- Товарищ следователь, мы - советские люди, у нас есть свои убеждения, начал взволнованно Али-Иса, - мы обязаны бороться за свои убеждения, а не плести паутину из обмана, лжи, притворства...
      - Ну, ну, - нетерпеливо подтолкнул его Алияр.
      - Да вся ж больница видела ее порванную кофточку! - не опуская глаз, брякнул завхоз.
      - А вы что скажете, товарищ заведующая райздравотделом? - Алияр перевел взгляд на улыбавшуюся Гюлейшу.
      - Скажу, что эта приезжая кралечка опозорила весь коллектив медицинских работников района! - визгливо сказала Гюлейша, - Мне ведь от нее ничего не надо, меня ее грязь не коснется, я женщина-общественница...
      - Значит, вы подписываете акт, что кофточка была порвана? - Алияру захотелось поскорее кончить это представление и убежать в. чайхану.
      - Подписываем! - вскричали Гюлейша и завхоз.
      Следователь подсунул им заранее составленный, написанный под диктовку Дагбашева акт и показал, где ставить подписи.. "Правда - правдой, а кривда кривдой", как сказал поэт Сабир! -добавила болтливая Гюлейша, берясь за перо.
      Деловой завхоз Али-Иса расписался молча.
      - Товарищи свидетели, вы свободны! - сказал Алияр,
      С порога Гюлейша бросила на понурившуюся Рухсару взгляд, сиявший хищным удовлетворением.
      Худенькие лопатки девушки, проступавшие из-под старенького, застиранного платья, вздрагивали.
      Проводив свидетелей, Алияр закурил душистую папиросу, затянулся жгучим душистым дымком и негромко позвал:
      - Хосров!
      Тотчас же в комнату заглянул дежурный милиционер.
      - Хосров, мы сейчас пойдем производить обыск в комнате гражданки Рухсары Алиевой!.. Обыск все выяснит: была ли порвана шелковая кофточка или не была задумчиво сказал Алияр, как бы думая вслух. - Обыск - дело законное, на основании ордера прокурора, при участии понятых!
      - Нет, нет, не ходите! - умоляюще сказала Рухсара, в отчаянии протягивая к следователю руки. - Да, кофточка порвана, но я не знаю никакого Абиша!
      Алияр раскатился ехидным смешком.
      - Оставим на время вопрос об Абише в стороне!.. Вы, гражданка Алиева, безусловно, виновны в лживых показаниях, вы хотели направить следствие на неверный путь, вы пытались обмануть представителя государственной прокуратуры... Вас следовало бы арестовать, но я отдам вас на поруки, если кто, конечно, согласится поручиться за столь лживое, коварное существо! добавил он, кривляясь.
      Вдруг стоявший у дверей милиционер Хосров сказал:
      - Готов взять баджи на поруки! Алияр разгневанно посмотрел на него.
      - Занимаемая тобою должность не дает тебе такого права, к сожалению, сердито сказал он, видя, что Хосров нисколько его не боится. - Вы обязаны преступников привлекать к наказанию, а не выпускать их на свободу!
      Хосров недавно демобилизовался из Красной Армии и снова поступил в милицию, где работал прежде.
      - У меня есть гражданские права, - решительно возразил он. - А кто преступник, еще надо доказать! Весь город любит Рухсару-ханум, верит ей, люди толкаются, чуть не дерутся, чтобы попасть на прием к ней, а не к этой жирной распутнице Гюлейше! И, по мне, следует наказать того, кто порвал кофту, а не того, кто защищал свою честь.
      - Прошу осторожно выбирать выражения! - окрысился Алияр, чувствуя, что следствие дает перекос в нежелательную сторону. - Абиш получил свое! Но если бы эта не давала повода... Как говорится: если телка не мигнет, бык веревку не порвет. Меня возьмет на поруки Афруз-баджи, - сказала Рухсара.
      - Кто-о-о? - Глаза Алияра округлились от изумления, лысина покраснела. Супруга товарища Мадата?
      - Да
      - Не думаю! Сомневаюсь! Никогда не поверю!
      - А вы проверьте, - смело предложил Хосров.
      - Тебя не спрашивают! - рявкнул Алияр, откинувшись на спинку стула. Товарищ милиционер, вы свободны... И, рывком схватив телефонную трубку, попросил соединить его с квартирой Мадата Таптыгова. - Афруз-баджи? Привет, привет; привет, это я, следователь Алияр... Как ваше здоровье, баджи? Как здоровье вашей очаровательной дочурки? Рад, очень рад! Вот какое дело, Афруз-баджи, известная вам Рухсара, она же Сачлы, привлекается нами к судебной ответственности за кое-какие безнравственные делишки. Что? Клевета?.. Никакая это не клевета, баджи, ее вина полностью доказана. Ах, вы не верите? Это я участник преступления? Ну, знаете, баджи, если бы не мое уважение к товарищу Мадату... Что? Вы сами поедете в Баку и разоблачите наши жульнические махинации?
      Рухсара чувствовала себя так, будто висит над бездонной пропастью на тонюсенькой, с волосок, нитке...
      - Вы мне приказываете немедленно выпустить Рухсару на свободу? - в полнейшей растерянности бормотал Алияр, а лысина его алела все жарче. Позвольте, но это превышение власти!..
      Сомневаюсь, что товарищ Мадат одобрит ваше поведение. Ах, вам наплевать на это? Вы разорвете на куски любого, кто осмелится обижать Сачлы? Хор-ро-шо, мы учтем это, учтем..._ И осторожно повесил трубку, словно боялся, что она превратится в гранату и в любой момент взорвется.
      - Обвиняемая, вы можете идти домой! - великодушно провозгласил Алияр. Завтра мы оформим поручительство почтенной Афруз-баджи... Идите и никогда в жизни не лгите! Лишь правдой, лишь откровенностью вы смоете грехи со своей души! - Он был уверен, что имеет право преподавать Рухсаре правила добронравия. - Да помните, что у нас надлежит женщине вести себя добропорядочно, не как в большом городе, где никто тебя в лицо-то не упомнит.
      ... Через полчаса у входа в чайхану Алияр столкнулся с Тель-Аскером. Лицо телефониста было темное, словно опаленное пламенем костра.
      - Мне Али-Иса рассказал все! - Аскер выделил ударением слово "все". - Ты знаешь, кто изорвал кофточку?
      - Нет, не знаю, - буркнул следователь, пряча глаза.
      - Зато я теперь знаю... Субханвердизаде! Мне об этом сказал Кеса, в котором наконец-то пробудилась совесть. И если вы, аферисты, не оставите бедняжку Сачлы в покое, то я поеду в Баку, в Центральный Комитет партии.
      "Афруз-баджи собирается в Баку, Тель-Аскер тоже хочет лететь... Пора переводиться в другой район", - подумал Алияр.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Тоненькая свеча догорала, узкий лепесток золотистого огня то вздрагивал, трепетал, то опадал. Окрашенные в зеленый цвет стены комнаты тускло, угрюмо поблескивали. За дверью в длинном, обычно гулком коридоре царила гнетущая, способная довести человека до исступления тишина. И ночь, темная, глухая, тоже погрузилась в глубокое мертвенное молчание. Пронзительный горный ветер, насыщенный стужей снеговых вершин, заунывно посвистывал в ветвях кипарисов.
      Шелковистые волосы Рухсары растрепались, в беспорядке падали на ее бледное, без кровинки, лицо. От зеленых стен на щеки девушки ложились тоже зеленые, мутно-грязные тени. Всегда ясные, кроткие глаза Рухсары сейчас распухли, покраснели. Она неотрывно смотрела на свой же стоявший на комоде портрет, словно прощалась навеки сама с собою. На портрете была изображена веселая, с доброй улыбкой девушка, и Рухсара глядела на нее теперь как бы со стороны, издалека.
      Слова следователя, словно коршуны, терзали ее душу, и душа кровоточила. Рухсара знала, что она чиста, что ее оклеветали злодеи, но девушка не находила в себе сил защищаться, - стыд мешал... Ей легче было б умереть, чем поведать кому-либо о покушениях на ее честь Субханвердизаде. Тоскливым взглядом Рухсара искала Ризвана, безмолвно взывала о помощи, но жених был далеко-далеко...
      Долго просидела девушка неподвижно, будто оледенев, выплакала все слезы и вдруг поднялась, взяла в углу бутылку из-под керосина.
      В полутемном коридоре ей встретилась Гюлейша, будто поджидала или сторожила, и Рухсара опрометью метнулась обратно в комнату, закрылась на ключ. Но вот прошелестели как-то злорадно шаги, и девушка снова выглянула. Ее тюремщица ушла. Рухсара быстро перебежала двор больницы; ее пошатывало, словно после тяжелой болезни. В амбаре, к счастью, еще сидел Али-Иса, щелкал костяшками счетов, приводил в порядок ведомости. Завхозу что-то не нравились эти вызовы к следователю, очные ставки, он предпочитал спокойную размеренную жизнь, когда и поживиться можно казенным достоянием, и никого не задевать. Али-Иса чуял, что Сачлы невиновна, и справедливо решил: "Надо быть начеку, за лжесвидетельство-то не похвалят. А тут еще какая-нибудь случайная ревизия!.." Он даже временно отказался от приписок и подчисток в счетах и, подобно Алияру, мечтал о переходе на другую работу.
      - Чего тебе? - грубо спросил он Рухсару, не отрывая глаз от ведомости.
      - Керосин весь вышел.
      - Вообще-то нужна резолюция заведующего здравотделом, - начал брюзжать завхоз, но спохватился и сказал мирным тоном: - Да ладно, где у тебя бутылка?
      Он спустился в подвал и налил керосину, забрызгавшись. Конечно, на любой сиделке и даже на Гюлейше он сорвал бы злость за эти керосиновые пятна на пиджаке, а Рухсаре и слова не сказал - бутылку обернул бумагой.
      - Эх, дева, дева, уезжала бы ты домой! - вздохнул Али-Иса. - Не прижилась, уезжай подобру-поздорову.
      - Спасибо! - слабым голоском сказала Рухсара.
      Теперь лампа, залитая до краев керосином, горела ярко, и в комнате повеселело. Рухсара сидела у стола и то ли дремала, то ли заново переживала страшные события нынешнего дня: Затем она взяла из альбома семейную фотографию. Нанагыз, карапуз Аслан, курносые сестренки Ситара и Мехпара и она, Рухсара, только что окончившая медшколу, сияли словно одной умиротворенной улыбкой, соединявшей прочными узами их судьбы. Это была семья. Родное гнездо. И вот вылетела, когда наступил жизненный срок, старшая птаха из гнезда, и сразу же ее закогтил коршун. Почему же так случилось?.. Слезы хлынули из очей Рухсары, она уткнулась лицом в подушки и забилась в рыданиях. Ей нужно было поскорее вернуться в свое гнездо, пока еще не перебиты крылья, и она знала, что не осмелится предстать перед матерью такой, запятнанной клеветою.
      Минуту спустя Рухсара поднялась, заглянула в зеркало и в ужасе отпрянула: на нее из серебристой глубины смотрела иссиня-зеленая - краше в гроб кладут девушке с потухшим взором.
      Да, пора принять окончательное и бесповоротное решение. Рухсара протянула руки к своим шелковистым косам, из-за которых ее прозвали Сачлы, которые причинили ей столько страданий. Измученная, затравленная девушка на миг поверила, что во всем повинны эти дивные, с густым блеском косы.
      Рухсару ослепил гнев на свои же косы, и она, ничего не сознавая, ни о чем не думая, порывисто схватила с комода ножницы, угрюмо поблескивающие, словно узкий кинжал. Она крепко накрепко зажмурилась, будто перед прыжком с утеса в бурное море, и поднесла ножницы к косам.
      Как она лелеяла их, как берегла. А теперь косы безжизненно лежали на полу у ее ног, и она попятилась, боясь прикоснуться к ним, и губы ее, уже не румяные, а зеленые, прошептали:
      - Нет, я не Сачлы! Я - Сачсыз! Я -Кечал! (Сачсыз - девушка без кос: Кечал - облыcевшая девушка)
      А Нанагыз с упреком смотрела на нее с фотографии и сквозь слезы пеняла:
      "Что ты наделала, неразумная? Так-то ты выполнила материнский мой наказ! Нарушила родительское благословение! Опозорила навсегда и себя, девушку, и меня, старуху!"
      "Мама, мне так тяжело, так плохо! - захотела если не оправдать, то объяснить свой поступок Рухсара. - Эти злосчастные косы принесли мне одни беды. Мама, не было-бы этих змеевидных кос, так не стояла бы я сегодня перед следователем, трепеща от унижения! Ах, косы, рассталась бы я с вами раньше, не стала б жертвой бесчестного Субханвердизаде!.."
      Рухсара подняла косы и поцеловала их запекшимися губами, и шелк волос прильнул к ее рту в последнем похоронном обряде.
      "Мама, ты умоляла меня беречь косы, - защищалась Рухсара, - говорила, что в косах таится девичья добродетель... А как бороться за свою честь, ты меня не научила!"
      Она, откинув крышку чемодана, сунула отрезанные, почему-то отяжелевшие косы вглубь, положила рядом с кофточкой, растерзанной грубой рукою Субханвердизаде.
      И вдруг с лихорадочной быстротою, словно время было на исходе, Рухсара достала бумагу, придвинула чернильницу, сжала пальчиками перо.
      "Мама! Милая моя, родная!... Ты перетерпела много невзгод, тебе с таким трудом далось мое образование. Ты возлагала на меня, и прежде всего на меня, все свои надежды. Слезы вдовы - одинокие слезы. Ты мечтала, что я осушу эти твои материнские слезы, сделаю так, что очи твои всегда станут сиять радостью.
      Провожая меня в горы, ты наказывала мне любить свое дело, болеть за него душою. Ты окрылила меня материнским благословением, и я полетела сюда, в горные теснины, где на вершинах и знойным летом не тают снега, А сейчас, Нанагыз, смотри, что получилось!.. Не прошло и месяца, а я оклеветана. И я не знаю, что же мне делать, как поступить? Никому я не смею открыть свою душу, поделиться горем. Стыд сковал мой язык, запечатал уста. Все свои огорчения я молча ношу в сердце, а ведь оно не способно вместить невместимое. Со всех сторон на меня устремлены грязные взгляды. Из каждой подворотни слышу шипенье сплетниц. И весь мир представляется мне мрачной, черной пещерой. Теперь меня вызвали к следователю и твердят, что я нехорошая женщина, а я не ведаю, что ответить, как защищать свою честь, свое доброе имя, твою, наконец, гордость, мама!.. Ты учила меня целомудрию, но не стойкости. Ты внушала мне, что нужно быть скромной, и я стала робкой. Ты говорила, что надо быть молчаливой, а я сделалась замкнутой, нелюдимой..."
      Рухсара отбросила перо в сторону, смахнула со стола незаконченное письмо. Нет, ни делиться своим горем с матерью, ни упрекать ее она не способна... Она толкнула оконную раму, и в комнату вплыла широкой струею ночная прохлада. А вот умереть легче, проще. Достаточно плеснуть на себя, на платье керосином из бутылки, поднести спичку, и все мучения оборвутся разом!.. Рухсара поставила на подоконник бутылку и прошла к комоду, чтобы взять спичечный коробок.
      В это время кто-то, притаившийся в кустах у окна, протянул руку, взял бутылку и бесшумно скрылся, в темноте: хрустнул песок под ногами, зашелестела сухая трава...
      ... Рухсару. это таинственное исчезновение бутылки и не удивило, и не обрадовало. Она не ждала заступничества неведомого, друга, а жизнь ей опостылела. Стоя у окна, она смотрела на высокое небо с мерцающими золотыми ресницами звезд. В бездонном небосводе было загадочное и все-таки желанное ее сердцу величие. Звезды были далеко и как бы близко, они сливались со слезами, текущими по ее впалым щекам. Звезды что-то шептали ей ласковое, доброе.
      Она вообразила, что Ризван сейчас тоже не спит, стоит на палубе плывущего в ночном море парохода и думает о ней, любит ее...
      Вспомнив о матери, Рухсара вдруг подумала, что Нанагыз после смерти мужа было куда пострашнее смотреть в грядущее: ведь за ее подол держались четверо сирот.
      . Как видно, ответственность за их судьбы влила мужество в исстрадавшуюся душу матери.
      Превратиться в бурно пылающий факел действительно не страшно, сгореть, улететь в небеса, к звездам искоркой и угаснуть там, но расстаться с калекой матерью, с братом, с сестрами, требующими ее попечения и заботы, и страшно, и позорно. Жизненный жребий Рухсары непереносимо тяжек, но ее матери было еще хуже, и она не сломилась, не взроптала на свою долю, а продолжала в поте лица нести ношу по ухабистой дороге.
      Что бы ни случилось завтра с Рухсарой, но умереть от своей руки она не в силах, нет!..
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Таир Демиров задумчиво смотрел на письмо, полученное от Нанагыз для Рухсары. Его мучило раскаяние, что он не удосужился до сих пор узнать, как же устроилась на новом месте в чужом городке девушка? Да, все та же проклятая "текучка" заедает!
      Здесь, в Баку, вечерами выпадали свободные часы, и он долго беседовал с Гиясэддиновым о положении в районе и не скрывал от Алеши, что недоволен собою, своим стилем работы. Хлопотни много, разговоров еще больше, а результаты пока плачевные.
      В 1930 году в пору всеобщей коллективизации, в горный район прибежали, на конях примчались кулаки из равнинных сел и деревень и быстро подружились с местными уцелевшими богатеями и подкулачниками. Скрывались "лесные братья" в пещерах, в глухих ущельях, в дремучих непроходимых лесах. Они создавали мелкие банды, убивали активистов, поджигали колхозные конюшни и скотные фермы, они похищали овец из колхозных стад. Во всех отрядах было несколько сотен головорезов. Сперва у них было свое, припрятанное еще со времен гражданской войны оружие, а затем появились карабины с иностранным клеймом, привезенные с того берега. Мятеж вспыхнул одновременно во многих аулах и слился в один смрадный костер, бандиты захватили на время даже районный центр, прервали связь с Баку.
      С пеной у рта заправилы контрреволюционного мятежа вопили на площадях, на сельских сходках:
      - Сегодня большевики согнали в одно стадо ваш скот, коров, овец, а завтра - уже получено распоряжение из Москвы! - сгонят в одно стадо ваших жен, дочерей, сестер и невест! И будут жены - общие, колхозные, и невесты - общие, колхозные! И станут все, мужчины, женщины, спать под одним одеялом, а ширина его пятьдесят аршин!
      Кровь стыла в жилах слушателей: и верить не хочется, и не верить боязно.
      Моллы в белых высоких чалмах, сеиды, подпоясанные зелеными кушаками, неистовствовали, грозно вещали, приподнимаясь на цыпочки и плюясь:
      - Правоверные! Гибнет исламская вера, богохульники топчут Коран грязными сапогами. Отдав аллаху душу без благословения священнослужителей, мусульмане отправятся прямой дорогой в ад!.. А живые испытают тысячу и одно бедствие и позавидуют покойникам и возопят в муках, но уже будет поздно, ибо сами виноваты - от бога отреклись, пошли в большевистские колхозы!..
      Атаманы мятежников приказывали:
      - Если слуги аллаха не имеют револьверов и винтовок, то берите в руки топоры, секачи, вилы! Идите к нам под знамена священной войны - джахада! А кто в бою падет смертью храбрых, тот станет шехидом и попадет в светлый рай! А оставшиеся живых будут казн - победителями!!
      Проникшие в советские учреждения сынки беков, помещиков, торговцев, из предосторожности отсекшие от имени отцов и начало и конец (То есть приставки, свидетельствующие о дворянском происхождении - ред.), поддерживали связи с мятежниками, всячески; вредили, облагали середняков непомерными налогами, крали секретные документы и продавали их агентам на тот берег, распространяли проповеди молл и сеидов.
      Советская власть занесла над контрреволюционным охвостьем карающую десницу и приказала частям Красной Армии ударить по мятежникам.
      Вся кулацко-бекская армия была уничтожена, обращена во прах. Лишь в камышах Куры и Аракса, лишь в потаенных пещерах схоронился кое-кто из двуногих хищников.
      Борьба была беспощадной, и немало коммунистов, комсомольцев, колхозных вожаков встретили смерть на поле брани; имена их всегда будут священными для советского народа; героические образы их - слава Азербайджана.
      Два года миновало с той поры, но остатки банд, разрозненные кучки "лесных братьев" все еще прятались по глухим углам, огрызались в бессильной ярости подлыми выстрелами в спины учителей, председателей колхозов, районных работников, похищали комсомолок, утаскивали их в темные чащи, обесчещивали и затем зверски убивали.
      Неуловимой оставалась банда Зюльмата. И он, и Кемюроглу с волчьей стаей оруженосцев молниеносно переносились как бы на крыльях из одного конца района в другой, совершали вылазки с поджогом, с убийствами и исчезали бесследно. Неоднократно против них высылали вооруженные отряды красноармейцев, милиции, но "лесные братья" не принимали открытой схватки, забивались в лисьи норы и молча хоронились там, зализывая раны.
      Алеша Гиясэддинов был убежден, что кто-то из районного центра своевременно предупреждал бандитов о готовившемся карательном походе, и они, не теряя ни минуты на сборы, ускользали из вот-вот готового сомкнуться кольца.
      Кто же был осведомителем?..
      - Главная опасность, Алеша, состоит даже не в отдельных террористических актах, как бы они ни были горестны, а в том, что банда Зюльмата держит в постоянном страхе жителей горных аулов, - сказал Демиров. - А банду мы не ликвидируем, пока не уничтожим бездорожья - самого надежного союзника "лесных братьев".
      Гиясэддинов согласился с ним.
      - Признаться, сейчас душа у меня не на месте. Боюсь, что, во время нашего отсутствия случится какое-нибудь несчастье, дорога - это твое дело, это дело райисполкома, Субханвердизаде. А ведь я то отвечаю непосредственно за порядок и спокойствие в районе, наконец, за безопасность людей.
      - Знаешь, Алеша, - гневно сказал Демиров и, охваченный сильнейшим волнением, зашагал по номеру, - если это так, то необходимо требовать помощи от республиканского ГПУ! У тебя никаких своих кадров нету, чтобы справиться с Зюльматом. На милицию, на прокуратуру надежды плохи! Твоя агентура даже не может обнаружить представителя банды в районном центре. Гм... А почему представителя? Может, руководителя всей банды? Вдохновителя ее?.. Какими же путями Зюльмат узнает о ваших замыслах?
      Алеша виновато потупился; конечно, он сознавал свою ответственность.
      - Да ищем, ловим, следим... трудно это, ох трудно!
      - Не было б трудно, так без меня и без тебя бы обошлись, - разумно возразил Демиров.
      - Образовался какой-то заколдованный круг, в который мы не можем проникнуть, - сказал Алеша. - Даже такой испытанный работник, как Гачаг, ничего не разнюхал.
      - Но почему, почему? - настойчиво спрашивал Демиров. - А если твой Гачаг: - изменник? От нас получает задешево, а Зюльмату продает дорого?
      - Мы же его испытывали и проверяли.
      - Но в чем же тайна?
      - Пожалуй, в том, что Зюльмат сам держит связь с агентом банды в районе, медленно произнес, тщательно выбирая слова, Алеша. - Никто из "лесных братьев" не знает этого притаившегося в каком-то районном учреждении лазутчика! Даже сын Зюльмата, Хейбар, не посвящен отцом в эту тайну.
      - Выходит, банда Зюльмата втройне опасна, товарищ Гиясэддинов, возмутился Демиров, переходя на официальный тон. - Если он связан с предателем, находящимся в наших рядах, то, значит, он действует безошибочно!.. Он имеет возможность точно прицелиться в нашего человека!
      Алеша опустил голову.
      - Зюльмат получает с того берега и деньги и оружие.
      - Чтобы догадаться об этом, не надо работать в ГПУ! - насмешливо заметил секретарь райкома.
      Гиясэддинов потемнел от обиды, но промолчал. И в самом деле, как он мог оправдаться!..
      - Больше всего я боюсь, что в какой-либо перестрелке Зюльмата случайно убьют и тайна будет унесена в могилу. И предатель в нашей среде уцелеет!
      - И тогда начнется прежняя канитель, - горько усмехнулся Демиров. - Он найдет в горах новую шайку "лесных братьев", и опять загремят выстрелы, снова польется кровь!
      Алеша пожал плечами.
      - А сколько раз я тебя предупреждал, что без охраны нельзя выезжать в горные аулы?
      - Ну, а я ездил и буду ездить и без конвоя милиционеров и без оружия! запальчиво воскликнул Демиров. - Хорош секретарь райкома партии, въезжающий в аул в сопровождении десятка милиционеров!.. Нет, пусть крестьяне видят, что я безраздельно доверяю им, и, если понадобится, пусть они же и берегут меня!
      Гиясэддинов взглянул на часы и быстро поднялся.
      - Через полчаса совещание в ГПУ республики. Получаем оружие, патроны, гранаты. На днях прибудет в район отряд пулеметчиков. Как видишь, я не бездействую.
      - Да я тебя и не подозревал в лени. - Таир взял со стола какую-то докладную, углубился в чтение.
      В дверь постучали, вошел мужчина в плоской кепке, с невыразительным лицом - такого в толпе и не приметишь.
      - Машина подана, товарищ Гиясэддинов!
      - Иду, иду!..
      Оставшись один в номере, Демиров задумался: "Кто же предатель?.. Ведь он сидит рядом со мною на заседаниях, он улыбается мне, он здоровается за руку со мною!.."
      Таир рано осиротел. После смерти отца его, Демира-киши, богатые родственники хотели взять к себе мальчика, _решив сделать из него то ли приказчика, то ли дворника. Но мать Таира, Марьям, настояла, переругавшись с родственниками, чтобы мальчик не бросал сельской школы. А едва Таир подрос, мать отвезла его в Баку, к брату своему, работавшему на нефтяных промыслах в Балаханах.
      Вспоминая о взволновавшей его встрече с Нанагыз, Демиров снова видел, как дождливым весенним днем мать вела его по грязной дороге в город.
      У дяди Поладджана серебряными нитями сверкала бородка, а глаза глядели на мир с присущим кадровым нефтяникам молодым задором. Встретил он семью и племянника радушно, хотя сам ютился с семьею в тесной клетушке барака и перебивался с черствого хлеба на воду.
      Через несколько дней после приезда Марьям робко спросила брата - нельзя ли устроить мальчика в школу?
      - Что ж, попытаемся, - сказал Поладджан. - У меня есть приятель Мирза-муаллим, вот его и попросим проэкзаменовать Таира. Если сельская школа дала ему хоть какие-то зачатки знаний, то, видимо, можно будет продолжить учебу и здесь... Рад за тебя, сестра, что ты хочешь открыть сыну дверь в светлый мир науки!
      - Сама неграмотная, сама слепая, - вздохнула Марьям-ханум. - Вот и жажду, чтобы сын-то стал зрячим.
      - Ну, конечно, придется уже и учиться, и работать, - честно предупредил дядя. - Капиталов у меня нет, чтобы племянника содержать.
      - Я нефтяником хочу быть, - воскликнул мальчик.
      - Вот и молодчина, - улыбнулся в бороду Поладджан.
      И однажды они втроем направились в школу, расположенную на окраине поселка Балаханы. Их встретил учитель, серьезный, с пытливыми, чуть-чуть грустными глазами.
      - Господин Мирза-муаллим, - снимая папаху и кланяясь, сказал дядя. - Как бы вот этого парня определить в ученье? Сирота! А мальчик любознательный, прилежный. И опять же ваш земляк!
      - Ширванец? - Учитель насупился. - Но я же отрекся от земляков-ширванцев! И даже сказал в стихотворении: "Призываю в свидетели аллаха!.." (Строка из стихотворения великого азербайджанского поэта Сабира, в те годы работавшего учителем в школе в Балаханах - ред.) Пусть аллах и свидетельствует, что между мною и ширванцами нет ничего общего.
      У Марьям-ханум содрогнулось сердце: видимо, учитель теперь не примет Таира.
      Но Поладджан усмехнулся:
      - Разные бывают ширванцы, муаллим, - есть религиозные фанатики, изуверы, травившие тебя, преследовавшие поэта, а есть и бедняки, свободолюбивые, честные. Этот мальчик из бедного гнезда!
      - Мы из Дэдегюнеша, господин Мирза, - смущаясь, сказала Марьям.
      - А! - Учитель на миг прикрыл усталые глаза. - Значит, этот мальчик хочет учиться? Но ведь у меня нет никаких административных прав, я могу лишь походатайствовать перед дирекцией о приеме мальчика. Ведь он к тому же не сын нефтяника!
      - Я сам буду нефтяником! - упрямо крикнул Таир. Это желание его пришлось учителю по душе. Мирза улыбнулся растроганно.
      - Он мой племянник, - внушительно заметил Поладджан. - А я давний рабочий. Помните, как вы говорили: "Что ты втерся в общество, объясни, не скрывай, рабочий!.." Так вот, я и хочу если не сам, так через племянника втереться в просвещенное общество, муаллим!
      Учитель был счастлив встретиться со своим читателем.
      - А давно вы в Балаханах?
      - Да бритва не касалась еще моих щек, когда я встал в очередь перед воротами промысла.
      - Ого! А как живется здесь? Достаточно ли зарабатываете?
      - Сказать по правде, господин Мирза, живем впроголодь, - откровенно сказал Поладджан, но голос его прозвучал твердо, не жалобно.
      - Видно, жизнь рабочих всюду и везде тяжела, Поладджан, - горько вздохнул учитель.
      - Да, пока тяжела, - многозначительно сказал дядя.
      - Но перемены близятся! Рассвет не за горами!
      - Ах, господин учитель, - торопливо сказала Марьям-ханум, кутаясь в старенькую чадру, как и надлежало по обычаю, - мы бессовестно сели Поладджану-киши на шею, но мы будем работать, будем, уж вы нам верьте! И я стану трудиться, ведь мне не привыкать, и сын тоже пойдет на промысел.
      - А я в этом не сомневался, - просто сказал Мирза-муал-лим - Вижу, что вы люди трудолюбивые, надеетесь лишь на руки свои. Ну что ж, приятель, - весело обратился он к Таиру, то впадавшему в отчаяние, то предававшемуся светлым мечтаниям, - решено... Беру тебя в школу!
      Марьям-ханум попыталась поцеловать руку благодетеля, но учитель на этот раз рассердился по-настоящему, сверкнул глазами, покраснел и ушел в здание школы.
      На следующее утро Таир пришел сюда с учебниками и тетрадками.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Проводив тетушку Нанагыз в вестибюль, Алеша Гиясэддинов поискал глазами женщину с тремя девочками, дожидавшуюся Демирова, но портье сказал ему, что они ушли куда-то в столовую по соседству - проголодались... Сперва девочки хныкали, дергая мать за подол платья, потом заплакали.
      - Если она вернется, то немедленно проведите ее в номер к товарищу Демирову, - попросил Алеша.
      Ровно в восемь вечера портье постучал в дверь, ввел в комнату высокую седую женщину с худым, обезображенным горестями лицом и трех девочек, жавшихся к материнским коленям.
      - Как вы сами просили...
      - Благодарю вас, товарищ! - Демиров указал женщине на диван. - Прошу, баджи. Это вы весь день дожидались меня? Напрасно, напрасно!.. Нужно было сразу же подняться сюда.
      - Мне нужно видеть секретаря райкома партии Таира Демирова, - стараясь овладеть собою, сказала Лейла.
      - Да, я вас слушаю, баджи.
      Лейла вывела девочек на балкон, усадила там в соломенные кресла, велела не шуметь, не баловаться, затем проверила, плотно ли закрыл двери в номер ушедший портье, и лишь после этого сказала, запинаясь:
      - Меня зовут Лейла.
      - Я вас слушаю, Лейла-баджи, - так же серьезно сказал Таир.
      - Я жена Гашема Субханвердизаде.
      Рука Демирова, лежавшая на столе, вздрогнула, дернулась, словно от электрической искры, он с трудом подавил готовый вот-вот сорваться с уст крик изумления.
      - Я вас слушаю, Лейла-баджи, - ровным тоном повторил Демиров. - Если разрешите, я закурю...