- Кого я вижу! Оленченко! Рахлин!
Да, это был наш Гриша, наш полковой симпатяга! Он провожал в отпуск старшину-сверхсрочника из своей новой части, и они оба тоже уже достаточно клюкнули. А тут вдруг нашелся еще один повод!
- Товарищ майор, да мы спешим - у нас ведь поезд сейчас придет!
- Ни-ни-ни, что вы, я вас так не отпущу: надо обмыть ваши звездочки!
Минут пятнадцать времени у нас еще было, пришлось подсесть к майору и его старшине, тут же на столе появилась новая бутылка, и мы
"добавили": и за свои звездочки, и за его - тоже.
Мы как мы, но майор набрался изрядно. Веселый до предпоследней степени, вошел он с нами в солдатский вагон поезда "Владивосток -
Харьков" (пусть мы и в офицерских погонах, но проезд нам оплатили по солдатской расценке) и, после прощальных пожеланий, вдруг запел своим тенором, сбивающимся на фальцет:
- Проща-а-айте, друзья-а-а, ведь за-втра-а в по-хо-о-о-од!!!
Пассажиры, слушая эти рулады, снисходительно и доброжелательно поглядывали на коротышку майора. От него, даже пьяного, исходили необъяснимые флюиды симпатии и харизмы. Вдруг он прервал свои трели и с неожиданной грустью в голосе сказал:
- Эх, Рахлин, Рахлин, ты едешь к своей учительнице литературы, а я…
Махнув безнадежно рукой, вдруг с новой и пьяной радостью опять запел:
- Первым делом, первым делом самоле-о-о-ты, ну а девушки, а девушки пото-о-ом!!!
Поезд тронулся - пьяный майор едва успел выскочить…
***
Грустная эта история - лишь одна из тех, какие поневоле довелось узнать за время службы в дальнем гарнизоне.
Много лет о быте военнослужащих, заброшенных в медвежьи углы советских просторов, ничего не говорили, не писали, не показывали.
Лишь недавно в фильме "Анкор! Еще анкор!" эта тема предстала во всей своей неприбранной наготе. Готов подтвердить правдивость ленты замечательного режиссера Петра Тодоровского.
Рядовой или сержант срочной службы, при всех лишениях и ограничениях, которыми она сопровождается, чувствовал и знал, что дело это - временное. Ну, три года, ну, от силы три с половиной продлится такая жизнь, а потом его ждут все преимущества
"гражданки". Но офицер, как солдаты во времена императора Николая
Палкина, был навек прикован к своей военной тачке. Жена его (если была) особенно остро ощущала и переживала тяготы существования в гарнизонной глуши. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год одни и те же лица, одни и те же проблемы с рабочими местами, одно и то же и едва ли не единственное культурное развлечение: кино в гарнизонном клубе - чаще всего в солдатской "Клуб-столовой", где вечно пахнет горелой кашей, кирзовыми сапогами и задубевшим мужским потом, а во время сеанса то и дело в темноте раздаются от входных дверей в самую неподходящую, напряженную минуту развития киносюжета, зычные, грубые выкрики: "Старщий лейтенант Зотов - на выход!",
"Дежурный по части - срочно явиться в штаб зенитного полка!"
От скуки и однообразия жизни офицеры и их жены буквально дурели.
Домашние вечеринки, как и вылазки на природу, на охоту, на рыбалку, сопровождались обильными возлияниями. Неизбежно вспыхивали и гасли летучие романы, не обходившиеся, понятно, без сцен ревности и без мордобоя. Отношения между полами порой принимали форму первобытного промискуитета (это когда живут "все со всеми"…). Мне известна доподлинно такая история. Старший лейтенант Л. и капитан П. дружили семьями, их жены были между собой закадычнейшими подругами. Правда, детей ни у той, ни у другой пары пока что не завелось. Вот однажды
Л. говорит своему другу П.:
- Слышь, Серега, что-то скучно… Надо бы для разнообразия что-нибудь придумать позаковыристее… Но - что???
- Ты знаешь, Леха, есть у меня мыслишка: а давай бабами поменяемся!?
- Вот молоток! Здорово придумал! У тебя не голова, а Дом Советов!
А когда?
- Да хоть сегодня. Поговори со своей Ленкой, а я - с Жанкой!
И что б вы думали? Обе боевые подруги пришли в восторг, и тем же вечером Лена Л. перебралась к капитану П., а Жанна П. - к старлейту
Л. Пожили так недельки две или три, опять стало скучно - тогда восстановили status quo..
Историю эту рассказал мне сам Сергей П. в присутствии своего друга Алексея Л.
И оба при этом заливались счастливым смехом.
***
Вот вам третья история из того же тематического ряда.
Еще когда командиром нашего взвода разведки был лейтенант
Андрусенко, к нам прибыл второй офицер. Два офицера в одном маленьком штабном взводе - для мирного времени случай редкий. Однако в составе нашего подразделения был локатор, командовать им и назначили новенького.
Командовать? Вот этого новоприбывший как раз и не умел! Лейтенант
Решетняк был на удивление невоенным человеком. В один из первых дней по прибытии в полк ему поручили провести со взводом занятие по строевой подготовке.
- Равняйсь, - тихо и буднично попросил нас лейтенант со смущенной улыбкой на простецкой курносой физиономии деревенского пастушка. И еще сильнее стесняясь, словно бы даже извиняясь перед солдатами за причиняемое им беспокойство, добавил: - Сми-рно…
Это слово, которое в армии звучит чаще и повелительнее, чем
"Но!!!" и "Тпру!!!" в устах извозчика, он произнес с таким выражением, как если бы собирался сказать: "Приветик, мальчуганы…".
Мы развеселились. Занятие было, фактически, сорвано. Лейтенанта это нисколько не смутило. Да, он оказался никудышним строевиком, а еще хуже - физкультурником: не умел не только показать солдатам, как выполняется "переворот в упор" на перекладине, но даже и подтянуться на ней не мог. Решетняк оказался типично, классически штатным человеком. Зато материальную часть локатора и всю работу на нем знал, как бог!
Придерживаясь в общении с ним устава, мы, тем не менее, чувствовали себя с ним как равные и задавали прямые вопросы.
Непонятно было, как и почему такой сугубо штатский человек оказался в армейских кадрах, да еще и офицером.
- А меня в армию /продали// родители/, - со всегдашней своей смущенной улыбкой объяснил капитан.
- ???
- Да, / продали, - /беззлобно, но убежденно повторил он. - Они меня сначала отдали в подготовительное училище. Ну, в спецшколу военную, после седьмого класса. И подписали обязательство: если не поступлю после десятилетки в нормальное военное училище, то родители внесут деньги, потраченные на мое питание и обмундирование за три года. Я спецшколу окончил, а на офицера учиться не хотел. Мои родители - колхозники под Полтавой. Деньги-то у них, положим, есть, но возвращать стало жалко. Вот и пришлось в радиотехническое военное училище поступать. Я по всем предметам учился на "пятерки", а вот
"физо" и строевая - это для меня гроб с музыкой. Не даются. Врач сказал - это врожденная связанность движений…
Стало понятно, почему командование нашло для свежеиспеченного офицера такую тихую заводь, такой служебный тупичок, как морально устаревшая, подлежащая списанию "малая обнаружительная станция" - радиолокатор МОСТ-2. Демобилизовать Решетняка по тем временам было еще невозможно (уверен, что вскоре, при первом сокращении армии на хрущевские миллион двести тысяч человек, он в эту цифру вошел среди первых!).
И этот-то увалень, будучи еще курсантом, преуспел на "личном фронте": сумел во время каких-то танцулек пленить сердце девочки-девятиклассницы! Они сошлись всерьез, вскоре она забеременела, и он на ней женился. Потом уехал по назначению на
Дальний Восток. Через некоторое время она, будучи уже на сносях, прибыла к мужу в наше Чернятино.
Позже в медсанбате мне рассказывал лежавший рядом со мною, койка к койке, рядовой нашего полка Самигуллин. Этот татарин, как и я, маялся фурункулезом, только в еще более серьезной форме. Лежа под капельницей, он очень забавно рассказывал, как на его глазах в гарнизон прибыла молодая "Решетнячка":
- Я стоял караульный пост возле гарнизонные ворота. Зима был, я - в тулуп. Вот подходит автобус. Оттуда вылазит молодой девушка с большим сумкам-чемоданам, а живот - еще больший. Автобус уехал, она ко мне подходил и спрашивал: "Дядинка-дядинка, а где тут живет лейтенант Решетняк?"
"Дяденька" Самигуллин показал молодушке дорогу к штабу…
Вскоре она родила, а еще спустя некоторое время пополз по гарнизону глумливый слушок: молодая жена изменяет лейтенанту направо-налево со всеми подряд. Называли сержантов учебного батальона, которые бегают к ней поочередно, пока Решетняк на службе.
Над рогоносцем стали жестоко потешаться. Я сам слышал и наблюдал, как из солдатского строя, проходившего мимо лейтенанта, послышался веселый голос:
- Решетняк! Беги скорее домой: там твою жену…!
Но молодой муж отнесся к этому сообщению на редкость равнодушно: ничуть не смутился, не смешался, не замедлил шаг - вообще никак не отреагировал на выходку.
Я лежал в медсанбате вторично, когда он привез жену на консультацию к одному из врачей, по совместительству выполнявшему обязанности гинеколога. Здесь, в медсанбате, офицерские жены и рожали - а где бы еще им это делать?! Почему-то слух о вольном поведении "Решетнячки" достиг и этого лечебного учреждения - помню, что там зубоскалили на этот счет… Лейтенант, мол, привез женку на аборт, а от кого она понесла - ему неважно…
Это было осенью 1956-го, а перед тем, в конце лета, случилось мне ехать в кузове машины вместе с группой офицеров - я один был среди них солдат. В числе моих попутчиков был Решетняк, а также и старший лейтенант Скрипка - тот самый, чья молодая жена за год до этого утонула в Сейфуне. Пренебрегая моим присутствием, вдовец сказал лейтенанту:
- Слушай, Рещетняк, хочу тебя спросить как мужчина мужчину: как ты можешь терпеть такое от своей бабы? Ведь она тебя позорит - блядует, как сучка!
На такие слова, правда ли в них заключена или сплетня, любой муж ответил бы что-нибудь решительное. Но Решетняк только улыбнулся добродушно и вяло.
- Ну, это еще нужно доказа-а-а-ать, - протянул он спокойно и совершенно беззлобно.
- А чего доказывать? Чего доказывать? - вскипел Скрипка. - Весь гарнизон знает и видит…
- На-го-во-оры, - все так же протяжно и столь же спокойно ответил лейтенант. Скрипка лишь плюнул в сердцах - и замолчал.
*Глава 31.**Предвестие*
"Предвестие истины коснулось меня"
/Исаак Бабель/
Годы моей воинской службы пришлись на интереснейший период истории.
Лишь за год до моего призыва в армию умер Сталин. Уже через месяц с небольшим последовала первая - небывалая за всю эпоху его правления - сенсация: власти признали, что кровавое "дело врачей-отравителей" было грандиозной провокацией, направленной на разжигание в советском обществе национальной розни и ненависти.
Мученики-врачи были реабилитированы, освобождены из тюрем и отпущены по домам (за исключением тех, кто успел умереть). Впервые в советской истории прозвучало официальное, на весь мир, признание в том, что самооговоры и оговоры получены от подследственных в результате "незаконных методов следствия", и даже детям было ясно, что под этой мягкой формулировкой разумеются дикие, жестокие пытки, провокации и шантаж. Последовала серия громких демократических деклараций: о восстановлении "ленинских норм", о том, что "никто не может быть подвергнут аресту иначе как с санкции прокурора", "никто не может быть признан виновным в преступлении и осужден за него иначе как по решению суда"… Что "коммунистическая партия и советское государство никому не позволят покуситься на святая святых всей нашей жизни - ленинскую дружбу народов".
Все эти и другие "основополагающие" тезисы, которыми так долго пренебрегали и так нагло помыкали и сам "отец народов", и вся его камарилья, формулировались теперь ежедневно в передовых статьях главного партийного официоза - газеты "Правда", и сотни газет по всей стране прилежно перепечатывали эту трескучую фразеологию во всех городах необъятной страны. После истерических похорон диктатора, обставленных с небывалой пышностью и сопровождавшихся гибелью и ранами десятков людей в возникавшей (если не специально подстроенной) давке, наступили спокойные, серые будни… По привычке в газетных текстах еще мелькали прежние "титулы Вождя и клятвы в верности его памяти, но постепенно и они сошли на нет.
В мае 1953 года мой "патрон", слепой аспирант кафедры философии
Харьковского университета, бывший фронтовик Марк Спектор, у которого я два года работал "чтецом", защищал кандидатскую диссертацию. Из
Москвы в качестве официального оппонента на процедуру защиты явился профессор философии Васецкий. Профессором он был в ВПШ - высшей партийной школе при ЦК КПСС. То есть принадлежал к верховному ареопагу коммунистических идеологов, обязанность которых заключалась в том, чтобы перехватывать желания и настроения правителей, улавливать и впитывать малейшие перемены в их политическом самочувствии, интересах и намерениях - и тут же отливать все это в
"четкие" и по возможности понятные массам формулировки, давать установки, руководство к действию.
Защита у Марка и его коллеги - другого аспиранта-философа, Юрия
Бухалова, прошла успешно, вечером все (в том числе и я, - не только чтец-секретарь, но и верный поводырь) отпьянствовали, как было принято, на банкете в ресторане "Люкс", а на другой день в небольшом актовом зале университета, где накануне проходили обе защиты, московский гость выступил перед преподавателями вузовских
"идеологических" кафедр: историками, экономистами, но, главное, философами. Было объявлено, что он познакомит всю эту публику с некоторыми новыми установками и веяниями в идеологической жизни страны.
С вежливым изумлением преподаватели идеологических дисциплин внимали тому, как хитромудрый и хитромордый московский профессор сообщал о некоторых "пересмотренных в последнее время" положениях философской, экономической и исторической науки. За давностью не могу пересказать подробно, однако четко помню, как с мягкой, всепонимающей и лукавой улыбкой профессор Васецкий втолковывал собравшимся, что отдельные положения еще недавно "гениального" и
"эпохального" труда И.В.Сталина "Экономические проблемы социализма в
СССР" более не считаются непререкаемыми…
То был один из первых открытых уроков сервильности в науке после смерти диктатора. Есть французское изречение: "Король умер - да здравствует король!" А тут без малейшего камуфляжа демонстрировался лозунг: "Король умер - ну и хрен с ним!"
Все-таки в масштабе страны и на уровне рядового сознания нельзя было поступить столь же бесцеремонно. Последовали некоторые подготовительные шаги. Одним из самых решающих был арест Лаврентия
Берия, а затем его осуждение и казнь - при этом были использованы ровно те же методы, какие применялись и при "полководце всех времен и народов": того, что Малюта нового времени был кровавым палачом, показалось недостаточным, и его объявили агентом всяческих разведок, а также выходцем сразу и из армянских дашнаков, и из азербайджанских мусаватистов, хотя сам он был грузином.
Вера в святость прежнего руководства была поколеблена оглашением совсем неожиданных сведений: Сталин давно уверял, что зерновая проблема в стране полностью решена, теперь же вдруг оказалось, что социалистическое сельское хозяйство - в глубоком прорыве, и были приняты срочные меры для его спасения!
Не помню, в каком году, но вскоре после смерти Сталина появилась теоретическая статья против "культа личности". "Ужели слово найдено?" - писал (естественно, по другому поводу) Пушкин… С момента выхода редакционной статьи "Правды" о том, как Карл Маркс ненавидел "всяческий культ личности", была поведена - вначале без конкретного указания, против какой именно личности она в первую очередь обращена - целенаправленная кампания по развенчанию Сталина.
Она достигла своего пика в феврале 1956 года - на ХХ съезде партии, когда Хрущев выступил со своим знаменитым тайным докладом.
Теперь, когда все эти события давно ушли в историю, миру ясно без особых объяснений, что Никита Хрущев был фигурой невероятно противоречивой, эклектичной, что, поднимая руку на тень своего покойного Хозяина, перед которым много лет подряд плясал в самом буквальном смысле этого глагола, он надеялся удержать, в соответствии со своей коммунистической верой, то, что казалось ему главным в советском строе: непререкаемую власть единственной партии, ее диктатуру, ее железную всемирную силу и независимость от ненавистного "имперьялизьма". Но сделать это, не сломав того, на чем она и в самом деле держалась: бессовестной и безудержной власти спецорганов, - он был не в состоянии. Надломав аппарат подавления любой оппозиционной мысли, Хрущев перебил хребет партийного могущества. Трещина эта на время заживала, но окончательно так уже и не срослась. Можно ли представить, что Сталина кто-либо из его окружения хотя бы попытался сместить так же, как сместили Хрущева в
1964 году? - Нет, конечно! Под личным руководством Гения и Вождя сыск работал с надежностью великолепно отлаженного механизма, постоянно изымая из общества мало-мальски способные к рассуждению, к возражению и противодействию элементы. Время от времени Сталин сам менял руководителей сыска, но принцип этой организации, заключавшийся в высшей беспринципности, в подчинении воле одного человека - самого тирана, оставался неизменным.
Однако фигуры новых коммунистических правителей: Хрущева,
Брежнева. Андропова, Черненко и даже, при всех его особенностях,
Горбачева, - в главных своих чертах принадлежали сталинскому прошлому. Вот почему, наряду с проявлениями нового, наряду со всеми их словесными декларациями, в периоды их правления ощущались и симптомы прошлой, сталинской эпохи. Это чувствовалось и при Хрущеве.
***
Где-то, наверное, в 1955 году, не помню по какому случаю, собрали в солдатской столовой сразу два полка: наш и танковый, - и замполит танкистов, подполковник Мойзес держал перед нами длинную и вдохновенную речь. Долговязый, носатый, с глупо-восторженным лицом фанатического служаки, подполковник говорил с большим подъемом и явным удовольствием, а закончил таким вот эффектным "шпицем":
- … И мы еще увидим тот заветный день, когда наше, советское знамя победы*/взовьется в Вашингтоне над Белым Домом!/**//*
Это "пророчество" было произнесено на фоне каждодневной и громогласной мирной пропаганды, неустанных заверений в том, что
Советский Союз стоит во главе борьбы за мир в масштабе всей планеты и, кажется, уже после принятия всесоюзного Закона о запрете любой пропаганды войны. Правда, в армии (и это было правильно) действовал запрет на мирную пропаганду: такой мораторий диктуется самим назначением армии, которая существует для того, чтобы воевать. Но готовность к войне - это ведь не призыв к войне! Петушиный пафос нашего гарнизонного Мальбрука был смешон - но и страшен: ведь он отражал действительные устремления какой-то части военных. Именно тогда была разработана и некоторое время действовала в советских военных кругах доктрина нанесения "упреждающего удара по агрессору".
Один из крупных военных авторов в советском журнале выболтал всему миру эту идею, вызвав этим настоящий мировой скандал!
Впрочем, на уровне мелочей солдатского быта, в размеренной мешанине повседневной службы мы, рядовые и сержанты, не слишком ощущали влияние высокой политики и продолжали буднично тянуть свою лямку. Старые лозунги, прежние, за много лет примелькавшиеся символы, вроде наложенных последовательно один на другой четырех профилей классиков пролетарской идеологии: Маркса - Энгельса -
Ленина - Сталина, - сопровождали эту привычную жизнь. Как вдруг в истории нашей семьи последовали события, показавшие: что-то неотвратимо меняется и уже изменилось в жизни всей страны.
Собственно, это началось вскоре после смерти самодержавного генсека. Уже моя поездка на свидание к родителям, ранее совершенно невозможная (свидания с родными в так называемых особлагах вообще не практиковались!), была признаком той самой "оттепели", повесть о которой написал И. Эренбург. Отец, с которым я лицом к лицу, практически без соглядатаев, провел пять дней, рассказал мне то, о чем почему-то не было известно даже на воле, а вот к заключенным тех лагерей сведения просачивались: о пересмотре "ленинградского дела", о том, что гуманизация режима в пенитенциарных учреждениях, - сказать проще, в лагерях, - инициирована новым партийно-государственным руководством.. Затеплилась и все крепла надежда на возвращение родителей. Перед призывом в армию я успел подать новые ходатайства о пересмотре их дел, причем обратился к бывшему (двадцатых - тридцатых годов) сослуживцу отца - члену ЦК
КПСС Ивану Бойцову и к известному (в том числе, увы, печально известному!) сталинскому "заму по философии" академику Митину, которому (опять увы!) наша мама дала когда-то, в 1919 году, рекомендацию в партию… Мы к ним обращались и ранее, но получали обезличенные бездушные ответы, да и не от них, а от генеральной прокуратуры СССР, а тут вдруг откликнулись сами адресаты: наши письма получены, им будет дан ход!
И вот в конце лета 1955 года прибыла весть о том,. что из заключения отпущена мама. Она пробыла в неволе "лишь" половину щедро отпущенного ей десятилетнего срока. С некоторой гордостью думаю сейчас, что это я ускорил ее возвращение, обратившись к могущественному партийному идеологу Марку Борисовичу Митину. Мама его называла в шутку (и, разумеется, заочно) своим "партийным крестником", а еще… "ешиве бухар" (ешиботником): в воспоминаниях юности он представал перед нею этаким еврейским ортодоксом, сменившим религиозный фанатизм на фанатическое безбожие. Митин без приключений выслужился в "научные" генералы от философии и к концу
30-х гг. стал "правой рукой" Сталина по философским вопросам, помогая вождю в священной травле "всех и всяческих" крамольников.
Именно он подвел философское "обоснование" под лысенковщину, содействовал "идейному" разгрому генетики, кибернетики, информатики и других "служанок империализма", В чисто житейском, карьерном плане этот холуй преуспел всесоюзно, занимая с 1939 года пост члена ЦК
КПСС, а в 1950-м (то есть как раз когда родителей наших посадили) был избран депутатом Верховного совета СССР. Смешно было бы утверждать, что это он спас нашу маму - дав ход рассмотрению нашего ходатайства, этот человек спасал себя! Но с паршивой овцы хоть шерсти клок: я допускаю, что его ходатайство могло ускорить пересмотр ее дела.
То же и с "покровителем" отца. Когда-то наш папа, будучи членом партбюро (не знаю, в каком учреждении), заступился за некоего Ваню
Бойцова "в минуту злую для него". Впоследствии, к моменту ареста наших родителей, Бойцов был первым секретарем Ставропольского крайкома партии. Но тогда и пальцем не пошевелил, чтобы выручить бывшего приятеля. Теперь же и он дал ход новой нашей жалобе: менялись времена! И когда (это будет несколько позже, в мае 1956-го) и мать, и отец, уже реабилитированные в судебном порядке, предстали перед комитетом партийного контроля при ЦК КПСС с просьбой о восстановлении их в партии, то на заседании председательствовал заместитель главы этого высшего органа партконтроля - И. П. Бойцов, по предложению которого обоим вернули партийные билеты без отметки о
20-летнем перерыве в стаже!
Стало можно быть справедливым. Стало можно помогать безвинным.
Сначала, впрочем, отпустили по домам из лагерей вовсе не бывших коммунистов, получивших "срока" по ложным, фальсифицированным обвинениям. Нет, первыми отпустили так называемых "малолеток" - тех, кто попал в заключение, еще не достигнув совершеннолетия, - например, за то, что носил в лес харчи батьке - бандеровцу. И получил за это от Советской власти "четвертак" - 25 лет лагерной каторги. Или, скажем, девочка носила отцу в тот же лес выстиранные ею подштанники - получай 20 лет…Еще через год-полтора освободили тех, кто был осужден за сотрудничество с оккупантами, но не запятнал себя участием в расправах над населением оккупированных земель.
Коммунистов же советская власть и коммунистическая партия отпустили напоследок. Сперва делали это выборочно. Наша мама попала в такую выборку: ее дело пересмотрели и вместо назначенных (ни за что, т. к. преступлений за нею не значилось) 10 лет лагерей назначили (также ни за что!) - пять, а имевшие по этой статье пятилетний срок подлежали амнистии, так что ее первоначально не реабилитировали, а только амнистировали.
Но и эта весть произвела на мое полковое начальство эффект разорвавшейся бомбы. По моей просьбе копию документа об освобождении мне выслали, я показал ее замполиту полка - подполковнику Койлеру.
На его умном, чрезвычайно еврейском лице, когда он читал документ, было написано истинное удовольствие. Без особой надежды, просто на всякий случай, я сказал:
- Товарищ подполковник, мы с матерью долго не виделись, единственное за все эти годы наше свидание продолжалось лишь два часа. Нельзя ли мне получить отпуск с выездом на родину по семейным обстоятельствам?
И вдруг следует от замполита ответ четкий,. уверенный, однозначный:
- Поедешь. Я тебе твердо обещаю.
Дело было еще летом. Но выполнить свое обещание он не спешил.
Пришлось напоминать. Каждый раз он мне уверенно отвечал, прикрывая глаза и кивая утвержительно головой: "Поедешь, поедешь…" Но дальше обещаний дело не шло.
Однажды меня назначили в суточный наряд - дежурным писарем штаба.
Нет, служить писарем мне не довелось ни минуты, а вот "дежурным писарем" - неоднократно: ведь я состоял во взводе штабного подчинения.
Обязанности дежурного по штабу настолько просты, что я не помню, в чем они заключались Помню одно: мытье полов лежало на мне, а полы в нашем штабе были не крашеные.
Незадолго перед тем наш "батя" подполковник Якимов был повышен в чине: он получил еще одну звезду на погон и стал полковником. В
Советской Армии это звание - этапное: следующая за ним ступенька - уже генерал! Начиная с полковника, в форме одежды появляется существенное отличие, роднящее его с генералом: это - папаха. Но она входит лишь в зимнюю форму одежды, а летом все офицеры, в том числе и полковники, носили примерно одинаковые фуражки. Поэтому выражение
"дослужиться до папахи" означало вхождение в новое качество - почти как в царские времена дослуживались до "красной подкладки" (то есть до генеральского чина)..
И вот - надо же случиться совпадению: именно в день моего дежурства по штабу наш свежеиспеченный полковник отправился на вещевой склад в Ворошилов-Уссурийский - получать папаху. И вернулся оттуда в этом величественном головном уборе из серебристого каракуля…
Я уже говорил, что "Батя" наш лицом разительно напоминал популярного киноактера Олега Жакова. Только ростом гораздо выше, станом прям, строен, широкоплеч, мужественен, и новая папаха была ему чрезвычайно к лицу. "Полковник наш рожден был хватом", то есть умел хватить по любому поводу чуть через край, а тут повод явно имелся, причем - уважительный. И потому командир прибыл в расположение своего полка в весьма возбужденном и благожелательном расположении духа.
Не могу похвастаться, что я этим расчетливо воспользовался, но минута оказалась исключительно удачная. Постучавшись в его кабинет, я, как положено, попросил разрешения к нему обратиться - и сказал:
- Товарищ полковник, ваш заместитель подполковник Койлер обещал предоставить мне отпуск с выездом на родину и сказал, что вы не возражаете.
- Так точно: поедешь! - весело отвечал "Батя", и смушки-мерлушки его новенькой полковничьей шапки, которую он не снял и в помещении, радостно сверкнули у него над головой.
- А когда вы приказ подпишете? - снахальничал я.
- Да вот сейчас и подпишу, - ответил Якимов. - Давай зови Рожко!
Рожко был одним из писарей - он как раз сидел в соседней комнате за своим столом и по "батиному" приказанию тут же отстукал одним пальцем на машинке с "полутурецким" акцентом" (буква "Е", в отличие от машинки Остапа Бендера, в ней была, но отсутствовал мягкий знак) такой текст:
/Полагат отбывшим в краткосрочный отпуск с выездом на родину рядового Рахлина Ф. Д. на срок 10 дней, исключая время на дорогу до города Харков. Выплатит Рахлину денежное содержание за… суток// на питание и проезд в оба конца от ст. Ворошилов-Уссурийский до станции Харков в общем вагоне. Снят на время с… по… рядового
Рахлина с доволствия в //части//. Командир// части// - полковник
Якимов"./
//
Тут же "Батя" свой приказ подмахнул - и дело в шляпе!
Да нет, пожалуй, что не в шляпе, а - в папахе!!!
***
Многие из получаемых мною писем (от жены, от некоторых друзей) были необыкновенно пухлыми, объемными, за что наш курносый помкомвзвода младший сержант Крюков называл их "шпиенскими".
- Рахлин, - шутил он, застав меня за чтением очередной почты. - вам опять пришло шпиенское письмо?
И вот в таком-то послании, которое написал мне закадычный друг
Ленька, - тоже Сержан, но без буквы "Т" в конце этой своей фамилии,
- этот мой корреспондент обронил некую загадочную фразу, - что-то такое насчет "кровавого тирана" и "властолюбивого генсека", по чьей злой воле тысячи людей "гнили в лагерях", "были раскулачены и сосланы", "оклеветаны и раздавлены" и что-то еще в том же духе. К тому времени такие формулировки в печати еще отсутствовали, а по опыту совсем недавнего прошлого было известно, что за подобные высказывания можно легко схлопотать зловещий и продолжительный
"срок". По тону Ленькиного письма стало ясно: что-то произошло на официальном или, скорее всего, полуофициальном уровне. Но - что?!
Мой интерес, понятное дело, не был праздным: отец продолжал еще томиться в лагере, никто не снял с него клейма "врага народа"; мама, хотя и вернулась из заключения со снятой судимостью, но ведь всего лишь по амнистии… Ошибочность их ареста или даже хотя бы вероятность такой ошибки никто не признал.
