Где-то на полпути, в центре Сибири, на одной из очередных стоянок
      - не на станции, а "у столба" - вдруг кто-то из попутчиков внутри нашего вагона крикнул мне:
      - Феликс, гляди: вон твой /керя/ побежал, весь в крови: видно, кто-то его в спину пырнул!
      Я выглянул из вагона - и успел еще увидеть окровавленную спину обнаженного до пояса Додика, что есть сил бегущего к санитарному вагону. Действительно, он получил удар сзади, под сердце, ножом - на его счастье, складным, "перочинным". Короткое лезвие до сердца не достало, раненому наложили повязку - и оставили в вагоне медсанчасти. Он там оказался в одиночестве,. и я на время составил ему там компанию. Вот что мой "керя" мне рассказал:
 
      Урка, отобравший велосипед у железнодорожника, произвел этот
      "экс" только лишь для того, чтоб не скучать на частых остановках.
      Теперь, едва замрет эшелон "возле столба", он вытаскивал "вЕлик" из вагона и колесил на нем взад-вперед по тропке у железнодорожного полотна. Додик, на свою беду, отпустил ему вслед какую-то шутку.
      Блатняк это запомнил. И надо же тому случиться: когда в следующий раз он проезжал мимо видного, вырядившегося в отцову военную форму, моего "кери", кто-то сунул в спицы велосипеда палку, спицы посыпались, велосипед пришел в негодность. Отбросив его в сторону, урка приступил было к Додику с истерическими угрозами, но получил отпор. Блатному стало ясно, что голыми руками этого могучего парня не возьмешь. Урка побежал в свой вагон, взял там свой складной ножик, подкрался к Додику сзади - и нанес ему подлый, воровской удар в спину. Пришлось повару, кормившему нас краденным из котла мясом, распрощаться со своей красивой мечтой об офицерской суконной гимнастерке…
      ЧП такого рода не заметить нельзя. и наша походная "губа" получила, наконец, своего первого - и единственного - узника, а санитарный вагон - первого пациента. Так они и ехали в смежных вагонах: Додик - в лазарете, сявка - на "губе".
      Уголовнику "горел" новый срок. Однако начальству эшелонному невыгодно было раскручивать это дело. Выплывет история с ограблением стрелочника - "А вы где были?" Если же ЧП не числится, то его как бы и не было вовсе. Поэтому к раненому Додику явилась вскоре целая депутация офицеров эшелона (не исключаю, что с самим начальником эшелона во главе). Пострадавшего стали склонять к великодушию. "Да прости ты этого мудака, он и сам перед тобой повинится". Те же лица уболтали и преступника. Нетрудно угадать, чтО ему говорили: "Попроси прощения у этого еврея, а то ведь засудит, ты знаешь, какие они…"
      И вскоре - кажется, на станции Петропавловск, а, может быть, и
      Александровск, где была большая баня, в которой устраивались помывки проезжим командам призывников и этапам зэков, и потому эшелон простаивал здесь по несколько часов, состоялось в местной станционной столовой примирение "сторон".
 
      А еще через несколько дней и я угодил в рискованный переплет.
 

***

 
      Подобно Додику, я тоже был одет, в отличие от большинства призывников, аккуратно и прилично, только совсем иначе: в штатское.
      На мне были вполне целые, хотя и дешевые, брюки и суконная курточка на "кокетке" (такие с конца сороковых годов называли почему-то
      "космополитками"). Именно в ней я сфотографирован на парадном свадебном снимке.
      В разговоре с попутчиками я как-то раз обронил, что не прочь продать кому либо по дороге эту одежонку: после выдачи обмундирования она, как известно, все равно пропадет, а если продам, то денежки мне пригодятся.
      И вот, где-то уже в Амурской области, на очередной остановке зовет меня Володя Комель:
      - Беги скорее - я там договорился со стрелочницей, она купит у тебя барахло!
      Выскакиваю из вагона - и вот я уже в доме стрелочницы.
      - Ладно, я вам продам за восемьдесят рублей (просил - сто, но рынок есть рынок), а вот во что мне переодеться?
      - Я дам тебе свитерок и спортивные штаны моей дочки. - пообещала женщина. И мигом мне все это принесла. Одежка новизной не блещет: бумазейный свитер - в дырочках, тренировочные штаны ношены-переношены, да ведь не в театр же собираюсь - до места как-нибудь доеду, а там и форму выдадут… Махнув рукой, начинаю переодеваться, хозяйка, нырнув в соседнюю комнату, приносит оттуда деньги, сует их мне… Пересчитываю - там, вместо 80-ти, только 75
      (это, в ценах 1961-го, составит лишь 7 рублей 50 копеек). Никогда не был мелочным, но тут меня возмутило: и так ведь отдал за бесценок, но подлая баба решила выгадать еще пятерку! Пользуется ситуацией: поезд может отправиться с минуты на минуту… Мне он виден в окне, но до него ведь надо успеть еще добежать! И, как нарочно, раздался предупредительный гудок паровоза, и эшелон тронулся дальше… Кричу хозяйке:
      - Так нет же, не поеду, пока не отдашь все, как договаривались!
      Наверное, вид у меня был решительный - она еще раз мотнулась в ту же комнату и вынесла недостающую пятерку. Бегу что есть сил к эшелону - он на глазах прибавляет ходу. Из проплывающих мимо меня вагонов - уже почти последних - мне протягивают руки, но у меня под ногами - куча сыпучего угольного шлака, и я боюсь, что, попытавшись ухватиться за руки товарищей, соскользну по нему прямо под колеса.
      Пришлось дождаться самого последнего вагона, который, как бывает в каждом составе, снабжен тормозной площадкой. Уцепившись за железный поручень, я был подхвачен убегающим составом - и при этом больно стукнулся косточкой лодыжки левой ноги об угол ступеньки.
      Вишу на руках, не имея сил подтянуться. А на меня спокойно взирает с площадки человек в овчинном тулупе - кондуктор поезда, или как там его называют… Он не делает ни малейшей попытки мне помочь, и я почему-то не прошу его об этом. Напрягая все свои силы, пытаюсь вылезть на ступеньки. Ставлю колено на нижнюю - и с огромным трудом подтягиваю туда все тело… Наконец-то я на площадке!
      А дальше полтора часа мы вдвоем с этим служивым молча ехали рядом: он - в теплом тулупе, я - в тоненьком, ветром подбитом бумазейном трикотаже (а дело было - напоминаю - в Амурской области, и на дворе середина октября). И за эти полтора часа мы не сказали друг другу ни единого слова!
      Перегоны там, от станции до станции, огромные, и я чуть было не околел от холода. Но вот, наконец, долгожданная остановка. Бегу вдоль состава в свой вагон - меня встречают ликованием и уступают место поближе к печке (топили мы ее, воруя уголь, где придется). За несколько минут я отогрелся, и даже без насморка обошлось.
      Великое дело - молодость!

      Рекрут, призывник, единица воинского пополнения - как ни назови, а суть одна: не только одежка, но и душа тоже еще пока что прежняя, мирная, штатская. Еще она, как ранняя кукуруза, в стадии молочно-восковой спелости Но вот-вот уже шагнуть ей в другой мир, в перевоплощение: огрубеть, зазубриться, ошабриться, /закалиться./
      Близок, близок поворот: от Ворошилова-Уссурийского (теперь-то он просто Уссурийск) по ветке к китайской границе… Но до пограничного
      Гродекова не доехали: отцепили наши вагоны на станции Голенки. Тут - мои ворота в армию: сюда я въехал в нее - и здесь же проведу свой последний месяц службы. Но пока о том ничего не знаю, и быть нам здесь по приезде не больше часа: вон они уже стоят - нас дожидаются
      - американские "студера", то есть грузовики фирмы "Студебеккер", полученные Советской Армией во время войны по ленд-лизу и славно ей послужившие. (Не забыть бы рассказать в подходящую минуту, как красиво они потом на моих глазах эту свою воинскую службу покидали).
      Пока же оставляем надоевшие за 20 суток "телятники", рассаживаемся по машинам. Подходит офицер:
      - Товарищи, у кого есть водительские права?
      Откликаются несколько человек, в том числе наш харьковчанин Витя
      Сотник. За двадцать дней пути я привык уже и к нему, и к толстогубому Лене, и к свойскому, дружелюбному Вите Карнаухову - электрику с завода "Серп и Молот"… Додик и Боря Бержановский остались где-то позади, теперь эти трое или четверо - единственные мои земляки, если не считать колхозников из дальних сел области. С харьковчанами мне очень хотелось попасть в одну часть. Пока, вроде бы, ожидания оправдывались: вместе мы прибыли в большое районное село Покровку. Здесь всех привели в спортивный зал солдатского клуба. По периметру зала было аккуратно разложено свежее сено, мы немедленно улеглись отдохнуть.
      Но отдохнуть не дали: в зал начали прибывать "покупатели".
      Добродушный толстомясый улыбчивый майор, эдакий физиологический оптимист, выйдя в центр зала, громко спросил:
      - Есть ли кто-нибудь с высшим образованием?
      Откликнулся один - и это был я! В "дочкиных" (дочки стрелочницы) обносках, с ушами на отлете при стриженной под "нуль" башке, а притом и в очках, которые я, человек любознательный, не преминул нацепить, чтобы лучше видеть наступающую новую жизнь, - я имел вид, меньше всего вязавшийся с понятием об академичности. Толпа оборванцев захохотала, потому что оборваннее меня среди них никого не было. Майор глядел на меня с сомнением. Но я предъявил ему нотариальную копию свеженького диплома, и он опять оживился:
      - Вот это да: дипломированный учитель литературы! Да вы нам вот как нужны в политотделе! У нас есть дивизионная многотиражка, при ней и типография. Сделаем вас корректором, а захотите, так и военкором!
      Но оптимист не знал обо мне то, что я сам знал слишком хорошо.
      - Товарищ майор, вы сперва мою личную карточку посмотрите…
      - А что там? - насторожился майор. Не спеши, читатель, порицать меня за самодонос: я знал, что просмотр личных карточек неизбежен, и не хотел разочарований - ни для себя, ни для него.
      Майор ненадолго отлучился - а вернулся откровенно расстроенный.
      - Да-а-а-а-а… - Он разводил руками, на лице было написано искреннее сожаление. - И отец, и мать - оба по 58-й… Если бы хоть кто-то один, а то - оба…
      Так обрушилась тогда, не начавшись, моя журналистская карьера. Но я не сильно жалел, так как был нацелен сдать офицерский экзамен - и считал почему-то, что это можно сделать только в линейной части и на строевой должности. Мне и в голову не приходило, что среди "военных" специальностей есть и корректор типографии, и даже… библиотекарь!
 
      Тут в зал вошел маленький офицерик с черными "подозрительно курчавыми волосами" (пользуюсь строчкой из "тюремного стихотворения моего отца). Громко представился:
      - Капитан Рубинчик!
      И стал набирать желающих в батальон связи, которым командовал. Я было записался, но он меня отбраковал, а всех моих земляков - зачислил. И тут же при мне они стали друг другу хвастаться:
      - А меня Абрам купил
      - И меня - Абрам!
      А вот меня - не купил… Думаю, его отпугнула не столько моя личная карточка, сколько то, что и я также "Абрам".
 
      Явление следующее: те же - и незнакомый офицер.
      - Товарищи пополнение! - выкликает он крайне деловым, серьезным тоном. - Сейчас вам необходимо проделать следующую работу…
      "Товарищи пополнение", все двести или триста человек, превратились в слух: что же это за работа нам предстоит? Оказывается:
      - Вы все должны обрить себе лобки и подмышки!!!
      Общий гогот, дружное ликование зала, но… ничего не поделаешь: работа есть работа. На свет извлекаются бритвы. "безопасные" станочки, мыльницы, кисточки - и зал превращается в странный гибрид парикмахерской и бани.
      После "проделанной работы" нас и в самом деле ведут в баню. С готовностью расстаемся со своими лохмотьями, а на выходе из моечного зала каждый получает от стоящего здесь солдатика с ведерком какой-то жидкости тычок квачом в пах, тычок - в подмышки: это - дезинсекция.
      (Забегая вперед,. скажу, что за всю службу в армии ни вши, ни клопа мне не встретилось. За единственным исключением,. о котором - в свое время (см. главу 33).
      В просторном предбаннике нас последовательно обмундировывают: называешь свой размер - и получаешь из рук.специально выделенных каптенармусов - у одного - белье,.у другого - гимнастерку с шароварами, у третьего, четвертого, пятого - бушлат, шапку, сапоги с портянками… Все бы хорошо, но сапоги мне выдали, как потом оказалось,* на два размера меньше!* Еле втиснув ноги, легкомысленно решил: разносятся! Дело в том. что командовавший раздачей старшина покрикивал, торопил… Потом мы опять очутились в солдатском клубе, но уже не в спортивном, а в зрительном зале. Все вдруг стали одинаковыми - и одинаково потешными. То и дело слышны были возгласы:
      "Иван! Це -ты? Тю, мать-перемать нехай, в жизни б не впизнав!" На каждом новеньком форма топорщится, топырится, комом стоит, а морды, все без исключения, еще совершенно штатские, детские, растерянные, ошалелые…
 
      Между тем, покупатели, пришедшие пораньше, уводят свою добычу, а за остальными являются новые. Ко мне подходит молоденький лейтенантик с узкими белыми "медицинскими" погонами. Почему-то торжественно, как генералу, представляется, чуточку шепелявя:
      - Старший врач зенитного полка лейтенант Мищенко. Окончил ленинградскую ордена такого-то и такого-то военно-медицинскую академию имени такого-то. Мне сказали, что у вас высшее образование.
      Это правда?
      - Ну, правда, - говорю. Он мне как-то сразу не понравился: трескучий и хвастливый. - Я окончил харьковский, без орденов, государственный педагогический институт имени Сковороды.
      Сковорода его озадачила… Пришлось объяснить, что это фамилия знаменитого украинского философа и поэта. Лейтенант опять взбодрился:
      - Хотите служить у меня в медсанчасти? Я бы сделал из вас отличного санинструктора!
      …Этого еще не хватало! А как же со сдачей экстерном на младшего лейтенанта? Что же, мне медицину прикажут сдавать?
      И я решительно говорю: нет! Хочу быть в строю, приобрести боевую специальность. Лейтенант с сожалением отступается от меня.
      Тут раздалась очередная команда, нас вывели, рассадили по машинам и повезли куда-то в ночь - в один из дальних приграничных гарнизонов, где располагался зенитный полк танковой дивизии. *Глава** 8.**Осень. Падают листья*
 
      Целый день нам отвели на отдых. Это слово в Советской Армии понималось весьма своеобразно: как синоним работы. Было как раз воскресенье, и нас то и дело выгоняли на улицу: подметать
      "территорию". В октябре, как водится, в России листопад. Большие и маленькие тополя (а других деревьев, кажется, в военном городке и не было) ежесекундно роняли пожухлую листву. А начальству нравится, когда на земле ни соринки. Поэтому с утра и до вечера в такую пору года можно было видеть возле казарм, штабных и хозяйственных помещений преломленные в пояснице, согбенные долу фигуры солдат, с вениками в руках подметающих дороги, стадион, плац - все, что только можно подметать. Вот и нас заставили. Но метелок не дали: надо сделать самому - из чего хочешь.
      Хотелось бы - из гибких прутьев лозы, из стеблей просяной соломы, как делают у нас на Украине. Но здесь этого материала не было. А был буйно разросшийся на пустырях, высохший без дождей бурьян. Будылья - огромные, с них осыпается всякая дрянь, от такого подметания толку - чуть. Но начальству, по пословице советских времен, не надо, чтоб ты работал - ему надо, чтоб ты мучился…
      Кстати о начальстве: без него - нельзя. И нам его тотчас вручили, а нас - ему. Пополнение выстроили, сформировали по спискам взводы, отделения, а затем напротив нашего строя поставили личный состав полковой школы. Школа готовила сержантов для зенитно-артиллерийских подразделений танковых войск. Срок обучения - ровно год. Весь этот год курсантов обучали по всем предметам солдатской науки и по материальной части зенитной техники. Чтобы с сегодняшнего дня, с момента прибытия нового пополнения, они сами могли обучать молодых.
      Целый год будущие младшие командиры под ярмом нелегкой солдатской муштры мечтали об этом заветном дне - и вот он наступил. Полковая школа - это 365 дней жизни строго по уставам. Если для остальных солдат полка бывают все же какие-то послабления, отступления от строгостей военного распорядка, то курсанта полковой школы гоняют, как сидорову козу. В воскресенье обычному солдатику нет-нет да и выпадет какая-нибудь фора: полежать, почитать, письмецо ли написать, в картишки ли перекинуться, в домино сбацать… А у курсантов - непременно кросс! Или - преодоление полосы препятствий. Или - еще какое-нибудь там метание гранат…
      И вот, наконец. перед присвоением звания младшего сержанта настал период стажировки. Через несколько недель каждый получит должность где-то на батарее, в огневом взводе, где есть солдаты и постарше годом службы, - на них не поездишь. Взять реванш за год муштры, в полной мере вкусить сладость власти после стольких унижений можно лишь на новичках, на "карантине" (так нам теперь называться весь период прохождения "курса молодого солдата").
      Назначение первого командира - для каждого новобранца момент знаковый. У выпускников полковой школы званий пока нет, но не именовать же их нам: "товарищ солдат", - ведь мы и сами - "товарищи солдаты". Поэтому нам велят обращаться к нашим непосредственным начальникам хотя и не по уставу, но - с чувством трепета: "товарищ командир".
      В моем взводе зто - маленький, курносый, рыжеватый Фетищев. Потом я узнАю, что он - из Алтайского края, с окраины Барнаула. А командир моего отделения - неуклюжий, с туповатым лицом, украинец ОдОд. Но, кажется,. отделением он командует попеременно с худым, на волка смахивающим Балахановым. Одод деревенщина, с характером добродушным.
      А Балаханов - из города Запорожья, у него взгляд, наметанный на еврейские физиономии, меня он сразу опознал - и стал придираться к пустякам. В казарме, готовясь по команде "перекур" выйти на улицу, я вытащил из пачки папиросу - и тут же товарищ командир Балаханов наказал меня нарядом вне очереди, заставив мыть пол. Оказывается, вытащить папиросу в помещении - грубейшее нарушение устава! - Да ведь я не курил в помещении! - Неважно. - А если б я закурил - вы меня посадили бы или расстреляли? - Не пререкайтесь, выполняйте приказание! (То есть: бери ведро с водой, тряпку - и драй цементный пол).
      Прошло еще два-три дня, и повели нас вечером в баню. Темно - хоть глаз выколи, иду в середине строя и ровным счетом ничего не вижу, с непривычки все время спотыкаюсь. Балаханов на меня покрикивает. А по возвращении из бани я был вызван к начальнику карантина (он же и начальник полковой школы) - грозному майору Андрианову.
      - Ты зачем путал строй, мешал задним шеренгам? - зарычал на меня майор. Гад Балаханов настучал-таки ему… Стоит поодаль - и подвякивает:
      - … Пытался курить в казарме - я его наказал!
      Но майор - даром что свиреп на вид - с выводами не спешит, спрашивает у Фетищева:
      - А как он /вообще/?
      И Гена Фетищев, впоследствии, на протяжении долгого времени, мой командир и товарищ, приходит на помощь:
      - Вообще-то он дисциплинированный. Но, товарищ майор, он очки носит, в темноте видит плохо…
      Майор оставляет кляузу без последствий. На Фетищева нам повезло.
      Но это все будет потом. А в тот первый день все-таки выдались минутки, чтобы оглядеться и… сфотографироваться. Вдруг появился возле нашей казармы разбитной, говорливый парняга с круглым, улыбчивым лицом, в руках - фотоаппарат-лейка, из уст, через каждые два-три значащих слова, непременное "бля":
      - А ну, фазанищи, бля, налетай, бля, кто смелый: сейчас очередью, бля, всех поклацаю - пусть девки, бля, дома посмотрят, какие вы красивые, бля, в новых портянках, гребаный в рот!..
      Фазаны - это мы, солдаты-первогодки: с местной, приморской терминологией нас еще в поезде познакомили везшие пополнение солдаты. В следующем году мы получим право называться "салагами", а на третьем году - "стариками". Конечно, у каждого фазанчика вспыхивает желание запечатлеться, увековечиться. Ваня Конончук (мне с ним всю службу предстоит оттрубить) - предприниматель в душе, клиентура тут же обступает его, становлюсь и я у соседнего тополя - и на всю жизнь - а, может, и для потомков - оставляю позорную память о том. каким был смешным и жалким в тот первый день военной службы своей… Отец. которому я послал снимок в лагерь, написал оттуда, что я на фото "швейкообразен". Но Швейк, по крайней мере, был солдатом бравым. Чего обо мне, судя по этому снимку, не скажешь. А дело в том. что мне немилосердно жали сапоги - отсюда и странная эта осанка, и вымученная улыбка…
      Вечером нас построили и, слегка потренировав на мгновенное выполнение команды "Становись!" и "Разойдись!" - отпустили на покой, предупредив: завтра с утра начинается для нас новая жизнь!
 

*Глава 9.**Карантин*

 
      - Карантин - подъем! - оглушительно рявкает кто-то прямо над моим ухом, и я сваливаюсь с верхней койки (они у нас в казармах двухъярусные, и так будет всю службу), стараясь как можно быстрее натянуть на себя одежду. По рассказам мне давно известно: на одевание - 30 - 40 секунд. Для меня, с детства - выдающегося копуши, срок фантастический. Но - раздается команда:
      - Форма одежды - без гимнастерок! - и это облегчает задачу. С трудом натягиваю кирзачи: они и так на два номера меньше моего размера, а в спешке я левый сапог надел на правую ногу, правый - на левую… Когда заметил - было уже поздно переобуваться. Выходим в темноту, строем - к туалету. Через две минуты опять в строю и - шагом марш! - по едва видной под предутренними звездами дороге. Радио между тем на весь гарнизон играет гимн Советского Союза: у нас семь утра - в Москве полночь.
      - Приготовиться к бегу! Бегом - ырш!
      На первый раз нас взялся гонять какой-то "крупоед" - сверхсрочник: поручили особо свирепому, чтоб фазаны с первого дня службу почувствовали. Топот нескольких десятков кирзачей по укатанному гравию дороги. Дыхание молодых глоток: сперва - равномерное, потом - все прерывистее, все тяжелее… "Ххе!.. Ххе!.."
      Одышка. Мало кто из нас тренирован, а тут еще - двадцать суток провалялись в пыльном "телятнике" без движения, ходить - и то разучились. Но некому охладить пыл нашего служаки: по армейской традиции, он нам, молодым, "дает прикурить". Кажется. это совпадает со всей доктриной скорейшего включения новобранца в воинскую жизнь, оглушения ею.
      Однако ничего: на первый раз выдержал! Одно плохо: над пятками натер в два счета огромные волдыри. Может, и вообще бы остался без ног, но на выручку пришла судьба в лице (а точнее - в толстой красной морде) начальника ОВС полка майора Черного.
      Красномордая судьба. А на руке - шесть пальцев: нечто вроде символа. ОВС - обозно-вещевое снабжение. Майор все же не хреном собачьим - вещами ведает: лишний палец не помешает. Но, главное, в своем деле оказался настоящим докой. Всему карантину объявил перед строем:
      - У кого сапоги на ногах болтаются или, наоборот, жмут - два шага вперед!
      Шагнуло нас человек семь - восемь. Богатырь-майор всех остальных отправил из казармы на улицу, нам же приказал сесть в ряд на табуретки и разуться. После чего предложил каждому выбрать из этих семи - восьми пар сапог - подходящие.
      И вопрос в одну минуту был решен! Не осталось ни босого новобранца, ни лишней пары сапог. Все мы были потрясены простотой и изяществом решения проблемы.
      Уж это не вина майора, а моя беда, что волдыри мои нагноились: дурак санинструктор по указанию незадачливого моего покупателя - лейтенанта Мищенко вскрыл их - и внес инфекцию. С нарывами пришлось промучиться довольно долго..
 

***

 
      В первом нашем гарнизоне - Струговке - пробыли дней пять. Как раз в это время полку приказали сменить место дислокации. Не знаю почему
      - то ли чтоб не прикипали к одному месту, то ли для запутывания вероятного противника, осложнения ему задач военной разведки, но в
      Советской Армии было принято перемещать, тасовать воинские части примерно раз в три года. Только лишь обживется полк на новом месте, наладит учебную базу, обзаведется каптерками, кладовками, расположится поудобнее, как вдруг - нА тебе: приказ о передислокации! Переезжай в другой гарнизон, осваивай все, что не для тебя приспособлено было любовью и старанием других. Особенно тяжело приходилось семьям офицеров и старшин-сверхсрочников: не успели их хозяюшки очередное гнездышко устроить, как уже пора вить новое.
      Вот на такой момент и выпало начало нашей службы. Ну, нам-то, фазанищам, проще всего: расселись по машинам - и "фыр-фыр на сою!"
      (так нас дразнили старослужащие). Длинной автоколонной, с тощими вещмешками своими, потянулись мы за несколько десятков километров - в Чернятинский гарнизон.
 

***

 
      Примерно в пяти - семи километрах от китайской границы - русское лохматое, бестолково разбросанное по распадку между сопками сельцо
      Чернятино - дворов, этак, пятьдесят, - может, и меньше. Но есть крошечный клуб, лавка сельпо, а главное - почта. Конечно, не было бы гарнизона - в такой маленькой деревеньке почту бы не открыли.
      Но в том-то и дело, что меньше чем в километре - целый военный городок: восемь длинных одинаковых одноэтажных казарм, две большие солдатские клуб-столовые, в которых пища духовная и телесная совмещены уже в самом названии: обеденный зал - он же и зрительный, со сценой и даже с неким подобием кулис; здесь два раза в неделю
      (раз - для офицеров и их семей, другой - для солдат) крутят кино, здесь бывают и митинги, и собрания, а изредка - концерты самодеятельности. В стороне от солдатского городка, отделенные от него дорогой на Покровку, Новоникольск и Ворошилов-Уссурийский, - дома для офицеров и сверхсрочников с семьями, между жильем солдатским и начсоставским - котельная (обслуживающая центральным отоплением лишь начальнические дома,. но отнюдь не казармы), тут же стадион, плац, магазин военторга. А по противоположную сторону казарм - ремонтные мастерские, множество глинобитных землянок, в которых размещаются учебные классы, каптерки, кладовки. В свой черед, есть неподалеку от казарм артиллерийский парк, стоянки танковой и прочей техники, склад горюче-смазочных материалов
      (Гэ-Сэ-эМ), топливный, чуть подальше - склады вещевой и продуктовый.
      И уж совсем отдельно за сопкой, в стороне от гарнизона. - склад боеприпасов.
      Не было бы здесь этих пяти тысяч военных и пришитых к ним семейными узами штатских - совсем бы захряла деревенька. Но не она - по военному городку, а он по ней именуется: Чернятинский гарнизон.
 
      Через несколько дней после нас явились новые партии молодых: из
      Прибалтики, Молдавии, Закарпатья, Средней Азии. Они болтались в эшелонах побольше нашего: дней по тридцать. Первое время их с нами не перемешивали: взводы в карантине формировались по земляческому принципу. Так и ходили отдельными группами в строю. Закарпатцы поют свои песни, латыши и литовцы - свои, узбеки - что-то уж совсем для нас удивительное. И в казарме тоже сперва держались "землячествами".
      Вечером, в короткие часы "личного временим", сходились попеть.
      Особенно дружно и мелодично пели "западэнцы": украинцы со Львовщины,
      Станиславщины… Строевые песни, правда, общесоюзные, но у каждой группы - свои. Например:
      /О-гой,/
      /Красный гэрой, /
      /На розвэдку боевой!/
      //
      Сразу слышно: гуцулы и закарпатцы…
 

***

 
      Первое и главное назначение карантина, как показывает само название, - сугубо санитарное, профилактическое. Какое-то время надо держать новичков раздельно, чтоб не перезаразили старичков. Но как раз в этом смысле у нас строгостей не было. Только лишь прибыл наш полк в Чернятино, как стали к карантину стекаться солдаты из других частей: искали земляков. Тут и на меня нашелся спрос: я из Харькова оказался один-единственный в полку, а в соседнем танковом учебном батальоне, составлявшем половину личного состава гарнизона, с прошлого года служила целая группа харьковчан. Так познакомился я с
      Леней Балагуром - потом, на гражданке, мы с ним работали на одном заводе: я - редактором местного радио, а он - электриком.
      Еще одно знакомство меня поразило. Голубоглазый младший сержант из танковой учебки представился:
      - Лева Гутман.
      Во-первых, я хорошо знал его старшего брата Вовку - мы были ровесники, учились в параллельных классах одной и той же школы. Но самое интересное: лишь недавно, как раз перед армией, мне довелось познакомиться с их отцом. Нас обоих позвала в гости одна чудесная украинская семья - там праздновался день рождения моего школьного друга. Хозяева очень ласково принимали папу-Гутмана. Называли его запросто Абрашей, гостеприимно ему подливали вина-водочки… Абраша выпить явно не любил, потому что - обожал. И в ходе ужина хорошо назюзюкался. Он подпрыгивал, кричал, рычал, трубил, пел…