Иногда он намеренно вел себя не лучшим образом, точно испытывал нового знакомого на прочность. Мастерство писателя, говорил он, определяется умением создать героя, которому читатель не захотел бы сочувствовать и сопереживать. Увы, это почти невозможно. Какого злодея, какого зануду ни выведи, какую ничтожную душонку ни опиши, читатель все равно в конце концов проникнется симпатией и с неприязнью встретит любую попытку автора избавить мир от своего злополучного создания, хотя бы отправив его в путешествие на планету в созвездии Близнецов.
      21
      Успенский познакомился с Авророй героически. Увлеченная блеском волн, она заплыла далеко в море и угодила в водоворот ("как будто кто-то схватил меня за ноги и потянул вниз"). Случайно оказавшись на берегу, Успенский услышал вопль и, не раздумывая, кинулся на помощь. Ему удалось, ухватив за длинные волосы, вытянуть Аврору на берег, где к тому времени уже собралась толпа зрителей. Бесчувственную Аврору подхватили, понесли, какой-то щуплый, наголо бритый студент со шрамом на затылке сделал утопшей искусственное дыхание. Успенский не успел опомниться, как та, которую он только что сжимал в объятьях, стала недосягаемой. Там, где она лежала, можно было еще различить дивный, даром что затоптанный отпечаток. Быстро темнело. Ветер заполнял песком забытый лифчик купальника... Позже, при других, не столь драматических обстоятельствах, сойдясь с Авророй, исхитрившись покорить ее своей робостью и подобострастием, он много раз порывался рассказать, что именно благодаря ему она еще дышит, ест, поливает цветы, спит, но не решался. Только после того, как она согласилась расписаться, он признался. Аврора не поверила. Произошла первая ссора. Она назвала его хвастуном и подлизой. Он не смог привести никаких убедительных доказательств. Помирились они, когда Успенский, по настоянию молодой жены, отрекся, сказав, что да, солгал - хотел выглядеть в ее прекрасных глазах героем. Аврора часто шутливо попрекала его этой небылицей, добавляя, вполне искренно, что если бы он и вправду вытащил ее из морской пучины на берег, она бы никогда не вышла за него замуж и даже не смогла бы полюбить, поскольку нельзя же любить человека, который спас тебе жизнь! Успенскому было все равно, в конце концов, они столько лет прожили если не душа в душу, то бок о бок. История уводила его все дальше и ниже во тьму веков, от которых осталось только безъязыкое свидетельство в ломаной линии горных пород и ржавой проволоке кустарника.
      С тех пор как в горах были отрыты руины древнего храма - "святилища", Успенский потерял покой, но обрел счастье, ибо что есть счастье, если не потерянный покой? Борьба статуй за место под солнцем. Постамент займет тот из богов, кто лучше других сумеет распорядиться судьбами действующих лиц и исполнителей, соединит линии так, чтоб неповадно было.
      "Входя внутрь, я чувствую себя свободным и настоящим, а все, что осталось по ту сторону невидимых стен, предстает как мой же собственный вымысел, достойный иронии и сострадания. Здесь желания обретают форму женщины, которой принадлежу".
      "Авроры?" - спросил Хромов. Он слушал невнимательно, думая о своем.
      "Увы, она не понимает, не хочет понять! Впрочем, так и должно быть. Если бы женщина понимала, она бы перестала быть женщиной, превратилась в зеркало, хуже - в стеклянный шар, свивающий банальные отражения в гримасы художественного ужаса и любострастия".
      Густой звон кузнечиков, прохладный ветерок, расчесывающий тяжелый зной. Синева над головой...
      Обойдя широкую яму, на дне которой лежали грубо обтесанные глыбы - все, что осталось от святилища, Хромов подошел к обрыву. Скала уходила отвесно вниз, упираясь в узкий полумесяц бухты. Хромов не смог устоять, присел, осторожно заглянув через край. Далеко внизу на серой гальке лежала девушка, ничком (ему не пришлось бороться со своими чувствами), как цитата, подставляя солнцу порозовевший тыл. Хромов пожалел, что не взял бинокль. Глядя на распластанное под тяжестью солнца тельце, уменьшенное отвесным расстоянием до размеров шахматной фигурки или ручки веера, Хромов вдруг догадался, чего ему не хватало в книге, которую он никак не мог начать писать - непосредственной натуры, притягивающей взгляд. Перенести действие из гостиной в будуар или на берег моря, что одно и то же. Мысль, которой не суждено трепетать дольше того, что ей отпущено, чтобы прийти на ум. Хромов встал, отступая от края.
      "Нельзя исключить, что руины - подделка", - сказал Успенский, рассматривая найденный в траве обломок, похожий на наконечник стрелы.
      Хромову представилась пустая комната, выцветшие обои, запертые окна, солнце, пыль. Пора назад. Успенский ехал на велосипеде медленно, вцепившись руками в руль, пригнувшись и напряженно глядя вперед. Вероятно, он уже сожалел, что привез Хромова на место, которое так много для него значило. Во всяком случае, Хромов, рассеянно кативший побоку, никак не выразил своего отношения к увиденному. Святилище осталось для него такой же отвлеченной идеей, какой было до того, как Успенский уговорил его посмотреть на руины. Успенский корил себя, что был недостаточно ясен в объяснениях, но он надеялся, что Хромов тот человек, который поймет его с полуслова, без дурацких вопросов.
      Неблагодарное занятие посвящать в то, что ценишь, и все же трудно удержаться. Ценность собственности раскрывается по мере того, как уступаешь ее другому, вот и Аврора... Успенский еще напряженнее уставился на дорогу, бегущую через серо-желтые виноградники. Он готов был простить Хромову выражение рассеянной беспечности, если бы тот сказал сейчас хоть что-либо, а не вращал педали молча - с отсутствующим видом.
      "Дочь гипнотизера", - сказал Хромов.
      "Что?" - не понял Успенский.
      Хромов рассмеялся:
      "Так, ерунда..."
      Он вдруг рванул вперед и, разогнавшись, отпустил педали.
      В пустой комнате окна были заперты, нечем дышать, пыль покрывала стол, стулья, подоконник, обои выцвели настолько, что невозможно проследить орнамент, стакан воды из-под крана, запах пота, духов, платье, брошенное на пол. Сегодня весь день какой-то женообразный, подумал Хромов, полый.
      22
      В школе его звали Клоп. В то мерклое время он и сам считал себя самым некрасивым и неприятным человеком на свете. Каждая встреча с зеркалом была трагедией. Дичился. Злость не находила другого выхода, кроме как в сухой траве, раздирающей заплаканное лицо, в море, похожем на битое стекло, в слоновых облаках. Он научился подчинять себе не только те вещи, которые можно взять в руки, сжать, сдавить, придушить, но и вообще все, что попадает в поле зрения. Он чувствовал задатки власти в сладкой тоске, охватывающей его, когда просыпался не там, где, как помнил, укладывался спать. Его преследовали слова "пыльца", "пестик", "тычинки". В том, что мир полон богов, он убедился однажды, встретив на пустыре возле виноградников (ему было двенадцать лет, он был предоставлен самому себе) человека, одетого в черный костюм и, несмотря на жару, не снимавшего черных перчаток. У человека искрились глаза и растягивался, точно резиновый, рот. Он попросил Клопа сбегать в город за сигаретами и дал подержать большой армейский бинокль. Уже добежав до табачной лавки, Клоп понял, что сигареты можно не покупать, а деньги оставить себе. Несколько дней он не выходил из дома, боясь повстречать где-нибудь на улице человека, одетого в черный костюм. Но страх прошел: раз человек послал его за сигаретами, значит, сам по каким-то причинам не мог войти в город, значит, бояться нечего. Клоп потратил деньги, купив билет на представление заезжего гипнотизера: он давно уже засматривался на аляповатые афиши. Перед одним из своих номеров гипнотизер обратился в зал, призывая кого-нибудь из зрителей принять участие в эксперименте по чтению мыслей. Желающих не нашлось. "Что ж, - сказал гипнотизер, - придется мне самому выбрать..." Он обвел глазами притихший зал и ткнул в Клопа:
      "Иди-ка сюда, малыш!"
      Клоп нехотя поднялся на сцену.
      "Напиши какую-нибудь мысль и спрячь в конверт!" - приказал гипнотизер, вручая опешившему Клопу листок бумаги и карандаш.
      Клоп, как ему было велено, сел за столик, отгороженный от нетерпеливо щелкающего пальцами гипнотизера ширмой, и уставился на пустой листок бумаги. Его охватил ужас. Ни одной мысли не приходило в голову.
      "Ну что там, поторопись! - недовольно подгонял его гипнотизер. - Ты же не хочешь сорвать мое представление! Посмотри, сколько взрослых людей тебя ждут!"
      Клоп морщил лоб, сглатывал слюну, водя карандашом в воздухе, но мысль не приходила.
      "Хоть что-нибудь!"
      В голосе гипнотизера появились умоляющие нотки. В зале засмеялись.
      Клоп наклонил голову почти к самому столу и вдруг написал: Я большой. Поскорее сунул сложенный листок в конверт.
      "Наконец-то... Можешь оставить конверт у себя".
      Гипнотизер прошелся взад-вперед по сцене, вытирая платком лоб.
      "Наш маленький друг, - сказал он, обращаясь к залу, - не так прост, как могло показаться на первый взгляд. Знаете, что он написал? Удивительно. Как только такая мысль могла прийти к нему в голову! Вы не поверите. Он написал... Он написал... - гипнотизер закрыл глаза, широко улыбаясь, - наш маленький друг написал: "Меня нет!" Аплодисменты!"
      Зал послушно взорвался аплодисментами.
      "Неправда! - закричал Клоп. Глаза его затопило слезами. - Я этого не писал".
      Зал продолжал хлопать.
      "Минутку, - движением руки гипнотизер восстановил тишину. - Кажется, наш молодой друг чем-то недоволен".
      В наступившей тишине Клоп, вытирая кулаком слезы, повторил:
      "Неправда, я не писал ничего такого..."
      "Ась?"
      Гипнотизер склонился, подставив ладонь к уху:
      "Что ты сказал? Громче!"
      "Там не это написано!" - с тупым упрямством повторил Клоп.
      Зал загудел.
      "Наш маленький друг утверждает, - гипнотизер окинул взором мгновенно притихший зал, - что я ошибся и на листе написано совсем не то, что я прочитал..."
      Он выхватил конверт из рук Клопа, разорвал и развернул листок:
      "Читай!"
      Клоп взглянул и похолодел. На листке было написано: "Меня нет".
      "Каждый может убедиться, кто из нас прав!"
      Гипнотизер метнул листок в зал. Сидящий в первом ряду господин с бородкой подобрал листок, прочитал, усмехнулся и передал сидящей рядом с ним даме.
      Клоп хотел убежать, но гипнотизер крепко держал его пальцами за шею и отпустил только тогда, когда листок прошел по всем рядам.
      "Иди, и больше мне не попадайся!"
      А через несколько дней в городе произошло событие, которое в воспоминаниях Клопа соединило человека, одетого в черное, и гипнотизера. Был застрелен мэр города. Газета писала об оптическом прицеле и терялась в догадках, кому мог встать поперек дороги мэр, добрейший человек, за всю свою жизнь не сделавший никому ничего плохого... Получилось, что Клоп - единственный, кто знал убийцу в лицо. Знал, но никому ничего не сказал. Ищите, ищите! Человек в черных перчатках, хоть Клоп и обманул его с сигаретами, вызывал в нем зависть и восхищение. Средь бела дня! Не оставив никаких следов! Подозревали гипнотизера: кто его знает, зачем он к нам пожаловал... И Клоп ощутил разочарование, когда услышал, что после многочасового допроса, не обнаружив никаких улик, гипнотизера отпустили на все четыре стороны...
      Ко времени знакомства с Раей он уже давно из ничтожного Клопа превратился во внушительного Циклопа. Его "управление" приносило стабильный, слегка испачканный кровью доход. Деньги стекались безропотно, припуганно. С каждым годом увеличивалось число людей, обязанных ему жизнью и благополучием. Как-то приехав в столицу по делам, он познакомился на светском рауте с Раей и впервые понял, ради чего вел опасную игру. Красота не может устоять перед силой, и наоборот. Она сказала, что мечтает "стряхнуть столичную пыль", уехать подальше от всех этих бессовестных умников и прожженных умниц, жить на берегу моря, в свое удовольствие, без свидетелей... Он окружил ее фантастической роскошью. Какие платья он ей скупал, какое белье, какие принадлежности! Самоцветы, металлы, стекло. Мягкая мебель на пружинах. Орхидеи. Духи. Картины. Она входила во вкус. Она могла многое себе позволить. Царь-девица, венец творения, предел желаний. "Управление" признало ее, не могло не признать.
      После того как Рая убежала и покончила с собой (ванна, оголенный ток), Циклоп внешне сохранил все свои жизненные привычки и деловую хватку, но время перестало забегать в будущее, остановившись на настоящем. "Другой такой не будет", - убеждала его каждая новая наложница, умная, глупая, тонкая, толстая. Когда время замирает, душа теряет покой. Рая унесла с собой все, что было незыблемого в его жизни. Циклоп почувствовал то, что так часто чувствовал в детстве: он один, в мире без стен, без пола, без потолка. Он стал патологически прозорлив. Все, до чего он дотрагивался, не имело содержания. Как месяц на ущербе, переходящий из облака в облако, он переворачивал пустые страницы. Он ощущал себя механизмом, воспроизводящим себя в бесконечном ряду копий. Один только раз он видел ее во сне: розовая каемка заплаканных, точно затянутых плесенью глаз, опухшая, раздутая щека ("зуб нарывает"), шрам от выдавленного прыща на подбородке, замазанная йодом ссадина на лбу, пластырь на запястье ("порезалась"), царапина на шее. Она слегка прихрамывала и сморкалась в большой, мятый платок ("течет"), прикладывала ладонь к уху ("звенит"). Сказала, что с утра у нее болит живот, развела какой-то красный порошок в чашке. Потом стала показывать вещи, оставшиеся от бабушки и дедушки: деревянную маску, покрытую смуглым лаком, с темными узкими прорезями для глаз и рта, ремень, дверную ручку с медными шишечками... Он впервые испытал страх за свою жизнь. Власть, которую прежде он считал само собой разумеющейся, утратила очевидность. Его стало удивлять, что столько людей готовы выполнять то, что он им приказывает, покорно несут дань, даже погибают ради его выгоды. Невозможно понять, о чем думает шофер, несущий его по шоссе мимо виноградников, о чем думает девица, когда по его приказу заголяет зад, о чем думает телохранитель, расхаживающий целый день у ворот. Его стала пугать эта податливость, отсутствие какого бы то ни было сопротивления. Он вязнул, барахтался, тонул. Что если все они - части машины, созданной только для того, чтобы его раздавить, как - клопа?.. В последнее время стали происходить странные вещи. Все говорило о том, что в городе у него появился сильный, безжалостный враг. Люди Циклопа гибли, то и дело происходили мелкие стычки, а ведь еще недавно казалось, что соперники уничтожены: винный завод, санаторий, городской пляж, "Наяда", "Тритон" - все вошло в его "управление"...
      Минуло пять, нет, уже шесть лет, и она стала возвращаться. Вначале подкидывала свои вещи, потом явилась сама. Он ехал в машине, направляясь в редакцию газеты, чтобы лично разобраться с зарвавшимся редактором. И она была рядом с ним - шелест платья, запах духов, он боялся пошевелиться, чтобы не рассеять ее. И сегодня ночью, когда он зашел в гостиную, она сидела на диване, листая журнал, покачивая ногой, почему-то забинтованной. Он не посмел с ней заговорить, только стоял и смотрел.
      Он не стал рассказывать об этом Тропинину, что-то удержало его. Но покончив с делами, как бы между прочим, в продолжение какого-то давнего разговора, спросил, не видел ли тот Розу (что подруга Раи приехала со своим мужем, известным писателем, ему своевременно донесли). Вопрос удивил Тропинина.
      "Она сейчас здесь, в гостинице, - сказал он. - Больна, не выходит".
      "Ты ее видел?"
      Как обычно у себя дома, Циклоп был совершенно голый. Его мягкое безволосое туловище напоминало вываленное в муке тесто, со множеством тонких, расходящихся складок вокруг отдельно круглящегося живота с глубокой лункой пупка. Чем бесформеннее становилось его туловище, тем большей любовью, замешанной на любопытстве, Циклоп к нему проникался. Как и прежде, он не терпел зеркал. Вместо того чтобы осматривать прущую из холодной пустоты тушу, он предпочитал себя ощупывать, перебирать дряблые мышцы, мять обвисшие груди, оттягивать щипками тонкую, легко тянущуюся кожу. Даже разговаривая с Тропининым, он не переставал одной рукой поглаживать сморщенную подмышку, а другой с ласковой машинальностью теребить крохотные причиндалы, изящную розовую бирюльку, которую никто бы не посмел назвать детородным органом.
      Позвонив, он приказал служанке принести воды со льдом.
      "Нет, - сказал Тропинин, - ее муж никого к ней не допускает, говорит, что она изменилась до неузнаваемости и не хочет никого видеть".
      Служанка вернулась с подносом, на котором стояли стаканы. Длинноногая, с неподвижной улыбкой на лице, она действовала Циклопу на нервы.
      "Тебе надо постричься!" - вдруг закричал он.
      Испуганно тараща ресницы, она дотронулась рукой до тщательно завитых, сбегающих на плечи русых локонов.
      "Состричь, сбрить эту гадость!"
      Девушка замерла, испуганно улыбаясь.
      "Немедленно!" - заорал Циклоп.
      Служанка неловко поклонилась и, тщетно пытаясь стереть улыбку, выбежала из комнаты, стуча каблуками.
      Глядя вслед взметнувшейся юбке, Тропинин протянул руку к стакану, покрытому изморозью.
      "Кто ее муж?" - спросил Циклоп.
      "Хромов, писатель".
      "Это я знаю... Хороший писатель?"
      "Ну, с какой стороны посмотреть..."
      Тропинин принял естественный для себя профессионально-уверенный тон: "Как монета, с одной стороны орел, с другой - решка... Стиль... Сюжет... Герои... Идеи... Повторения... Двусмысленные шутки... сшибка ошибок... грамматика любви против риторики совокуплений... провалы, проволочки... навязчивая вульгарность... одно большое паническое отступление... несвежая метафизика... холодный расчет... показное бесчувствие... плохая видимость... богохульство... тонкий покров... пустоты... самолюбие между строк... Малларме сказал, что книга не нуждается в читателе... искаженные образы... шаткая конструкция... иносказание... Делез, Гваттари... круг, линия... тело... яд и стрелы... небыль... поза розы... осадок, отложение..."
      "Богохульство?"
      Циклоп слушал, встряхивая кубики льда в стакане. Он еще ничего не решил, но был близок к решению. Слишком много совпадений, не к добру, в пору звать писателя.
      Когда Рая как-то упомянула о своей подруге Розе, он сразу вспомнил ее легкую, тонкую девочку, жившую на соседней улице, в доме с покатой крышей и садом, обнесенным стеной. Странно, что они опять встретились... Но после того как он увез свою невесту из столицы сюда, подруги уже не общались, все кончилось, пути разошлись... И вот Раи нет, а Роза здесь, больная, скрытая от посторонних глаз, несвободная. И этот пресловутый гипнотизер, который взирает с каждой стены, с каждого столба! Не хватает еще убийцы с оптическим прицелом. Все как будто сговорились: проще начать, чем кончить.
      Тропинин замолчал, высказав почти все, что у него было на уме. Циклоп глядел на него, прищурив левый глаз, поигрывая вялой бирюлькой. В саду среди листвы краснели апельсины, журчал фонтан.
      Проходя по мраморному коридору, увешанному допотопными картинами, Тропинин услышал за спиной треньканье звонка. Мимо проскользнула служанка с гладко обритой головой и несгибаемой улыбкой.
      23
      Среди практикующих литераторов нет единого мнения по вопросу стиля. Одни считают стиль своей личной заслугой, своим неотъемлемым правом, как отточенный глазомер или накачанная мышца. Стиль в их понимании - предел самовыражения. Стилем овладевают, стиль можно при желании выработать, отполировать, развить, наконец, изобрести. Короче, согласно этой распространенной теории, следует прежде всего определить цель, а потом уже упорно и неуклонно продвигаться в избранном направлении. Стиль - это сверхчеловек.
      Другие придерживаются того мнения, что стиль - естественный дар, он или есть, или его нет. Вернее, он всегда есть, и никакое "высиживание" и "просеивание" не в силах его улучшить или ухудшить. В такой интерпретации к стилю не применимы понятия "плохой" и "хороший", принадлежащие исключительно сфере торгового книгосбыта. Есть стиль, который именно сейчас нравится, востребован, соответствует коллективному ожиданию, "хорошо идет". Литература уступает место политэкономии. Можно оценивать черты лица и строение тела с точки зрения нужд производства, армии, деторождения, эстрады, но кто возьмет на себя смелость утверждать, что лицо Ивана Ивановича плохое, что тело Анны Петровны никуда не годится, если и Ивана Ивановича его лицо вполне устраивает, и Анна Петровна своим телом удовлетворена? Хорошее и плохое определяется практикой, соответствием поставленной цели, а что такое литературный текст как не попытка, пусть обреченная, создать нечто, не имеющее никакого практического применения, абсолютно бесполезное, отсутствующее? Стиль - это всего лишь человек.
      Хромов чаще придерживался первой точки зрения. Тропинин был ярым приверженцем второй. Он говорил, что о человеке следует судить не по его внешности, а по поступкам и помыслам. Должно предоставить ему свободу действия, чтобы понять, на что он способен. Конечно, писал он в одной из нашумевших рецензий, я не могу не обращать внимания на стиль, как не могу не заметить кривого носа или хромоты, но я призываю именно в отклонениях от нормы видеть достоинство человека, его право злоупотреблять нашим вниманием и играть на наших лучших чувствах.
      Хромов коротко возражал, что стиль - это все-таки не поверхность тела, а одежда, которую каждый выбирает по своему вкусу и, конечно, с оглядкой на окружающих. Но ведь и книгу пишут, глядя по сторонам. Во всяком случае, я так пишу, добавлял он.
      Хромов и Тропинин сидели на лавочке, заинтересованно глядя на прогуливающихся по набережной пташек, розочек, мартышек, дудочек, шестеренок.
      "В наше время было модное словечко снять девчонку, как снимают карту, снимают с веревки белье, как вор снимает со стены картину, а фотограф снимает с природы черно-белый саван..." - задумчиво сказал Тропинин.
      "Мне больше нравится окрутить. Но почему ты говоришь о нашем времени так, будто оно давно прошло. Разве нынешнее время нам уже не принадлежит?"
      "Конечно, нет! - весело, звонко сказал Тропинин. - А это значит, что и мы ему уже не служим верой и правдой".
      К вопросу о стиле. В далекой палевой дымке томно клубились облака. Солнце только что скрылось за гребнем гор, как дрессировщик, исполнив свой номер, уводит со сцены ручных тигров и слонов. Что у нас по программе? Клоуны. За высоким парапетом шумно вздыхало море, ласкаясь, пенясь, виясь. Из маленьких прибрежных кафе, похожих на разноцветные фонари, сочились мелодии, смешиваясь в приятную какофонию.
      Я отдыхаю, думал Хромов, со мной ничего не происходит. Рядом сидит литературный критик по призванию, банкир по обстоятельствам. Я ему не доверяю, но ценю его острое слово и пользуюсь его связями. Благодаря ему и мне кое-что перепадает. Это не значит, что я чувствую себя чем-то ему обязанным. Нет и еще раз нет! Когда моя книга будет написана, он перестанет существовать, и тем самым долг будет отдан сполна. Состояние аффекта. Тело - это душа наизнанку. Снасти. S'annega il pensier mio. Влюбленный водолаз. Запах жареной рыбы выматывал нервы. Вот я вас всех, quos ego! Ратный подвиг. Бдение. Поза: прильнувший к жертвеннику бамбук. Широкополая шляпа с высокой тульей украшена розой из черной тафты. Отданный на съедение птицам. Не важно с кем, где, когда...
      "Все дело в правильном выборе. Не стоит брать первую попавшуюся, забот не оберешься: за одну ночь она сделает из тебя бессильного невротика, идущего на нелепейшие ухищрения, чтобы сохранить свое мужское достоинство. Нет, к выбору надо подходить расчетливо, прицениваясь и прицеливаясь. Ты можешь сказать, какая разница - та задница, другая... И будешь по-своему прав. Но мой частный опыт учит меня, что даже там, где нет разницы, есть различие, даже если задним числом понимаешь, что привнес его ты сам на кончике языка. Кажется, я начал путаться, ну да не беда. Суть в том, чтобы быть разборчивым. Вот что я называю смыслом жизни. Быть разборчивым, в этом вся мораль, вся истина. Не хватать что попало, даже если попало. Видишь ту девчонку в розовой майке, которая уже несколько раз прошла мимо нас, туда и обратно, поглядывая с интересом на двух немолодых франтов. Держу пари, стоит мне захотеть, и сегодня ночью она со мной переспит, а завтра будет хныкать, кричать и упираться, когда я выставлю ее вон. Для начала скажу ей, что она неотразима..."
      "На сто рублей".
      Когда девушка показалась в очередной раз, Тропинин нехотя поднялся и подошел к ней. Высокий, тощий, сухой, сутулый, с рыжеватой бороденкой и лупами круглых очков, в мешковатом табачном костюме, литературный критик был грозен и вкрадчив, точно имел дело с гулящей рифмой "роза - проза". С ходу загреб тонкую талию кащейной рукой, что-то скоромное нашептывая на ушко.
      Девушка остановилась, слегка изогнувшись, рассеянно выслушала, склонив голову, быстро взглянула на поникшего Хромова, пожала плечами и, сказав несколько слов, ушла довольно витиевато.
      Тропинин вернулся к Хромову, на ходу доставая толстый бумажник.
      "Что ты ей сказал?" - спросил Хромов, пряча поглубже честно заработанные деньги.
      "Я сказал, что ты хотел бы с ней познакомиться..."
      "Ты предложил ей меня?" - удивился Хромов.
      "Да, и, поверишь ли, она была не против, но сказала, что слишком хорошо тебя знает, чтобы знакомиться еще раз..."
      Лицо Тропинина слегка подергивалось, точно кто-то тянул его то за одно, то за другое ухо. Он был сконфужен, но с долей самоиронии.
      "Не повезло. Впрочем, это только подтверждает мою теорию. Мы ("мы!" - Х.) поторопились с выбором, сделали неправильный выбор. В следующий раз будем осмотрительнее. Может быть, попробовать вон ту, с сигаретой в оранжево напомаженных губах?"
      Обычно с такой вечерней прогулки по набережной Тропинин возвращался с целым букетом длинноногих (он предпочитал длинноногих) дев. Что он с ними делал, одному, самому въедливому богу известно. Наверное, что-то делал, во всяком случае, ни одна из пташек, попавших в его стилистически безупречные сети, не жаловалась, ни одна из подсоединенных шестеренок не чувствовала себя обделенной. Ловкий повеса. Не то чтобы Хромов ему завидовал, но для него познакомиться с девушкой было всегда проблемой (с возрастом утратившей былую остроту и превратившейся скорее в шахматную задачу, которую просматривают, надеясь решить по наитию без долгих, скучных выкладок). Что-то каждый раз не сходилось. Он знал, конечно, старую истину: боящийся несовершенен в любви, идет ли речь о Боге или о противоположном Ему - женщине. Но для него не существовало любви без страха, он не хотел таких отношений, в которых с самого начала и до самого конца не было страха остаться ни с чем.
      Тропинин замечал в женщинах только их платоническую "лошадность", готовность тянуть экипаж и трусить в узде, кокетливо поводя задом. Хромов вспомнил стихотворение Агапова, одну строчку, тончайший плагиат:
      Тобой дышать до гроба стану...
      "Упущенные мысли имеют свойство возвращаться", - сказал Тропинин, хмуро выслушав цитату. Он не признавал у Агапова гения.
      "А упущенное счастье?"
      "Разумеется, но с опозданием, с большим опозданием..."
      Уже совсем стемнело. Вдоль набережной зажглись фонари. Пташек, шестеренок, розочек, мартышек, дудочек смело. Подоспевшие дамы в длинных платьях и на высоких каблуках дефилировали с каким-то мелодраматическим уклоном, как будто им предстояло через пару минут выйти на сцену и умереть под рукоплескания и крики "бис". Фигурами их спутников, напротив, овладела вертлявость и расхлябанность людей, которые уже подсчитали свои убытки и смирились с ними.
      "Я вообще не понимаю, почему нужно отдавать другим свои мысли. Почему не унести все с собой?" - задумчиво сказал Тропинин, не любивший почтенную ночную публику с ее драматическими жестами и пожилым коварством. Ему непосредственность подавай!
      "Потому что "я", которым ты так дорожишь, это то, что остается, а не то, что уходит".
      "А кто же по-твоему уходит?"
      "Уходит - он, они... "Я" существует постольку, поскольку открыто для всеобщего обозрения и употребления".
      "Ну это, знаешь, кому что нравится. Мне моя тайна дороже моего бессмертия".
      "Да какая у тебя тайна? Смешно! Нет ничего смешнее и банальнее человеческих тайн. Скрытность выдает посредственность".
      "Ты меня пугаешь".
      "Я тебя дезориентирую".
      "Лучше бы ты писал свою книгу, клянусь Аполлоном и его отравленными стрелами!"
      Тропинин разозлился. Он не терпел наивного сердцеедства.
      "Психологический роман умер, сколько раз нужно повторять! - сказал он. Все чувства идут из головы, и жить, руководствуясь ими, дико, дурно, глупо, нелепо, преступно! А почему бы тебе не взяться за историю? Это было бы, на мой взгляд, удачным выходом из создавшегося положения (Какого положения? О чем это он? - Х.). Факты, отсеянные временем, отнюдь не помеха вымыслу. Напротив, маскарад допускает известную вольность... Писать о том, о чем история умалчивает. Присваивать давно почившим персонам свои позывы. Привирать бессовестно, но так, чтобы не бросалось в глаза. Какие возможности для своеволия! История ждет нашего участия. Она трепещет, смущается. Ей нравится, когда ее перекраивают. Я тебе завидую. Если бы моя рука была послушна моему воображению, я бы..."
      "Главная проблема - сюжет".
      "Нужен сюжет? Пожалуйста. Он, она. Никак не поймут, чего друг от друга хотят".
      Тропинин замолчал.
      Снег. Тишина. Волки с желтыми глазами, занесенные снегом кресты. Казармы. Пьяненький литератор. Тараканы, свеча. Красный свет. Грязная девочка в простынях. Как тебя зовут? - Промокашка. Тюбик с вазелином закатился под комод.
      "Это все?" - спросил Хромов.
      "Тебе мало? Да из этого можно выжать не одну сотню страниц!"
      "Сомневаюсь".
      "А ты попробуй".
      "Пустая трата времени".
      "Как угодно, я не навязываю. Может быть, я сам когда-нибудь возьмусь, сочиню. Пишешь?"
      Хромов замялся, не хотелось сознаваться.
      "Не увиливай! И так вижу, без дела не сидишь. Как называется?"
      "Дочь гипнотизера", - соврал Хромов. Тропинин посмотрел на него удивленно, пожал плечами:
      "Ну, знаешь, это ты чего-то того..."
      Он внезапно погрустнел: