Однако Мадат не поддался на ее уговоры, выправил все документы, получил на дорогу деньги.
      Надменное сердце Афруз-баджи утешилось, когда она узрела, что за ее мужем приехала райкомовская машина. Проворно вынесла она и положила на сиденье котомку, благословила Мадата в путь, а затем плеснула ему вслед из медной чашки чисто, водой - по народному обычаю, это пожелание счастливого возвращения.
      На выскочивших из квартир соседок Афруз-баджи посматривала высокомерно: ее Мадат возвысился, - на станцию покатит в райкомовском автомобиле... Это кое-что да значит!.
      А Мадат этим же вечером прибыл на железнодорожную станцию, осведомился у милиционера, когда отходит тифлисский поезд, и встал в шумную, крикливую очередь. Все толкались, горланили, суетились, и когда простодушный Мадат взглянул на лежавший только что у его ног узел с бельем и провизией, то убедился, что котомку украли... Вот те на - хлопоты Афруз-баджи пропали даром. Мадат сунул руку в карман пиджака: слава богу, и деньги и документы здесь...
      Солнечным утром прибыли в Тифлис. На вокзале девушки-грузинки, действительно красивые, как и предсказывала Афруз-баджи, грациозные, стройные, встречали с цветами прибывших, и хотя ни одна из них не улыбнулась небритому, в смявшейся одежде Мадату, настроение его улучшилось: до чего светло, празднично... Да, жизнь хороша! Слышался звонкий веселый смех, восклицания, поцелуи: дивная грузинская речь очаровала Мадата гортанной полнозвучной певучестью. А за вокзалом гремела, плескалась Кура, быстрая, сжатая крутыми берегами, затопленными все еще зелеными, не почувствовавшими приближения осени садами. Дребезжавший, весь трясущийся на ходу старенький трамвай благополучно доставил Мадата к величественному зданию университета.
      В канцелярии он вручил документы черноусому приветливому проректору в военного образца кителе: как видно, недавно демобилизовался из армии.
      - Азербайджанец? А из какого далекого горного района!.. Батрак?.. Да, да... А какое образование?
      - Умею читать-писать, - Мадат отвечал смущенно.
      - А как с арифметикой?
      - Ну, арифметику-то я изучил досконально, когда заключал договоры с кулаками!
      Проректора эти слова привели в бурный восторг, он вскочил, обнял Мадата и воскликнул:
      - Хорошая классовая школа! Такие, брат азербайджанец, нам здесь и требуются!
      ..."Принят здоров целую Мадат".
      Получив телеграмму, Афруз мгновенно же собрала свои нехитрые пожитки и помчалась в Тифлис. Конечно, ее покоробило, что супруге студента Коммунистического университета не предложили райкомовского автомобиля, но лучше уж добраться до станции на попутной арбе, чем дожидаться, когда легковерному Мадату вскружат голову тифлисские красотки...
      Однажды утром Мадат еще лежал на тощем тюфячке в просторной комнате общежития и проглядывал свежую газету, как кто-то из студентов крикнул, просунув голову в дверь:
      - Эй, Мадат, тебя внизу спрашивают!
      "Кто же это может быть? - удивился Мадат, от неожиданности вздрогнув. Видно, секретарь нашего райкома? Ведь он собирался на совещание приехать".
      Он еще брюки не успел натянуть, а запыхавшаяся Афруз уже влетела в комнату, гремя подковами ботинок, и, даже не поцеловав вскочившего муженька, напустилась на него с попреками:
      - Ай-хай, вероломный!.. Ему и дела нет до безутешной жены. Решил избавиться от меня? Забыл все клятвы и обещания мену, лелеять, на руках носить, пушинки сдувать?.. Уж нашел, видно здесь какую-нибудь разбитную бабешку?
      Как он ее ни упрашивал вернуться домой, Афруз заупрямилась, как говорится, сунула обе ноги в один башмак... И немедленно отправилась к ректору, строго заявила, что не может оставить мужа в чужом городе.
      Ректор вызвал в себе проректора, коменданта, завхоза, секретаря парткома, председателя месткома, - совещались свыше часа и пришли к выводу, что уломать Афруз-баджи решительно невозможно, придется поставить дощатую перегородку в одной из комнат общежития, устроить Мадату хоть и полутемный, но свой уголок.
      Первая победа вскружила голову Афруз-баджи, и она знакомилась с Тифлисом проворно и властно, вовсе не так, как застенчивая Шахсенем. Подхватив Мадата под руку, она потащила его на гору Святого Давида и, взвизгнув, заглянула в бездонное ущелье, куда бросились, обнявшись, пришедший из Аравии шейх Санан и его возлюбленная грузинка Хумар. Словом, Афруз-баджи чувствовала себя в чужом городе уверенно...
      Когда Мадат перешел на второй курс, узкую комнатку общежития огласил ликующий вопль первенца Мамиша.
      Однако сразу же после родов Афруз-баджи принялась требовать, чтобы Мадат бросил учиться и возвратился в горы.
      - Чего ты затеяла, ай, Афруз! - возмущался Мадат. - Сама же называла Тифлис самым красивым городом на свете.
      - У каждой птицы свое гнездо, - возражала жена. - Тифлис прекрасен, а горный городок слаще!
      - Но мне еще надо полтора года учиться.
      - А кем ты станешь, получив диплом?
      - Партийным пропагандистом. Инструктором райкома партии.
      - Это что самая высшая должность в районе? - с кислой миной спросила Афруз.
      - Ну, почему же самая высшая!.. Могут назначить и завотделом агитации и пропаганды.
      - А... секретарем райкома?
      - Если стану хорошо работать, докажу принципиальное, выдержку, завоюю авторитет, ну и...
      Афруз-баджи так и впилась огненными очами в мужа.
      - Значит, ты обязательно будешь секретарем райкома? Гм... Значит, не зря таскался по горным тропам в старых крючковатых чарыках, с сумкой на ремне? Гм...
      ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
      Проводив мужа на работу, Афруз-баджи скрестила руки на высокой груди и удовлетворенно улыбнулась. Заветная цель, похоже, близка!.. Униженная просьба готового ради нее пролезть сквозь игольное ушко Кесы красноречиво свидетельствовала, что Мадат на вершине почета и славы... Не сегодня завтра весь район падет к стопам Афруз-баджи. Казалось бы, чего ей недоставало? Дом полная чаша, красивые здоровые детишки Мамиш и Гюлюш, и патефон, и, конечно, телефон... В шифоньере и на стене за простыней уйма платьев, халатов, юбок и блузок, - со счета собьешься...
      Однако Афруз-баджи привычно плакалась приятельницам и соседкам:
      - У людей платьев и костюмов горы поднебесные, а у меня наберется еле-еле низкая кучка. И все платья сшиты безобразно, - у того бок висит, у этого рукава обтянуты... и - ых, бедность!
      Полюбовавшись идущим по улице мужем, высоким, стройным, в новом костюме, в туфлях со скрипом, с портфелем в руке, приметив, что прохожие учтиво здороваются с ним, Афруз-баджи снова погрузилась в сладостные думы.
      Да, разумеется, Мадат теперь не тот беспечный юноша, за которого она выходила замуж. Батрак в красных джорабах, с хурджуном за плечами - это вчерашний день. А видному партийному деятелю в синем костюме, в зеркально начищенных башмаках не мешало бы для солидности брюшко отрастить, выпячивать грудь колесом, не отвечать на поклоны встречных... Только так, не иначе надлежало, по мнению Афруз-баджи, держаться теперь ее Мадату. Ведь он стал первым среди пятидесяти тысяч жителей района. Генерал не генерал, но что-то вроде генерала!..
      Афруз-баджи вышла на терраску и остолбенела в сильнейшем негодовании - у перил торчал со смиренным видом Кеса, умильно поглядывая на свою повелительницу.
      - Ты все еще здесь?
      - Ах, почтенная благодетельница! - заныл Кеса, сгибаясь в три погибели, будто собирался нырнуть к ее ногам. - Замолви за меня словечко перед райкомом! Я ли тебе не слуга? Шепни райкому, чтобы он помогал неизменно дядюшке Кесе. Если длань райкома будет надо мною, то я и в свои преклонные годы переверну землю вокруг оси!.. Заклинаю тебя жизнью прекрасноликих Мамиша и Гюлюш, - не жалей слов для заступничества перед мужем.
      "Все-таки безбородый - правая рука Субханвердизаде, - подумала упоенная похвалами Афруз-баджи. - Отталкивать его было бы неразумно!"
      - И ты уверен, что райком меня послушает? Тот всплеснул руками, трясясь тощим телом.
      - Хотел бы я посмотреть на того мужчину, какой тебя бы ослушался, добродетельная!..
      Афруз-баджи сияла, как начищенный самовар.
      - Да стану жертвенным даром детям твоим! - наседал Кеса, видя, что дело-то выгорает. - Да перейдут на меня все их недуги!.. Считай, что я умер, но сделай милость, не оставь труп мой без погребения!
      - Ох, старик, метко ты стреляешь и ловко прячешь свой самопал, подозрительно протянула хозяйка и махнула в полнейшем изнеможении рукою. Ладно, приходи к обеду!
      ...Мадат, вернувшись поздно из райкома, долго обедал, не расставаясь по привычке с книгой, но если раньше жена сердилась, что он не оказывает внимания ее кулинарному искусству и пренебрегает самыми лакомыми кушаньями, то на сей раз Афруз-баджи промолчала.
      А на терраске томился в ожидании Кеса, серый, словно пепел в давно погасшем очаге.
      Наконец, подав супругу стакан крепко заваренного душистого чая, Афруз решила, что срок настал, и впустила в комнату раболепно согнувшегося Кесу.
      - У него просьба к райкому партии, - объяснила хозяйка. - С утра молил и просил, чтобы я разрешила ему поговорить с тобою, ай, Мадат. Видно, горе стряслось у бедняги.
      Мадат опустил книгу на скатерку и с любопытством посмотрел на вошедшего.
      - Может, Кеса хочет бросить звонарство? Попом надоело быть? А колокол сдать в утильсырье?.. Вполне одобряю.
      - Ай, товарищ Мадат, вам бы все смеяться, - пролепетал Кеса, - а надо мной действительно нависла смертельная опасность! Должен сказать, что я, представитель всей бедноты, всех неимущих района, своей киблой (Мусульмане во время молитвы обращают лицо к Каабе -храму в мрк-ке, покойников хоронят тоже лицом к Каабе. Воображаемая линия этого направления и называется киблой ред.) всегда считал райком и спал лицом к кибле - к райкому! А почему? Да потому, что без райкома в горах скала на скале не удержится!
      - В добрый час, Кеса, да в чем же твое горе? - нетерпеливо сдвинул брови Мадат.
      - Проклятье злу!.. - выпалил Кеса. - Я ведь тоже не дохлый осел, являюсь членом месткома, активистом профсоюза и понимаю, что нельзя в наше время клеветать на честных советских людей!..
      - Конечно, конечно... - Мадата уже начали раздражать эти таинственные намеки. - Да ты поближе к сути.
      - Куда ближе, товарищ райком! - воскликнул Кеса. - Правда, я не коммунист, но веду себя по-большевистски и много крови испортил кулачеству. А почему? Да потому, что они неделями толкались у исполкома, хотели ворваться в советское учреждение, а я их не допускал к столу, накрытому кумачовым полотнищем. Зато перед бедняком, босым, нагим, распахивал широко двери, - проходи, дружище, в советскую канцелярию!.. Да, товарищ, мое сердце - советское сердце. Как часто я сам звонил по телефону в финотдел и просил: "Ради бога, не разводите волокиты, не гоняйте такого-то бедняка от стола к столу!.."
      - Ну, ну, короче, короче, - мягко попросил Мадат.
      - В вашем доме я пользовался милостью Афруз-баджи.
      - Кеса вообще очень услужливый, уважительный, - похвалила, выглянув из соседней комнаты, хозяйка. - Хоть сто раз за день отправь на базар - не откажется, не надерзит.
      Мадату не понравилось, что жена завела себе слугу...
      - А как же иначе! - самозабвенно сказал Кеса. - Я не могу допустить, чтобы в доме райкома были какие-то нехватки... Ведь когда бы я ни заглянул к Афруз-баджи, мне предлагают чаю с куском честного хлеба. Это ж надо ценить!..
      - Послушай, ты зачем ко мне пришел?
      - А затем, что я видел тебя в чарыках и ныне радуюсь, видя тебя в кабинете секретаря райкома!.. И сердце мое шепчет, что ты надежда, ты светоч наших гор! Человек, вышедший из бедняцкого сословия, сам батрак, сам защитник батраков, конечно, будет нам - трудящимся - близок не как архалук и не как чуха (Архалук и чуха - верхняя мужская одежда - ред.), а как нательная рубаха!
      - Ну, поехало! - сморщился Мадат. - И светоч, и надежда... Ты знаешь, кто у нас секретарь райкома? К чему ты все это болтаешь?
      Кеса понял, что перелил меду через край чаши, наклонился и быстро шепнул в ухо Мадату:
      - Секретарь исполкома - ненадежная личность! Обязан вас предупредить. Натворил таких безобразий...
      - Абиш Алепеш-оглу? - удивился Мадат.
      - Он самый! Отправил телеграмму в центр, что отравили товарища Субханвердизаде, дескать, уже находится при смерти, раны его гноятся, кровоточат...
      - А зачем это нужно Абишу? - не понял Мадат.
      - Запятнать райком! Устроить скандал на весь свет! Глядите, у нас безнаказанно травят руководящих деятелей...
      - А Гашем-то знает об этой телеграмме?
      - Что вы, что вы, что вы! - замахал обеими руками Кеса. - Да разве я ему скажу первому?.. Я к вам поспешил, чтобы предупредить о неприятности. Получается, как отбыли в Баку Демиров и начальник ГПУ, так в районе начались преступления. И кто же окажется виноватым?.. Мадат Таптыгов, конечно!
      Мадат насторожился. Не вставая со стула, он потянулся к телефону.
      - Тшшш!.. - Кеса уцепился за его руку. - Разве можно о секретном деле говорить по телефону? Или не помнишь: "Тетушка узнала - узнал весь свет"?
      - И верно, уместнее бы тебе самому навестить Гашема, чем разглагольствовать в эту трубку, - заметила из-за перегородки Афруз-баджи.
      На днях Субханвердизаде прислал ей в запечатанном конверте пятьсот рублей, написав в препроводительной записке, что это "государственное пособие Мадату". Теперь ей хотелось в знак признательности отправить мужа к председателю. О деньгах-то можно не упоминать... Во всяком случае, Мадату она ничего не сказала. Тем более что пятьсот рубликов уже разлетелись по магазинам, как сухие осенние листья под напором сильного ветра. Но визит, да еще к больному, был бы сам по себе красноречивым поступком.
      - Сходи, сходи к несчастному Гашему, - повелительно повторила она.
      Мадату показалось неприличным спорить с женой при Кесе, и он нехотя согласился.
      Оконные ставни были плотно прикрыты изнутри, и лишь сквозь щели на пол падали узкие полоски сумеречного предвечернего света. Гашем лежал в шерстяной рубашке, натянув ватное одеяло до подбородка. После вчерашних банок, вовсе ему не нужных, он ослабел, но настроение у него было радужное. Из денег, врученных ему Нейматуллаевым, он незамедлительно послал с курьером пятьсот рублей жене Мадата, - пусть чувствует добрую душу председателя... Остальные равными долями распорядился перевести телеграфом в Баку Демирову и Алеше Гиясэддинову: там-то не откажутся, нет, - в магазинах столицы соблазнов уйма!
      К вечеру Гашем проголодался, и его удивляло, куда это запропастился Кеса? Казалось бы, он должен стоять неотлучно у изголовья кровати, ловить даже по взгляду малейшее желание повелителя, на каждый стон больного отзываться тоже стоном, еще более трепетным, время от времени взывать, подняв очи к небу: "Да перейдут твои недуги на меня, недостойного!.. И что за напасть приключилась с тобою, хозяин?.." Да, Кеса обязан непрерывно подхалимничать, ластиться, льнуть к своему благодетелю, а Субханвердизаде имеет право, тоже непрерывно, бранить его, унижать, оскорблять... И помимо прочего, пора бы подкрепиться шашлыком. Конечно, можно позвонить по телефону в чайхану, но ведь этот ненавистный Тель-Аскер сразу же разнесет по городку, что председатель вовсе не болен, если лакомится шашлыком... Как же тогда заставить капризницу Сачлы снова посетить дом Субханвердизаде, да еще поздним вечером?.. Уловив краем уха, что в саду скрипнул песок под чьими-то башмаками, Гашем закашлял, застонал:
      - Ох, у-ууу...
      - Можно войти?
      - Вой-ди-те... - Гашем лепетал, как мечущийся в жару ребенок. Приоткрыв глаза, он метнул взгляд на дверь и возликовал. - Проходите, товарищ Мадат, какая честь, руководитель района уделил минутку внимания занемогшему!..
      Мадат, увидев торчащий из-под одеяла длинный нос Гашема, взволновался: как это нехорошо получилось, - председатель исполкома, друг по партии, по работе, уже несколько дней в постели, а он, Мадат, навестил больного только сегодня, да еще по строгому настоянию жены.
      - Что с вами, товарищ Гашем?
      - Э-э-э, наше дело такое, стариковское, - прикидываясь беспечным, сказал Субханвердизаде. - Лишь бы вы, молодые руководители района, здравствовали, трудились на благо народа, а наша мука, как говорится, уже просеяна и сито заброшено за облака!..
      Положив руку ему на лоб, Мадат не удержал изумленного восклицания:
      - Да у вас нет никакой температуры!..
      Субханвердизаде приподнялся, надрывно закашлял.
      - Банки, банки помогли, но зато неимоверная слабость... А ночью жар, нестерпимый жар, сорок один... Но это все пустяки! - Он передернул плечами. Меня угнетает не болезнь, а то, что ты-то, товарищ, остался фактически один в районе... Вот что страшно!
      Мадат придвинул стул к кровати, сказал оживленно:
      - Днем провел инструктивное совещание актива. С заготовками дело обстоит неважно. Придется буквально всех работников послать в аулы.
      - Действуй, действуй, товарищ! На тебя вся надежда. Видишь, пока я не работник...
      - Да, активисты уедут в горы, - кивнул Мадат. - На днях я тоже поеду.
      - Действуй, - одобрил Гашем. - Водолаз может научиться нырять лишь в бурном море!.. Молодой кадр закаляется в борьбе!
      "Едва ты отправишься в горы, так я зажму весь район в своем кулаке", злорадно подумал он, расточая похвалы энергичному Мадату.
      - Положение, конечно, сложное!..
      - ^'Ничего нет сложного! - Субханвердизаде отмахнулся дрожащей якобы от слабости рукой. - С таким талантливым секретарем райкома можно дружно работать сто лет.
      - Никакой я не секретарь. - Мадат покраснел от досады. - Демиров весьма образованный человек, знающий практику партийной работы. Опыт есть!.. Да нам повезло, что сюда прислали такого работника.
      - Вполне с тобою согласен, - сказал Гашем серьезным тоном. - Товарищ Демиров и опытный, и образованный кадр, но каждому овощу свое время. Зеленое еще вчера яблочко налилось ныне соками, созрело, зарумянилось. Вот так же настало время смело выдвигать на руководящие посты местные кадры. До приезда Демирова я не раз ставил вопрос в центре о выдвижении тебя на партийную работу.
      - Но я и так на партийной работе...
      - Э, речь идет о верховном руководстве! - страстно продолжал Гашем. - Как я говорил? Я говорил: бывший батрак, сын народа, закален в огне классовой борьбы...
      Мадат решительно возразил:
      - Прошу вас, товарищ Гашем, прекратить эти ненужные ни вам, ни мне разговоры.
      - Да ты еще не понял, о чем я говорю! - снисходительно улыбнулся председатель. - Не о Демирове же - о нашей "КК", о Заманове... Этот Заманов прикидывается и твоим и моим приятелем, а сам строчит левой рукой доносы. И на кого? На тебя, Мадат, на человека, который яснее месяца, чище солнца! возмущенно воскликнул Гашем, содрогаясь всем телом под одеялом.
      Мадату захотелось поскорее уйти... В Заманове он видел кристально чистого большевика, неподкупного в своих суждениях, последовательного во всех деяниях. А вот к Субханвердизаде он относился подозрительно, легко замечал в его речах фальшивые нотки.
      - Всему району известно, кем я был, кем стал, - уклончиво ответил Мадат и поднялся.
      - Так ведь и я об этом же говорю! - ударил себя кулаком в грудь Гашем. Пусть сперва докажет свои обвинения... Эх, брат, я такой же наивный и простодушный, как ты! Интрига мне чужда и неприятна. Вижу ошибку, скажу без обиняков прямо в глаза, а там уж как хочешь - либо обижайся, либо не обижайся!.. Интриган льет воду на мельницу классового врага, истребляет молодые кадры! Но лишь бы аллах сохранил мне жизнь, а через несколько месяцев ты станешь первым секретарем райкома, и тогда все интриганы будут беспощадно разгромлены!
      - Послушайте, мне стыдно... Оставьте, пожалуйста! Какой же я руководитель?
      - Вот иди в народ и стыди сельских коммунистов, бедняков, - строго сказал Гашем. - Не я же это придумал, - народ жаждет видеть тебя, своего, местный кадр на посту первого секретаря!.. Джаным, разве я против Демирова? Всей душою... Но; мне трудно оспаривать желание актива, местных жителей, вкрадчиво мурлыкал Субханвердизаде. - Собственно, а чего политически порочного в стремлении людей видеть своего брата
      батрака, защитника батраков, в райкоме? Уста народу не зажмешь, товарищ, нет!
      - Ну, я пошел! - Мадат торопливо пожелал Гашему выздоровления и выбежал из комнаты, забыв рассказать о телеграмме Абиша.
      - Спасибо, что навестил! - крикнул Субханвердизаде, и злая гримаса скривила его лицо.
      ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
      Вернувшись на другой день из райкома, Мадат с удивлением увидел, что вся терраска его дома заставлена новой мебелью; тут же валялись какие-то узелки, тюки. "Откуда это взялось?" - недоумевал Мадат.
      - Ну, похвали свою женушку за покупки! - воскликнула Афруз-баджи, выбегая из столовой и ластясь к пятившемуся мужу. - Вчера купила, а сегодня привезли из кооператива. Конечно, бесплатно доставили в знак любезности!.. Ты попусту раздаешь деньги в долг приятелям, а я берегу каждую копейку и пускаю ее в доход семье. Гляди же, неблагодарный, вот новые туфли, вот занавески на окна, вот покрывала для кроватей, а это... дешевенькие отрезы мне на платья! Хе!
      Мадат чувствовал, что его язык прилип к гортани.
      - Это костюмчики Мамишу и Гюлюш, это шаль мне... Деточки, деточки, идите сюда, покажите папочке подарки, - приоткрыв дверь, нежно заворковала Афруз-баджи.
      В соседней комнате послышался грохот, и на террасу выбежал кудрявый веселый мальчуган, таща за бечевку игрушечный грузовик. Колеса машины взвизгивали, скрипели, а фары были, как у настоящего автомобиля, и это, пожалуй, сильнее всего радовало Мамиша. За ним появилась тонконогая Гюлюш, сиявшая от счастья, к груди она прижимала огромную куклу в розовом шелковом платье.
      - Посмотри, какую красавицу мне мама купила! - похвасталась девочка. - А ты вот ничего не покупаешь!..
      - Видно, чужие дети тебе дороги, а собственные, из моего чрева, дешевы! тараторила Афруз-баджи, стараясь заговорить мужа, заставить его смириться. Смотришь, у людей самых рядовых полон дом игрушек, там и мишки, и зайчики, и обезьянки, и верблюды, и собаки... А наши бедняжки! - Она всхлипнула: - Да, наконец, скажи - твои это дети или приблудные? Ты кто - секретарь райкома, или батрак, или студент в Тифлисе? - повышая голос, спрашивала Афруз-баджи, так и впиваясь глазами в смущенного Мадата. - На то и советская власть, чтобы баловать детей!
      - Откуда ты взяла деньги? - спросил Мадат хриплым, словно в горле что-то застряло, голосом.
      - Исполком прислал! Государственное пособие секретарю райкома. Я не проливала крови, никого не грабила! - Она прижала к своим выпуклым бокам притихнувших детей. - Чем это я провинилась? Пособие от советской власти. Мадат взялся за голову.
      - Эти деньги надо немедленно вернуть!
      - Все деньги одинаковые, - фыркнула Афруз-баджи. - Хочешь, так возвращай из своего жалованья. А у меня осталось, - сна заглянула в сумочку, - осталось всего сорок шесть рублей!.. Потому-то у тебя кровать и без покрывала, что ты боишься денег... Жены ответственных работников на дню меняют по десять платьев, а мне стыдно показаться на улицу в своих обносках!.. Государство, что ли, обеднеет из-за этих грошей? Если установлено пособие, то, значит, так и полагается! Всякие бездельники, проходимцы, не моргнув глазом, глотают тысячи, а ты, батрак, сын батрака, получив пособие от советской власти, дрожишь как осиновый лист!
      - Мне не полагается никакого пособия, да еще от исполкома, - стараясь подавить раздражение, сказал Мадат. - Я поговорю с Гашемом.
      - Конечно, поговори! - разрешила жена, тряся жирным тяжелым подбородком. Да он тебя на смех поднимет! Ишь скандал закатил из-за таких пустяков!.. Ты, вижу, боишься собственной тени! Да если бы я тебя, дуралея, слушалась, то в нашем доме до сих пор были бы только хэсир и Мамеднасир! (Хэсир - соломенная подстилка. Афруз-баджи напомнила Мадату частушку: "В доме хоть шаром покати: поломанная подстилка и муженек Мамеднасир" ред.) - взвизгнула Афруз, точь-в-точь как колеса игрушечного грузовика. - Тяну своего муженька вверх, в достойные люди, а он - полюбуйтесь! - мечтает вернуться вспять к стоптанным чарыкам, к хурджуну!..
      А на кухне сидел втихомолку Кеса, со свистом хлебал темно-коричневый чай, любовался своим отражением в блестящем серебристом самоваре. Это под его непосредственным руководством были привезены на арбе покупки из магазина. И теперь хитрый Кеса считал, что Афруз-баджи его уже никогда не выдаст, не отречется от верного прислужника, а, наоборот, вознаградит его по заслугам.
      Отказавшись от обеда, Мадат полетел сломя голову к Суб-ханвердизаде. В пути он приготовил самые гневные, резкие слова, но едва вошел в полутемную комнату, увидел ничком распростертого на койке председателя, с впалыми серыми щеками, с унылым взором, как растерялся.
      - Вы в мое отсутствие, - сказал он без предисловий, даже забыв поздороваться, - послали моей семье пятьсот рублей. Так поступать недопустимо!.. Это нетактично. Конечно, если б я знал, то вернул бы деньги немедленно. Однако жена уже истратила их, потому я внесу деньги с получки в кассу исполкома и обязательно возьму квитанцию... Иначе появится повод для излишних разговоров и нареканий!
      - Возвращай, - вяло согласился Гашем, для чего-то поднося к глазам желтую, словно из воска вылепленную кисть руки. - Мне-то что!.. Если установлен фонд помощи активу, то я и помогаю активу. А кому я должен помогать? Кулакам? Мол-ле?.. Смешно, право!
      - Мне такие деньги не нужны! - прерывающимся от волнения голосом продолжал Мадат, крепко держась за спинку стула. - Ни гроша! Как бы ни была падка на деньги моя Афруз, но жить мы будем на мою зарплату!
      - Живи на зарплату. - Гашем не спорил. - Если Демиров берет себе тысячи, почему же Мадату не брать сотни? Не понимаю!.. И Демиров, и Гиясэддинов получили ж от меня пособие на поездку в Баку, - не стану уточнять, сколько тысяч, - однако им и этого показалось мало, затребовали по телефону дополнительную кругленькую сумму.
      Мадат недоверчиво взглянул на него.
      - Не веришь? - без обиды спросил Субханвердизаде. - Я бы на твоем месте тоже не поверил бы. На, взгляни на квитанции. Телеграфным переводом, непосредственно в Баку, в гостиницу. - Он выдвинул ящичек столика, стоявшего у изголовья кровати, порылся в груде бумажек, нашел и ткнул прямо под нос Мадату квитанцию. - Вот, учись!
      Удар был настолько силен, что Мадат опустил глаза и безвольно прижался к спинке стула.
      - Ох и заноза этот Гиясэддинов, этот татарчонок, любитель конины, продолжал спокойно Гашем. - Слушай, а что у тебя с ним произошло? Едва произнесешь твое имя, как он поджимает губы!
      - Не понимаю, о чем ты говоришь!
      - Вот я тоже не понимаю, - с еле приметной усмешкой сказал Субханвердизаде. - Не понимаю, почему тебя Алеша берет под подозрение... Батрак, сын батрака, студент Коммунистического университета! Да разве я поверю, что ты допускал в Тифлисе троцкистские высказывания?
      - Я выступал в защиту троцкистов? - взорвался Мадат.
      - Да вот так получается по агентурным сведениям, - невозмутимо продолжал Гашем. - И с мусаватистами тоже якшался... Ну, это понятно: где троцкисты, там и буржуазные националисты! - И он осторожно заглянул в глаза Мадату, прочел в них растерянность, душевную боль.
      - Я заявление напишу!.. Как только Алеша вернется из Баку, пусть это дело разберет бюро райкома! - неистовствовал Мадат. - И Гиясэддинов ответит за клевету.
      - Ну, какая там клевета, - поморщился председатель. - Алеша ведь тебя еще ни в чем не обвиняет. Ну, собирает материал!.. И пожалуй, тебе первым не надо подавать заявление, - подумав, посоветовал Гашем. - Ты ни о чем не знаешь, ты честно, самоотверженно работаешь, как и подобает большевику. А если Алеша попытается вести интригу, то мы, члены бюро райкома, и, конечно, прежде всего я, дадим отпор его мерзким инсинуациям!
      - Нет, я потребую очной ставки! - запальчиво вскричал Мадат и в сильнейшем волнении зашагал по комнате. - При товарище Демирове!
      Субханвердизаде опять помолчал, подумал и прежним бесстрастным тоном заметил:
      - Не буди спящего пса!.. Алеша - упрямый, мстительный.
      - Как он может говорить о том, чего не было? - прижимая к груди руки, спросил Мадат.
      - Да он пока и не говорит, - терпеливо, словно утешая плачущего ребенка, сказал Гашем. - Я-то знаю, что ты честнейший и чистейший большевик! И тебя я предупредил для того, чтоб ты остерегался этого сына татарина... Не принимай так близко к сердцу! А если поднимешь крик, то кто-нибудь и скажет: "На воре шапка горит!"
      - Напишу в Центральный Комитет партии!
      - Неудобно перед Демировым, - возразил Гашем с неотвратимой логикой. Демиров обидится, скажет, что ты действуешь через его голову.
      - Что же мне делать? - беспомощно простонал Мадат.
      - А ничего не делай, работай, как и прежде, почаще бывай в аулах, крепи связь с народом. Ну, конечно, если Алеша собирает против тебя материал, то и ты не спи, собирай сведения против него, - натягивая одеяло на подбородок, бубнил Гашем. - В аулах много недовольных Алешей, его административными перегибами. Татарин!.. Вот и собирай исподволь заявления, жалобы... Как говорится: "Ругают - отругивайся, бьют- отбивайся!" А сложишь лапки, так мигом очутишься в утробе
      акулы!
      - Что у нас в районе творится! - вырвалось у Мадата. И он сбивчиво, от волнения путая слова, рассказал о телеграмме Абиша.
      В лице председателя не дрогнул ни один мускул.
      - А я знаю об этом!
      - Знаешь? - вскричал окончательно раздавленный этим градом новостей Мадат.
      - Конечно!.. Хорош бы я был председатель исполкома, если б заткнул уши ватой, смежил глаза! - Улыбка Гашема была покровительственной. - Но ты ошибаешься, - Абиш, этот слизняк, сам ничего не придумал. Вижу и здесь руку Гиясэддинова. Да, да, и Демиров, и Алеша боятся твоего возвышения, - всем же ясно, что район жаждет видеть тебя в кабинете первого секретаря! - напористо, не давая Мадату рта открыть, как бы предвидя его возражения, продолжал он. - А получается очень стройно: едва район остался на попечении... троцкиста, классовые враги зашевелились.