала с крыльца.

Ушаков вернулся в комнату еще более смущенный. Он старался не смотреть товарищам в глаза.

— А девушка-то ничего: стройная, легкая, словно гичка! Ай да Федя! — попробовал было пошутить Веленбаков, но Ушаков так покосился на него, что Нерон сразу умолк.

VI

В Адмиралтейств-коллегии Ушакову подтвердили, что он тоже назначен в Азовскую экспедицию, под начальство вице-адмирала Алексея Наумовича Сенявина, и должен отправляться в Воронеж завтра поутру.

Погода стояла отвратительная — моросил дождь, и Ушаков пошел из Адмиралтейств-коллегий прямо на квартиру.

Пустошкина и Веленбакова дома не оказалось.

Сегодня целый день у Феди не выходила из головы эта милая, улыбчивая девушка.

В тамбовском детстве у Феди все друзья-приятели были мальчишки. За шесть лет учения в Петербурге Ушаков не свел знакомства ни с одной девушкой, и в корпусе его за это прозвали схимником. А тут, первый раз в жизни, он говорил с девушкой, которая, оказывается, помнит его и даже видит во сне. От всего этого сладко закружилась голова.

«Пойду-ка я за письмом, пока нет этих пересмешников», — вдруг подумал Федя и поскорее шмыгнул из дому.

На крыльце он оглянулся — не смотрит ли кто, но Двенадцатая линия была пуста.

Только с Десятой, где был кабак, брели через пустыри два подгулявших матроса, и один из них куражился и орал:

Ушаков быстро перешел улицу к домику с березой. Уже постучав в дверь, он вспомнил, что не знает ни имени, ни фамилии девушки.

Открыла высокая пожилая женщина, которую Федя видел в тот раз на пожаре.

«Верно, ее тетушка!»

— Вы за письмом? — спросила она.

— Точно так! — пересохшим от волнения, глухим голосом ответил Ушаков.

Он несколько похрабрел — такое начало было ему на руку: выходит, что Федя пришел по делу, а не вроде кавалера. Он хуже всего боялся, чтобы так не подумали о нем.

— Пожалуйте, пожалуйте! — ввела его тетушка в небольшую, скромно обставленную, но чистую комнату. — Садитесь. Любушка сейчас придет — она пошла в сарай за дровами.

«Ага, значит, ее зовут Любушкой», — приметил Ушаков.

— Непоседа-девчонка, егоза. Собиралась побыть у меня до весны, а вчера вдруг услыхала, что моряки отправляются в Воронеж, загорелась: поеду и я домой! Побежала узнавать, кто едет. Другая бы постеснялась говорить с незнакомыми, а этой — нипочем. Она с любым человеком запросто говорит. Я вон старая, а так не могу. Это она в отца пошла такая простая да ласковая. Тот, бывало, с первым встречным говорит, будто десять лет его знает. А письмо-то у Любушки еще не готово, — улыбаясь, закончила вполголоса тетушка.

В это время в соседней комнате послышался стук брошенных на пол дров.

— Любушка, пришли за письмом, — сказала тетушка, входя к ней в комнату.

В дверь просунулась голова со вздернутым носиком и быстрыми голубыми глазами.

— А-а, это вы? Я сейчас! — весело и просто сказала она и скрылась.

Федя сидел красный: все-таки он не мог побороть смущения, — как это он будет сидеть один с девушкой, словно жених или кавалер.

Через минуту в комнату впорхнула Любушка:

— Здравствуйте! Как вас величать?

— Федор Федорович Ушаков.

— Здравствуйте, Федор Федорович! Молодец, что пришли! А вот письмо-то у меня еще не готово… И я не знаю, может, и не буду его вовсе писать… — улыбаясь, сказала она и взглянула на Ушакова.

У Феди упало сердце: «Передумала, не поедет…»

— Вы что, разве не поедете в Воронеж? — испуганно спросил он.

— А вы хотите, чтобы я поехала?

— Хочу! — вырвалось у Феди.

— Я поеду. Только не знаю когда… — смеялась Любушка.

— Вы же говорили: по санному пути… Скоро должна установиться зимняя дорога.

— У нас, в Воронеже, санный путь — с николина дня.

— Вот и поезжайте!

— Я и хочу — на николу.

— А с кем вы поедете?

— В Воронеж часто ездят на верфь. У тетеньки есть знакомый подрядчик. Вы в Воронеже были?

— Нет. Хороший город?

— Хороший. Весь на горах. Обрывы, обрывы! Белые мазанки и ветряки. Красиво! А небо какое у нас — синее, глубокое!

— Ничего хорошего там нет. Дома на горе, а воду таскай из реки. А летом — ветры и ветры. Пыль — свету божьего не видно! — вмешалась тетушка, входя в комнату.

— Да что вы, тетушка Настасья! Разве Питер лучше? Одно болото да вечная слякоть.

— А давно ли сама восхищалась: «Ах, белые ночи! Ах, Петербург!»

— Тогда нравился, а вот теперь уже пригляделась к нему! — тряхнула она русой косой.

Ушаков просидел у Настасьи Никитишны дотемна. За чаем тетушка спросила мичмана о его родителях. Федя ответил, что старик отец еще жив, а мать умерла давно, когда ему было восемь лет.

— Значит, росли сиротой, — пожалела Настасья Никитишна. — А откуда же вы родом?

— Из Тамбовской.

— Так вы наш сосед! — обрадовалась Любушка. — От Воронежа до Тамбова рукой подать!

— Я не из самого Тамбова, а из Темниковского уезда. Там у нас деревенька. Алексеевка.

— А почему поступили в морской корпус, а не в сухопутный? — полюбопытствовала тетушка.

— Сухопутный не по карману: у отца всего-навсего девятнадцать душ, — просто ответил Ушаков.

Он никогда не стыдился того, что его отец небогат.

— Морским офицером лучше быть, чем сухопутным. Что берег? Грязь, пыль. А в море волны, ветер, простор! — убежденно сказала Любушка.

Федя даже покраснел от удовольствия.

— Да, я тоже очень люблю море! — признался он.

Тут же, за чайным столом, Любушка в конце концов написала матери письмо и стала объяснять Феде, как найти в Воронеже дом, где они живут.

— Вот город, на горе. Так — Нищенская слободка, так — Стрелецкий лог, так — Гусиная слободка, — чертила она пальцем по скатерти. — А так — наша Чижовка, ближняя и дальняя. Когда-то в ней водилось много чижей. Вот церковь Троицы, слева большой дом — в нем живут попы, дьякон Калистрат, пономарь. А справа — маленький, это и есть наш. Понятно?

— Понятно, — отвечал Федя, а думал только об одном: поскорее бы эта белозубая девушка приезжала в Воронеж!

— А вот тут, — не переставала Любушка чертить пальцем, — Чижовская роща. Дубы, дубы и дубы. И клены. Красиво! Сюда мы с вами пойдем весной гулять. Хорошо?

— Хорошо, — ответил Федя, а сам подумал: «Одно плохо — пора уходить, а так не хочется!..»

Он поднялся и стал прощаться.

— Ежели когда-либо приедете в Петербург и негде будет остановиться, милости просим ко мне! — гостеприимно предложила тетушка.

— Спасибо! — поблагодарил Федя уходя.

Любушка провожала его.

— Скажите, Любушка, а вы… в самом деле приедете? — спросил он, уже стоя на крыльце.

— При-и-еду! — улыбаясь, протянула она, и Феде почудилось в этом слове: «ми-и-лый…»

Он спрыгнул с крыльца и, не разбирая в темноте луж, зашагал через улицу к себе.

VII

Незаметно промелькнула неделя, как Ушаков приехал в Воронеж, а письмо Любушки все еще продолжало лежать в Федином чемодане.

Он был исполнителен и верен в своем слове, но не хватало времени. В адмиралтействе всем нашлось много дела. Пустошкин работал на постройке мастерских, а Ушакова определили в чертежную.

Когда-то, при Петре I, весь Воронеж был заполнен моряками. Целые улицы занимали корабельные мастера: шлюпочные, парусные, блочные, канатные, купорные. Жили плотники, кузнецы, литейщики. В Воронеже лили пушки, мортиры, ядра, варили смолу, гнали деготь, вили канаты и веревки.

После смерти Петра I все пришло в упадок. Мастерские обветшали или стояли заколоченные. Мастера перемерли или разъехались по другим местам. И многое приходилось начинать сызнова. Оттого теперь у всех — матросов и офицеров — было достаточно работы.

Федя приходил вечером на квартиру усталый. Он видел чемодан, в котором лежало письмо, терзался мыслью, что поручение Любушки до сих пор им не выполнено.

Ушаков каждый день невольно наблюдал за погодой: снежок понемногу укрывал землю.

Иногда, сидя у себя в чертежной и обсуждая с товарищами качество кораблей разной постройки, он говорил что-либо вроде:

— Архангельские хуже петербургских: в бейдевинд[13] имеют большой дрейф.

А сам в это время смотрел в окно на падающий снег и думал с тревогой: «Может, уже приехала?»

И невольно краснел.

Во-первых, от мысли, что он не сдержал слова, а во-вторых, оттого, что было приятно представить: Любушка уже в Воронеже!

Паша Пустошкин, который жил с ним (Нерона Веленбакова услали в Таганрог), пытался было навести разговор на интересующую тему, но прямо о девушке говорить не смел. Живя не первый год с Ушаковым, он знал, что Федя рассердится и сразу оборвет разговор. Он такой: нашел — молчит, потерял — молчит. И потому Пустошкин старался говорить обиняком:

— А уже санная дорога установилась. Вчера из Москвы констапель[14] приехал…

Но Федя упорно молчал, хотя прекрасно понимал, к чему клонит Паша, и хотя этот разговор был ему приятен.

Паша втихомолку наблюдал за другом.

Подошла суббота.

Вечером в чертежной, как и в других командах, был прочтен приказ:

«Завтрашнего числа для праздника воскресенья адмиралтейским служителям шабаш, чтоб богу молились, гуляли тихо и смирно, шумства, драк и прочих непотребств не чинить».

Федя слушал и думал: «Завтра отнесу письмо».

Он утром попросил у соседа, корабельного мастера, бритву и побрился, хотя льняной пушок на щеках был мало заметен.

Потом не мог дождаться обеда. От скуки листал «Регламент о управлении адмиралтейства и верфи».

Паша, любивший пошутить, не выдержал и сказал:

— Не смотри: все равно по параграфу семьдесят седьмому гардемарину жениться запрещается. Не то — дадут три года каторжной работы!

Федя вспыхнул до корней волос и только глянул на него, как рублем подарил! Паше и этого хватило — сразу умолк. Так молча и обедали.

После обеда Федя оделся получше, достал из чемодана письмецо и, стараясь не смотреть Паше в глаза, шмыгнул за дверь.

Адрес он помнил наизусть: «Марии Никитишне Ермаковой у Троицкой церкви, что на Чижовке». За эти дни он узнал, что Чижовка — слободка на горе, предместье Воронежа, которое от города отделяет крутой яр.

«Хорошо, что дом — у церкви. Значит, легко найти, не придется ни у кого спрашивать».

Войдя в слободку, Федя вспомнил: здесь когда-то водилось много чижей. «Не оттого ли и она держала в клетке снегиря? Любит птиц, значит, доброе сердце!..»

Он захотел представить себе ее лицо и не мог: оно как-то уплывало. И лишь не потухала, жила в его памяти широкая, светлая Любушкина улыбка.

Вот и церковь Троицы. Вон один дом деревянный — побольше, другой — маленький, весь белый, крытый очеретом.

Ох как бьется сердце!

Ушаков еще издали разогнался — для храбрости! — и бодро подошел к домику.

Он постучал и ждал, насупившись.

Дверь отворила высокая седая женщина. Хотя глаза у нее были карие, а нос прямой, но ее лицо чем-то напоминало Любушкино.

«Мать!»

— Входите, входите! — приветливо сказала она, отступая в глубь сеней.

Ушаков вошел.

— Честь имею видеть Марью Никитишну Ермакову? — официально спросил Федя.

— Да, это я, — сказала женщина.

— Вам письмо из Петербурга. От дочери.

Он протянул конверт.

— От Любушки? Когда же она приедет?

— Сказывала: по первопутку.

— Пожалуйте сюда, господин мичман. Милости прошу. — Марья Никитишна распахнула дверь в комнату. — Раздевайтесь, у нас тепло, — предложила она.

Поначалу Ушаков думал отдать письмо и сразу же уйти, но сейчас что-то удерживало его здесь. Он снял шинель и шляпу.

— Садитесь! — предложила хозяйка, усаживаясь у стола.

Федя сел.

— Мы ведь тоже из морской семьи. Мою мать в тысяча семьсот первом году по велению царя Петра отправили сюда. Каждый десятый двор должен был поставить одну девицу для вступления в брак с солдатами, а остальные дворы — снабдить ее всем необходимым. И кроме того, дать двадцать рублей приданого. Вот она и вышла замуж за моряка. И мой покойный муж тоже был моряк, — словоохотливо рассказывала Марья Никитишна.

Она оказалась более разговорчивой, чем ее сестра, Настасья Никитишна, и держалась так, что Феде казалось, будто он давным-давно знает ее.

— А вы когда же познакомились с Любушкой?

Федя зарделся. Говорить о том, как он спас снегиря, не хотелось.

— Верно, где-либо в церкви, — улыбнулась Марья Никитишна, — или на гулянье. Вот у нас, в роще, с мая месяца по воскресеньям гулянье… Что, Любушка здорова?

— Ничего, здорова. Я ее всего два раза видел… Я с Балтийского… Меня отправили сюда. Ехал, остановился на Васильевском острову…

— Да, там живет моя старшая сестра, Настасья. Домик-то у нее в третьем годе сгорел…

Ушакову хотелось сказать: знаю, сам видел, но — смолчал.

— Вас как же звать?

— Федор Ушаков.

— Я уж Феденькой стану звать, по-стариковски. Вот я вас пирогом с капустой угощу, — поднялась Марья Никитишна.

Ушаков не отказывался: он чувствовал себя здесь просто и хорошо. И главное, можно свободно говорить о Любушке — это же не с насмешником Пашкой Пустошкиным: не засмеет!

Марья Никитишна поставила пироги, флягу с водкой, угощала.

От водки Ушаков отказался — он не любил пить.

— Одну-единственную. В вашем морском деле — надо. Пьяницей быть — сохрани господи, а придешь с вахты мокрехонький, водкой только и отогреешься и спасешься! — уговаривала хозяйка. — Первая рюмка и называется «прошеная», а вторая уже — «непрошеная»!

Пришлось выпить «прошеную» и закусить пирогом, — пироги были отменные.

Марья Никитишна расспросила его обо всем: откуда родом, сколько имеет душ крепостных, где и на чем плавал. В морском деле она разбиралась словно заправский моряк.

В беседе Ушаков не заметил, как заблаговестили к вечерне. Он хотел уже прощаться, когда в комнату вошел высокий красивый человек. Федя сразу признал: это был грек. Грек учтиво поздоровался, пожелал «приятно кушать» и прошел в соседнюю комнату, о которой Федя почему-то думал, что она Любушкина…

— Это мой постоялец, — зашептала через стол Марья Никитишна. — Павел Зосимович Метакса. Грек. Он поставщик в адмиралтействе. Гарпиус поставляет. Хороший, богатый человек…

У Феди почему-то сразу испортилось настроение. Румянец покрыл его щеки. Он сидел, сдвинув свои густые брови. И все его лицо — с тяжелым, выступающим подбородком — стало старше и суровее.

Корпусные товарищи увидали бы: Федюша чем-то сильно недоволен. Такого лучше не трогать!

Он поднялся, поблагодарил за угощение и стал одеваться.

— Еще раз спасибо, родной! Спасибо, сынок! — говорила на прощанье Марья Никитишна. — Приходи же, Феденька. Вот Любушка приедет, — пела она. — Пишет: к николину дню постарается…

Ушаков шел, невольно высчитывая в уме, сколько дней осталось до зимнего николы.

Грек очень не нравился Феде, хотя ничего худого о нем Ушаков сказать не мог.

VIII

Ушакова все больше и больше захватывала новая для него работа в адмиралтействе.

Приятно было сознавать, что принимаешь непосредственное участие в постройке Азовского флота, что по твоему чертежу будут строить отдельные члены судна. Не то что Паша Пустошкин, который занят такой малоинтересной, обычной, чуть ли не деревенской работой: стройкой кузниц, шлюпочных мастерских да разных сараев. Но Паша Пустошкин рьяно отстаивал свое дело.

— Посмотрел бы я, как ты на своем праме[15] обошелся бы без моего якоря или без шлюпки! — возражал он Феде.

Занятый работой, Ушаков не заметил, как подошел долгожданный николин день.

Федя не знал, что делать: хотелось проведать, приехала ли Любушка, но идти к Ермаковой без дела было как-то стыдно.

Он ломал голову — что бы придумать! И наконец нашел простой выход: пойти к обедне в их слободскую церковь, — если Любушка в Воронеже, она обязательно должна прийти к Троице.

Федя приоделся и зашагал в Чижовку.

Войдя в церковь, он сразу же увидел на левой стороне среди женщин высокую Марью Никитишну. Рядом с ней стояла Любушка.

Ушаков прошел немного вперед и стал на виду. Ему так хотелось посмотреть назад, но это было неприлично.

Он терпеливо простоял до конца службы и, только когда все двинулись ко кресту, обернулся.

Ушаков пристально рассматривал толпу, теснившуюся к священнику с крестом, но Ермаковых не было. Раздосадованный, Федя пошел к выходу.

Выйдя на паперть, он стоял, растерянно смотря по сторонам.

Вдруг кто-то легонько взял его за локоть. Он зло поворотил голову, думая, что это какой-нибудь назойливый нищий, и оторопел: перед ним, улыбаясь, стояла Любушка.

— Здравствуйте, Феденька! Кого это вы ищете? Не меня ли?

Он хотел было отпереться, что, мол, не искал ее, но это не вышло.

— Здравия желаю! — с живостью ответил он.

— Пойдемте же к нам, чего тут стоять! — потащила его Любушка сквозь строй нищих и калек.

Пришли к Ермаковым. Любушка сняла шубку и упорхнула на кухню помогать матери накрывать на стол, приказав Феде немножко обождать, лукаво прибавив:

— И не скучать!

Ушаков смирнехонько сидел у печки. Он чувствовал бы себя счастливым, если бы не эта проклятая дверь в соседнюю комнату… Прислушивался: дома ли грек?

Вошли Марья Никитишна и Любушка с посудой и пирогами.

Хозяйка подошла к небольшому шкапику и, открывая дверку, обернулась к Ушакову:

— Феденька, а водочки выпьем?

— Нет, благодарствую, не надо! — замахал руками Ушаков.

— А в прошлый раз ведь пил! — насмешливо глянула через плечо Любушка. — Я все знаю!

— Быль молодцу не укор! — выручила Марья Никитишна. — Не хотите — неволить не стану!

Сели за стол.

Любушка рассказывала о том, как жила в Петербурге, как ехала до Воронежа.

Потом мать ушла на кухню убирать посуду, а Федя остался с Любушкой. Она упросила его рассказать, как он тогда спасал снегиря.

Ушаков нехотя повиновался.

— Спасли, Феденька, зря: все равно снегиря негодяй кот съел! — вспомнила Любушка.

На кухне послышались голоса. Марья Никитишна уговаривала кого-то откушать пирога, а мужской голос благодарил, но отказывался.

В комнату вошел Метакса. Он поклонился Ушакову и прошел к себе, закрыв дверь.

— Что, постоялец еще у вас? — спросил, заливаясь румянцем, Федя.

— А ну его! — махнула рукой Любушка и зашептала: — Он старый — ему уже тридцать лет!

Над Федей вновь засияло солнце… Метакса пробыл у себя не больше пяти минут и снова ушел.

Весь вечер они провели втроем. Пили чай, а потом Марья Никитишна вязала, а Любушка играла с Федей в свои козыри и носки.

Было весело. Когда Федя проигрывал, озорная Любушка щелкала его по носу картами и заливалась смехом.

Наконец настало время уходить. Любушка провожала его до двери.

— Приходите в следующее воскресенье! Мне скучно одной! — сказала девушка на прощанье.

— Приду! — с радостью ответил Федя.

Дул пронзительный ветер, в лицо било снегом, но Федя не чувствовал холода. К себе в комнату он вошел напевая.

— Ого, какой веселый! Да ты, Федя, никак первый раз в жизни выпил! — рассмеялся Паша, при свече пришивающий пуговицы к бострогу[16].

— А если б и выпил, Пашенька!

Он обнял друга за плечи и так сдавил, что Пустошкин крякнул:

— Пусти, тамбовский медведь!

Когда в следующее воскресенье Ушаков собирался уходить, Паша, осмелев, спросил:

— Куда? Снова к ней?

— На кудыкину гору! — отшутился Федя и помчался в милую слободку. Дверь ему открыла сама любезная, льстивая Марья Никитишна.

— А, Феденька, деточка! — запела она, увидев мичмана. — Как раз на чаек. Милости просим!

Федя разделся, вошел в знакомую комнату и остолбенел: за столом сидел с Любушкой грек Метакса.

Ушаков стал мрачным и неразговорчивым. Ему было противно, что Марья Никитишна и Любушка ласковы с этим черноглазым красивым греком, что Любушка весело смеется и шутит.

Феде казалось, что на него не обращают внимания, обходятся с ним как с малым ребенком.

После чая девушка принесла карты, но Федя не остался играть, сказав, что завтра, чуть свет, уезжает на неделю в Таврово.

— Вернетесь — приходите, не забывайте нас, — говорила в дверях Марья Никитишна, провожая гостя.

Ушаков ничего не ответил. Он только сжал челюсти и подумал: «Как же, ожидайте. Приду!»

Эту неделю Ушаков работал с остервенением.

Пришло воскресенье.

В последнее время Федя по воскресеньям вставал рано, а теперь отзвонили к обедне, а он еще лежал. Лежал и думал все о том же — о женском коварстве…

Пустошкин уже ушел в город к знакомым, когда Ушаков встал. Подмывало пойти к Ермаковым, но он все-таки остался дома.

До обеда он рисовал фрегат, а вечером достал из сундука маленький томик Сумарокова. Федя любил эти притчи, где так легко текут слова:

где стихи о моряках:

Он листал знакомые страницы, а глаза сегодня ловили иные строчки:

IX

В середине следующей недели Ушакова взаправду отправили в Таврово с чертежами новых прамов.

Не хотелось уезжать из Воронежа, но ехал он со странным удовлетворением: как будто кому-то назло. А очутившись в Таврове, не мог дождаться, когда разделается со своим поручением.

В Воронеж он вернулся только в понедельник.

Паша Пустошкин сидел дома — чертил.

— Федя, а о тебе тут беспокоились, — ехидно сказал Паша.

— Кто?

— Прибегала Любушка, спрашивала: почему, мол, Феденька не приходит? Здоров ли?

— Да ну, брось шутить! — нахмурился Ушаков.

— Ей-ей, не шучу! Прибегала!

— Давно?

— В пятницу.

Ушаков посветлел.

Эта неделя тянулась у него дольше всех других: не мог дождаться конца. В воскресенье утром пошел знакомой дорогой в милую Чижовку. Шел, полный обиды. Шел не торопясь, но в то же время хотелось скорее-скорее…

Открыла сама Любушка:

— Феденька, голубчик! Пришел!

Она кинулась к нему и неожиданно поцеловала в холодную щеку.

Ушаков окончательно опешил.

Любушка тормошила его, стащила с него шинель, повела в комнату.

Ушаков сразу приметил: дверь в комнату постояльца была раскрыта настежь.

— Грек дома? — насупился он.

Любушка залилась смехом.

— Что ты?

— Из-за грека-то и не приходил? Да?

Федя только потирал холодные руки, молчал, подозрительно озираясь.

— Глупенький, да он мне противен! Понимаешь: про-отивен! И он уехал!

— Куда?

— В Азов.

— Совсем?

— Совсем!

Федя кинулся к ней.

— Пусти! Мама! — с притворным испугом зашептала она, кивая на дверь.

Ее большие глаза стали еще больше. Федя отпустил ее и оглянулся.

Любушка отбежала за стол и, выпячивая свои полные губы, протянула:

— Тру-ус! Мамы нет, ушла к протопопше. Мы одни в доме. Тру-ус!

Ушаков шагнул к столу. Их разделяла только столешница.

Любушка стояла против него, раскрасневшаяся, похорошевшая. Она дразнила, высунув язык.

Ушаков увидал: у Любушки на конце языка — небольшая ямка.

— Чего смотришь? Язык раздвоен? Как у змеи. Не бойся — это меня в детстве нянька кашей так накормила. Сунула в рот ложку горячей каши, а сама убежала. И сожгла мне язык…

Федя через стол ловко схватил ее за руку…

До весны было еще три месяца, но у Феди Ушакова она расцветала уже в январе.

X

В напряженной каждодневной работе мелькали похожие друг на друга дни. Зима пролетела незаметно: была она «сиротская» и не успела надоесть ни снегами, ни морозами.

В марте вскрылась река. И сразу прибавилось работы: отправляли припасы, вооружение и снаряжение для судов, которые строились на верфях в Таврове, Павловске, Икорце и Хопре.

От зари и до зари, не умолкая, стучали плотничьи топоры. Не потухали литейные печи, кузнечные горны, курились смолокурни.

Сенявин деятельно готовил Азовскую флотилию.

Присланных из Петербурга мичманов отправляли дальше, к Азовскому морю. Пустошкин уехал на Икорецкую верфь, Ушаков остался один. Ждал, что не сегодня-завтра и его отправят куда-либо.

Каждое воскресенье Федя ходил по знакомой дороге в Чижовку.

Марья Никитишна уже в глаза называла его «зятек», ласково обнимала, потчевала, как могла, и все спрашивала, когда Ушакова произведут в лейтенанты и сколько он тогда будет получать жалованья.

Федя и сам думал жениться на Любушке.

Вся его прошлая жизнь — корпус, флот — прошла среди мужчин. Он любил море, флотскую суровую жизнь, готовился к ней и не представлял, как живут семейные моряки. Но без Любушки ему было тоскливо, тянуло к ней. Как ни был он занят, а всегда помнил о Любушке.

И Федя тоже говорил ей:

— Вот произведут в лейтенанты…

— Не говори заранее. Произведут, тогда то и будет! — обрывала Любушка и тащила Федю в рощу, где с мая месяца каждое воскресенье устраивались народные гулянья.

Ушаков не любил быть с ней на людях. Он робел и чувствовал себя неуверенно и плохо.

Федя предпочитал сидеть вдвоем с Любушкой где-либо в палисаднике у дома или на обрыве, чем ходить, как он выражался по-морскому, «в ордере[17] конвоя». А Любушка обязательно хотела других посмотреть и себя показать.

— Мне, кроме тебя, никого не надо! — отговаривался Федя.

Тогда Любушка шла в атаку с другой стороны.

— Ты что, стыдишься ходить со мной? Жался бы только по углам! — насмешливо говорила она и отворачивалась, капризно надув свои пухлые губки.

И Федя скрепя сердце уступал. Он шел насупившись, точно его вели на казнь.

Но Любушка прижималась к его плечу, ласково заглядывала ему в глаза и вдруг улыбалась, и вся Федина суровость мгновенно исчезала.

Они шли в рощу и сразу же попадали в людской водоворот. Слышалось треньканье балалайки, гудели рожки, где-то пели песни. На качелях высоко взлетали вверх красные, синие, желтые сарафаны. Кричали сбитенщики, продавцы кваса. Зазывали продавцы сластей — пряников, конфет. Шум, гам, пыль. Ни поговорить, ни собраться с мыслями, ни помечтать о будущей совместной жизни…

В июне установилась сухая, маловетреная, жаркая погода. Солнце вставало в какой-то дымке и палило без милосердия.

Рабочие верфи и арсенала падали в изнеможении от зноя.

Город как вымер, на улицах — ни души. Окна закрыты ставнями. Собаки попрятались.

Только на реке с утра до ночи возились ребятишки.

Воскресный день выдался еще более знойным. Небольшой ветерок, который был накануне, совсем утих. Стало душно, как в бане.

Ушаков после обеда пошел, как всегда, к Любушке.

Марья Никитишна сидела в подполе, кляня Воронеж, что в нем нет колодцев и за водой приходится тащиться вниз, к реке.

— Ну и жара, прости господи!

— Сорок в тени, — сказал Федя, проходя в комнату к Любушке.

А Любушке было нипочем. Она хотела идти гулять в рощу.

— Эк, неугомонная! Сидела бы уж. Где там до прогулок! — сказала мать.

Но Любушка не послушалась матери и потащила Федю на всегдашнюю прогулку.

Роща была полна народу. Все жались в тень деревьев и кустов. Сидели и лежали, разомлев от жары.

Любушка и Федя устроились под молодым дубком. Сюда немного еще доставало солнце, но через некоторое время это место должно было оказаться совсем в тени.

Дубок стоял у самой опушки, дальше шел луг.

Любушка полулежала, обмахиваясь платочком, и напевала:

В легком платьице ей было не так душно, как мичману в его суконном мундире и такой же «нижней амуниции».

А он изнывал от жары.

Во рту пересохло, — ни сбитенщиков, ни квасников уже не было: всё раскупили.

Ушаков сбросил шляпу. Сидел молча, — от духоты не хотелось даже говорить.

С запада надвигалась грозная сине-багровая туча. Лучи солнца окрашивали ее края в зловещий оранжевый цвет.

— Любушка, будет гроза, пойдем домой, — сказал Федя.

— Вот так зейман — дождя испугался! — усмехнулась Любушка.

Если бы Федя не был и так красен от духоты, Любушка могла бы увидеть, как он покраснел от возмущения.

— Пока промокнет мой мундир, ты уже вся до нитки будешь мокрехонькая!

— И хорошо — хоть освежусь! А то я сегодня три раза бегала купаться, а все не помогает! — ответила девушка, не меняя положения.

Федя вытирал лицо платком.

А страшная туча приближалась. Более предусмотрительные люди поспешно уходили из рощи, но таких оказалось немного.

Вот туча уже совсем близко, подул легкий, но не освежающий ветерок, и вдруг разом все — роща, луг, Воронеж — потонуло в непроницаемом мраке. Стало так темно, как не бывает даже в самую глухую осеннюю ночь. И вслед за темнотой налетел страшный ураган.

Роща загудела, застонала. Затрещали ломающиеся деревья, послышались крики людей.

Ушаков не растерялся. Он вскочил на ноги, схватил закричавшую от страха Любушку и, пересиливая ветер, шатаясь, кинулся в беспроглядную темноту, туда, подальше от рощи, на луг. Он вмиг сообразил, что во время урагана опаснее быть под деревьями, чем в поле.

Федя смог сделать лишь полдесятка шагов. Новый, более сильный порыв ветра заставил его упасть на колени. Он заслонил собою Любушку, которая беспомощно уткнула лицо в его камзол.

Тьма не рассеивалась ни на секунду. Тучи пыли неслись, забивая глаза, нос, рот.

Ураган свирепел.

В роще трещали, падали деревья. Сквозь вой ветра доносились вопли и крики.

«Вот так, должно быть, валится в бою от меткого пушечного залпа рангоут», — мелькнуло у Феди в голове.

Порывы ветра шли волнами. На какую-то долю секунды посветлело, чтобы снова покрыть все непроницаемой тьмой.

«Сколько же может так продолжаться?»

И вот над головой сверкнула молния, загрохотал громовой раскат, и полил дождь.

Ветер сразу утих.

Федя сорвал с себя мундир и накрыл им Любушку и себя. Они сидели под ливнем, тесно прижавшись друг к другу. Озорная Любушка смеялась, — страх прошел, и ей уже было весело.

Когда ливень наконец стих, из рощи бежали к слободке вымокшие, грязные, поцарапанные, напуганные люди.

Слышались чьи-то вопли, плакали дети.

Со многих домов и сараев буря сорвала крыши. По улице прыгали сбитые ураганом вороны.

Прибежали домой и Любушка с Федей.

— Любочка! Жива! — плакала, обнимая дочь, Марья Никитишна. — Деточки!

— Живы, живы, мамочка!

Ушаков стоял на пороге, не смея войти в комнаты: он был весь в грязи, с него текли потоки воды.

— Мамочка, если б не Федя, я бы, наверное, погибла! — кричала из комнаты Любушка, побежавшая переодеваться.

— Феденька, сыночек мой, а ты как? — наконец обратила внимание на Ушакова Марья Никитишна.

— Ничего. В порядке. Только вот шляпу унесло…

— Какую? Твою? Форменную? С золотым галуном? Так ведь она, я чай, рублев пять стоит!

— Пустяки! Одна голова навек! — улыбаясь, говорил мичман Ушаков.

XI

Производство в лейтенанты пришло летом — тридцатого июля. Одновременно с этим Ушакова назначили командиром только что построенного в Таврове прама № 5.

Федор Ушаков впервые получил в команду самостоятельное военное судно. Правда, это был не фрегат и даже не бриг, а всего лишь малоподвижный, плоскодонный прам, у которого нос и корма ничем не отличались друг от друга. Но и прам со своими двадцатью двумя пушками большого калибра в нижнем деке и столькими же меньшими на открытой верхней палубе все-таки представлял определенную военную силу.

Прам через два дня должен был уйти к устью Дона, защищать его с моря.

Узнав обо всем этом, Федя тотчас побежал к Ермаковым поделиться своими новостями.

Любушка сидела с вязаньем в палисаднике. Она издалека увидала Федю и по его взволнованному, сияющему лицу поняла все.

— Лейтенант! Лейтенант! — по-детски прыгала она, хлопая в ладоши.

Из дому на ее крик вышла навстречу лейтенанту Марья Никитишна. Она уже на ходу вытирала фартуком губы, собираясь приветствовать Федю.

Сегодня Федя был оживленным и веселым, как никогда. Он даже прочел шутливую оду на день производства в лейтенанты. Эти вирши сочинил на Балтийском флоте какой-то безвестный пиит, и их переписывали и затверживали наизусть все мичманы:

Когда сели обедать, Марья Никитишна вынула из шкапика штоф с водкой, настоянной на каких-то целебных травах.

Пили за лейтенанта.

— Второй раз в жизни пью, — признался Федя.

— А в третий раз когда будем? — толкнула его локтем Любушка.

— Скоро. Когда же повенчаемся?

— Неизвестно, где и как устроишься, Феденька. Раньше поезжай, узнай, а после приедешь.

Федя насупился.

— Не бойся, я тебя обожду!

— Наживетесь еще вместе! Успеете надоесть друг другу. Вся жизнь впереди! — уговаривала Марья Никитишна.

Ушаков задумался. Было больно, было досадно, что на какой-то срок вновь откладывается то, о чем он мечтал эти месяцы. Но, здраво рассуждая, Марья Никитишна права.

Никто не мог сказать, какая пристань, какой берег станет на ближайший год базой для Федора Ушакова. Ясно одно: только не Воронеж. Значит, придется обосноваться где-то там, в Азове, или в малообжитом Таганроге, а потом думать о женитьбе.

Скрепя сердце Ушаков принужден был согласиться с этим.

Марья Никитишна утешала молодых, говорила, что в жизни моряка разлука с семьей — обычное, неизбежное зло, что так живут все моряки и так жила со своим покойным мужем и она.

А Любушка клялась, обещалась ждать жениха, не забывать о нем…

Ушаков вздохнул и сказал:

— Что ж поделаешь?.. Значит, так держать!

И вот настал день отъезда в Таврово. Ушаков уезжал ранним утром на шлюпке. Любушка и Марья Никитишна пришли провожать его. Хотя, кроме матросов, рабочих, грузивших на баржу разные припасы, на пристани не было никого, Федя, как всегда на людях, чувствовал себя стесненно.

Ушаков никогда не был особенно разговорчивым, а теперь слова и вовсе не шли у него с языка. Он отвечал односложно на вопросы Марьи Никитишны и не спускал глаз с любимой девушки. А Любушка прижималась к нему, и в ее голубых глазах дрожали слезинки.

— Ваше благородие, шлюпка готова! — крикнул со шлюпки унтер.

Федя поцеловался с Марьей Никитишной и порывисто обернулся к Любушке.

Она, плача, упала в его объятия.

Ушаков прижал к себе эту хрупкую, тоненькую девушку. Слезы сдавили ему горло, но он сдержался.

Еще раз поцеловал ее и, ссутулившись, быстро пошел к шлюпке. Лицо его было хмуро. Брови сдвинуты плотнее обычного.

А матросы, катавшие с пристани на баржу бочки со смолой и бухты канатов, видя это прощанье, весело затянули:

Эта всем известная шуточная песенка била, что называется, не в бровь, а в глаз.

— Феденька, погоди, возьми! — бежала сзади за Ушаковым Марья Никитишна, протягивая ему сверток с провизией.

Ушаков машинально взял сверток и прыгнул в шлюпку.

Пристань, берег, Воронеж, милая сердцу Чижовка стали удаляться.

Все уменьшалась и уменьшалась на берегу фигурка Любушки, машущей платком. И вот наконец она слилась с берегом. Федя так отчетливо, так ясно представлял себе глаза, рот, улыбку Любушки, каждую черточку ее милого личика, что ему казалось: стоит только протянуть руку — и вот она, улыбающаяся и любимая!

Но с каждым дружным взмахом весел гребцов Любушка удалялась от него все больше и больше.

XII

За весь первый год командования прамом Ушаков был на берегу только один раз. В этот раз ему удалось отправить с оказией письмо Любушке. Он просил ее ждать, не забывать. Но обстоятельства складывались так, что пока ни о каком семейном устройстве думать было нельзя. Приходилось заботиться о другом: о выполнении порученного важного задания — охранять от врага устье Дона — и о вверенной Ушакову команде.

Ушаков был исполнительным, аккуратным подчиненным и потому командиром оказался требовательным и строгим. Начальник Азовской экспедиции вице-адмирал Сенявин оценил дельного, расторопного лейтенанта, давал ему разные ответственные поручения.

Ушаков безукоризненно выполнял их.

Свое морское дело Ушаков любил, был от природы деятелен, и работы у него всегда хватало, так что скучать не оставалось времени.

Он тосковал по Любушке и тревожился, не получая от нее никаких известий, но терпеливо переносил разлуку. Ждал, что когда-нибудь она все же окончится. Любушка, может быть, и давала о себе знать, но поймать Ушакова было нелегко; плавая два года по Азовскому морю и рекам, он нигде не засиживался долго.

До Азовской флотилии докатился гром славных Хиосской и Чесменской побед русского флота.

Чтобы заставить Турцию воевать на два фронта и тем самым помочь своей сухопутной армии, сражавшейся с турецкими полчищами в Молдавии и Валахии, Россия отправила из Балтийского моря в Архипелаг эскадру под командой вице-адмирала Григория Андреевича Спиридова.

Спиридов был талантливым, бесстрашным командиром. В боях у острова Хиос и в Чесменской бухте он уничтожил значительную часть всего турецкого флота.

Корабль «Три иерарха», на котором Ушаков, будучи мичманом, плавал в Финском заливе, тоже вошел в состав первой эскадры Спиридова. «Три иерарха» участвовали в знаменитых Хиосском и Чесменском сражениях, и теперь Федор Ушаков жалел, что его послали на Дон, а не оставили на «Трех иерархах».

Там, в Средиземном море, его товарищи дрались с сильным врагом и побеждали, а он здесь занимался скучным, невоенным делом — проводил караваны с лесом.

Летом 1772 года небольшие русские суда совершили первые переходы по Черному морю — прошли с депешами из Дунайской армии в Таганрог.

В это лето и Ушаков тоже впервые вышел на черноморские просторы.

Черное море не походило ни на одно из тех, которые знал Ушаков: ни на суровое, холодное Белое море, ни на скучное и серое Балтийское. Оно казалось необычайным.

Когда-то средиземноморские греки второпях обозвали его «негостеприимным» и лишь потом, приглядевшись к нему получше, стали именовать Понтом Эвксинским — «гостеприимным».

Турки же считали его черным: Кара-денгиз[18].

А оно было не столько черным, сколько синим, голубым, зеленым — разным. Оно переливалось всеми цветами, каждую минуту было неповторимо иным. Оно принимало тысячи различных оттенков: солнце, небо, облака, ветер, горы — все заставляло его изменяться.

Не похожими на иные были и прекрасные крымские берега.

Это дикое нагромождение голубых, розовых скал, стремительно падающих с поднебесной высоты в бирюзовую воду, в пенистое кружево буйного прибоя.

Эти небольшие заливы и уютные бухточки, защищенные каменными обвалами.

Эти причудливые гроты, спрятанные в расщелинах скал, обвитые вечнозеленым плющом.

И эти запахи полыни, чабреца и мяты, которые приносит с крымских гор легкий ветерок.

Черное море — то ласковое, то грозное — казалось Ушакову пленительно-сказочным синим морем, о котором он грезил с детства.

Ушаков увидал его только сейчас, но оно было знакомое, свое, Сурожское море…

Федор Ушаков плавал из Таганрога в Каффу[19] и Балаклаву, которая стала сборным местом для крейсеров, охранявших крымские берега.

Тихая Балаклава с ее уютной изумрудной бухтой полюбилась Ушакову.

«Вот, если бы не война, сюда можно было бы привезть Любушку!»

Но, несмотря на сухопутные победы Румянцова и занятие Крыма армией Долгорукова, турки никак не могли примириться с мыслью, что их господству на Черном море приходит конец.

А время незаметно летело — наступил 1774 год.

Суворовская победа у Козлуджи ускорила дело: летом 1774 года Турция была вынуждена заключить с Россией Кучук-Кайнарджийский мир.

Ушаков подал рапорт, прося отпуск «для исправления семейных дел». И в апреле следующего, 1775 года пришел приказ: лейтенант Федор Ушаков переводился в Санкт-Петербургскую корабельную команду, и ему предоставлялся трехмесячный отпуск.

Ушаков, разумеется, первым делом направился в Воронеж.

XIII

В ясное майское утро он приплыл к Воронежу.

Как всегда, город от реки был очень живописен. Крутые скаты и обрывы, изрезанные глубокими оврагами, маковки церквей и колоколен, дома, разбросанные всюду — на холмах и в долинах.

Вон «чудодей», как называли матросы цитадель. Вон дом губернатора. Пристань разрослась. Вокруг нее кучились склады и амбары.

Все это было так знакомо. Казалось, он уезжал отсюда только вчера, а ведь прошло пять с лишком лет! Ушаков заторопился. Он так со своим чемоданчиком и пошел прямо к Ермаковым. Ноги быстро несли его по ярам и через овраги. Вот и слободка, милая Чижовка. Издалека видны зеленые главы Троицы.

С каждым шагом все ближе к Любушке. И все сильнее бьется сердце.

Вот уже Церковная улица. Цел ли маленький домик?

Ура! Стоит на месте! Такой же! Те же кусты сирени, тот же обомшелый, позеленевший от времени забор.

Не изменилось ничего.

Может быть, Любушка сидит в палисаднике?

Он подошел ближе и увидал: по палисаднику ходила Марья Никитишна. Такая же высокая и статная, как была. И на плечах у нее та же старая персидская шаль.

— Здравствуйте, маменька! — не выдержал, окликнул он издалека.

Марья Никитишна оглянулась было назад, но вдруг, с криком: «Егорушка!» — кинулась куда-то в сторону. «Что это? Забыла, как звать?»

— Марья Никитишна, это я, Федя! — сказал он, смеясь, и подошел вплотную к забору.

Ушаков увидал: на дорожке сидел, плача (видимо, упал), маленький мальчик. Марья Никитишна утешала его, целуя.

Она взяла мальчика на руки и пошла к забору:

— Простите, Феденька, простите, милый! Видите: Егорушка упал. С приездом! Заходите, заходите же. Вот наши-то обрадуются дорогому гостю! Они оба пошли на рынок.

Ушаков стоял, онемев от удивления.

— Это — внучек, Егорушка. Любочкин сынок! — подбрасывала она мальчика, который уже смеялся сквозь слезы.

— Любушка… вышла замуж? — каким-то чужим голосом переспросил Ушаков. — За кого? Когда?

— За хорошего человека. За Метаксу, подрядчика. Да ведь вы его знаете… Вышла три года назад…

Ушаков больше не слушал. Он круто повернулся и не пошел, а почти побежал из Чижовки.

XIV

— Феденька, ты ли это? — окликнул кто-то Ушакова, когда он торопливо шел от кронштадтской пристани в город.

Ушаков оглянулся и стал. К нему быстро шел через улицу Гаврюша Голенкин.

Гаврюша был всё такой же — небольшой, ловкий. Из-под шляпы курчавились волосы. Одет с иголочки.

«Женишком был, женишком и остался».

— Гаврюша, здорово! — обрадовался однокашнику Федор Федорович.

Друзья крепко обнялись.

— Сколько лет не видались? — смотрел на товарища Ушаков.

— Погоди. В самом деле, сколько же? — прищурил свои карие глаза Голенкин.

— С выпуска. Стало быть, девять лет.

— А ведь как вчера было!

— Не бойся: ты не постарел. Все такой же молодчик!

— А ты, Федя, стал важный. Ну, где был после «Трех иерархов»?

— Сначала меня услали на Дон. Шесть лет болтался по Азовскому и Черному морям. Так завидовал вам, кто был в Архипелаге! Ты ведь участвовал в боях у Хиоса и в Чесме?

— А как же! Я поджигал Турцию с другого конца.

— На чем плавал?

— На «Саратове», во второй эскадре.

— А адмирал Спиридов держал свой флаг на «Евстафии»?

— Да, на «Евстафии».

— Наших в Архипелаге много было?

— Много: Калугин, Гагарин, Толбузин, Тимка Лавров. Тимка погиб при взрыве «Евстафия», слыхал?

— Слыхал. Жалко парня! А теперь ты откуда?

— Из Ливорно. А ты?

— А я завтра в Ливорно. На «Северном орле».

— Вот это здорово!

Друзья рассмеялись.

— Увидишь Италию. Чудесная страна. Какой воздух! Какие женщины!

Ушаков поморщился. После измены Любушки он не хотел думать ни об одной женщине, старался не замечать их.

— Да я вижу, ты все такой же схимник, каким и был. А вообще итальянцы — народ интересный, живой.

— Каждый интересен по-своему, — заметил Федор Федорович.

— Ты Павлушу Пустошкина встречал? Где он?

— Я с ним служил на юге. Он и теперь там, на Черном море.

— Каково плавать на Черном?

— Море глубокое, бурливое, своенравное, но плавать можно. А берега Тавриды красивые. Я думаю, не хуже твоей Италии! Скажи, а как адмирал Спиридов?

— Все такой же: строг, но справедлив. Матросы его обожают. Правда, Григорий Андреевич о них сильно заботится.

— Правильно делает!

— Я, Феденька, вот за что особенно уважаю адмирала Спиридова: он вроде нашего Николая Гавриловича Курганова — за русского человека горой. Это не кто-либо там, что потолчется неделю-другую в Англии, а потом от своих нос воротит!

— Гаврюша, расскажи про Хиос и Чесму. Как было?

— Было так. Мы искали в Архипелаге турецкий флот. Накануне Ивана Купалы подошли к проливу у острова Хиос. Видим — стоят на якоре шестнадцать линейных кораблей. Можешь представить: шестнадцать, а у нас всего-навсего девять!

— Трудновато. Ну и со скольких кабельтовых открыли огонь?

— Какие там кабельтовы! Сошлись на пистолетный выстрел.

— Ай да Спиридов! — вырвалось у Ушакова. — Он чем командовал, авангардом?

— Да. А мы — в арьергарде.

— Так-так. Значит, Спиридов в авангарде, — повторил, думая о чем-то своем, Ушаков. — Как царь Петр при Гангуте. И как же дрались? — продолжал расспрашивать он. — Турки вышли из пролива, и вы вели бой по всем правилам — на параллельных курсах?

— Какое там! Спиридов так внезапно атаковал турок, что они не успели сняться с якоря. Остались в двух линиях. И потому у них могла вести огонь лишь одна передняя линия — десять кораблей.

— Ах, Григорий Андреевич, молодец: как сообразил! — восхищался Ушаков.

— А мы шли в ордере колонны. Спиридов ударил сразу по флагману.

— Так-так, по голове!

— Все наши суда дрались отчаянно. Матросы и офицеры не щадили себя. Знаешь, когда «Евстафий» сцепился с флагманским «Реал-Мустафа», один наш матрос бросился к турецкому корабельному флагу. Добежал, уже протянул руку — ее прострелили. Он схватился за флаг левой — турок проткнул руку ятаганом. Тогда матрос вцепился зубами в турецкий флаг и погиб, но не выпустил его.

— А флаг?

— Флаг наши отбили. Принесли адмиралу Спиридову. Ты бы знал, как держался он сам! Спиридов отдал приказ: «Музыке играть до последнего!» И вот представь: гром орудий, треск рангоута, крики людей — и музыка. А сам Григорий Андреевич со шпагой в руке ходит по шканцам.

— Герой!

— Ну и расколошматили басурманов. Турки — тягу. Укрылись в Чесменской бухте. Тут мы их и прикончили: кто взлетел на воздух, кто сгорел, кто потонул. Вот картина была — век не забуду! И ни один турецкий вымпел не ушел из бухты.

— Поистине великолепная виктория! — сказал Ушаков. — Эх, жалко — некогда ни посидеть, ни поговорить толком! Надо торопиться: завтра снимаемся с якоря, а дел еще много. Придется идти. Всего хорошего, Гаврюша!

— Тебе счастливого плавания!

Друзья простились.

Ушаков шел под впечатлением рассказов Голенкина о славных архипелажских победах.

«Вот над чем надо хорошо поразмыслить! Такого даже у Курганова не вычитаешь, не то что у Госта», — думал он.

XV

Ушаков вышел из Адмиралтейств-коллегии и медленно направился к пристани. Он был так озадачен, что шел не замечая прохожих, — Федор Федорович только что получил новое назначение.

За последние пять лет Адмиралтейств-коллегия несколько раз перебрасывала его с места на место, словно проверяла: выдержит ли капитан-лейтенант Федор Ушаков?

Ушаков все выдерживал.

Около трех лет он плавал в Средиземном море, доходил до самого Константинополя. Вернулся из-за границы — послали к шведским шхерам осматривать стоявшие там суда. Выполнил это поручение — назначили командиром корабля «Георгий Победоносец». Не успел обжиться на корабле и привести его по-своему в порядок — новое назначение. В Рыбинске чуть не зазимовал караван с дубовым лесом для постройки фрегатов. Надо было успеть доставить караван, пока не кончилась навигация. Послали его. Благополучно привел караван, вернулся снова в Кронштадт командовать кораблем, а вчера срочно вызвали в Адмиралтейств-коллегию.

Стало быть, где труднее, туда Ушакова? Что ж, он работы не боится!

Какое еще дело поручат ему?

Ушакова принял сам вице-президент Адмиралтейств-коллегии граф Иван Григорьевич Чернышев. Это был сухопутный моряк, не интересовавшийся морским делом, но ловкий, льстивый придворный кавалер, большой барин и богач.

Секретарь, провожавший капитан-лейтенанта к графу, что-то шептал ему на ходу о каком-то счастье, но Ушаков так и не понял, в чем дело.

Он вошел к графу.

Просторный кабинет вице-президента Адмиралтейств-коллегии был устлан роскошным ковром с вытканными на нем полевыми цветами. Одна стена кабинета была стеклянная. За ней в больших красивых кадках стояли деревья, на которых порхали и пели птицы.

Граф был одет в голубой польский полукафтан с желтыми отворотами. Шаровары вправлены в желтые сафьяновые сапожки. Чернышев сидел на пне. Второй пень, побольше, стоял перед ним и, по всей вероятности, изображал письменный стол: на пне лежали бумаги.

«Быть ему лесником, а не моряком!» — подумал Ушаков.

Граф Чернышев принял капитан-лейтенанта Федора Ушакова весьма любезно. Хвалил за расторопность. Сказал, что Адмиралтейств-коллегия ценит его, следит за его успехами по службе и потому считает достойным занять важный пост командира императорской яхты «Счастье».

Граф тут же предупредил кое о чем нового капитана.

Императрица хочет чувствовать себя на яхте свободно — только пассажиром, а потому никакими рапортами ей не докучать.

— Встретить ее императорское величество я ведь должен? — спросил Ушаков.

— Разумеется! Но не рапортовать! Затем, когда государыня на корабле, — всем быть в полной парадной форме. Имейте в виду, что она может соизволить пригласить капитана своей яхты к столу…

При такой мысли Ушакова бросило в жар. «Этого еще недоставало»! — подумал он.

— Вилку, ложку держать умеете? С ножа не едите? В зубах пальцами не ковыряете?

Ушаков вспыхнул еще раз.

— Ваше сиятельство, я читал «Юности честное зерцало». И у нас в корпусе учили…

— Вот и прекрасно. Ну, счастливого плавания вам на «Счастье», — пожелал вице-президент, отправляя капитан-лейтенанта.

Ушаков вышел.

Вон, стало быть, какое «счастье» ждало его!

Придворный флотоводец!

Карьеристы, дамские угодники позавидовали бы ему, но не боевые командиры.

Ушаков шел и вспоминал все, что знал об императрицыных яхтах.

Гаврюша Голенкин в одно лето был назначен во время практического плавания на императрицыну яхту «Петергоф». Гаврюша летел как на крыльях: фрейлины! Фрейлины! А за все лето увидал на яхте лишь одну фрейлину лет под пятьдесят, да зато день и ночь драил медяшки.

Ушакову фрейлины не нужны, будь они даже вдвое моложе!

Вспомнилось еще кое-что. Двое из их выпуска, Яша Карпов и Коля Хвостов, раньше него сподобились этой чести — были командирами императрицыной яхты. Но оба чем-то не угодили, и их быстро отчислили. Коля Хвостов не вытянул больше года, хотя был льстец и щеголь.

А после Хвостова назначили капитана 2-го ранга Суковатого — он командовал яхтой «Петергоф». Неглупый офицер, а кончил совсем уж плохо.

Два года назад у Красной Горки царица производила смотр флоту. Яхта «Петергоф», подходя к якорному месту, задела яхту «Счастье», где была Екатерина II. Императрица испугалась толчка и выбежала на палубу в одном белье (она уже спала). После Пугачевского восстания царицыны нервы стали похуже. Тогда тот же граф Чернышев грозил капитану Суковатому кулаком и кричал: «Ты у меня узнаешь!»

Суковатый так испугался графского возмездия, что бросился в море и утонул.

«Ну, у меня-то яхта будет становиться на место как полагается», — подумал Ушаков.

И все-таки на следующий день он с тяжелым чувством приставал на адмиралтейской шлюпке к императрицыной яхте «Счастье».

Легкая, великолепно оснащенная, украшенная позолоченными резными фигурами Посейдона, наяд и тритонов, она стояла на Неве против Зимнего дворца.

На набережной всегда толпился народ — глазели на красивую царскую игрушку, на цветные ливреи лакеев.

Ушакова встретил у трапа его предшественник, капитан-лейтенант Грязнов, представил ему команду, а затем повел осматривать судно.

Такелаж и рангоут были безукоризненны. Снасти — надежны. Паруса — из лучшего клавердука[20] и канифаса. Везде чистота и порядок. Нигде ни пылинки. Медные части сияли.

Команда, как заметил Федор Федорович, с любопытством и некоторой иронией наблюдала за новым командиром. Оно и немудрено: капитаны на императрицыной яхте менялись чуть ли не ежегодно.

— А теперь посмотрим каюты, — повел Грязнов.

Они спустились по трапу, устланному коврами, в каюты императрицы.

Внизу их ждали три камер-лакея.

— Они всегда на яхте, — кивнул на лакеев Грязнов. — Наблюдают за чистотой и порядком в царицыных покоях.

Вся облицовка кают была из красного дерева и палисандра.

Ушаков вошел в каюту и зажмурился: зеркала, бронза, фарфор, дорогая мебель. Ноги утонули в ковре. А капитан-лейтенант равнодушно шел дальше.

— А это — спальня императрицы. — Грязнов откинул шелковую портьеру.

Мелькнуло что-то белоснежное, кружевное. Ушаков даже не заглянул туда. Пошли дальше.

— Вот это — каюты камер-фрейлин. Это — для гостей. Сопровождает кто-либо из министров, гофмаршал…

«Возил дубовые кряжи, а теперь буду возить министров!» — подумал Ушаков.

— Здесь — гардеробная, а там — буфетная, — продолжал объяснять Грязнов. — Вот каюта для камер-пажей. Вон — камбуз, каюта лакеев и поваров.

— А где же размещается команда? — заинтересовался Федор Федорович.

— Команда — дальше. Для команды, признаться, на яхте места мало. Тесновато. Да и в нашей, капитанской, не больно разгуляешься!

Грязнов открыл каюту, — она действительно была тесная. Капитан-лейтенант стал проворно собирать свои вещи, продолжая рассказывать:

— Императрица бывает редко. Вам повезло: уже август месяц. Восшествие на престол — двадцать восьмое июня — прошло. Вряд ли она пожелает отправиться куда-либо на яхте. Ваше счастье, — улыбался Грязнов. — Конечно, без дела будет скучновато — известно, рейдовая жизнь, не в море. Каждый день одно и то же: с зюйда — Зимний дворец, с норда — Петропавловская крепость. Но зато если пожалует сама, тогда забот хватит!

Ушакова подмывало спросить на прощанье у Грязнова: чем он не угодил? Но не спросил, постеснялся.

— Ну вот я и готов! Счастливо оставаться! — попрощался Грязнов и безо всякого конфуза, что его сместили с капитанства, направился к трапу.

— Трап капитан-лейтенанту! — крикнул вахтенный.

Ушаков стоял, с завистью глядя, как отваливает адмиралтейская шлюпка, увозя Грязнова.

На набережной ее давно уже ожидала толпа: какие-то бабы, сбитенщик, босоногие загорелые ребятишки и будочник с алебардой.

«Он просидел на этой брандвахте[21] полгода, а сколько-то мне придется?» — подумал Ушаков.

XVI

Дни на императрицыной яхте «Счастье» тянулись однообразно-тоскливо. Делать было совершенно нечего. Матросы надраивали медяшки, которые и так сияли как солнце; буфетчик перетирал и без того чистую хрустальную и фарфоровую посуду; лакеи тщетно пытались выколотить из царских ковров хоть пылинку.

А вахтенному лейтенанту оставалось смотреть на берег, где шли люди, проезжали экипажи — кипела жизнь.

Ушаков ходил по яхте и злился.

Вот так привалило счастье, нечего сказать!

Еще две недели тому назад он был командиром боевого корабля, а теперь его словно исключили из флота: капитан превратился в какого-то дворцового управителя.

Теперь у него на судне не пороховой погреб, а винный. Вместо склада парусов — царицын гардероб.

И даже запахи на яхте не морские, привычные — смола, пенька, порох, а какие-то чужие и неподходящие: духи да пудра.

Ушаков готов был презирать себя за это.

Шла первая неделя сентября. Стояли редкие в Петербурге ясные осенние дни — последние перед слякотью и ненастьем. Бабье лето.

И вдруг в один из таких дней бабьего лета к «Счастью» подвалила дворцовая шлюпка. Она доставила на яхту поваров и провизию, золотую посуду и свежие цветы из оранжереи: императрица собиралась завтра утром на прогулку по заливу.

На следующий день уже со второй ночной вахты все были в парадной форме, начеку. Ушаков ходил, придирчиво осматривая каждый уголок.

Но отдежурила вторая, заступила третья вахта, а императрица еще не изволила пожаловать.

Только когда пробило шесть склянок, показался императорский катер со штандартом.

Федор Федорович с интересом и некоторым волнением ожидал императрицу, — он ни разу не видал близко Екатерину II.

Чуть замелькали пышные дамские платья, шляпки, разноцветные зонтики, его уже заранее бросило в пот. Ушаков готов был лучше выдержать на яхте любой шторм, чем быть на ней в таком изысканном придворном обществе.

Спустили парадный, из красного дерева, трап.

Императрица легко поднялась на яхту. Ее поддерживал под руку какой-то важный сановник с Андреевской звездой на голубом шелковом кафтане.

Ушаков, сняв шляпу, склонился в поклоне. Волна духов обдала его. Прошуршали шелка — и все удалилось.

Начиналось свое, любимое, привычное, настоящее дело: сниматься с якоря, ставить паруса.

Федор Федорович получил приказ идти к Петергофу. Яхта, распустив паруса, летела как легкокрылая, белая птица. Петербург убегал назад. Впереди все шире и шире расстилался залив.

В плавании день промелькнул быстро. Ушаков не уходил с юта. Снизу, из императрицыных кают, доносились французский говор и смех. Бегали, суетились камер-лакеи. Пробегали камер-пажи в роскошных светло-зеленых бархатных мундирах, расшитых золотом. Чей-то сердитый голос бурчал:

— Сказано, на двенадцать кувертов, бери двенадцать! А фужеры где?

Явно готовились к обеду.

Ушаков боялся: а вдруг оттуда явится один из этих щеголеватых пажей и скажет: «Ее императорское величество приглашает ваше высокоблагородие к столу!»

От одной этой мысли становилось не по себе.

Но, к счастью, о капитане яхты не вспомнили, и Ушаков с большим аппетитом и безо всякого волнения, на скорую руку, пообедал у Себя в тесной каюте. А потом вернулся на шканцы.

Настал тихий вечер.

Солнце заходило, с точки зрения сухопутных гостей, прекрасно. Ничто не предвещало на завтра большого ветра. Императрица и ее гости любовались закатом, даже вышли наверх.

На ночь было приказано бросить якорь в виду Петергофа.

На яхте зажгли фонари. В царицыных покоях — свечи.

Близилась полночь, а лакеи всё еще бегали с кофеем.

Ушаков потихоньку пошел к себе в каюту выпить чайку. Вестовой зажег свечу и принес чаю. Федор Федорович снял мундир, напился чаю и сидел, прислонившись к переборке. И незаметно уснул.

Проснулся он от тишины: кругом все спало. Яхта чуть покачивалась.

Через переборку доносился из кубрика храп матросов. Свеча догорела и готовилась потухнуть.

Ушаков вынул часы: было ровно три часа пополуночи. Он прислушался — сейчас должны пробить шесть склянок.

Но прошло минуты две, а колокола не слыхать.

Что это они, уснули там?

Он быстро надел мундир и шляпу и поднялся наверх.

Матрос у склянок топал на месте, зевая и, видимо, не собираясь бить.

— Какая склянка? — спросил, подходя, Ушаков.

— Шестая, ваше высокоблагородие.

— Почему не бьешь?

— Не велено.

— Кто не велел? — ничего не понимая, возмутился Ушаков.

— Приходил этот, как его… Захар Кистинтинич…

— Что такое? Какой еще тут Захар Константиныч? — окончательно вспылил Федор Федорович.

— Зотов. Камардин царицы. Не велел бить!

— Морской устав важнее всех твоих Захаров! — прервал его Ушаков. — Бей, как положено!

Матрос послушно ударил шесть раз в колокол.

— Бить и впредь! Чтобы все было по уставу, — приказал Ушаков и быстро пошел к шканцам узнать у вахтенного лейтенанта все подробности этой ерунды. Он подходил к шканцам, когда из императрицыной рубки вышла какая-то женская фигура в белом. Ушаков с удивлением и ужасом узнал в ней императрицу.

— Господин капитан, что случилось? — с тревогой спросила Екатерина.

— На яхте все обстоит благополучно, ваше императорское величество, — почтительно ответил Ушаков, снимая шляпу.

— А почему звонил колокол? Это пожар?

— Никак нет. Это бьют склянки.

— Какие склянки? Кто бьет?

— Ваше величество, песочные часы называются по-морскому — склянки. Пройдет полчаса, мы перевернем склянку и бьем в колокол.

— А-а, понимаю. Склянки — это Sanduhr[22]. Я не, знала, проснулась, — говорила, улыбаясь, императрица. — Раньше, кажется, их не били…

— Их бьют всегда, ваше величество. Так положено по уставу императором Петром, — объяснял Ушаков, а у самого, мелькнуло в голове: «Попал в историю, черт возьми эти склянки!»

— О, устав — большое дело. Его надо исполнять! — все так же улыбаясь, говорила императрица. — Продолжайте, пожалуйста, бить эти… склянки. Теперь я буду спать спокойно. Я накрою голову подушкой… Продолжайте, господин капитан!

И она ушла так же бесшумно, как и появилась.

Ушаков выждал, пока затихли шаги императрицы, и тогда накинулся на вахтенного лейтенанта Сорокина:

— Почему не доложили о том, что приходил камердинер царицы?

— Когда императрица ночует на яхте, никогда склянок не бьют. Это все у нас знают. Я думал, вас давно предупредили…

Склянки продолжали бить в эту ночь аккуратно каждые полчаса.

Наутро вся команда уже знала о ночном происшествии. Все смотрели на Ушакова как на обреченного.

А он был обычен: внешне спокоен и суров.

Как приказали с вечера, яхта «Счастье» к полудню благополучно прибыла к своей якорной стоянке на Неве.

Когда императрица шла к трапу, она взглянула на капитан-лейтенанта Ушакова, склонившегося в поклоне, и ласково сказала:

— Спасибо, господин капитан, за удовольствие!

Это происшествие внесло оживление в монотонную жизнь яхты. О нем говорили все. Мнения офицеров разделились: старший помощник жалел Федора Федоровича и винил во всем вахтенного лейтенанта Сорокина.

Сорокин отрицал свою вину и осуждал Ушакова:

— Мужлан. Я сразу увидал: не годится к нам в капитаны!

Матросы говорили по-иному.

— Одначе какой вспыльчивой, ровно фальшфейер[23]! — говорил матрос, стоявший тогда у колокола.

— Ежели хочешь знать, он прав!

— Да, но, как говорится: тяни-тяни, да и отдай! Как сама пришла, пусть бы уж больше склянок не бил!

— Если закон сполнять, тогда пришла сама, аль не пришла — все едино! Понимаешь?

— Э, что тут закон! Сказано: как, брат, ни пыжься, а выше клотика[24] не влезешь! Надо было уступить. А теперь уберут, как пить дать уберут. А капитан он стоящий, крепкий!

XVII

Прошло несколько дней после отъезда императрицы. Ушаков оставался на месте. Все на яхте уже думали: пронесло.

Но в субботу к яхте подошла адмиралтейская шлюпка. Она привезла капитан-лейтенанту Федору Ушакову пакет. Адмиралтейств-коллегия приказывала ему сдать яхту старшему по себе офицеру и явиться в коллегию.

Все-таки злополучная склянка отозвалась!

Ушаков с легким сердцем покинул императрицыну яхту «Счастье».

«Хорошо птичке в золотой клетке, да еще лучше на зеленой ветке! — думал он, отваливая от надоевшей яхты. — Оставайтесь тут со своими кувертами и реверансами!»

В Адмиралтейств-коллегии ему сказали, что до вторника заседания не будет.

Он вышел и остановился у подъезда с чемоданом в руке, раздумывая, где бы устроиться на эти три дня.

Если бы Морской корпус оставался на месте, можно было бы пожить у кого-нибудь из знакомых служителей. Но он сгорел еще в 1771 году. Во время пожара сгорели почти все корпусные здания. Морской корпус пришлось перевести в Кронштадт.

«А если пойти к тетушке Настасье Никитишне?» — вдруг мелькнула мысль.

Только подумал о домике под березой — и сладко заныло сердце.

Прошло так много времени — десять лет, а он все не забыл голубоглазую, улыбчивую Любушку. Сквозь горечь обиды, которую она ему нанесла, все-таки пробивалась любовь.

Ушаков ничего не знал о Любушке — где она, как живет со своим Метаксой (ему втайне было бы приятно, если бы они жили не в ладу), и он давно хотел разузнать о ней.

Кроме Настасьи Никитишны, спросить о Любушке было не у кого, а за последние пять лет он впервые остановился в Петербурге.

Он с грустью прошел мимо здания Морского корпуса. «Связи» — деревянные флигели, где жили кадеты, их поварня, хлебная — все это сгорело дотла, а сам дом Миниха, который считался когда-то красивейшим на Васильевском острове, стоял как скелет: одни обгорелые стены и пустые глазницы закопченных окон.

Вот и Двенадцатая линия.

Как много построено новых домов!

Цел ли домик под березой?

Ушаков невольно ускорил шаг. Береза видна. И домик целехонек! Федор Федорович взошел на знакомое крылечко. Дверь в сени стояла открытой. Он шагнул дальше и постучал в комнату налево.

— Входите! — раздался голос Настасьи Никитишны.

Ушаков раскрыл дверь и остановился на пороге: за столом, перебирая грибы, сидели совершенно седая Настасья Никитишна и Любушка.

Тогда, десять лет назад, он оставил Любушку на пристани в Воронеже тоненькой шестнадцатилетней девушкой, а теперь перед ним была молодая женщина. Ее голубые глаза смотрели по-иному, но ослепительная, все озаряющая улыбка была все та же.

Любушка, не стесняясь тетушки, кинулась к Ушакову. Плача и смеясь, она обняла его, прижалась к его белому парадному мундиру. А он стоял, несколько ошеломленный, с чемоданом в одной руке.

Еще минуту назад Ушаков думал, что никогда не сможет простить ей измену, забыть огорчение, которое она причинила ему. Но вот она рядом — и он уже забыл обо всех обидах.

Оказалось, что его письма она не получила. Ждала и тосковала. А тут вернулся из Азова Метакса, стал ухаживать за ней.

Мать уговаривала Любушку выйти замуж за подрядчика: человек он солидный, с положением, не то что мальчишка-лейтенант.

«Да и где этот твой Федя? Думаешь, он помнит о тебе? Если бы помнил, давно отозвался бы, а то вот прошло три года, а от него ни словечка. Стало быть, не хочет. Нашлась у него другая невеста: этого цвету — по всему свету!» — нашептывала дочери Марья Никитишна.

— А Метакса пристал ко мне, — продолжала рассказывать Ушакову Любушка, — как с ножом к горлу: выходи замуж. Я говорю: ты мне не люб. А он смеется: стерпится-слюбится! Тяжело было, обидно, что от тебя — ни словечка. И как-то стало все безразлично… Надоели они оба с уговорами. Я взяла да сдуру, чтобы только отвязаться, и вышла замуж… Думала: вся моя любовь к тебе угасла. А вот прошло столько лет и оказалось: люблю я только тебя одного! — говорила Любушка, обнимая его.

— Так кажется. Увидала меня, и в эту минуту действительно любишь, а с глаз долой — из сердца вон! — заметил Ушаков.

— Как тебе не стыдно, Феденька! Да я бросила семью, сына, прилетела сюда, за тридевять земель, чтобы хоть разок посмотреть на тебя!..

В Любушкиных глазах сияло такое искреннее чувство, что Ушаков больше ничего не сказал.

— Ну, верю, верю!.. Значит, не спросясь уехала в Петербург? А с кем же сын?

— Я сказала мужу, что еду в Петербург. А сына оставила с бабушкой.

— А как же ты думала разыскать меня?

— У тетушки есть знакомый канцелярист в Адмиралтейств-коллегии. Через него мы узнали, что ты назначен на императрицыну яхту. Я радовалась за тебя…

— Печалиться надо было, а не радоваться, — усмехнулся Ушаков.

— Радовалась и ревновала!

— А ревновала-то к кому же? К императрице, что ли?

— К фрейлинам!

— К фрейлинам? Да им по сту годов каждой. Беззубые…

— Почему такие старые?

— Императрице самой пятьдесят, так что же она двадцатилетних рядом с собой держать будет?

— Я так хотела тебя видеть! Однажды даже подъехала к яхте на лодке, — рассказывала Любушка. — Видела тебя — ты был на палубе, а потом вдруг ушел и больше не показывался. Чтобы поговорить с тобой, все рассказать, объяснить, я решила ждать здесь хоть до зимы! Я была уверена, что когда-нибудь мы встретимся. И вот теперь я счастлива! — И она прижалась к нему.

— А как же все-таки муж? — немного погодя спросил Ушаков. Любушка молчала. — Помнится, красивый такой, черноглазый. И рассудительный, деловой.

— Действительно, он и порядочный человек, и неглупый. Его все хвалят, а особенно мама. Но мне он противен. Я не могу с ним жить!

— Значит, у тебя выходит, как в былине: «Здравствуй, женимши, да не с кем жить»?

— Да, — грустно согласилась Любушка.

— А зачем же выходила за него замуж?

— Глупая девчонка. Вспомни, Феденька, сколько же мне тогда было?

— Почему меня не ждала?

— Но ведь я же говорю: я ждала тебя, ждала целых три года.

— Я тебя ждал пять лет!

— Так это ты. Ты — крепкий. Ты все можешь…

Ушакову как-то не хотелось спрашивать, но он все-таки спросил:

— А как же сын, Егорушка?

— Ты даже помнишь его имя? — засияла Любушка. — Он хороший мальчик, отлично учится. Черноглазый, красивый. Ему уже восемь лет.

— И тебе не скучно без него?

— Скучно, Феденька. Но я знаю, что он — мой, что он никуда не денется. А ты — ты скоро уедешь. И без тебя мне еще скучнее…

Так они сидели и говорили все об одном и том же — о своей юношеской любви, которая запылала с новой силой. Не могли наговориться, насмотреться друг на друга.

Три дня пролетели как одно мгновение.

— Ах, если бы завтра не состоялось заседание Адмиралтейств-коллегии! — говорила накануне вечером Любушка. — Пусть бы что-нибудь помешало — наводнение какое…

— Что ты, что ты говоришь, Любушка, окстись! — махала рукой тетушка. — Сегодня и впрямь ветер так и рвет с залива.

Но наводнения не случилось. Заседание прошло без помех. Капитан-лейтенанта Федора Ушакова назначили командиром 66-пушечного корабля «Виктор».

Императрица сказала о нем графу Чернышеву: