- Это он говорил о трех тысячах пособия, какие я вручил тебе, дармоеду, осклабясь, заметил Субханвердизаде.
      - Все ответственные кадры получают пособия. Не станет он привязываться к бедняку пролетарию.
      Да, такого смельчака было трудно смутить...
      - Ты чего разошелся? - гаркнул Гашем. - Окати-ка голову холодной водой, авось поумнеешь!
      - Справедливы твои слова, братец, - безропотно согласился Дагбек, твердыми шагами прошел в соседнюю комнату, шумно заплескался там под рукомойником. Вернувшись, он взбил гребешком волосы, потемневшие от воды, носовым платком тщательно вытер лицо и руки.
      - Так что же делать? - спросил он.
      Обрадовавшись, что привычное чинопочитание восстановлено, Субханвердизаде распорядился:
      - Арестуй директора маслозавода. Он - старинный друг Заманова, всегда обедают вместе. Проведи внезапную ревизию. Безусловно, обнаружится нехватка!.. Не может быть, чтоб директор не сдабривал маслицем кушанья, подносимые Заманову. Вот мы и бросим тень на принципиального и неподкупного Заманова, мечтательно заметил он.
      - Не годится, - подумав, сказал Дагбек.
      - Почему же не годится?
      - Потому что это пустяки, и никого они не заденут, не запятнают. - И Дагбашев встал, давая этим понять, что беседа окончена.
      - Подожди, - схватил его за полу френча Субханвердизаде. - Куда? Видел нашего "лесного друга"? У Зюльмата был?.. Как, его все еще кормит и ублажает твой дядюшка, почтенный Гаджи Аллахъяр?
      - Ну, был. Ну, видел, - нехотя ответил Дагбашев.
      - Когда? Где? В котором часу? - Теперь Гашем и Дагбашев словно поменялись ролями.
      - Я ехал мимо скалы Ак, пробирался сквозь густой можжевельник... Милиционера Хосрова я оставил в деревне.
      - Так, так, - понукал его Субханвердизаде.
      - Кругом густой лес, тишина. В ушах звенит... Смотрю, из-за камня торчит дуло винтовки. Признаюсь, испугался, придержал коня... Но протянуть руку к нагану уже поздно. Подумал: в горах "лесных братьев" немало, - кто в суматохе отличит меня от Заманова? Всадят вот сейчас в ребра пулю и унесут мою старенькую серую шинель. Да еще кожу с меня сдерут, набьют ее навозом. Сижу в седле неподвижно, боюсь пошевелиться, вот-вот конец...
      - Э, не мямли, ради аллаха, не мямли!
      - А со всех сторон в лесу слышатся посвисты, и, конечно, не птичьи... Окружают меня, берут в тиски. Даже небо вдруг почернело от страха за мою судьбу. Но дуло винтовки неожиданно исчезло, из-за кустов вышел Зюльмат, снял меня с седла, обнял и, будто соль с моего лица слизывал, всего покрыл поцелуями. Не мешкая, я отдал ему все полученные от тебя, братец, "зернышки"... - нараспев, словно урок отвечал учителю, рассказывал Дагбашев.
      При этих неосторожных словах Субханвердизаде скривился, бросил тревожный взгляд за дверь.
      - Зюльмат сказал: "Клянусь хлебом-солью Гаджи Аллахъяра, моя жизнь принадлежит тому человеку". Ну, значит, тебе, братец! - простодушно добавил Дагбашев, хотя объяснений тут не требовалось.
      - А как он себя чувствует? Каково настроение?
      - Ах, он ужасно изменился, - паясничая, вздохнул Дагбашев. - Усы его пожелтели и отросли до того, что их можно вполне закладывать за уши. Глаза будто провалились в колодец и сверкают оттуда, из мрака, битым зеркальным стеклом! За каждую щеку можно легко впихнуть по куриному яйцу, - так исхудал... От шинели остались одни лохмотья, на ногах чарыки, брючишки тоже в клочьях...
      - Дальше, дальше! - И Субханвердизаде в изнеможении
      закрыл глаза.
      - А дальше он сказал, что скитания в горах довели его до полного отчаяния, что переходить то и дело Араке, захлебываясь в волнах, невозможно, что колхозы-совхозы укрепились и крестьяне от них уже не отстанут. И если ты, братец, к тому же проведешь в горах шоссе, то нашему "лесному другу" придется незамедлительно поднять обе руки вверх и сдаться на милость победителей.
      - Да ведь татарин расстреляет и его и нас! - бешено взвыл Субханвердизаде.
      - Ах, как правдивы твои слова, братец! - восхитился Даг-бек Дагбашев. - Но не исключена возможность, что Зюльмата-то амнистируют, а тебя поставят к стенке.
      Субханвердизаде так привык пугать людей, что не допускал мысли, что и его можно одним небрежно брошенным cловцом привести в смятение.
      - На что же надеется этот длинноусый бродяга?
      - А он считает, что у советской власти сердце великодушное. Упаду, дескать, в ноги Демирову, попрошу у партии прощения, может, и сжалится... Сказал еще, что в Иране те самые, ну, толстопузые, непрерывно его обманывают, облапошивают, так лучше уж умереть в родном гнезде, чем нищенствовать на чужбине.
      - У-у-у, дурак, безмозглый слизняк! - прорычал Гашем в бессильной ярости.
      - Ну, так я ему не мог сказать, - пожал плечами Дагбашев; улыбался он наивно, совсем по-детски. - Я лишь напомнил пословицу: "Разводишь пчел, не жалуйся на укусы, - тебе же доведется облизывать пальчики!"
      - А он? - продолжал допрос Субханвердизаде, прикидываясь невозмутимым.
      - А он сказал, что терпит все напасти исключительно из-за Гашема, что фотографию Гашема-гаги ему показывали в Иране люди, разговаривавшие на английском языке... И он, значит Зюльмат, поклялся во всем слушаться товарища председателя исполкома.
      - Что у тебя за отвратительная манера выражаться! - вспылил Субханвердизаде.
      - Каков есть, - мерзко хихикнул Дагбек Дагбашев. - Похоже, что наш "лесной друг" сварит в кипящем котле наши головы, сожрет, обглодает их, а голые сухие черепа наденет на свой дорожный посох и поднимет высоко к небу! - плавно закончил Дагбашев.
      ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
      Серебристый самовар шумел, плевался крутыми струями пара, подбрасывал дребезжащую крышку. Отправившись на базар, Афруз-баджи забыла о нем, не прикрыла конфоркой трубу.
      Не обращая внимания на возмущенно бурлящий самовар, Мамиш и Гюлюш, проснувшись, откинули одеяльца и, с удовольствием болтая в воздухе голыми ножками, мирно беседовали.
      - Все-таки мой автомобиль куда лучше твоей куклы! - серьезным тоном заявил мальчик.
      Гюлюш не согласилась с таким утверждением, схватила со стула голубоглазую, русоволосую, с неправдоподобно красивым, личиком куклу и осыпала ее жаркими поцелуями.
      - Твоя машина ржавая, грязная! - обидчиво выкрикивала она. Моя дочка нарядная, красивая, ласковая!.. Брат презрительно шмыгнул носом.
      - Поеду на своей машине по улице, всю тебя вместе с куклой запорошу пылью!
      - У моей дочки глазки, а твоя машина слепая, - уколола его самолюбие сестра.
      Подумав, Мамиш нашелся:
      - Нет, у автомобиля фары!
      - Ночью же они не светятся, - рассудительно возразила Гюлюш.
      Такого неслыханного поругания парнишка не смог стерпеть и с воплем: "Машина железная, а твоя дура - стеклянная!" - спрыгнул с кровати, вырвал из рук оцепеневшей от неожиданности сестры куклу и со всего размаха ударил ее об пол.
      Черепки брызнули во все стороны, а на кровать к Гюлюш упали фарфоровые, бессмысленно нежные, связанные, как теперь оказалось, проволокой глазки ее ненаглядной дочки.
      Характером Гюлюш выдалась в Афруз-баджи, - не в отца.
      Захлебнувшись рыданиями, она разъяренной кошкой слетела с кровати и вцепилась острыми ноготками в щеки брата.
      - Му-уу, ма-ма-ааа! - завыл Мамиш, даже не пытаясь сопротивляться.
      Сцепившись клубком, брат и сестра выкатились сперва на терраску, потом по ступенькам во двор, не переставая кусать, царапать и колошматить друг друга.
      Хотя Афруз-баджи решительно браковала все товары, после препирательства, обмена взаимными "любезностями" с продавщицами, бешеной тяжбы из-за каждого гривенника ей удалось набить зембиль мясом, маслом, сыром, медом.
      Кесе к этому времени уже начала изменять обычная выдержка.
      - Может, хватит, ханум?
      - Как это хватит? А рис?! - возмутилась Афруз-баджи и сорвала все накопившееся раздражение на пригорюнившемся
      безбородом.
      К счастью, у молчаливого мужчины с повязанной тряпкой головою рис оказался и литым, зерно к зерну, и сходным по цене. Афруз-баджи приобрела сразу пуд, вырвав не без труда у торговца скидку на оптовую закупку, и велела ссыпать рис в захваченную из дома ситцевую торбу.
      - Взвали на спину и неси попроворнее! И без того задержалась, дома детишки без присмотра.
      ... Рухсара стояла у края извилистой дороги, плотно прижавшись спиною к широкому, в морщинах растрескавшейся коры стволу густоветвистого дуба, поджидала, когда шофер автомашины сменит внезапно лопнувшую покрышку. Широко открытыми глазами девушка жадно вбирала в себя тихую прелесть горного утра. Ее пошатывало от усталости: позади была бессонная ночь в ауле, у постели мечущегося в сорокаградусном жару больного крестьянина, заклинавшего Сачлы:
      - Баджи, не дай помереть!.. Четверо ведь, мал мала меньше... На ноги бы поставить! Сжалься, красавица.
      А в сенях всхлипывали женщины: жена больного, родственницы, соседки; смотрели они на юную Рухсару и со страхом, и с суеверным обожанием, по малейшему ее слову кидались, отталкивая друг друга, подать то горячей воды, то чистое полотенце.
      Наконец, когда рассвет алыми пальцами постучал в окно, больной облегченно вздохнул, вытянулся и с блаженной улыбкой на исхудалом лице уснул. Рухсара положила маленькую руку на лоб больного и закусила нижнюю губку, чтобы не вскрикнуть от счастья: температура спала, - значит, уколы подействовали... Сложив шприцы, ампулы, бинты в чемоданчик, она вышла в сени и, с трудом разжимая запекшиеся губы, сказала, что опасность миновала, что хозяин останется жив... Именно в этот момент все женщины, теснящиеся тут, зарыдали и попытались целовать ее руки. Пришлось на них прикрикнуть, напомнить, что больного, когда проснется, кормить можно лишь куриным бульоном, но не шашлыком, как уже посоветовала какая-то тетушка...
      - А где же машина?
      - Сейчас, сейчас! - И, ахая и охая от старания, женщины побежали будить шофера, который безмятежно проспал всю ночь в кабине старенького грузовика, одолженного на этот срочный рейс у дорожной конторы.
      Парень и не подозревал, какие страдания вынесла этой ночью Рухсара, сколько раз она клялась бросить навеки медицинскую специальность, - упрекала себя, что не стала чертежницей или на худой конец кассиршей в магазине, и как под утро благородным удовлетворением наполнилась ее пока что робкая душа.
      - Значит, поехали?
      - Значит, поехали! - звонко сказала повеселевшая Рухсара и, пообещав пригорюнившимся было женщинам еще раз навестить больного, впорхнула в кабину.
      А тем временем серо-пепельная дымка на востоке разорвалась, словно алмазом прорезали синее стекло, и жарко выплеснулась струя алого пламени, нежная и чистая в своей первозданной красе. Леса приветствовали появление благословенного светила нестройным, разноголосым, но ликующим пением птиц. Это был час торжества солнца, и Рухсаре показалось, что золотистый диск, вылетевший из глубин синего Каспия, сулит ей избавление от козней и коварных замыслов недоброжелателей.
      Девушка то ли дремала, упиваясь сладкими сновидениями, то ли мечтала, с наслаждением подставляя побледневшее личико ласковому солнечному лучу, но не заметила, как грузовик остановился у ворот больницы.
      - Теперь отдыхайте, ханум, - сердечно сказал шофер. - Измаялись вы, устали!.. Ну, буду отныне знать, какая вы замечательная докторица!..
      Рухсара не успела возразить, что она никакая не "доктори-Ца", а машина уже рванулась и с болезненным рычанием, будто мотор тоже жаловался на переутомление, исчезла в клубах рыжей пыли.
      Минуту спустя она упала на койку в своей узкой комнате и тут же уснула.
      Ей казалось, что пролетело мгновение, когда жалобный мучительный стон разбудил ее, заставил уже привычно вскочить. Рухсара выглянула в окошко. Большая шумная толпа подходила к воротам. Кто-то плакал навзрыд, кто-то причитал, как кликуша, все суетились.
      - Обварилась, обварилась! - испуганно кричали женщины.
      Не причесавшись, Рухсара выбежала на крыльцо.
      Базарные завсегдатаи, прохожие, продавцы и покупатели, мальчишки, возчики, стар и млад, плотным бурлящим кольцом окружили Кесу, несущего на вытянутых руках обваренную крутым кипятком из самовара Гюлюш.
      Тотчас же Рухсаре рассказали, что Афруз-баджи задержалась на базаре, а Мамиш и Гюлюш подрались и, преследуемая братом, девочка опрометью влетела в комнату, толкнула с разбегу стол с вовсю разбушевавшимся самоваром... А где же доктор? Оказалось, что доктор Баладжаев вместе с Аскером, Алияром и Мешиновым отправились на рыбалку.
      Бережно приняв от Кесы девочку, Рухсара внесла ее в приемный покой.
      Гюлейша уже натянула халат и приготовилась осмотреть мучительно стонущую девочку, дабы перехватить от ненавистной Сачлы славу исцелительницы, но Рухсара остановила ее:
      - Руки-то вымой!.. Не дай бог, занесешь инфекцию!
      - Может, ты сама заразная, милочка! - прошипела вне себя от обиды Гюлейша. - Сверху ты - куколка, а внутри - гнилая!..
      Однако на выручку Рухсаре теперь уже бросилась Афруз-баджи:
      - Вытворяй свои фокусы в другом месте!
      Пришлось Гюлейше признать свое поражение и поспешно удалиться: пререкаться с супругой Мадата, конечно, было бы рискованно...
      Зато на балконе докторской квартиры она пожаловалась приятельнице:
      - Ах, белая змея, вносящая в каждый дом несчастье!.. Кралечка! Медицинский кадр!..
      А "медицинский кадр", еще по-настоящему и не отдохнувший, призвал на помощь вездесущего Кесу:
      - Давай-ка чистую простыню! Торопись, ами-джан!
      Увидев в руках Рухсары ножницы, Афруз-баджи сказала себе, что это меч палача, взвизгнула и лишилась чувств. Но на нее никто не обращал внимания... Рухсара проворно и умело срезала лоскутки ошпаренной кожи на ногах девочки, мазала раны мазью, говорила Кесе, что нашатырный спирт в шкафу на третьей полочке, в зеленом пузырьке, нужно вынуть пробку и сунуть под нос Афруз-баджи... Эта простота обращения и заставила раболепного по нраву Кесу проникнуться к Рухсаре истинным уважением.
      Когда Афруз-баджи очнулась, операция была закончена; бережно целуя бледные, без кровинки, щечки Гюлюш, Рухсара умилялась:
      - Как она похожа на мою младшую сестренку! Вылитая Ситара!
      - Сестрица, ради аллаха, она будет жить? - взмолилась мать, сползая со стула, как будто хотела броситься перед Рухсарой на колени.
      - Вылечим, ханум, вылечим!.. И шрамов не останется! - бодро сказала Рухсара.
      - Какие могут быть сомнения? - авторитетно подхватил Кеса, предвкушавший уже открывшуюся перед ним возможность похвастаться, что он и только один он помогал Рухсаре в этой невероятно сложной и трудной операции.
      - Вместо того, чтоб вытирать слезинки с лица моей бедной Гюлюш, я, дура, стала для тебя обузой! - каялась Афруз-баджи. - Чтоб этот базар пропадом пропал! Пошли тебе аллах, красавица, хорошего богатого мужа! - рассыпалась в пожеланиях Афруз-баджи, невольно любуясь девушкой.
      Зарумянившаяся от волнения Рухсара и точно была сейчас очаровательна: на коралловых ее губах сияла добрая улыбка, глаза лучились светом молодости, волнистые, непричесанные, но от этого еще более пышные волосы струились по плечам, так и сверкая синью... Но самым дивным было в ней целомудрие, и даже грубая сердцем Афруз-баджи поняла это и благодарно склонила голову...
      Прикрытая простыней, Гюлюш забылась успокоительным сном.
      ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
      Субханвердизаде вторично перечитывал заявление Рухсары. Ему доставляло удовольствие воображать, как нежные розовые пальчики девушки держали перо и набрасывали строки обращения к нему, к всевластному и милосердному председателю исполкома. Взбудораженный пьянящими чувствами, Субханвердизаде крепко сжал мясистыми пальцами красный карандаш.
      "Зав. райздравотделом товарищу Беюк-киши Баладжаеву.
      Принимая во внимание высокую медицинскую квалификацию гражданки, то, что она является для района ценным молодым кадром, а также принимая во внимание, что на ее иждивении находятся мать-инвалидка и малолетние сестры и братья, следует удовлетворить ее просьбу о предоставлении ей надлежащей работы в соответствии со штатным расписанием и установленной тарифной сеткой. Повышение оклада по вашему усмотрению".
      Своей резолюцией Субханвердизаде остался весьма доволен. С одной стороны, он строго предписывал доктору повысить зарплату Рухсары до шестисот рублей, с другой - лишь высказывал пожелание, целиком полагаясь на мудрость Баладжаева.
      Поднеся к глазам заявление Рухсары, он удовлетворенно хмыкнул.
      - Ну, разумеется, милочка, твоя просьба не останется без последствий... Но и мою просьбу ты обязана, клянусь аллахом, удовлетворить щедро и незамедлительно!
      В этот момент сильно постучали в дверь.
      Рухсара, благовоспитанная застенчивая Сачлы, конечно, так не могла бы ломиться, и Гашем гаркнул:
      - Войдите!
      С пакетом в руке вошел сумрачный Кеса; нижняя губа его подметала пол, верхняя слизывала паутину с потолка.
      - Что там у тебя, ай, безбородый?
      - Да вот шел мимо почты, сказали, что вам срочный пакет из Баку!.. промямлил Кеса.
      Выхватив у него конверт, Гашем бросил взгляд на обратный адрес и в бешенстве скривился: письмо-то от Лейлы...
      - Что за дурацкие шутки среди ночи! До утра не мог подождать? Всюду суешь свой носище!
      - Мне-то что!.. Велели, я и принес.
      - "Велели, велели", - передразнил его Субханвердизаде. - Сказал бы, что председатель серьезно болен! Или тебе зурна нужна? Балбес, сын балбеса! Погоди, встану со смертного одра и подвяжу тебе хвост!..
      "Аллах раскрыл передо мною двери рая, а, как видно, придется пасти свиней!" - подумал Кеса.
      - Убирайся и никого ко мне не пропускай! Чего хлопаешь глазами, как баран при блеске ножа?
      - А доктора?
      - И доктора не пускай! - взбивая в чашечке мыльную пену, распорядился Субханвердизаде.
      - А... эту самую?
      - "Эту самую", конечно, пропусти, - пряча глаза, сказал Гашем.
      Убедившись, что Кеса выкатился в сад, он рывком разорвал конверт.
      "Гашем!
      Теперь не время говорить о твоем поступке. Навязываться, вешаться на твою шею я не намерена. Как видишь, не умерла, имею хоть и черствый, но собственный кусок хлеба. Но все-таки тебе надо было бы помнить о трех малолетних детях. Если б тебя не было в живых, то я отдала бы несчастных в детдом, а сама поступила бы на фабрику. Хотя уж скоро два года, как ты не пишешь и не шлешь денег, но я то ведь знаю, что ты жив здоров. Да, из-за тебя я плету косы из черных и белых волос. Из-за тебя мой стройный стан согнулся, а очи мои потускнели. Но речь идет не обо мне, а о твоих детях. Пришлось продать все, что покупали старьевщики. Теперь в квартире хоть шаром покати. Если я не получу от тебя денег, то отведу детей в детдом, где всем людям объявлю, что их отец Гашем Субханвердизаде окочурился в горах..."
      Задохнувшись от гнева, Гашем смял в кулаке письмо. Острее всего уязвило это злое слово: "окочурился".
      "Окочурился". Это грубое выражение жены обрушилось на Гашема, как дубинка чабана на взбесившегося пса. Ну, предположим, что Гашем Субханвердизаде действительно "окочурил-ся", значит, с покойника взятки гладки, и пусть седая, в черном платье Лейла с тремя маленькими девочками оставит его окончательно в покое. Если семейная жизнь состояла из сплошных скандалов, стычек, попреков, слез, то, конечно, любой уважающий себя мужчина сбежит без оглядки! Это не жизнь, а нищенское прозябание! Отказаться от нежности милой девушки с длинными косами - значит уподобиться волу в ярме, а Гашем родился не каменным, он жаждет упиваться всеми дарами жизни.
      Выбитый из колеи, Субханвердизаде действовал бритвой, как неумелый косарь тупой косою, и вскоре его мрачное лицо украсилось шрамами и царапинами. Схватив со столика ножницы, он принялся подстригать и подправлять усы, но и тут дело не пошло на лад - усы топорщились, как старая сапожная щетка... Обвинив во всех неудачах Лейлу, он осыпал ее неистовой бранью.
      Стоявший у крыльца Кеса услышал чьи-то легкие шаги и, оглянувшись, заметил идущую от калитки Рухсару.
      Доктор Баладжаев преднамеренно заставил девушку принимать вечером больных в поликлинике и только сейчас, в самую темень, послал ставить банки председателю исполкома.
      - Салам, ами-джан! - ласково поздоровалась Рухсара.
      - Салам, салам, дочка, - хмуро ответил Кеса. - А как чувствует себя маленькая Гюлюш?
      - Поправится! Теперь уж ясно, что поправится.
      Заслышав мелодичный голосок Сачлы на терраске, Гашем проворно нырнул под одеяло, не забыв в последний раз побрызгать одеколоном себе лицо и руки, а заодно и подушку, и коврик перед кроватью.
      - Войдите, войдите! - нараспев протянул он, словно задыхался то ли от непереносимых страданий, то ли от духоты. А когда Рухсара подошла поближе, Гашем посочувствовал: - Измучились вы со мною, бедняжка!.. Причиняю вам такую уйму беспокойств. Но, конечно, - он сделал строгое лицо, - конечно, если б не ваша заботливость, я давно уже умер бы. Есть в народе мудрая пословица: "Отпусти рыбу в море - она не узнает о твоем благодеянии, но аллах запомнит!.." Не так ли, Рухсара-ханум?
      Рухсара, так и не присев на предложенный ей стул, опустила в душевном смятении голову. Эти ежевечерние, загадочные, словно что-то сулящие ей речи и угнетали, и волновали девушку. Она не понимала, и это было вполне естественным, чего же добивается председатель, куда он клонит?
      А Субханвердизаде наслаждался собственным красноречием:
      - Значит, добро вознаграждай тоже добром! На внимание отвечай признательностью! "Молочная каша вкусна, если ты ею попотчевал сегодня друга. А завтра он угостит тебя!.." В личной жизни я, ханум, таков, это мой характер, моя суть! Живу одиноко, не имею на свете ни одного близкого существа, а сердце мое скорбит, ведь ему тоже требуется уважение, верность, любовь... За всю свою жизнь я не только не причинил никому зла, но даже за зло платил людям добром, да, да! В этом-то и состоит, ханум, благородство. Вот как умно сказано о великодушии человека в этой книге... - Он вытащил из-под подушки книгу в надтреснутом переплете, но Рухсара не потянулась за нею, как ждал Гашем.
      Она терялась в догадках, для чего именно ее вызывает к себе так поздно председатель исполкома - лицо в районе известное и весьма уважаемое, - каков же потаенный смысл его словоизлияний? Девушка замечала, что некоторые речи Субханверди-заде - набор бессвязных пышно-звонких слов, но как-то стеснялась утвердиться в этой своей догадке.
      А Субханвердизаде увлекся и продолжал со все возрастающим нажимом:
      - Капитализм страшен тем, что там людям платят злом за добрые деяния... Вот батраки прилежно трудятся в усадьбах беков, рабочие - на заводах, нефтепромыслах, принося прибыли хозяевам. А ответно они получают от буржуев, от беков лишь одно зло - нищенскую зарплату, унижения и издевательства! Не так ли? Потому-то я противник всяческой эксплуатации человека человеком. - Взяв с подоконника заявление Рухсары, перекрещенное его собственной резолюцией, Гашем сказал великодушно: - Полагаю, что теперь вам повысят зарплату до шестисот рублей. Не подумайте, что это гонорар за визит, кажется, так говорится у врачей. Это - жертвенный дар к стопам девушки-врача.
      - Благодарю вас, - сказала Рухсара дрогнувшим голосом. - Я буду стараться, чтобы оправдать такую награду. Вообще-то, товарищ Субханвердизаде, мне и сейчас на жизнь хватало, но ведь я вам рассказывала: мама больная, сестры. Им тяжело без
      моей помощи!
      Тем временем Гашем вытащил из-под тюфяка отрез синего шевиота, ловко, как многоопытный приказчик, встряхнул, чтобы с шелестящим шорохом ярко окрашенная материя ручьем пролилась перед Рухсарой и - по его расчетам - окончательно ослепила девушку.
      - С юности я стал решительным противником частной собственности, беспечно смеясь, сказал Гашем. - Если наша великая цель - построение нового общества, то не мне ли уже сейчас выпала честь претворять в жизнь благородные новые принципы? Не так ли?.. И посему я думаю, что такой замечательный шевиот должен по праву украсить красивую девушку, такую, как вы, сестра Сачлы, а не болтаться мешком на моем тощем теле, хе-хе!.. Пешкеш (Пешкеш - подарок ред.), прошу вас, примите, - изящным жестом он протянул отрез Рухсаре.
      Та не нашлась что ответить и быстро отдернула руку.
      - А вот эта толика денег на портниху, - продолжал Субханвердизаде, вытаскивая из-под подушки конверт: в нем хранились до поры до времени остатки пяти тысяч, принесенных некогда Бесиратом Нейматуллаевым. - Но положите подарок в чемоданчик - благоразумно заметил он, - чтобы собака не учуяла и не залаяла!..
      Рухсара окончательно растерялась, не сознавала, как ей вести себя: то ли благодарить, то ли рассердиться.
      - Охвостья буржуазии разлагаются, как падаль, и отравляют чистый горный воздух тлетворным запахом! - безумолчно стрекотал Гашем. - И посему кое-что нужно держать в секрете, сестрица Сачлы... Таковы уж законы жизни. И муж, даже самый любящий, вынужден хранить в тайне от жены некоторые свои деяния... и дражайшая его супруга тоже не распускает языка, отмалчивается, хоронится! А ведь еще существует и государственная тайна. Так и получается, что тайна основа основ, фундамент общества. И тот, кто умеет беречь тайну, - ангел, тот, кто трезвонит на перекрестке о великом или малом, - шайтан. Вероятно, вы еще не убедились в этом на собственном опыте, детка?
      У Рухсары закружилась голова, и, чтобы хоть чем-то заняться, она потянулась к своему чемоданчику, сказала деловым тоном:
      - Доктор Баладжаев говорил, что вам и сегодня нужно поставить банки!
      - Ах, ханум, я и без того причинил вам столько хлопот! - с виноватым видом пролепетал Субханвердизаде. - Безгранично признателен вам, сестрица Сачлы!.. Я так хотел бы помочь вам, но, на беду, человеческое сердце тоньше и нежнее папиросной бумаги! Умоляю вас, дочка, закажите себе костюм "чарльстон". Вам, сестрица, нужно иметь много новых, самых модных костюмов и платьев, ибо мы... мы в райкоме и райисполкоме советовались и пришли к выводу, вполне разумному и обоснованному, что именно вы должны возглавить райздравотдел. Ах, как обрадуются этому трудящиеся района!.. И в самом деле, кто такой Баладжаев? Неповоротливый буйвол!.. Нет, я не отрицаю, что он обладает солидными знаниями, опытом, но ведь, как говорится, "умирать на груди красавицы тоже счастье...".
      - Если банки ставить не нужно, то, может быть...
      - Безусловно нужно! - отрезал Субханвердизаде, сразу же прикинувшись немощным. - Но только запомните навсегда, ханум, что и материал, и деньги на портниху - это государственное вспомоществование. Вы ж видели, что даже заявление ваше я пустил тю официальной линии, по журналу входящих и исходящих документов исполкома! Учтите, что я строжайше соблюдаю все священные советские законы.
      Эти серьезные слова не помешали ему бросить жадный взгляд на прикрытые салфеткой на подоконнике бутылку коньяку, рюмки, блюдо с жареными цыплятами.
      - Я к вашим услугам! - И, повернувшись вверх спиною, он продекламировал: "Я - несчастный страдалец, кровоточат мои раны!.."
      Когда Рухсара через несколько минут закончила свое дело, сняла банки, спрятала их в чемоданчик, Гашем решил действовать напролом. И, ловко схватив с подоконника рюмку, наполнил ее янтарным напитком, предложил девушке:
      - Отведайте, сестра, хлеба-соли в моем доме! В доме вашего братца! Гаги!.. Умоляю, выпейте хоть капельку!
      И, крепко сжав ее нежную мягкую руку, он вложил в ее персты рюмку.
      Рухсара волей-неволей должна была удержать ее, чтобы не пролить. С молниеносной быстротою в ее затуманившейся голове проносились мысли: а может быть, так принято в доме председателя исполкома?.. Но разве мама благословила бы ее на столь легкомысленный поступок? И вдруг об этой рюмке проведают Гюлейша и Беюк-ханум Баладжаева?
      А очумевший Гашем уже совал в ее ладонь ножку цыпленка, уговаривая:
      - Закуси-ка этим сочным кусочком!
      - Я ничего не хочу! - жалобно воскликнула Рухсара, и слезы брызнули из ее очей, но в этот момент отвердевшие, Как бы железные пальцы Субханвердизаде разорвали ее шелковую блузку.
      - Ма-ма-ааа! - вырвался протяжный стон из груди девушки. За дверью, на терраске кто-то громко закашлял.
      ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
      Худощавый, изможденного вида счетовод Валиахад Джума-заде с удовольствием потер руки и плавно опустился на придвинутый к зашарпанному канцелярскому столу стул. Любовным прикосновением ладони он прытко завертел костяшками счетов, - их треск и стук казались ему сладчайшей музыкой... Наконец, убедившись, что счеты в полной исправности, хотя в этом вообще-то не приходилось сомневаться, он плотно зажал рукою кс-стяшки, остановил, а затем вынул из ящика стола ведомости;; сосредоточенно погрузился в работу. Валиахад любил порядок, аккуратность, тишину. Если он не успел накануне оформить какие-то ордера, кассовые документы, то мучился и успокаивался лишь тогда, когда в ведомости была выведена последняя цифра.
      Валиахад был робкого нрава и пуще всего на свете опасался ревизии. Когда он устраивался на работу в то или иное учреждение, то всегда осведомлялся у начальника - давно ли была ревизия?.. Если на горизонте еще не маячил грозный образ государственного ревизора, то Валиахад честно и прилежно трудился, но едва начинали поговаривать, что вот-вот нагрянет комиссия, как он увольнялся по собственному желанию, сдавал в полном порядке все дела и спокойно отсыпался неделю дома. Украдкой он воздевал руки к небу и благодарил аллаха за благополучное исчезновение от ревизии. Совершив в укромном месте дестемаз омовение, он приступал к намазу, неуклюжий, точно верблюд, опускался на колени и отбивал земные поклоны, приговаривая: "Великий небесный покровитель, спаси меня от ревизии!.." Между прочим, членская книжка Общества безбожников с размашистой подписью Мешинова и исправив уплаченными взносами всегда, даже во время намаза, лежала в его кармане.
      Всласть намолившись, Валиахад Джумазаде неспешными шагами обходил все без исключения районные учреждения и поступал на службу туда, где ревизия только что закончилась.