Легион обреченных

Рахим Эсенов

Легион обреченных

Резидент ошибается

«Совершенно секретно.

…В ночь с 4 на 5 июня 1939 года в районе села Дайна, на реке Сумбар, установлено нарушение Государственной границы СССР. По нашим данным, на советскую территорию проник Платон Новокшонов (он же Шырдыкули), резидент германской разведки, в прошлом агент Интеллидженс сервис под кличкой Хачли, то есть Крещеный. Новокшонов был осужден советским судом, бежал из-под стражи, долгое время скрывался в Иране, где его завербовал Вилли Мадер, резидент германского абвера. Вместе с Новокшоновым перешел границу Черкез Аманлиев, германский агент, как и его жена Джемал, окончивший разведывательную школу под Берлином. Супруги прошли специальную выучку у Вилли Мадера, в его родовом имении Аренсдорф, что западнее Берлина. Черкез, похищенный по приказу Джунаид-хана, известен нам и как сын чекиста Аманли Белета, убитого бандой Эшши-хана. Раньше, в конце апреля, на нашу территорию пробрался Джапар Хороз, он же и Джапар Буркоз, личный друг Эшши-хана, проводник басмаческих банд, повинный в убийстве многих дайхан, советских работников, красноармейцев… Хороз связан с английской секретной службой, сейчас, возможно, перевербован немецкой разведкой…

В настоящее время Новокшонов под нашим контролем развернул в Ашхабаде работу «по вербовке агентуры». Установлен также контроль и за действиями Хороза… По оперативным соображениям предлагаю предоставить возможность Черкезу Аманлиеву беспрепятственно вернуться обратно в Иран…»

Из рапорта начальника отдела контрразведки НКВД Туркменской ССР

Серая тень мелькнула в глубине складского двора и тут же растаяла. Ходжак перехватил в руке заряженную берданку, бросился к высоким штабелям досок, пахнувших сосновой смолой. Пробежал между горками бревен, блестевших от только что прошедшего теплого дождя, обошел пирамиды пустых ящиков. Никого!

Ходжак запрокинул голову в мохнатом тельпеке – барашковой папахе, посмотрел на воровато выглядывавшую из-за туч полноликую луну и, будто осуждая ее, цокнул языком. Иль разыгрывает кто? А ведь шутки с вооруженным сторожем плохи – он и пальнуть не поленится. Кто знает, что его допотопная берданка заряжена лишь одной крупной солью?

Он потянулся свободной рукой к тельпеку, чтобы поправить его, и… застыл на месте: сквозь тонкий халат и исподнюю рубашку почувствовал прикосновение к спине тупого металла.

– Замри! – негромко приказал кто-то хриплым голосом. – И не вздумай повернуться! Веди в сторожку! – Незнакомец больно ткнул револьвером между лопаток. Ходжак краем глаза заметил у своих ног широкие, как у верблюда, ступни, обутые в скрадывающие шаги чарыки[1].

В сторожке, залитой лунным светом, было душновато, но незнакомец не позволил открыть ни дверей, ни форточки.

– Что, Ходжак, не признал? – довольно ухмыльнулся ночной пришелец, видя, как сторож пытливо разглядывал его длинное, чисто выбритое лицо.

– Немудрено узнать тебя, Джапар Хороз. – Ходжак разочарованно отвел глаза. – Без усов и бороды ты и впрямь, как петух опаленный.

– Ты полегче! – осерчал тот, видно, вспомнив, почему его прозвали Хороз-Петух. – Шутки терпимы, когда помоложе…

– А я и не шучу. Посмотришь на тебя, баба не баба…

– Заткнись, Ходжак! Не балагурить сюда я пришел. Тебе привет от Эшши-хана.

– За привет спасибо и тебе, что привез, и тому, кто прислал. Но сухим приветом лишь горло обдерешь.

– Не торопись, будет чем смазать. Ты ответь, почему Ташауз оставил?

– Кто ты такой, чтобы я ответ перед тобой держал?

– Это приказ Эшши-хана. – Хороз заткнул револьвер за кушак.

– Ты эту-то дуру спрячь. – Ходжак указал глазами на револьвер. – Могут прийти с проверкой поста. – И только когда нежданный гость спрятал оружие за пазуху, продолжил: – Эшши-хану я не присягал и в юзбашах[2] у него не ходил.

– Джунаид-хан приказал долго жить. – Хороз торопливо воздел руки кверху. – Земля ему пухом! Все свои богатства и власть над туркменами хан-ага завещал Эшши-хану. Перед смертью он рассказал сыновьям о цели твоего приезда в Афганистан, о верных людях, что ждут сигнала, чтобы выступить против Советов. С твоих слов это?..

– Ишь чего захотел?! Эшши не Джунаид-хан. Он мне не указ!

– Не дури, Ходжак! За Эшши-ханом стоят те же хозяева. Люди умирают, а господа остаются. – И Хороз произнес пароль Джунаид-хана.

– Давно бы так! – озлился Ходжак. – Голова от твоей болтовни распухла. В этом мире за всеми делами выгода, а не пустые слова.

– Уж не запродал ли ты этих людей большевикам?

– Заплатят хорошо, и свою душу заложу, – вызывающе бросил Ходжак. – Да боюсь, большевики поставят меня вместе с ними к стенке.

– Ездил я в Ташауз, Хиву, прощупал троих, чьи имена ты дал Джунаид-хану. Они на меня так вытаращились, будто я с луны свалился.

– А откуда же ты еще мог свалиться?! – Ходжак в сердцах отбросил в сторону берданку, сел на деревянную тахту, покрытую серой кошмой. – Ты отдаешь отчет своим поступкам? Ты думаешь, эти люди ходят по улице да кричат: «Эй, энкавэдэшники, берите нас, мы подпольщики!» Тогда у больного хан-ага хватило сил припомнить и повторить имена лишь трех человек, хотя я называл гораздо больше. Знаю, с кем ты встречался. Это не люди – кремень! Сказать, на кого ты вышел? – И он назвал имена тех троих, которые не пожелали беседовать с Хорозом, указали ему на дверь. – Мы же сменили пароли и явки, кое-кого убрали. С НКВД шутки плохи!

Бывший юзбаши и начальник охраны ханского двора в Хиве, он знал, что кто-то год с лишним назад от имени Эшши-хана появлялся в Хиве и Ташаузе, но его что-то вспугнуло, и тот скрылся за кордон. Видимо, настоящим хозяевам Эшши-хана очень хотелось заполучить явки, имена членов «повстанческой организации», давно затаившейся на севере республики, которая на самом деле была делом рук туркменских чекистов, намеревавшихся выманить из Афганистана Джунаид-хана и других ярых врагов советской власти. Эшши-хан, поверивший в существование антибольшевистского подполья, надеялся, что за такую новость любая разведка, будь то английская или немецкая, отвалит солидный куш, и он с благословения отца поспешил снарядить в Туркмению своего человека.

Но разве такое долго утаишь? Об интересе Эшши-хана прознал английский консул в Мешхеде, на которого работал Джапар Хороз. О том стало известно и Мадеру, который помимо донесения Эшши-хана ознакомился в партийной концелярии с документами некоего Георга Штехелле, сподвижника Гитлера и Рема, побывавшего в Туркмении в самом начале тридцатых годов. Уже тогда фашистские главари, еще не пришедшие к власти, мечтали о «пятой колонне», с помощью которой намеревались со временем установить свое господство и в Среднеазиатском регионе. Рём направил Штехелле в Среднюю Азию, где после Первой мировой войны осталось жить немало попавших в плен немцев, среди которых были и агенты, поддерживавшие связь с германским посольством в Москве.

Штехелле, перешедший границу в районе туркменского Серахса, сразу попал в поле зрения советской контрразведки, и где бы ни побывал – а ездил он в Ташкент, Душанбе, – его повсюду сопровождал чекист Розенфельд, сумевший войти к нему в доверие. Туркменским чекистам удалось выявить связи, явки, имена германских шпионов, а в Ашхабаде даже создать «антибольшевистское подполье», куда наряду с бывшими немецкими военнопленными – коммунистами и антифашистами вошли и представители туркменской интеллигенции. Нацистскому шпиону была предоставлена возможность отправить донесение в Берлин, а через месяц, когда Штехелле переходил границу, он попал в бушующий селевой поток и погиб. Это собственными глазами видел иранский пограничный комиссар. Буйная мутная волна унесла труп немца на советскую сторону.

Докладная Штехелле потом очень пригодилась Вилли Мадеру. Особенно ценным ему показался небольшой список антибольшевистского подполья Туркмении, приложенный к докладной утопленника, не дожившего до прихода нацистов к власти…

Хороз, теперь нетерпеливо переминавшийся на ногах, хотя и ссылался на Эшши-хана, но границу перешел с ведома Мадера, который решил воспользоваться случаем и перевербовать этого старого пройдоху для выполнения разового задания. Однако германский резидент, не доверявший Хорозу, которого при удобном случае мог подставить под удар, чтобы ввести в заблуждение чекистов, поручил ему лишь сообщить о положении на советской границе и ждать его, Мадера, сигнала. И вот агент-двойник, по сути, посланный на задание англичанами, сам вышел на Ходжака и пытался выведать у него новости об антибольшевистском подполье.

– Открой дверь! – Ходжак включил свет. – Закрытая больше внимания привлечет. Не бойся, склад на отшибе…

– Все-таки почему ты в Ашхабаде? – Хороз, опиравшийся о дверной косяк, пнул ногою дверь. – Уж не с чекистами ли спутался?..

Поднявшись с места, Ходжак поставил на электрическую плитку медный чайник. Иных вопросов от Хороза и не ожидал: сын крупного феодала, его детство и юность прошли на шумном мервском базаре за торговлей луком, дынями, чесноком, а случалось и мясом ворованных овец, верблюдов. И Ходжак знал, как унять этого продажного человека.

– Что ты закудахтал, спутался да спутался. Заплатят чекисты, и тебя запродам! Да боюсь, что за такого и ломаного гроша не дадут. Аль на свой аршин меряешь?

– Ладно, чего ты разошелся? – примирительно произнес Хороз. – Ты Джунаид-хану все больше о Ташаузе и Хиве толковал, а сам в Ашхабаде оказался.

– Теперь центр подполья переместился в Ашхабад. Отсюда нити ведут к верным людям, что живут в других городах и аулах.

– Кто они? – Высокий, сутуловатый Джапар Хороз вытянулся ужом. – Ты их знаешь?

– Э, брат! – хитровато усмехнулся Ходжак, приглаживая все еще черную курчавую бородку. – Такое за одно спасибо не называют. Вот в Герате тогда назвал Джунаид-хану кое-какие имена. Оробел перед ним, никак хозяином моим был. Теперь-то я ученый. Будешь, если всю жизнь ждешь, что за тобой рано или поздно придут.

– Ладно, заткнись! – Разочарованное лицо Хороза напоминало теперь вытянувшуюся мордочку крупного лиса, не сумевшего дотянуться до лакомой кисти винограда. – Если для тебя Эшши-хан уже никто, то найдется козырь покрупнее. Ты только скажи: спокойно в Ашхабаде, не замечал за собой слежки?

– В Ашхабаде-то спокойно. А начали бы за мной следить, сразу замели бы. Чекисты чикаться не любят.

Хороз испытующе взглянул на Ходжака и решил уходить.

– Ты передай своему… козырю, – насмешливо бросил Ходжак, – пустым придет, пустым уйдет, как ты. Мой пароль – деньги! Так я скажу даже самому Джунаид-хану, встань он из могилы. И только золотом!..

В узком ущелье Копетдага надсадно заухал филин. Ему в ответ тявкнул шакал и залился детским плачем. Ночная птица вскрикнула еще и умолкла, словно чего-то испугавшись. Горы отозвались многократным эхом и поглотили звуки. Чуть погодя снова раздался вопль шакала.

В диком каньоне посвистывал ветер да всплескивал на крутой излучине Сумбар. Ущербная луна заговорщицки спряталась в светло-сером клобуке туч. Темень поглотила скалы, горбатые арчи, заросли камыша у горной реки.

У трех орешников, свисавших над пропастью, где обрывалась тайная контрабандная тропа, копошилась неясная фигура в чекмене – повседневном туркменском халате и тельпеке. Издавая крики филина, человек вслушивался в сторожкую тишину. Из-за пограничной реки ему отвечало завыванье шакала.

Две тени перешли вброд Сумбар и залегли в кустах гибкого тала. Слепо взметнулись с шумом вспугнутые кеклики. По склону горы скатывалась мелкая галька. По тропе шли люди. Вот уже стал слышен шорох их шагов.

Человек в мохнатом тельпеке поднялся, встал у выступа громадного осколка сорвавшейся с кручи скалы. Его бил озноб. К нему медленно приблизилась тень. Послышался полушепот. Короткий разговор двух людей, будто случайно встретившихся на узкой горной тропе.

– Вы не видели днем верблюдицу?

– Какая она, молодая или старая?

– С рыжими подпалинами по бокам.

– Ищите ее в долине, у развалин старой Кизылбашской крепости.

Молчание. Путники пригляделись друг к другу. Одетый в тельпек Джапар Хороз сколько ни вглядывался в того, кого ожидал, так и не узнал его. Тот, судя по уверенным, бесшумным движениям, был молод, силен, явно ориентировался на местности.

– Идите за мной, – заторопил Хороз. – Держитесь правей. Скорей! Я ваш проводник…

– Разве? А я подумал, что вы кизыл аскер, – съязвил молодой голос. – Не спешите. – Он постоял, осмотрелся, вслушиваясь в тишину, и его высокая фигура скрылась в темноте.

Вскоре на тропе снова возникла человеческая фигура, донеслась туркменская речь:

– Веди… спокойно.

Это был уже другой человек, пониже ростом, грузноватый, в кепке и темной тужурке, из-под которой виднелась светлая рубашка. Пропустив вперед проводника, он двинулся за ним, видно, по привычке волоча ноги, отчего вниз скатывались камешки. Досадуя на него, Хороз нервно оглядывался – спутник, опомнившись, старался шагать бесшумно, но, забываясь, опять шаркал обувью.

За проводником двигались двое. Где же третий? Поначалу Хороз его явно видел, когда тот невидимой тенью крался за ними по пятам. Вскоре третий отстал, а двое, медленно шедшие сзади, соблюдали все меры предосторожности, по очереди присыпая следы табаком.

Проводник не мог унять дрожь в теле – то ли перетрусил, то ли продрог, лежа на холодных камнях, – и он в душе проклинал своих спутников, которые только после второго письма, отправленного через тайник, наконец удосужились перейти границу. Хороз, конечно, мог плюнуть на Мадера, своего временного хозяина, и вернуться в Мешхед, как договаривались с английским консулом. Но с чем он придет? Разве только подтвердит о существовании подполья, готового выступить против большевиков. Англичане, уже однажды обманутые Мадером, в отличие от немцев действовали осторожнее, не доверяясь особенно сведениям из вторых рук. Старый английский шпион должен был рассеять сомнения своих хозяев, и он знал, что они ждали от него: явки, связи, имена… Потому Интеллидженс сервис и дала согласие на «перевербовку» Джапара Хороза, зарекомендовавшего себя преданным агентом. Потому-то он так терпеливо дожидался мадеровских агентов, хотя и рисковал нарваться на советских пограничников. Аллах еще миловал…

Спустившись в долину, Хороз ушел вперед, чтобы разведать дорогу, ведущую к мазанке старого охотника-туркмена. Там его дожидался Ходжак, с которым он уже успел найти общий язык. А тот заранее договорился со стариком предоставить гостям на ночь крышу над головой. Когда Хороз, оставивший своих спутников у больших лысых валунов, вернулся вместе с Ходжаком, их, к своему удивлению, на месте не оказалось. Сбежали? Иль спугнул кто?..

Они осмотрели все вокруг и, опустившись на корточки, решили подождать, не догадываясь, что шпионы, чуть отойдя в сторону, проверяли проводников, наблюдая, не привели ли кого за собой? Убедившись, что все спокойно, вышли из укрытия.

Путники присматривались друг к другу будто собаки, обнюхивающиеся при встрече. С высоким, молодым – это был Черкез Аманлиев – Ходжак никогда не встречался, а Новокшонова признал сразу, они поздоровались, как старые знакомые.

– Ночлега тут не будет, – нетерпеливо выпалил Джапар Хороз. – Обстановка не та…

– Какого хрена ты тогда порол горячку! – обозлился Новокшонов. – А еще письмами закидал шефа.

– Обстановка изменилась только вечером, – спокойно пояснил Ходжак. – Утром к старому охотнику районное начальство заявится, на охоту. Хорошо хоть вовремя узнали…

– А старик надежный? – перебил его Новокшонов.

– У Джунаид-хана служил.

– Нет худа без добра. – Новокшонов присел на корточки, другие последовали его примеру. – Разобьемся на две группы. Ты, Ходжак, пойдешь с моим напарником. Головой за него отвечаешь. А ты, – вспомнив наказ Мадера не очень-то доверять Хорозу, ткнул в него пальцем, – пойдешь со мной.

Условившись о месте и времени встречи в Ашхабаде, обе группы быстро разошлись в разные стороны.

Ходжак и Черкез осторожно подкрались к мазанке, одиноко стоявшей на развилке двух дорог. При свете керосиновой лампы бородатый старик плел силки на кекликов. Догадавшись, что это жилье старого охотника, о котором с опаской говорил проводник, Черкез насторожился, осуждающе покачал головой.

– Пока не опасно, – шепнул Ходжак. – Чаю бы… Озяб я что-то.

Услышав шаги, старик поднял голову и, увидев Ходжака, добродушно улыбнулся большими, открытыми глазами. Мельком оглядел его спутника, статного, черноволосого молодого человека с загорелым лицом, сходившего внешностью на агронома или зоотехника райземотдела. Рядом с ним крепыш Ходжак казался ниже ростом.

Хозяин мазанки повесил на треногу закопченный чайник и с отрешенным видом снова принялся за работу, вслушиваясь в туркменскую речь пришельца, дотошно расспрашивавшего Ходжака о дороге, о настроении приграничного населения, о транспорте, каким придется добираться до ближайшей железнодорожной станции и Ашхабада. Говорил он с чуть заметным персидским акцентом, осторожно подбирая туркменские слова: так разговаривают люди, долго прожившие на чужбине. Шаммы-ага удивило другое – интонация, манера речи ночного гостя поразительно напоминали брата Аманли Белета.

Старик спокойно, боясь выдать свое волнение, с ног до головы оглядел гостя из-за кордона, закрыл глаза. Уж не мерещится ли? Да это же Черкез! Сын его родного брата. Шаммы-ага поднялся с кошмы, хотел что-то сказать и тут же сел, схватившись за сердце.

– Шаммы-ага! – Черкез тоже узнал родного дядю, бросился к нему, задыхаясь от подступившего к горлу кома. Перед глазами пронеслось урочище Сувли, леденящая душу картина убитых отца и матери.

Они долго молчали, не в силах справиться с нахлынувшими чувствами. Черкез первым нарушил молчание:

– Как поздно я нашел вас. Думал, и вас тогда порешили.

Шаммы-ага округлившимися от удивления глазами смотрел на своего племянника, хотел возразить, но режущая боль в сердце не давала ему говорить.

Ошеломленный Ходжак, не знавший о давней трагедии в глухом урочище Сувлы, которая разыгралась по воле Джунаид-хана, непонимающе хлопал глазами, строя всякие догадки по поводу необычной встречи старого чекиста Шаммы-ага со своим племянником, вернувшимся на родную землю шпионом.

На третий день Платон Новокшонов сонно покачивался в плацкартном вагоне «максимки» – пассажирского поезда. Хороз ехал в противоположном конце того же вагона. Поджав тонкие губы, резидент понуро раздумывал над своими действиями с самого начала, то есть с той минуты, когда в заклятом иранском городишке, поддавшись уговорам Мадера, согласился еще раз проникнуть в Туркмению. Разве хозяина ослушаешься?

Не без опаски отправлялся он в Ашхабад, где когда-то, работая в ГПУ, примелькался в ресторанах, забегаловках, напившись, бывало, и револьвер вытаскивал, грозясь насмерть перепуганным официанткам и поварам устроить веселую жизнь… Но и в иранском городишке, где деловые люди знали его как сердобольного сараймана – смотрителя караван-сарая, оставаться ему, Шырдыкули, тоже стало невмоготу. Не за то волка бьют, что он сер, а за то, что овцу съел… Да, совсем потерял он голову, позарившись на четвертую, младшую, жену соседа, строившую ему глазки, «съесть» было собрался – и оскандалился! Назначила она ему свидание в своем доме, и он сломя голову бросился к ней, а там уже поджидали муж, его братья и слуги. Изловили его, избили до полусмерти, раздели, облили мазутом, вываляли в перьях, навозе и выбросили на людную улицу… Уж Мадер костил его: «Остолоп! Кретин! Седина в голову, бес в ребро. Мало в городе борделей? Вы же «крышу» засветите! Я на этот караван-сарай столько золота ухлопал, полжизни положил…»

После-то Шырдыкули узнал, что коварный сосед – такой же, как он сам, сарайман, – узрев в нем опасного конкурента, сгорал черной завистью и потому решил опозорить его. Откуда проклятому шииту ведомо, что для Шырдыкули караван-сарай лишь прикрытие, а основное занятие в жизни – резидент германской разведки. И не он виновен, что дела его так процветали, – Мадер перестарался. Впрочем, и на доходах караван-сарая немец грел руки… Свято место пусто не бывает, Мадер подобрал на место Шырдыкули нового сараймана.

Так Новокшонов, чтобы не оказаться на улице, а то и попасть в число покойников, согласился еще раз испытать свою судьбу – авось пофартит! Хотя знал: попадись он в руки чекистов, вышки не миновать. Не мог лишь понять, откуда взялось в Ашхабаде подполье? Чекисты там шерстили так, что пух летел. Не приманка ли чекистская? А Мадер, прознав о подполье, весь загорелся, боится, что англичане пронюхают и перехватят каналы связи. Потому и наставлял: «Хороза держи за версту. Будет момент, подставь его под удар, пусть чекисты думают, что у них англичане зашныряли. Его-то знают как английского агента. А до тех пор используй на всю катушку…»

И все же Шырдыкули не хотелось верить в существование антисоветского подполья, ибо с ним неизбежны новые хлопоты, знакомства, которые могли привести его в западню чекистов. Предатель страшился возмездия. А колеса вагона в такт его мыслям выстукивали: «Да-да-да, так-так!» Лениво подумал о Черкезе: не дал ли маху, что послал его с Ходжаком? Случись что с ним, Мадер по головке не погладит. Как же, любимчик! Не расставь тогда Новокшонов сетей в Сувлы, не видать бы немцу Черкеза, как своих лопаток. Сквозь землю видит, глиста очкастая, не забыл, но не хочет лишний раз быть обязанным… Видите ли, он – барон, аристократ, а Новокшонов – без роду и племени.

По спящему вагону медленно, шаря глазами по полкам, шел Хороз. Новокшонов встрепенулся: чего мельтешит, шакал длинномордый! Но тут же вспомнил, что скоро полустанок, где они должны сойти, а оттуда пешком добраться до Ашхабада. Шпионы остерегались многолюдного вокзала – береженого бог бережет.

На полустанке поезд не задержался и минуты, а когда тронулся, миновал станционную стрелку, не успев еще набрать скорость, под откос метнулись две тени. Новокшонов спрыгнул удачно, а Хороз больно ушибся и, прихрамывая, едва поспевал за своим напарником. Весь вид незадачливого прыгуна почему-то раздражал Новокшонова.

– Грешен, наверное, вот Аллах и напомнил о себе, – издевался он. – Поди, после шариатских дел омовения не свершил, коленей в молитве не преклонил…

– Я забыл, когда последний раз с женой спал, – захныкал Хороз, а сам зло подумал: «Заткнулся бы, язычник проклятый! Сам-то кто? Не поймешь, неверный или правоверный… У христиан крестился, у мусульман обрезался…» Но сказал другое: – По борделям и чужим женам не таскаюсь!

– Ты полегче! Не петушись! Недаром тебя Хорозом прозвали. Шуток, что ли, не понимаешь?

– Будь ты истинный мусульманин, не шутил бы так зло с пожилым человеком, – не удержавшись, все же намекнул Хороз на истинное происхождение Новокшонова. – Мне под шестьдесят, я старше тебя, а ты со мной, как с мальчишкой.

– Стар, так сиди дома! – огрызнулся Новокшонов, которому в самом деле было не до шуток, потому и срывал свое зло на Хорозе.

И чем ближе подходили к Ашхабаду, тем больше теснило грудь, казалось, какая-то магическая сила увлекала его в западню. Словно матерого волка, который знал, чем грозит ему, ночному татю, запрещенный, преступный промысел, и все же он с безрассудством обреченного бросался на железный капкан.

Под стать ему был и Хороз, побитый и жалкий, с опаской тащившийся за резидентом. Так трусливый шакал неотступно следует за серым, подбирая объедки от его воровской трапезы.

Под утро они передохнули у старых развалин, привели себя в порядок и вместе с караваном из Геок-Тепе вошли в город, затерялись в воскресной сутолоке.

Из-за скалы в синеву июньского неба стремительно взмыл орел и закружил над узкой горной долиной. Шаммы-ага, проводив его долгим взглядом, отыскал глазами приземистую арчу и, увидев среди неброской зелени темную башенку орлиного гнезда, радостно подумал: снова прилетели! Он поднес к глазам бинокль – в гнезде орлица с двумя птенцами. Удивительная птица! Как верна она своему гнезду, потомству!

Вот уже несколько лет, как бывший оперуполномоченный НКВД Туркменской ССР Шаммы Белет, рано овдовевший и бездетный, выйдя на пенсию, пошел в лесники. Он поселился в охотничьей мазанке, что на участке южной границы, и каждую весну любовался знакомой парой орлов, неизменно возвращавшейся в родные края…

После трех дней задушевных, откровенных бесед с Шаммы-ага было над чем задуматься Черкезу. Говорили даже, просыпаясь среди ночи. Речь шла об одном – о судьбе Черкеза и Джемал, их будущем… Черкезу вспомнился давний отцовский разговор, происшедший как-то после отъезда басмаческого юзбаши Курре, заночевавшего в Сувлы. Отец поутру ходил с лопатой под окнами мазанки, укоризненно покачивая головой, закапывал в песок нечистоты, оставленные незваным гостем.

– Заметь, сынок, – усмехнулся он в черные красивые усы, – иным прозвища пристают неспроста. А человек, прозванный Курре-ишачком, как видишь, вырос в изрядного осла. Только такой может нагадить в двух шагах от того места, где принимал хлеб-соль. И сын весь в отца: каково семя, таков и плод. Пожалуй, недаром весь их род называют гурт – волчьим. Есть в отце и сыне что-то и от помеси волка с шакалом. Может, не прав я и весь род тут не виноват. Обозлившись на блоху, не стоит все одеяло палить.

– А из какого рода Шырдыкули? – Мальчик ожидал услышать нечто необыкновенное.

– Никакого, сынок. Такие люди безродны. Нет для них ничего святого…

И Черкез, очнувшись, словно вернулся издалека и спросил:

– Как называют наш род, Шаммы-ага?

– Гушлар, как птиц.

– Да, гушлар. Я тоже вспомнил. Говорят, на знамени нашего рода было изображение орла. Это было еще до того, как арабы пришли на нашу землю… Выходит, он наш родич? – улыбнулся Черкез, вглядываясь в небо, где по-прежнему в воздушных потоках парил орел.

– Орлы – как хорошие люди, – глаза Шаммы-ага потеплели, – верны друг другу до самой смерти. К родному гнездовью привязаны.

Черкез опустил голову, сердце полоснула обида. Неужели они с Джемал глупее птиц, этих неразумных существ? Он вслушивался в голос Шаммы-ага, ровный, спокойный, и каждое его слово, мудрое, убедительное, западало в самую душу. Другие вели себя иначе. Хырслан был криклив и груб, Мадер – поначалу игрив, а выпивши – сентиментален, Мустафа Чокаев – фальшив и снисходителен, Шырдыкули – неискренен и вкрадчив. А вот Шаммы-ага доверителен, говорит как равный с равным. Так с ним еще разговаривает Джемал. Но она ему жена, самый родной, любимый человек на чужбине.

«О чужбина, чужбина! Будь ты проклята!.. Чего это я?! – спохватился Черкез. – Тогда не встретил бы Джемал, так и осталась бы она пленницей Хырслана. Что тогда?»

У ног Черкеза, вздыхая, бился в каменных теснинах горный Сумбар, вздувшийся от паводка. А ему чудились людские вздохи, крики, конский топот. Виделся тот день, когда уходил из родных Каракумов. Стремя в стремя с ним скакал Хырслан со своими головорезами. Черкез часто оглядывался назад, и всякий раз чудилось, что за ним неотступно бегут отец, мать, брат Кандым. Но они же убиты! Своими глазами видел, прикасался к их окоченевшим лицам, рукам. А теперь они, казалось, у самого конского крупа. Отец и брат молчали, а мать слезно умоляла: «Вернись, сынок! Что ты в чужом краю забыл?..» Сразу же за кордоном видения вмиг исчезли, словно им не хотелось расставаться с родиной. Чужая земля претила даже призракам.

– Ты помнишь, кто приходил к вам в Сувлы? – Голос Шаммы-ага опять вернул Черкеза к действительности.

– Джунаид-хана помню, его сыновей, Дурды-бая с сыновьями. Еще дядю Тагана, нашего дальнего родича по матери, отца Джемал. Он вроде служил у Джунаид-хана, а потом к красным переметнулся. Его сын Ашир навещал моего отца. – Черкез чуть растерянно улыбнулся. – Мне кажется, они дружили. Ашир – родной брат Джемал. Где он сейчас?

– Кого ты еще помнишь? – Шаммы-ага сделал вид, что не расслышал вопроса.

– Армянина помню – курчавый, веселый такой. Мелькумов, кажется, его фамилия. Он, подарив отцу кортик в золотых ножнах, сказал: «Это тебе, Аманли, за верную службу от советской власти». Бывал еще один русский – коренастый, в бушлате и тельняшке. Отец звал его Иваном. И еще один приходил, русоволосый, разговаривал по-туркменски и по-русски, но отец сказал, что он немец, и называл его не то Иоганном, не то Гербертом.

– А ты бы узнал их всех сейчас?

– Если покажут, узнаю. Тогда и после я не понимал, почему отец относился к ним душевнее и теплее, чем к Джунаид-хану и его людям. Он был с ними доверительнее, сердечнее, они платили ему тем же. Я это понял только сейчас, перейдя границу, коснувшись родной земли.

– Ты когда-нибудь называл их имена Мадеру или еще кому-либо?

– Нет, Шаммы-ага. Память об отце свята, и все, что связано с ним, храню на дне сердца, а вход туда открыт не каждому.

– Мой тебе совет, забудь эти имена.

Черкез молча кивнул. В его больших, чуть навыкате глазах мелькнула тень беспокойства, сожаления, будто что-то мучило, не давало ему покоя… Почему над всем этим он не задумывался раньше – в Иране, в Германии? Был замотан, измучен учебой, тренировками? И такое случалось. Прыгал с парашютом под Потсдамом, совершал по ночам марш-броски, ходил по азимуту до полного изнеможения, встречался в лесу с радисткой Джемал, и они, развернув рацию, передавали очередную радиограмму Мадеру, дожидавшемуся от них вестей в Аренсдорфе, своем родовом имении. Но это было так давно.

А в последнее время Черкез больше занимался делами фирмы по продаже хны и басмы, завозимых из Ирана, Турции. Он с Джемал успели прослыть преуспевающими дельцами, приехавшими в Германию по приглашению немецких друзей. Фирма, созданная на капиталы, доставшиеся в наследство от Хырслана, действительно процветала. Да и Вилли Мадер, внесший свой пай, делал все, чтобы она обрастала солидной клиентурой, заказами. Не без его заинтересованного участия удалось открыть ее филиалы на юге Франции, в Монте-Карло, на севере Италии, в Испании. Мадер настолько вошел во вкус, что поговаривал завязать коммерческие отношения и со странами Латинской Америки.

Черкез был весь поглощен своим бизнесом, хотя знал, что Мадер имел на него другие виды. Как и на Джемал. Недаром немец пичкал их материалами о Срединной империи, об истории Средней Азии, требовал, чтобы они больше ездили, запоминали, настойчивее обзаводились знакомствами, особенно среди азиатов, интересовались их занятием, образом мыслей.