*/***/*

 
      Казалось бы, пребывание в карантине должно было начисто исключить наше участие в общем кухонном наряде. В Советской Армии было принято почти полное бытовое самообслуживание. Только разве что ассенизация осуществлялась подрядной организацией, а все остальное - самими солдатами. Так, на кухню по специальному графику высылался суточный наряд: в кочегарку - топить печь под котлами, в варочный цех - помогать поварам при разделке и закладке продуктов, мыть котлы, разделочные столы, полы, в посудомойку - драить миски, ложки, бачки, чайники…*/ /*
      И вот, вопреки всякой санитарно-гигиенической логике, новобранцев, формально числящихся в карантине, то есть в изоляции, стали включать в состав этого - пожалуй, самого трудоемкого наряда.
      Не только в кочегарку (что допустимо), но и к котлам и посуде. Так попал я в мой первый суточный наряд и… оконфузился: не выдержал непривычной нагрузки.
      Столовая обслуживала 2000 человек, меня поставили в варочный.
      Понадобилось выносить огромные, 40-литровые, кастрюли с помоями. Но так растерты были мои ноги, что каждый шаг причинял невыносимую боль. А повара подгоняют. А напарник злится. А работа не дает и дух перевести. Поздно ночью, едва дошкандыбав с партнером до помойки и вылив туда содержимое проклятой кастрюли, я сказал товарищу: "Больше не могу", повернулся и отправился в казарму. Да и туда еле дополз…
      Утром со скандалом явились какие-то горлохваты, но я молча показал им свои страшные пятки - и они от меня отступились. Однако ведь как-то эти пятки надо было лечить. Пойти в медсанчасть я не мог: сапоги не налезали на мои напухшие, набрякшие ноги, не идти же босым по холоду. В естественных понятиях штатского человека, если
      Магомет не в силах попасть к врачу, то врач обязан посетить Магомета на дому. После обеда желающие ежедневно строем отправлялись в медсанчасть. Я передал с ними просьбу к врачу: прийти ко мне в казарму. По моему разумению, он был обязан это сделать: ведь пятки у меня нарвали после оказанной под его руководством "медпомощи". Но мои гонцы принесли неутешительный устный ответ: в армии врач к солдату не ходит; мне надо - я и должен явиться к врачу самостоятельно, хоть ползком.. Это Мищенко, несостоявшийся мой начальник, так меня воспитывал. Не поверив,. я стал настаивать на своем, даже записку ему послал. Результат - тот же. А нарывы не проходят.
      Наконец, кто-то из "товарищей командиров" догадался принести мне огромные валенки. И я, как мог, дотащился в них до медсанчасти, где сначала выслушал нудную нотацию шепелявого доктора, а уж потом получил долгожданное лечение.
 

***

 
      Все-таки, карантин - это одно, а курс молодого солдата - нечто совсем другое. Нас распределили по батареям. Но я в огневом взводе пробыл буквально два-три дня: был переведен во взвод разведки.
      Останься я в батарее - вся служба пошла бы по-другому. Кажется, лишь однажды успел побыть на занятии в артпарке возле пушки - намерзся на холодном ноябрьском ветру так,. что и вспомнить зябко. А ведь таких занятий у огневого расчета несколько в неделю, да и просто ухаживать за орудием, чистить его и смазывать - тоже задача не из легких и в мороз, и в зной. И на учения полевые пришлось бы выезжать гораздо чаще. Считаю, что мне со взводом разведки по какой-то неведомой мне случайности очень повезло.
      Разведка в зенитном полку - это боевой расчет локаторной станции, группа визуального наблюдения за воздушным пространством, планшетисты, наносящие воздушную обстановку на карту… во всем этом я полный невежда, потому и объясняю столь косноязычно. Мне выпало быть в расчете локатора радиотелеграфистом. А все другое меня мало касалось. К нашему взводу были прикомандированы еще и полковые
      "химики", которых обучали бороться с атомной, радиационной, химической опасностью. Весь взвод был в ведении начальника разведки полка майора Емельянова, а химики - в распоряжении начальника противохимической и противорадиационной службы. Но непосредственно взводом командовал лейтенант Андрусенко - спокойный, слегка лупоглазый чернявый парень. Было нас во взводе всего-то чуть больше двадцати человек, но чуть позже появился и еще один офицер, лейтенант Решетняк, добродушный украинский увалень, - его назначили начальником локационной станции. Помощником командира взвода стал уже знакомый читателю Фетищев, получивший звание младшего сержанта, через какое-то время его сменил такой же маленький и курносый Крюков.
      Особенностью моей последующей службы стало то. что, находясь в списочном составе взвода разведки, я в то же время очень тесно общался по службе со взводом связи. Летом всех радиотелеграфистов дивизии посылали на общий дивизионный сбор, да и зимой по своей специальности мне пришлось заниматься именно вместе с радистами.
      И вот все время чувствовал себя по-разному: в родном взводе - как в родном доме; ребята здесь были теплые, дружелюбные. А в радиовзводе (позже - взводе связи) - склочные, взаимно подозрительные, злые… Почему так - не знаю, но так это было.
      Время шло, подходила пора принятия присяги. Но сначала надо
      "отстреляться" из личного оружия - лишь после этого мы станем полноправными солдатами. *Глава 10.**СтрашноГо ничеГо нет!*
 
      Вся предварительная часть, пропедевтика солдатской службы завершалась в Советской Армии принятием присяги. Лишь после этой торжественной и значительной церемонии солдат считался полноценным и полноправным настолько, что ему могли доверить несение караульной службы.
      Однако перед присягой необходимо было на "огневом рубеже" - на стрельбище - выполнить (пусть и не уложившись в норматив) определенное упражнение в стрельбе. Да-да, попасть в цель не считалось обязательным - достаточно было из личного оружия отправить все пули даже в "молоко" мишени (то есть в ее белую часть), а то и просто попасть в белый свет, как в копеечку. Но результаты стрельб каждого подразделения и любого отдельного новобранца все же обсуждались, оценивались и как-то отражались на индивидуальной и коллективной репутации.
      Есть приевшийся термин: вооруженные силы государства.
      Воспринимается как отвлеченный, но на самом деле он весьма конкретен. Вот я. например, был вполне осязаемой вооруженной силой - у меня на вооружении состоял автомат Калашникова N КВ 5263.
      Свое личное оружие я сразу же полюбил. Меня и сейчас восхищает гениальная простота его конструкции, остроумный принцип действия: если правильно помню, каждый следующий выстрел производится энергией предыдущего - автомат перезаряжается давлением газов, образовавшихся при сгорании пороха в предыдущем патроне. Сейчас этот автомат состоит на вооружении более чем ста армий мира. А в то время (1954) он в Советской Армии считался секретным, патроны нам выдавали по строгому счету и после стрельб требовали возврата всех гильз. Если хотя бы одной не доставало, все подразделение (взвод, рота, батарея) должно было хоть до ночи искать и найти пропажу. Потому что секретным был и сам патрон.
      Думаю, то была обыкновенная советская дурь, рассказов о которой немало в моей повести. Еще большей дурью оказалась последующая помощь СССР врагам Израиля, в результате которой они оказались до зубов вооруженными - в том числе и "Калашами". Советский Союз это не спасло, Израиль не погубило, а сколько русских убито из таких же вот
      "Калашей" - вряд ли кто подсчитает…
      Но что оружие прекрасное, точное, "само в цель попадает" - так это факт.
      Мне до армии ни из какого оружия, кроме "воздушки" (пневморужья), стрелять не приходилось. В школе, когда ходили в тир, я как раз болел. Потому о своих возможностях в стрелковом спорте не знал ничего. Из того, что когда-то в детстве навскидку убил из пневматического ружья птичку, не сделал никакого вывода. И перед первыми стрельбами из личного оружия немало волновался. Но еще больше волновался за меня наш взводный - лейтенант Андрусенко.
      Это был типичный бравый служака. Ему нравилось командовать, обучать солдат, тянуться перед старшими начальниками, получать благодарности… Как пословицу, повторял он (произнося в окончаниях
      - */ого, -его/***согласный звук как русское "г"): "СтрашноГо ничеГо нет". Ревностно относился к выполнению уставов - например. как и предусмотрено в одном из них - ни к кому из подчиненных не обращался на "ты" и очень болел за честь своего взвода. Перед выходом на стрельбище я вызывал у него особую тревогу, так как стрелять должен был в очках. Успех мой нам обоим казался делом весьма сомнительным.
      Все-таки он делал, что мог: на предварительных занятиях уделял мне повышенное внимание, учил правильно целиться, не заваливая мушку набок, плавно спуская курок. То и дело меня ободрял: "Все будет хОрОшо, Рахлин, ничеГо страшноГо нет!", но по выражению его глаз я видел: он вовсе во мне не уверен.
      На стрельбище нам еще раз объяснили особенности упражнения - оно состоит в том, что сначала дается проба: три одиночных выстрела.
      Если хоть одним попадешь в неподвижную. мишень, то получаешь шесть патронов для стрельбы по мишеням появляющимся. Но надо при этом стрелять тремя очередями - не меньше и не больше, и лишь одно из этих нажатий на спусковой крючок (не припомню за давностью: первое или третье) может иметь итогом одиночный выстрел.. При выполнении этого условия зачет считается сданным, если в мишень попала хотя бы одна из этих шести пуль.
      Меня обуял необыкновенный азарт. Но я взял себя в руки, понимая, что не должен дергаться и паниковать.
      Стрельба в зачетном упражнении ведется по мишеням "появляющимся".
      Это значит, что каждую из мишеней, представляющих собой темный силуэт человеческой головы, держит на палке укрывшийся в окопе солдат. Мишени обращены ребром к стреляющему и потому не видны. По общей команде солдаты в окопе поворачивают мишень к фронту стрельбы на какое-то очень малое количество секунд - и по другой команде опять их ставят ребром. За эти-то секунды ты и должен выстрелить согласно описанной схеме.
      Отстреляв (из положения лежа) по три одиночных пробных патрона, мы по команде вместе с Андрусенко и еще одним-двумя офицерами устремились к мишеням. К моему неописуемому удивлению, моя была поражена двумя пулями из трех. Андрусенко от удивления присвистнул:
      - Рахлин, да вам очки не мешают, а помогают! Говорил же я: страшноГо ничеГо нет!
      Я повеселел, но… главное (стрельба очередями) впереди. На примере товарищей я уже знал: не у каждого получается разделить стрельбу на предписанные "порции". Некоторые вообще так волновались, что во время стрельбы зажмуривали глаза!
      Нет, мне нельзя дать маху. Плохо отстреляюсь - непременно ведь кто-нибудь скажет: "Это тебе не Ташкент защищать!" Я постарался учесть все указания, которые получил во время тренировок. Вроде бы получилось! Следует команда: "К мишеням!" Офицеры считают не отмеченные раньше мелом, то есть новые, уже только мои, пробоины на моей мишени. Я поразил цель ЧЕТЫРЬМЯ пулями: более чем отлично!
      - Рахлин, да вы на "шестерку" отстрелялись! - шутит Андрусенко.
      Он чрезвычайно мною доволен: такого результата, оказывается, не достиг никто из нашего пополнения.
      Это был триумф. Я и позже стрелял уверенно, но такого блестящего результата больше ни разу не добился. А много позднее, на офицерских сборах, при стрельбе из пистолета все пули всадил в "молоко".
      Вывод: не надо хвастаться.
 

*Глава 11.**Физо*

 
      Сколько себя помню, всегда отличался физической неловкостью.
      Трудно сказать, зависело ли это от меня или таким уродился. Но еще в ленинградском пригороде, на даче, где мне было года три с половиной, бабушка должна была меня переворачивать, толкая под попку, чтобы я мог, подобно другим детям, делать кувырок через голову. Я был толст и неуклюж.
      И потом. в детском саду и в школе, во дворе и на улице, всегда ощущал эту свою неловкость. А потому всячески уходил от обычных детских игр: не прыгал через скакалочку, редко пускался наперегонки, мало и неохотно играл в мяч, усугубляя свой недостаток.
      Впрочем, это мне не мешало предаваться тем детским играм, в которых ловкость и быстрота не играли роли решающей, где на первый план выдвигались воображение, фантазия, словесное развитие и другая
      "беллетристика". Например, с удовольствием играл в "пограничников" - и при этом с одинаковой готовностью был и собакой Ингусом, и ее проводником Карацупой; строил корабли или самолеты из стульев - и выполнял обязанности то капитана, то пилота… но как только дело доходило до состязания в сноровке, в подвижности, так я сразу же пасовал…
      Мне было 13 лет, когда впервые я стал в волейбольный круг. А через сетку играть - так ни разу и не отважился. В том же возрасте первый раз вышел на "футбольное поле" (точнее - на маленькую площадку, где гоняли мяч две небольших группы мальчишек). Оба
      "дебюта" состоялись на старой территории харьковского УФТИ
      (Украинского физико-технического института), где в 1944 году (и в следующем тоже) размещался дневной пионерский лагерь профсоюза работников высшего образования и науки. Меня туда определила "по блату" моя тетушка, сестра отца. У меня за спиной был несчастный опыт уральского пионерлагеря и общения с тамошними детьми военных лет, почти поголовно зараженными в своих семьях пошлой и жестокой юдофобией. Но здесь дети были совсем другие: почти все - из интеллигентных семей, да и притом зачастую из еврейских. Девочка лет
      14-ти позвала меня в круг детей, игравших в волейбол. Простейшие правила требуют: не отбивший мяча (хотя бы и неловко посланного) выбывает из круга. Мне повезло, и я, неумело отбивая мяч, вышиб из игры других, сам же продолжал играть. Наконец, остались мы вдвоем с той девочкой (это была Неля Юхновская - позже известный на Украине композитор). После недолгой переброски я (по чистой неловкости) услал мяч куда-то не туда, так что Неля отбить его не сумела, а догнав - сунула его под мышку и ушла, буркнув мне совершенно всерьез:
      - Ты - чемпион! - отчего я преисполнился гордости: быть чемпионом мне до тех пор не приходилось!
 
      Придя на спортплощадку, увидел там детей разного возраста, гоняющих в футбол. В одной из команд не хватало игрока, и мальчишки позвали меня. Обретя "чемпионство" в волейболе, я осмелел и решил дерзнуть. Вратарем у противника был крошечный, чуть ли не шестилетний Гриша. Овладев мячом, я что было сил набежал на малыша и забил его в ворота вместе с мячом. Нашей командой это было воспринято как победа, а у противоположной веских возражений не нашлось. Так я стал хотя бы участвовать в футбольных баталиях.
      Правда, партнеры быстро разобрались в том, кто чего стоит, и за непроворство начали ставить меня "беком" - то есть, в защиту.
      Но в школе я по отношению к спорту вел себя по-прежнему отчужденно. Нельзя сказать, чтобы не пытался себя перевоспитать.
      Занимался и гантелями, и силовой гимнастикой, а в начале студенческих лет, поступив было в политехнический институт, даже несколько месяцев посещал секцию спортивной гимнастики - но без малейшего успеха. В те времена и речи не было о культуризме, о
      "качках", и ни от кого, в том числе и от учителя физкультуры, не услышал я никаких рекомендаций по развитию мышечной системы. А без такого развития не мог выполнить простейших упражнений ни на одном спортивном снаряде.
      Пропагандируя на словах "массовость" спорта, советская школа физической культуры основное внимание сосредотачивала на поиске талантов и воспитании рекордсменов. Слабые, хилые, неловкие, то есть как раз те, кому спорт больше всего необходим для укрепления здоровья, для обретения веры в себя, оставались на обочине, а то и вовсе вне какого бы то ни было физического воспитания. Я стал систематически отлынивать от уроков физкультуры, особенно тех, что происходили в спортивном зале.
      Большинство моих товарищей выбегали на большой перемене во двор, чтобы поиграть в футбол или в "ручной мяч" (термин, которым в годы борьбы с "иностранщиной" заменили английское handball), зимой в классе устраивали игру в "кобылку"… Я*никогда*в этих играх не участвовал, а потребность в самоутверждении компенсировал тем, чтО у меня получалось лучше: выразительным чтением стихов и прозы, участием в драматическом кружке, сочинительством.
      А ведь Бог дал мне крепкое здоровье, немалую выносливость, нормальную осанку. Попадись мне человек, пожелавший наставить на правильный путь - я многое бы наверстал. Но такого наставника не нашлось, а сам себе я задачи самовоспитания не поставил.
      Конечно, я и сам виноват. Например, один из моих школьных друзей,
      Витя Канторович, тоже с детства не слишком спортивный, стал делать гимнастику, стоял на руках, на голове - и сумел себя развить. Но у меня, сколько я ни пытался, даже нормальный кувырок сделать не получилось. Попытки свои я отваживался производить лишь в одиночестве. А когда моя беспомощность обнаруживалась на уроках физкультуры, я невыносимо страдал душою. И потом старался от таких уроков отлынивать… Чем лишь увеличивал свою неумелость.
      В гимнастической секции, куда я записался во время короткого пребывания в техническом вузе, тренером был студент медицинского института Бибиков - кажется, мастер спорта. У него упражнения на гимнастических снарядах получались великолепно. У меня же не получались совсем. Но как мне себя развить - он не показал, не объяснил, - а может быть, и сам не знал. На этих спортивных занятиях мне пришлось еще хуже, чем в школе: здесь ведь присутствовали и девушки… И я бросил не только спорт, но и институт. Конечно, не только по этой причине, но и она сыграла роль.
      На следующий год я поступил в более близкий моим наклонностям институт - филфак педагогического института, однако на отделение не дневное, а вечернее. В его учебном плане физкультура вообще не предусмотрена, и три года я проучился без каких-либо осложнений. Но вот меня перевели на стационар, и вместе с другими академическими долгами, возникшими из-за различия в учебных планах дневного и вечернего отделений, у меня образовалась задолженность и по физкультуре. Я осилил всю остальную (огромную!) разницу - блестяще: сдал на пятерки 8 дополнительных экзаменов, триумфально преодолел две практики… Но сдать упражнения на гимнастических снарядах, уложиться в нормативы на лыжах, в кроссе и освоить еще "сорок бочек арестантов" - этого я не мог. Тем не менее заведующий кафедрой физвоспитания ни за что не хотел проставить мне зачеты без фактической их сдачи. Решительно не помню, как удалось обойти эту неожиданную "полосу препятствий". Но в приложении к моему диплому никакая физкультура так и не значится.
 
      И вот я в армии. Первые физические нагрузки, первые занятия по
      "физо" (так в Советской Армии - не знаю, почему - называли физподготовку). Хотя и с напряжением, но выдерживаю и утреннюю зарядку, и знаменитые "шестнадцать тактов" комплекса вольных гимнастических упражнений. Но вот дошло дело до лазания по канату - и оказалось, что я (правда, не только я) не в состоянии подняться по нему хотя бы на метр.
      Занятие проводил с нами кто-то из "товарищей командиров". Только что ничего не получилось у меня, теперь не может влезть на канат полный, рыхлый Шуляк, на гражданке работавший грузчиком. Мимо идет бравый усатый старослужащий сержант Мандриков. Остановился, понаблюдал немного. Снял поясной ремень и сапоги. Подходит к канату и начинает наглядный инструктаж:
      - Подтягиваетесь… Держите ноги под прямым углом, оттягивая носки ступней… Фиксируетесь… И - па-а-а-лезли!
      Миг, другой - и он у верхушки каната. Но нам-то что делать, если и секунду не можем удержать ноги под прямым углом?
 
      Не столь блестяще, но это упражнение к концу службы я все-таки одолел: без труда залезал до самого верха /без помощи ног. /Через много лет знакомая, работавшая в школе учительницей, попросила меня помочь ей в проведении воспитательного часа с учениками ее четвертого класса. Я пришел и был отрекомендован как "журналист". Не знаю отчего, но, вдруг припомнив мою физкультурную мистерию, стал рассказывать детям, чему все же научился в итоге военной службы
      (кажется, встреча была приурочена ко "Дню Советской Армии"). Устный рассказ меня всегда затрудняет, и я об этом честно предупреждал свою приятельницу, но уж очень она меня просила… И вот - рассказываю, как сперва не умел, а потом все же научился залазить на канат, и про то, как сперва и на метр залезть не мог, и про сержанта Мандрикова с его усами, и как все-таки научился лезть без помощи ног… Смотрю - и не понимаю: неужели мой рассказ так увлекателен? Однако вижу явно, что дети потрясены! Приятельница меня растроганно благодарит: воспитательный час - удался!
      Лишь позже, вспоминая и анализируя собственное свое выступление, вдруг понял: по ошибке, по оговорке рассказывал этим чудным, доверчивым детям, что лез по канату до самого верха без помощи*/рук/*!
 
      Да, конечно, все-таки в итоге двух с половиной лет службы я окреп, чему-то научился. Но только не снарядовой гимнастике! В обязательный минимум солдатских упражнений входит, например, упражнение на "перекладине" (русопятское переложение слова турник).
      Прекрасно помню до сих пор, что нужно было сделать: подойдя к снаряду - подпрыгнуть, зависнуть, держась за турник обеими руками.
      Затем, чуть подтянувшись, вытянуть ноги вперед и одной из них - левой - зацепиться за турник, вися на нем внутренней частью коленного сустава. Затем - энергичный "мах" вытянутой правой ногой.
      И "сед" на перекладину: сперва - верхом. А затем - перекинув и другую ногу - обеими ягодицами на трубе! В итоге - соскок и
      "основная стойка" Все это помню, включая терминологию: "вис", "мах",
      "сед"… но ни то, ни другое, ни третье у меня так ни разу и не получилось. На перекладину меня дружно выталкивали под зад не без усилий, а уж обхохатывались…
      Но между своими - это еще полбеды. А вот что делать, когда приезжает комиссия из штаба дивизии, армии, а то и округа?!
      Например. при инспекторской поверке…
      Ни Андрусенке, ни его преемникам (бравому лейтенанту вскоре добавили звездочку и повысили: назначили командиром огневого взвода
      3-й батареи) меня показывать инспекторам было невыгодно. Поэтому в день поверки меня отправляли в какой-нибудь суточный наряд: то - на кухню, то - дневальным. Короче - прятали. Это устраивало всех, и в первую очередь - меня.
      Так было в течение всей службы. Но после двух ее лет я вознамерился сдавать на звание младшего лейтенанта запаса. Это мне разрешалось как лицу с высшим образованием. В случае успешной сдачи меня по присвоении звания должны немедленно демобилизовать. Такая льгота давала выигрыш почти в целый год. Однако предстояло сдать экстерном все предусмотренные экзамены - в том числе, конечно, и
      "физо".
      Фактически, только оно и заставляло меня по-настоящему волноваться за результат. Даже строевая подготовка не пугала: по этой специфически военной дисциплине у меня всегда была твердая солдатская пятерка - маршировать (см. "Вступительную главу") я любил с детства.
      Как ожидал, так и вышло. Даже свирепый строевик, принимавший у нас, служивших в дивизии четырех бывших учителей, этот экзамен, - даже такой служака поставил мне твердую офицерскую "тройку".
      Особенно ему понравилось, как четко и громко я отдавал команды: это также было предусмотрено программой.
      А вот на экзамене по "физо" я, естественно, оскандалился. Однако принимавший экзамен офицер и ухом не повел. Он просто поставил мне искомую "тройку" - и дело с концом. Человек понимал: если я всему этому не научился за два года, то ведь и третий вряд ли поможет.

      Пора, однако, рассказать, куда занес меня Марс - военный бог.
      Правда, как солдат я видел мир "из окопа", мои возможности обзора были ограниченны. Скажу лишь, что служить мне выпало в 3-й танковой
      Харбинской дивизии, из названия которой ясно, что она участвовала в войне против Японии и в боях за взятие Харбина. В полку еще служило несколько офицеров, принимавших участие в том походе, а перед тем некоторые из них всю войну прослужили в рядах "Дальневосточной - опоры прочной", которую Сталин был вынужден держать вдоль Амура и
      Миссури, на Хасане и Ханке для острастки воинственных самураев.
      Другие, напротив, прибыли сюда, в Приморье, с изрядным фронтовым опытом, полученным на западе - в боях с немцами.
      Дивизия наша входила в состав 25- й армии, штаб которой находился, кажется, в Сучане. Наш зенитный полк имел задачу прикрывать действия дивизии от авиации вероятного противника, и на всех учениях, помню, единственной темой, которую нам "доводили", был
      "марш танковой дивизии в предвидении встречного боя". Отрабатывалось взаимодействие подразделений и частей на таком марше, погрузка боевой техники на железнодорожные платформы,. действия в условиях применения ядерного оружия и прочее.
      В промежутках между учениями разного масштаба личный состав был занят освоением военных специальностей, а также повседневным бытовым самообслуживанием, постоянным хозяйственным обустройством и несением караульной службы.
      Наш полк состоял из четырех зенитных батарей, в которых на вооружении были орудия времен Великой Отечественной войны: калибра
      85 мм, 37 и, кажется, 57 мм. Для обслуживания артиллерийского парка в полку была артмастерская,. укомплектованная слесарями и механиками из числа солдат срочной службы, полковой автопарк обслуживался автотранспортным взводом. Еще был хозяйственный взвод и взвода боевого обеспечения: связи и разведки.
      Я попал в связь, но не в телефонисты, а радисты - и, более того, в радиотелеграфисты. Радисты, которые работают только в микротелефонном режиме (голосом), все были рассредоточены по батареям, а радиотелеграфисты - все, кроме двух - служили в радиовзводе (позже, вместе с телефонистами, составившем взвод связи). Но двое - в том числе и я - находились в боевом расчете локатора МОСТ-2, а он числился за взводом разведки.
      Хотя у меня образование было высшее, а у моего напарника по обслуживанию радиостанции - среднее, начальником станции назначили его. Определенно в таком распределении обязанностей роль сыграло
      "пятно" в моей анкете. Сын "врагов народа" не мог быть начальником даже над радиостанцией РБМ-1 - старушкой военных лет, которую называли "Эр-Бэ на горбе", потому что обе ее упаковки (общим весом
      42 кг) переносились двумя солдатами на заплечных ремнях (как рюкзаки). Начальником станции стал парень из Закарпатья - Петро
      Попович, с которым мы были очень дружны Начальственное преимущество моего напарника заключалось в том, что он был на ефрейторской должности, а я на рядовой. И потому я получал 30 рублей в месяц
      (сиречь, по ценам с 1961 г. - 3 рубля), а он - аж 40!!!
      Да, не баловала солдат срочной службы родная Советская власть.
      Впрочем, чего нам не хватало? Питанием трехразовым - обеспечены: одного хлеба - почти килограмм на брата, мясо - шесть раз в неделю, один день - рыбный и вегетарианский, (солдаты его зовут
      "итальянским"). Каши повар по первой же просьбе добавит. Чаю - "пей
      - не хочу". Обмундирование добротное, зимой дают бушлат и шинель, две пары теплых портянок: суконные и байковые… Трешка солдатская нужна только для покупки чистящих-моющих средств (в основном - асидол, чтобы драить пуговицы), а еще - на пряники: солдатскую утеху.
      Правда, поначалу молодому солдату, как правило, не хватает еды.
      Особенно хочется молодому организму чего-нибудь сладенького. Если оставалось немножко денег после покупки асидола или из дому сколько-то пришлют - тратили на пряники. Когда их привезут, бывало, в магазин или в киоск - мгновенно выстраивалась целая очередь.
      Офицеры, проходя мимо, все потешаются:
      - Ты гляди на них: дети в яйцах пищат, а они сами, как маленькие: не могут без конфеток да без печенья!
      Кто-то из молодых в ответ смущенно улыбается, но очереди ни один не покидает. *Глава 13.**Учиться, учиться и учиться*
 
      1 декабря во всей Советской Армии начинался учебный год. В казарме вывешено огромное расписание, каждому взводу там предусмотрено свое: подготовка политическая, тактическая, физическая, занятия по специальности и прочее. От завтрака до обеда
      - шесть часов, академический час не по 45 минут, как в школе, а по
      50, - думаю, для удобства: чтобы все перерывы были по 10 минут. В школе, по-научному, это рекреация. Ну, а в здесь - по-солдатски: перекур.
      Большинство занятий в каждом взводе общие. А по специальности мы, например, с Петей Поповичем заниматься уходим к радистам. Изучаем там в специально оборудованном классе - глинобитной хижине - материальную часть (свою радиостанцию), а также прием и передачу радиограмм.