Рухсару колотило от стыда, от унижения, но банки снимать было еще рано, значит, уйти нельзя.
      - А вы знаете мое имя, Сачлы-ханум Алиева? - ворковал Субханвердизаде. Гашем! Голя... (Голя - Коля - ред.) Голя Субханвердизаде. Я никогда не бываю официальным, замкнутым. С молодыми кадрами я проще простого. Не так ли? И надеюсь, что вы, ханум, тоже станете относиться ко мне, к Голе, просто, без церемоний, по-родственному. Что?..
      - Доктор Баладжаев велел мне поставить вам банки на спину и на грудь, сказала Рухсара ледяным тоном,
      Субханвердизаде, едва она сняла банки, молниеносно повернулся, лег на спину поудобнее, - руками теперь можно действовать...
      - Я искренне, всем сердцем уважаю освобожденных женщин Востока! - без передышки начал он очередное излияние, втихомолку играя шелковистыми, падающими на его плечи косами склонившейся, поглощенной делом Рухсары. - Когда я приезжаю в командировку в Баку, то обязательно иду в театр на "Севиль"... Да, я в восторге от этого замечательного спектакля, но все же, Сачлы-ханум, не могу согласиться с высмеиванием Балаша. Действительно, женщины Востока: - это женщины Востока, но ведь и мы, грешные, тоже - мужчины Востока! Хе-хе!.. Гашем остался довольным своим остроумием и раскатисто засмеялся. - Разве мы имеем право забывать, что мужчина - покровитель, глава и сень семейного гнезда? Разве коммунизм отрицает семью, дом? Нет, нет и еще раз нет!.. Значит, женщина обязана беречь своего покровителя, ухаживать за ним, лелеять и нежить.
      Уловив, что Рухсара взглянула на часы и приготовилась снимать банки, Субханвердизаде вдруг вздрогнул всем жилистым телом и застонал.
      - Снимите скорее вот эту, эту!.. Больно! Ай!.. Сжальтесь, прошу вас! - И, схватив девушку за обе руки, сильно, рывком притянул к себе, - Ханум! Ради бога...
      Растерявшись, чувствуя, что сердце нырнуло куда-то в глубину, Рухсара вырвалась, быстро сняла все банки, сложила их в чемоданчик, туда же швырнула комок ваты, флакон со спиртом. Едва ли она сейчас сознавала, что делала, - все движения были привычно механическими, заученными еще в медицинской школе.
      - Вы уходите, ханум? - воскликнул Субханвердизаде с неподдельной жалостью: добыча-то все-таки ускользнула...
      - Да.
      - Очень хорошо, очень хорошо!.. Вы превосходный медицинский кадр, ценный специалист. Я рад, что вы приехали в наш городок, что я познакомился с вами. Теперь мы избавились от услуг таких невежественных, грубых медицинских кадров, как знакомая вам Гюлейша... - И добавил: - Кстати, а какая у вас зарплата?
      - По тарифу! - Рухсара пожала плечами.
      - Понимаю отлично, что по тарифу, но я не этим интересуюсь, я хочу знать, сколько же приходится на руки?
      - Триста.
      - Всего триста! - Субханвердизаде всплеснул руками. - Этого очень мало... И наверно, приходится помогать семье?
      - Да, конечно, приходится, - девушка не знала, радоваться ей или горевать от этих настойчивых вопросов. - Сестры-школьницы. Братишка. Мама.
      - Разве ваша матушка не работает? - удивился Субханвердизаде.
      - Да, не работает.
      - Но почему, почему?.. Труд украшает человека. Энгельс писал, что труд, собственно, создал человека. Если есть какие-либо затруднения с работой, я незамедлительно напишу в Баку, чтобы вашу маму устроили на приличную работу.
      Рухсара всхлипнула, зажав рот платком.
      - Пять месяцев назад маме трамваем отрезало руку. Чадра в колесах запуталась!
      - Бедняжка, бедняжка! - с трогательным видом произнес Субханвердизаде и опять попытался ухватить девушку за руки, притянуть к себе, но Рухсара отступила на шаг от кровати. - Но ведь можно же устроить детей в приют, а маму в дом инвалидов.
      - Никогда не соглашусь на это! - Голос Рухсары зазвенел непреклонной решимостью.
      - Та-ак! - Субханвердизаде покровительственно крякнул. - Я не ошибся в вас, Сачлы-ханум, у вас действительно чистая душа, любвеобильное сердце... Мы увеличим ваш оклад, э-э-э, вдвое, будете получать шестьсот рублей!
      - Можно работать в две смены? - радостно спросила девушка и благодарно взглянула на него.
      - Ну, зачем же! - мягко произнес Субханвердизаде, бросив из-под ресниц на осчастливленную девушку нежный взгляд. - Конечно, если... э-э-э... потребуются ночные визиты, ну вот как сегодня, то вы же не откажетесь?
      - Еще бы! - вырвалось у Рухсары.
      - Вот видите!..
      "Он совсем не такой, каким показался мне сперва, - подумала растроганная девушка. - Он добрый, с открытым большим сердцем!.. Да, только такому человеку и можно доверить пост председателя!"
      И, прошептав: "До свидания!", она вышла из комнаты.
      "Будь ты не Сачлы, а Дашдемир (Дашдемир - камень, железо; в данном случае звучит "твердокаменная" - ред.), все равно станешь мягкой овечкой!". Субханвердизаде прищелкнул пальцами.
      Ежась от студеного ветра, Рухсара быстро шагала, почти бежала по темной улице, и ее пугало, что каблуки слишком уж громко стучали по тротуару.
      Но вот, слава богу, и больница.
      У калитки ее поджидала продрогнувшая Гюлейша.
      - Где же ты пропадала, девушка? - запела злорадным голоском она. - Я проглядела все глаза, тебя высматривая. И в больницу забежала, и в комнатку к тебе заглянула, - нигде нету, словно в просяную бусинку превратилась, в щель закатилась, валлах!..
      У Рухсары от гнева вздрогнули ноздри, но она сдержалась, молча прошла мимо.
      - А ты, девушка, зафорсила, задаваться стала! - фыркнула Гюлейша. Подумаешь, ей доверили ставить банки самому председателю!
      С балкона послышался хриплый, будто отсыревший от затяжного дождя голос Баладжаевой.
      - Ай, Гюлейша, кто это там? А-а?..
      - Кому же быть, как не Сачлы!
      - Откуда же ее несет в такую позднюю пору? - изумилась Ханум.
      - От председателя исполкома.
      - Тшшш! - ахнула Баладжаева. - Послушай, милая, быстро же она нашла дорогу в тот дом!.. - Перевесившись через перила, Ханум издевательски воскликнула: Браво, девушка, хвала тебе, молодчина!
      Гюлейша насмешливо протянула:
      - Она ставила председателю банки! Понимаешь... Ханум, ба-ан-ки-и!..
      - Да продлит аллах жизнь человека, придумавшего эти банки! - расхохоталась Баладжаева, видя, что теперь беда ее миновала. - Ловко ж эта девчонка нашла дорогу к истине! Как говорится, застрели гуся, и котел твой переполнится. Чем миндальничать с бедняками, ставь банки самому старшему начальнику, садись ему на шею, - пускай верблюд носит тебя, а ты посмеивайся!..
      Задыхаясь от слез, Рухсара пробежала мимо сплетниц, закрылась на ключ в своей темной комнатке и упала на койку.
      ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
      Кеса чувствовал себя отвратительно: облизывая ложку снаружи, он не заметил, как давга пролилась ему на рубаху.
      Еще недавно он с нетерпением всматривался в небо, надеясь, что вот-вот появится самолет с долгожданной комиссией, с врачами, а может, и с профессорами, и гнусное злодеяние раскроется, и его, Кесу, увенчают славой... Но, прильнув ухом к замочной скважине, он только что подслушал разговор вероломного Субханвердизаде с неприступной Сачлы, не ведающей своего счастья, и с ужасом сказал себе:
      "Да это ж все притворство! Ах, лицемер, ах, обманщик! А я - то, я оказался дурнее дурака, глупее глупого... Значит, я, как шелкопряд, наматывал, наматывал на самого себя нить смертного савана! И-иых!.."
      На цыпочках Кеса прошел по террасе в свою убогую комнату. При малейшем шуме и стуке он вздрагивал: аэроплан...
      Пушистый откормленный кот, единственное украшение комнаты, мирно спал, вытянув лапы, на подушке хозяина.
      - Хотел бы я быть на твоем месте, пятнистый! - с завистью сказал Кеса. После моей телеграммы прилетит аэроплан с комиссией, и я опозорюсь на весь свет!.. Что же делать? Отравить этого проклятого Гашема уже нет ни времени, ни случая... - Он с ожесточением почесался: вся кожа зудела. - Теперь скажут: Кеса сошел с ума, свяжут по рукам.
      "Ну, зачем ты ввязался в это дело, сорочья ты голова? - упрекал себя Кеса, раскачиваясь, как плакальщица на поминках. - Ах, если бы довелось выйти сухим из воды, я, несомненно, прожил бы тысячу лет!"
      Ему захотелось нестерпимо с кем-нибудь пооткровенничать, излить душу. Но к кому же идти? К телефонисту Аскеру? Опасно... А вдруг парень этой же ночью разнесет весть по всем проводам, разгласит тайну Кесы? Нет, от Тель-Аскера мало толку.
      Внезапно Кесу осенило.
      - Нашел! - прошептал он и проворно выбежал из комнаты.
      Дойдя задворками до конюшен и складов на окраине городка, Кеса чутко прислушался, огляделся. Внизу, в овраге, гремел Ручей, а вокруг царила глубокая тишина. Приложив руку к громко стучавшему сердцу, Кеса открыл дверь амбара с ячменем. Собственно, ячменя-то здесь давно уже не было, потому склад и не запирали, не сторожили. На Кесу пахнуло сыростью и затхлостью. Найдя в углу пустой мешок, он принялся собирать По полу ячмень; ему обязательно нужно было хоть из-под земли Достать зерна... После упорных поисков в темноте Кеса насобирал около пуда засоренного, смешанного с пылью и мышиным Пометом ячменя. Не задерживаясь, он наполнил и взвалил на плечи мешок и, озираясь, как вор, вышел из амбара.
      Колесо судьбы медленно ползет вверх, но зато стремительно катится под гору, - попробуй-ка останови!.. А еще говорят, что странник стопчет не одни чарыки, а до святого места еще далеко. Но и бездействовать тоже не приходится, хотя твоя судьба начертана незримыми письменами на твоем же лбу, но если ждать свершения этой самой судьбы, то придется ждать, когда прозвучит трубный глас Исрафила, когда придет судный день...
      Нет, Кеса не согласен ждать трубы Исрафила. И отказываться от нынешней доходной должности ему тоже не улыбается. Прикажете пойти мостить дорогу в горах? Нет, Кеса добровольно не откажется от вкусного душистого плова!.. Но ведь утро? на аэроплане прибудет комиссия из Баку, дабы расследовав обстоятельства гибели Субханвердизаде, а покойник жив и здоров, расхаживает по комнате и даже не прочь порезвиться барышней. Какой же дуралей придумал эту комедию? Не Кеса ли?.. Ну-ка, позовите Кесу немедленно в надлежащее место.
      Значит, нужно торопиться, как-то изворачиваться, дабы выбраться из западни!
      И, взвалив мешок с ячменем на загривок, Кеса направил стопы свои к дому Мадата.
      А уже светало, по небу легкокрыло пролетели алые стрелы, и в садах, в оврагах пробуждались птицы, пробовали свои голоса и вдруг начали щебетать так задорно, звонко, словно решили весь мир оповестить: "А Кеса тут... Кеса тут!"
      Будто испугавшись птичьего гомона, Кеса ускорил шаги:
      Еще весною супруга Мадата Афруз-баджи попросила Кесу построить у террасы дощатый курятник. Теперь этот курятник был полон самых разноцветных и разноголосых кур, - отборных Афруз-баджи оставляла на племя, а мелкоту резала в котел... Благоразумный Кеса, понимая, что ласковый теленок двух маток сосет, оказывал Афруз-баджи множество услуг и как будто заслужил ее благоволение. Во всяком случае, она от приношений не отказывалась, и Кеса не раз этим летом добывал для нее в аулах самых жирных кур, озимых горластых петушков.
      Прислонив мешок с ячменем к стенке курятника, Кеса с облегчением перевел дух, вытер рукавом потный лоб.
      "Ухвачусь за подол Афруз-баджи, а она пусть умаслит Мадата, - размышлял Кеса, заметно повеселев. - Сейчас Мадат сидит в кресле секретаря райкома товарища Демирова. Персона важная!.. Заручусь-ка его покровительством. Пригодится на худой конец. А прибудет комиссия, все стану начисто отрицать знать ничего не знаю, не ведаю, это проделки мстительного Абиша, "элемента". Он втравил меня в эту мерзопакостную затею. А я, конечно, неграмотный, деревенщина... Да будь я грамотным, разве стал бы курьером? Сидел бы за письменным столом в кабинете, важный, как бек!.. Как это говорится: "Видал верблюда? Не то что верблюда - помета верблюжьего не видел!.." Значит, я знаю на свете веревку от колокола - раз, метлу - это два, ведро для воды - три. И пусть раскалят сковородку и приложат к ней мой язык - на себя ничего не возьму!.."
      Нагнувшись, Кеса открыл дверцу курятника, и разномастные куры с веселым кудахтаньем, звучно хлопая крыльями, высыпали во двор. Присев на корточки, Кеса рассыпал пред ними полные горсти ячменя. Отталкивая друг друга, куры бойко клевали зерно.
      Афруз-баджи привыкла подниматься из-за своей стаи спозаранку. Вот и сейчас она, протирая опухшие глаза, в халате вышла на террасу и, увидев Кесу в окружении веселых, задорно кудахтающих кур, счастливо засмеялась.
      - Ах; чтоб тебе не умереть бобылем, Кеса, ну, как это ты вспомнил о моих курочках?
      Не-ет, кажется, дело Кесы не такое уж пропащее... Значит, правильно он поступил, что отправился ночью за ячменем, рискуя в любой миг получить пулю от зорких милиционеров. Если утопающий хватается за соломинку, то куда умнее вцепиться в полу халата Афруз-баджи. - Думал, что ты, ханум, устала, вот и решил: пускай поспит себе подольше, - подобострастно сказал Кеса, еще усерднее потчуя кур зерном. - Детишки ведь... Семья! И о муже надо заботиться. Должен же я чем-нибудь подсобить баджи в ее неусыпных хлопотах.
      Спасибо, Кеса! - воскликнула Афруз-баджи и вынула из кармана халата деньги, протянула через перила. - До твоего церковного перезвона еще далеко, беги к мяснику, купи два кило самой свежей жирной баранины, без костей и довесков!..
      Кеса только этого и дожидался. Через минуту, зажав бумажки потной ладонью, он быстро шагал вверх по извилистой улице к базару.
      В лавке мясника висели в ряд еще теплые, даже не потрошенные бараньи туши: казалось, что от них шел парок, до того они были свежие, благоуханные.
      - Жена секретаря райкома повелела, - высокомерно сказал Кеса, - отпустить два кило баранины, без костей, мякоть жирную, сочную.
      - Позволь, - удивился продавец, - ведь партийный секретарь у нас Демиров, а у него нет жены.
      - Не припечатали ли райкомство ко лбу Демирова? - ехидно сказал Кеса. Райком - это стол в кабинете. Кто за ним восседает, тот и райком!.. - И победоносно улыбнулся, будто изрек невиданную мудрость.
      - А-а-а, ну, это другое дело, - уклончиво заметил мясник, не желая связываться со звонарем, и быстро отрезал от туши самый лакомый кусище, облитый розоватым жирком.
      Кеса небрежно бросил деньги на прилавок.
      - Что случилось? Вот так чудо!.. Деньги!
      - Да, деньги. А ты, нечестивый, на что намекаешь?
      Собственно, мясник и хотел сказать, что, покупая мясо Гашему Субханвердизаде, Кеса частенько забывал платить...
      Афруз-баджи поджидала Кесу на терраске.
      - А чуреки купил? - спросила она, принимая из его рук увесистый пакет.
      - Что ж, могу сходить и за чуреками, согласился Кеса. - Время терпит.
      Пекарь уже разложил на стойке только что вынутые из печи чуреки; пьянящий густой аромат их кружил голову.
      - Эй, давай самый нежный, самый горячий чурек! - бесцеремонно приказал Кеса.
      - Послушай, я же не торгую, - развел руками пекарь. - Меня Нейматуллаев немедленно уволит с работы. Кто заступится?
      Кеса оторвал от чурека большой кусок, сунул в рот.
      - Скажешь, Кеса велел, Кеса распорядился, - прожевывав, сказал он.
      - А если все-таки уволит?
      - Пока я жив, Нейматуллаев, будь он даже ветром, не пошевелит и волоска на твоей открытой макушке!
      Как видно, благосклонность Афруз-баджи тотчас же отразилась на характере Кесы.
      Но бойкая супруга Мадата не унималась, требовала все новых и новых услуг.
      - Не видел, каймак (Каймак - сливки - ред.) привезли? -так встретила она запыхавшегося посыльного. :
      "Вот чертова баба!"" - скривился Кеса, но отказаться не посмел, а баджи вручила ему миску да добавила строгим тоном, что каймак должен быть обязательно свежим, густым, так чтоб ложка стояла.
      На этот раз Кесе не повезло, - долго он бродил по молочному ряду, где торговки уже развязали хурджуны, но сливок не нашел. Пришлось возвращаться с пустой чашкой.
      Афруз-баджи надула пухлые губки.
      - Ай, Кеса, ну что бы подождать! Пока шел назад, наверно, и подвезли. Не выпали б от этого изумруды, украшавшие твой кинжал! Ребенку же нужен каймак.
      - Пожалуй, так оно и есть, достопочтенная баджи, - нахмурив реденькие брови, сказал Кеса и, понурившись, поплелся на базар.
      Но удача уже изменила ему, - торговки сливками не появлялись... Делать нечего, Кеса, опечаленный, скучный, опять зашагал к дому Мадата.
      - Ну, что за неприятность!.. - ахнула Афруз-баджи, сидя на ступеньках террасы, любуясь копошившимися у ее ног курами. - Купил бы ребенку хоть сотового меду!
      С этим поручением Кеса управился за несколько минут, но дотошная Афруз-баджи внимательно осмотрела покупку и осталась недовольной.
      - Что за гадость принес, ай, Кеса? Это же не мед, а лесная гниль, это козий помет!.. Немедленно же перемени да разбей голову той нахалке, которая всучила тебе такую несусветную дрянь!.
      Пререкаться с женою Мадата, ставшего в районе сильным человеком, было не с руки. Никто ж не заставлял - сам принес мешок ячменя. Кеса упрекал себя за кротость, раскаивался, что связался с неугомонной женщиной, но все-таки отправился снова на базар.
      - Возьми обратно... твой захримар! (Захримар - змеиный яд - ред.) отыскав торговку, сказал он заплетающимся языком: ночью-то глаз не удалось сомкнуть. И, стащив с головы выцветшую кепку, вытер крупные, как кукурузные зерна, капли пота.
      Окинув возмущенным взглядом безбородого тощего человека, торговка беспощадно отрезала:
      - Базар - это базар!
      - Что это значит?
      - А так!.. Куплено - куплено, продано-продано, ступай подобру-поздорову!.. С неба свалился? - Тетушка затряслась всеми тяжелыми телесами. - Или думаешь, молчать стану, терпеть твои издевки?.. Ишь как разошелся! - И, поднявшись со скамейки, провела перед самым носом Кесы внушительным кулаком. - Ты решил, что перед такой облезлой старой курицей я превращусь в цыпленка? Урод несчастный!..
      Вокруг уже собрались плотным кольцом любопытные. Кто-то из сведущих соседей шепнул торговке:
      - Послушай, это же курьер самого товарища Субханвердизаде!. Тетушка и ухом не повела.
      - Мне-то что с того, что курьер!.. Не превратится же он в осленка дойной ослицы! Мой муженек, царство ему небесное, красным партизаном был. Да я сама снаряды возила на арбе Красной Армии!.. Курьер! Эка невидаль! Пусть только тронет, до центра дойду! Глотку перерву!.. Высосал" весь мед и теперь говорит: "Бери обратно тухлую вощину!" Весь сельсовет дрожит, как осиновый лист, при моем крике!.. А-а-а! Плевать хотела и на Кесу, и на какого-то Заде! Слон верблюда потяжелее. Как же ты, болван, осмелился хаять мой душистый, как цветок розы мед?
      Трижды плюнув, что означало высшую степень пренебрежения, Кеса молча повернулся и зашагал к телефонной станции. Нашла коса на камень. Языкастую кумушку не переспоришь, о полнейшем отчаянии Кеса постучал в комнатку Аскера. Тот долго не откликался, наконец заспанный, в нижней рубашке, открыл дверь.
      - Исключительно между нами, - передразнивая Кесу, сказал Тель-Аскер, не обращая внимания на чашку с медом в руках вошедшего, - чем же закончилась эта твоя история с аэропланом и комиссией из центра?..
      Кеса быстро присел на табуретку, почувствовал, что ноги его ослабли.
      - Какой аэроплан? Чего ты чепуху мелешь?
      - Исключительно между нами, не валяй дурака! - строго сказал телефонист. Твой эйриплен (Игра слов "эйри" - ложный, кривой - ред.) - грубая афера. И не стыдно тебе?
      Кесе почудилось, что он из-под проливного дождя угодил в снежный, колючий, в кровь царапающий лицо буран.
      - Да ты откуда узнал?
      - А вот узнал!.. Теперь я, голубчик, не поверю ни одному твоему слову о вечной дружбе.
      "Если колесо катится под гору, то его не остановит и сам аллах", вспомнил Кеса народную поговорку.
      - Слушай, об этом мы завтра потолкуем, а сейчас дай мне, бога ради, три рубля! - обратился он со смиренной просьбой к приятелю.
      - Клянусь, ни копейки! - И неунывающий Тель-Аскер вывернул карманы пиджака и брюк, висевших на стене. - У мена, представь, деньги почему-то не залеживаются!
      - Что ж, тебя в чайхане кормят бесплатно? - ехидно спросил Кеса, размышляя, как выйти из положения...
      - Представь, я приглашен в гости к безбожнику Худушу, - насвистывая, сказал парень, взбил гребешком перед осколком зеркала пушистый чуб, туго затянулся ремнем.
      - Жаль мне эту уймищу кур и цыплят, каких ты сожрал, ненасытный шакал, вздохнул Кеса, прикидывая в уме так и сяк, каким же образом откупиться от Афруз-баджи за мед. - Чтоб эта курятина превратилась в гной и вытекла обратно из твоего носа!
      - Но почему, ай, Кеса, ты шлешь проклятия, словно безутешная вдова? хладнокровно спросил телефонист. - Курятену, между прочим, ты жрал наперегонки со мною! Но это, конечно, исключительно между нами!.. А где же комиссия из центра? Где эйриплан?
      "Назвался груздем, полезай в кузов", - сказал себе Кеса, понимая, что погиб окончательно и бесповоротно.
      Ему все-таки удалось умаслить вздорную Афруз-баджи - вызвался сам перемыть грязные тарелки...
      В соседней комнате Мадат, облокотившись на подушку, читал газеты.
      Решительно засучив рукава, Кеса снял с керосинки кастрюлю с кипятком. Заглянув в угол, он убедился, что таз полон грязных тарелок
      "Сама судьба загнала меня сюда, - приходится покориться", - подумал он, со вздохом принимаясь за мытье. Когда вся посуда была протерта до блеска, Кеса на цыпочках вышел на
      террасу, поманил к себе хозяйку.
      - Аведь у меня есть маленькое дельце...
      - К добру бы!
      - Проклятье злу, - понизив голое, сказал Кеса, придав своему морщинистому лицу страдальческое выражение.
      - Проклятье злу, - охотно согласилась Афруз-баджи, вспоминая тарелку с медом. - У меня смиренная просьба к партийному секретарю.
      - Ты же правая рука председателя Субханвердизаде! - разумно возразила хозяйка,
      - Конечно, верблюд высок, но слон выше.
      На широких щеках Афруз-баджи зацвели пунцовые розы. Значит, ее уважают, с нею считаются, значит, ее заступничество имеет солидный вес.
      - Но что в силах сделать, ай, Кеса, мой Мадат? Он же второстепенная личность,
      - Ну, не скажите, - Кеса знал, что лесть волшебный, ключик к сердцу надменной баджи. - Теперь району известно, что Мадат первая голова во всех партийных делах!
      Афруз-баджи горделиво выпрямилась, выпятила мощную грудь, вскинула тяжелый подбородок. - "Ах, если бы Мадат навсегда остался первым секретарем! Вот было бы славно" - возмечтала она, красуясь перед раболепным Кесой.
      - Рухнул мой дом! - прошептал тот, напомнив хозяйке, о своем присутствии.
      А в душе Афруз-баджи уже шевельнулась неприязнь к Таиру Демирову, и она начала оттачивать, словно бритву на оселке, свои тайные замыслы.
      - Ах, отстань! - капризно обронила она и ушла в комнату, чтобы поскорее угостить мужа вкусным завтраком.
      "Если Мадат действительно станет наиглавнейшим в районе, то сколько же просителей столпится у моего порога? - прикинула в уме Афруз-баджи. - Конечно, я буду выслушивать жалобы и помогать этим Мадату, но ведь все просьбы невыполнимы. И благодеяния нужно вершить осмотрительно, с точным расчетом!.. Лишь тогда я и Мадат сможем управлять районом куда мудрее, чем Таир Демиров..."
      И Афруз-баджи прочно запечатала свой алый ротик воском, не откликнулась на стоны оставшегося за дверью безбородого.
      ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
      Шесть лет назад семья Мадата ютилась в маленькой комнатке деревянного домика, стоявшего в нагорной части городка, на самой окраине, у неистово шумевшей в овраге речки.
      Мадат работал в батрачкоме, как тогда говдрили, и занимался преимущественно заключением трудовых договоров между кулаками и батраками.
      Натянув до колен связанные женою шерстяные носки с красными узорами, обувшись в белые чарыки с загнутыми, как птичьи клювы, носами, он перекидывал через плечо сумку с бланками договоров, отправлялся пешком в аулы и пропадал в горах целыми неделями.
      Ожидая супруга, Афруз-баджи места себе не находила, металась: "Отгрызут когда-нибудь злодеи кулаки голову моему ненаглядному!.." А идя поутру на базар, она с завистью глядела, как во двор райисполкома въезжали верхом на резвых скакунах начальники, различного достоинства, но все-таки начальники, таких пешком в горы не пошлешь, нет! И сердце Афруз переворачивалось, трещало от унизительных переживаний, как зерна кукурузы на раскаленной сковороде.
      "Какая несправедливость! - возмущалась она. - Мой бедненький все пятки себе отобьет, считая версты на каменистых тропах, а эти, на-чаль-ни-ки, знай себе скачут на иноходцах. Мой был батраком с малых лет и остался батраком, не расстанется никак с прадедовскими чарыками. А эти, на-чаль-ни-ки, форсят в хромовых сапогах!
      И когда муж, измученный, возвращался из долгого путешествия в горах, то Афруз-баджи его не жалела, - наоборот, обрушивалась с попреками:
      - Умным несут арбуз, а тебе ярпуз! (Ярпуз, ярпыз - дикая мята - ред.)
      Сильнее всего ее угнетало, что в магазинах продавцы заискивали и лебезили перед женами ответственных работников, из-под прилавка доставали самые модные товары: "Баджи, как вы находите, подойдет? Прелестная ткань!.." Афруз-баджи тем временем стояла в сторонке и терзалась неслыханными мучениями.
      - Ай, Мадат, когда же тебя выдвинут в начальники? - приставала она к мужу.
      - Не всем же быть начальниками, - благодушно отвечал Мадат. - Если при нэпе существуют кулаки и батраки, то должен же я, коммунист, защищать интересы батраков.
      - А что такое за штука - нэп?
      - Новая экономическая политика.
      - Ну, вот с этой эко-но-ми-ческой ты и сейчас сам батрак, как встарь!.. Неужели нельзя заботу об этих голодранцах переложить на плечи другого коммуниста?
      - Чем же я лучше других, ай, Афруз-джан?
      - Ты не лучше, конечно, а хуже! - зудела женушка, багровея от злости. Ступай в кооператив и сам увидишь, что твоего имени нету в святцах... Ни разу продавец не окликал меня: "Ай, баджи Таптыгова, примите этот дивный отрез на платье!" Куда бы я ни пошла, всюду суют под нос гнилой ситец. А ведь ты день и ночь скитаешься в горах, ты рваный и босый!.. А если кулаки подстрелят? Ай-хай!.. Скорее с неба посыпется каменный дождь, чем отпустят в кооперативе для твоей несчастной женушки приличный товар!..
      У Мадата все еще сохранялось благодушное настроение.
      - Эй, женушка батрака, сколько же у тебя платьев? - И тыкал пальцем в обитый полосами железа сундук. Жадность Афруз-баджи была острее сабли.
      - Да ну, что за платья, лучше б их вовсе не было!.. И ты смеешь называть этот мешок из синей бязи платьем?
      - Ну, предположим, что - мешок из бязи, а рядом?
      - Ф-фы, цветастое, пестрое, как твое одеяло?
      - Значит, два?
      - Гнилой шелк, расползается, как паутина!
      - Три, получается? Дальше...
      - Марля, больничная марля на бинты и повязки! - сердито восклицала женушка.
      - Значит, маркизет белый... Еще?.. - Ф-фы, остальные на меня не лезут!
      - Растолстела, вот и не лезут!.. - Мадат горько усмехнулся. - А моя мать за всю жизнь не посетила ни одной свадьбы, как ни упрашивали соседи... Выходного платья не было! А когда шла на поминки, то надевала чужой туман (Туман - широкая юбка - ред.) У тебя, страдалица, сундук ломится от платьев, а все еще недовольна!
      - Бый! - Афруз-баджи надулась. - Как можно равнять старуху с молодой, ай, Мадат?
      - Да ведь и она когда-то была тоже молодой!.. Как родился на свет, помню свою незабвенную матушку босой, в лохмотьях, с непокрытой головою. - Мадат с трудом удерживал слезы. - Не-ет, я всю жизнь готов работать в комитете батраков, чтобы помогать бедноте, обуздывать алчных кулаков!
      - Выходит, всю жизнь не скинешь самодельных, из буйволовой кожи, башмаков? - клокоча от ярости, вопрошала Афруз. - Всю жизнь будешь выбивать дорожным посохом зубы кулацким собакам?
      - А это уж как придется... Во всяком случае, никогда не изменю партии, не искажу наказов советской власти!
      Такие скандалы возникали в семье Мадата непрестанно. Афруз-баджи и наяву и во сне видела, что ее Мадат наконец-то стал руководителем района, самым наиглавнейшим. И тогда перед Афруз-баджи распахнутся настежь двери всех мануфактурных магазинов... На дом станут присылать отрезы, уламывать: "Иолдаш (Иолдаш - товарищ - ред.) Таптыгова, окажите честь, возьмите этот вязаный платок из крученого шелка!.. Иолдаш Таптыгова, не откажите в любезности, примите этот коверкот".
      Проходили дни, недели, месяцы, а Афруз-баджи всячески старалась уломать Мадата, разжечь в его душе костер тщеславия и суетной корысти. Ей уже рисовался в мечтах уютный домик, и новенький серебристый самовар на столе, и никелированные кровати с шарами, и обязательно - трюмо во всю стену, и непременно - телефон.
      В августе 1928 года Мадата направили на учебу в Закавказский коммунистический университет.
      От радости он прыгал, как мальчишка, обнял жену и закружился с нею по комнате.
      - Да ну тебя! - отбивалась недовольная Афруз. - Курсы по улучшению быта батраков!.. Опять в Бузовны, что ли?
      В Бузовнах Мадат учился на краткосрочных профсоюзных курсах.
      - Не в Бузовны, а в прекрасный город Тифлис!.. - И он громко затянул арию из оперы "Ашуг Гариб": - "О мать моя, в город Тифлис, о сестра моя, в город Тифли-и-ис!.."
      - В Тифлис-то раньше беки ездили пьянствовать! - заметила Афруз, еще не смекая, какие перемены в ее судьбе сулит этот отъезд.
      - Да, раньше беки, а теперь батраки!
      - Что ж, поезжай, поезжай, грузинские красавицы тебя там дожидаются! скрипучим голоском заметила жена.
      - Как устроюсь, за тобою вернусь, - успокоил ее Мадат г, делая вид, что держит в руках перламутровый саз и играет на нем, запел во все горло арию Гариба: - "Соберу-у-у семь мешков золота, привезу к себе мою-у-у Шахсенем!" (Шахсенем - героиня оперы "Ашуг Гариб - ред.)
      Внезапно Афруз захныкала:
      - Остался б лучше здесь, милый! Подумать страшно - Тифлис!.. Как-никак, а здесь возвращаешься из дальних странствий по аулам все же в свою каморку! Кончиком платка она смахнула со щек слезинки. - Выпало б нам счастье, так в районе же тебя бы выдвинули на ответственную работу! А что в Тифлисе? Какие там, в Тифлисе, книги-тетрадки? Не маленький, кажется, чтобы сидеть за партой!..