.. Тель-Аскер то тешил и забавлял ее, то отдалялся, повергая Гюлейшу в пучину горя. А тут, как на грех, Аскер влюбился в Сачлы и этим вызвал бешеную ревность Гюлейши. Но теперь дело приняло совсем другой оборот. К лицу ли заведующей райздравотделом выходить замуж за какого-то лохматого парня? Пословица гласит: "Выбирай себе пару по стати, иначе дни твои пройдут во вздохах и сожалениях". Конечно, не так уж плохо для спокойствия и благополучия Гюлейши провести дни своей жизни с таким красавцем, как Аскер! Но сейчас она не знала, как взглянут на этот брак ответственные работники, и прежде всего сам Гашем Субханвердизаде. "Жена телефониста Тель-Аскера..." Пожалуй, это звучит пренебрежительно. Но ведь можно и Аскера выдвинуть на какую-нибудь ответственную должность. Местный кадр!.. Гюлейша решительно сняла трубку.
      - Аскер, Аскер, послушай, это я, Гюлейша... Если будут звонить из аулов в здравотдел, то соединяй со мною.
      - А где Баладжаев? Что с ним случилось?
      - Был да сплыл! Руковожу теперь здравотделом я! - сказала Гюлейша официальным тоном.
      - Разрешите навестить вас, товарищ заведующая здравотделом! - хихикнул Аскер.
      - Не поверил? - Гюлейша рассердилась: - Смотри не забывайся, Тель-Аскер! Ты всего-навсего телефонист, - значит, сиди у телефонного аппарата. А иначе, клянусь самим Хазрат Аббасом, я научу тебя приличным манерам.
      - Товарищ Гюльмалиева, желаю успехов на фронте медицинского обслуживания трудящихся! - издевательски крикнул Аскер.
      - Грубиян! - Гюлейша бросила трубку. "Впрочем, чего ожидать от неотесанного телефониста? Видно, я была слепа... Пошел он к черту со своими бараньими кудрями! Сачлы? Гм, теперь я ему открою глаза на эту тихоню!"
      Али-Иса первым делом забежал в больницу и собрал санитарок.
      - Новости, новости, эй, девушки! Потрясающие новости!
      - Что за новости, Али-Иса? Говори скорей, не томи душу! - защебетали санитарки, обступая завхоза.
      - А вот такие новости, что заведовать здравотделом назначена наша красавица Гюлейша! И пусть я отправлюсь в ад, если это не так.
      Девушки переглянулись.
      - Это Гюлейша - заведующая, милые мои?
      - Да ведь она с трудом выводит свою подпись!
      - А уж до чего нравственная! В некоторых семейных домах ее на порог не пускают!
      Али-Иса напустился на смутьянок.
      - Вы что, не верите в способности советской женщины-общественницы? Напрасно, напрасно!.. Предупреждаю вас об ответственности. Вот так-то!
      - А станет она, о подчиненных заботиться? Премии будет выдавать?
      - Обязательно! Женщина всегда поможет женщине.
      - Она прежде всего о себе позаботится.
      - Тшшш!
      - Ну, знаете, перепелке лафа, пока просо в поле!
      - Поживем - увидим!
      Через минуту весть о назначении Гюлейши долетела до Рухсары. Девушка осталась безучастной... Она чувствовала себя птицей с подбитыми крыльями. Ей хотелось куда-то спрятаться в укромное гнездышко, чтобы никого не видеть, ничего не слышать и проливать в одиночестве горючие слезы. Она всерьез подумывала о бегстве в Баку, хотя и представить себе не могла, как предстанет перед матерью, чем объяснит свое возвращение? Рухсара как бы погрузилась в беспросветный глубокий мрак. Ей уже не нравилась работа, все валилось из рук. И на людей она теперь смотрела отсутствующими глазами, в которых застыла душевная боль.
      Однако нужно было принимать больных. И, тяжело вздохнув, девушка пошла в поликлинику.
      А в кабинете Баладжаева Гюлейша упивалась поздравлениями сиделок, нянечек, сторожей, стряпух.
      - Спасибо, спасибо, товарищи, - скромно опустив глазки, отвечала пунцовая от счастья Гюлейша. - Конечно, теперь начнутся новые порядки. Мы поднимем медицину на новую высоту!.. Мы обеспечим медикаментами каждого трудящегося района. А те, у кого сверху мило, а внутри гнило, не приведи господи, будут изгнаны из рядов медицинских кадров!
      - Это ты на кого намекаешь? - спросила в упор молчавшая доселе Матан.
      - Я ни на кого не намекаю, а говорю открыто, что женщина, сознающая свои недостатки, закрутила б свою голову паласом, а эта расхаживает, потряхивая густыми, как конский хвост, косами! - брезгливо сморщившись, заявила Гюлейша.
      - О ком это идет речь? - не поняла Матан.
      - Да о той, о той, чьи шелковистые косы, словно гадюки, душат мужчин!..
      - Как ты можешь так говорить? - вспыхнула Матан. - Ведь Рухсара сущий ангел в белоснежном одеянии!
      - Ангел?.. Позволила бегать за собою стольким бугаям! Вот они теперь и плачутся из-за дурной болезни...
      - Ложь! Наглая ложь! - горячо вскричала Матан и, потрясая кулаками, двинулась на Гюлейшу.
      От ненависти Гюлейша чуть не задохнулась.
      - Ах, вон как! Смотри, ты у меня дождешься! Уволю! - И она угрожающе подняла палец.
      - Ну и увольняй! - крикнула Матан, привыкшая говорить правду в лицо. - А пятнать чистую, ни в чем не повинную девушку не позволим! В центр пожалуемся... Аллах тебя покарает, языкастую!
      Гюлейша уже не могла остановиться.
      - Али-Иса, немедленно подай мне книгу приказов! - гаркнула она в окно, заметив идущего по двору завхоза.
      Матан глубоко ненавидела таких выскочек, как Гюлейша, и спросила с вызовом:
      - У Баладжаева медицинское образование, а ты кто?..
      - Местный кадр! Джиннов сгоняют в камыши, а я выгоню из больницы нарушителей дисциплины! - любуясь своей непреклонностью, сказала Гюлейша.
      В комнате воцарилось тягостное молчание.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
      Неожиданно у Гюлюш поднялась температура: девочка металась в бреду, никого не узнавала, заливалась слезами.
      - Мамочка, негодный Мамиш сломал мою дочку! Уберите самовар! Шумит, шумит, кипит, ай-ай, боюсь! Ма-ма-ааа!
      Афруз поняла, что господь бог наказывает ее за пагубное пристрастие к путешествиям на базар.
      Два дня назад Мадат звонил по телефону из дальнего горного аула, спросил о здоровье детишек.
      "Пока все идет хорошо, девочка поправляется", - успокоила мужа Афруз.
      Вот тебе и поправляется!..
      Конечно, Афруз-баджи пыталась хоть как-то оправдать себя и думала, что в каждом несчастье таится частица счастья... Предположим, на Гюлюш опрокинулась бы горящая керосинка, и платье девочки вспыхнуло бы, и она сгорела б заживо! Вот это было бы непоправимое горе... Значит, нужно радоваться, благодарить аллаха, что Гюлюш не сгорела, а обварилась. "Не будь ночного мрака, кто бы с нетерпением дожидался утренней зари?" - вспоминала Афруз мудрое поучение старцев.
      Однако от этих размышлений девочке не становилось легче, и Афруз подошла к телефону.
      - Больница? Здравотдел? Ну, все равно... Кто говорит? Гюлейша? Пусть к нам в дом придет поскорее Рухсара, - девочке опять плохо... Что-оо? Нет, тебя мне не надо, миленькая, пришли немедленно чудесную исцелительницу Сачлы. Что-оо? Оставь эти разговорчики при себе, помни, что имеешь дело с супругой секретаря райкома! Никто твоих угроз не страшится, миленькая. Да, да, хочу, чтобы моего ребенка лечила добродетельная Сачлы!
      Напрасно разъяренная Гюлейша пыталась втолковать, что ставшая притчей во языцех Рухсара не может посещать почтенное семейство Афруз-баджи и Мадата Таптыгова.
      - Если что случится, то я - здравотдел - перед товарищем Мадатом в ответе! Не могу разрешить этой гулене посетить дом секретаря райкома!
      - Не твоя забота, миленькая! - повысила голос Афруз-баджи. - Мне нужна Сачлы и только Сачлы, и ты пришлешь мне домой Сачлы!
      И, повесив трубку, она осыпала поцелуями пухлые ручки Гюлюш, заботливо укутала ее одеялом, приговаривая:
      - Лучше б лопнули мои глаза, чем видеть твою боль, кровинка родная моя!..
      Не прошло и получаса, как на веранде послышались легкие шаги Рухсары, и неповоротливая Афруз-баджи выбежала ей навстречу, раскрыла объятия.
      - Да будет благословен твой приход, сестрица! В добрый час! Скорее посмотри мою бедную крошку! У тебя ангельские чудодейственные ручки!..
      Рухсара была тронута этой искренней встречей. И хотя она понимала, что через день-два, когда девочка поправится, Афруз-баджи может снова задрать нос, все-таки нуждавшаяся в сочувствии, в поддержке Рухсара была благодарна ей.
      Кое-где ошпаренные места у Гюлюш загноились, - Рухсара промыла кожу, не обращая внимания на крики и вопли девочки, срезала ножницами лоскутки отставшей кожицы, дала ей жаропонижающее лекарство.
      И нежно поцеловала Гюлюш в горячий лоб.
      Именно этот поцелуй подействовал на мать с особенной силой.
      - Доктор, она будет жить?! - воскликнула Афруз-баджи, ломая руки, сотрясая пышными телесами.
      - Да ничего нет опасного, - заверила ее Рухсара. - Не бойся, баджи, не бойся! Скоро жар спадет, и она уснет до утра. Ожоги затягиваются, и следов не останется, баджи, вырастет ваша дочка писаной красавицей!
      - Спасибо, сестрица Сачлы, спасибо! Милая, как я люблю тебя!.. Какое это счастье, что ты приехала в наш район!
      Вот тут-то Рухсаре бы не таиться, а излить душу Афруз-баджи, попросить о заступничестве, рассказать о коварстве Субханвердизаде... Но наивная девушка сочла неприличным прибавлять к материнскому горю еще и свои горести и беды.
      Своим молчанием Рухсара обрекла себя на дальнейшие страдания.
      Она собрала инструменты и лекарства в чемоданчик и стала прощаться, решительно отказавшись от чаепития, однако в эту минуту в дверях показалась Карабирчек с младенцем в руках.
      - Афруз-баджи, ты дома?. Можно к тебе? - робко спросила она.
      Хозяйка мигом приосанилась, выпятила могучую грудь.
      А что случилось? В чем дело?
      Карабирчек без приглашения опустилась на стул и, видимо не замечая Рухсару, сказала сквозь слезы:
      - Баджи, ты добра и милостива! Помоги... Ведь братец Мадат теперь сидит в кабинете секретаря райкома. Как же так произошло, что он отбыл в горные аулы, бросив на произвол все дела? Я не поверю, чтобы при нем держали в тюрьме моего неповинного Абиша!.. Куда ж мне теперь идти? Кому поведать о своем горе? Демиров - в Баку! Субханвердизаде и разговаривать не хочет, да он и заточил моего мужа в подземелье!.. Как же на это взглянет аллах с небес? Да и советская власть не велит мучить больных! Если Абиш заболел, то его надо сперва вылечить, а уж потом отдавать под суд за эту самую железную кассу...
      - Ну, что я могу сделать без Мадата? Посуди! - Афруз-баджи говорила вполне разумно. - Потерпи уж несколько дней до его возвращения. А приедет, я помогу тебе, бедняжке, с ним встретиться.
      - Баджи, ты добрая, ты очень добрая! - вдруг вырвалось у Рухсары. И, пожав руку ничего не понявшей Афруз, девушка выбежала на веранду.
      - Что это с нею? - удивленно пожала плечами Афруз-баджи и вопросительно взглянула на Карабирчек.
      - А разве вы не слышали, сестрица? - осторожно сказала гостья. - Нынче мне говорил завхоз Али-Иса...
      Выслушав ее, Афруз-баджи взорвалась, как бомба.
      - Думай, что говоришь, ай, гыз!.. А если пришла сюда клеветать, то убирайся к чертам свинячьим! И не стану хлопотать за твоего мужа!.. Сачлы спасла мою дочку!
      - Баллах-биллях, ай, баджи! - обомлела, затряслась от испуга Карабирчек. Да так говорят все, кому не лень! Я ж ей не желаю зла. Я боюсь за твою дочку, если она действительно заразная.
      Афруз-баджи с честью вынесла столь тяжелое испытание.
      - Ай, гыз, она - ангел, ангел во плоти! Твоего мужа оклеветали, вот и ее, бедняжку, решили злодеи сгубить!.. Да разве ты не слышала, как она в ауле подняла на ноги мужчину, над которым уже распростер крыло ангел смерти? Никому не дам в обиду Сачлы!
      - Простите меня, баджи! - умоляла Карабирчек.
      - Это ты у нее проси прощения! - И повелительным жестом Афруз-баджи показала на улицу вслед ушедшей Рухсаре.
      - Пойду, пойду, - согласилась Карабирчек, - лишь не отлучай меня от твоей благости!.. Признаться, все эти сплетни совсем не похожи на правду. Может, это о другой неблаговидной кралечке говорили? Ведь и так могло быть... Я спрошу у Гюлейши, она - своя, местная, она не скроет.
      - Нашла у кого искать правду! - фыркнула Афруз-баджи. - Гюлейша-то наипервейшая сплетница и болтушка! А уж о ее целомудрии и говорить не приходится, - подстилка из гнилой соломы!.. Ты лучше расскажи: ломал твой муж кассу или не ломал?
      Афруз считала себя во многих отношениях дальновиднее и мудрее мужа и хотела до возвращения Мадата досконально узнать, в чем же суть этой истории.
      Карабирчек вздохнула:
      _ Никто этого не знает, ломал или не ломал. Аллах захотел нас покарать, грешных, - вот и покарал. Абиш уже ничего не помнит, умом тронулся в заточении, лепечет чепуху, как малый ребенок. Может, он и не думал ломать кассу? Может, Кеса нарочно очернил беднягу Абиша?.. Мой Абиш любил советскую власть сильнее, чем собственного ребенка. Он всегда твердил, что советская власть его возвысила из чистильщиков сапог до ответственной должности. Ну, зачем же ему изменять советской власти, зачем?
      Афруз-баджи кивнула, - действительно, зачем?
      - Отец Абиша в жизни не видывал бухарского каракуля, кроил и шил папахи мужикам из вонючей овчины и с трудом зарабатывал на хлеб насущный, продолжала, воодушевляясь, Карабирчек. - А почему же Гашем Субханвердизаде заклеймил Абиша - "элемент", сын "элемента"? Не поверите, баджи, Абиш ночами бредил во сне: "Я не "элемент". Я честный!" Вот как запугали, затравили беднягу. Может, я буржуйка? Так нет, я бежала от дашнаков, нищенствовала по деревням, я - круглая сирота, советская власть послала меня на фабрику, выдала паек...
      Расстроенная Карабирчек не могла остановиться, а лежавший на ее руках младенец, широко раскрыв-окаймленные крылатыми черными ресницами глазки, слушал, будто понимал.
      Афруз-баджи, шлепая чувяками, прошла в соседнюю комнату, нагнулась над кроваткой, - дочка спокойно уснула, дышала легко, ровно...
      - Ведь ты сама мать, ты поймешь мое горе... - Карабирчек даже не заметила, что хозяйки нету в столовой.
      Взяв телефонную трубку, Афруз-баджи крикнула:
      - Аскер? Найди-ка мне товарища Мадата! Да, немедленно и срочно! Ищи по всем аулам!
      Конечно, Аскеру пришлось выказать усердие, и он несколько минут подряд трезвонил по всем сельсоветам, но выяснилось, что Мадат из одного аула только что уехал, а в соседнюю деревню еще не прибыл.
      - Делать нечего, сестрица, - сокрушенно сказала Афруз-баджи, - придется ждать, когда сам вернется.
      В огороде Кесы царило запустенье. Огурцы начали желтеть. Подсолнухи уныло склонили свои папахи из золотистого каракуля. Грядки с перцом, помидорами покрылись коростой спекшейся земли. Если весною заботливо ухоженный огород напоминал сад роз - Гюлистан, то теперь он имел несчастный, заброшенный вид... хозяин сюда не заглядывал неделями, бросил все на произвол судьбы...
      Перескочивший через изгородь Тель-Аскер с изумлением оглядывался, протирал глаза, старался понять, что же произошло, почему Кеса оставил свое любимое детище, еще Аскеру нужно было поскорее повидать Кесу, чтобы выведать у него всю правду о ночных посещениях Рухсарой председателя исполкома. Сачлы медицинский работник: нужно идти со срочным визитом, - значит, нужно, Тель-Аскер понимал это... Но неужто этот матерый волк Гашем хочет закогтить Сачлы? Ах, проклятый Субханвердизаде, ах, облезлый кабан с притупившимися клыками!.. Погоди, настанет день, когда я отбарабаню тебе "отходную" по днищу опрокинутого ведра, а потом уж смогу жить спокойно тысячу лет!.. Да за такую девушку, как Сачлы, и жизнь отдать не жалко. Ради Сачлы я сделаюсь Меджнуном и стану скитаться в горах, бродить в пустыне, слагая гимны в ее честь!
      Солнце поднялось высоко и стояло теперь над головой Тель-Аскера. Кеса так и не появлялся. Аскер в последний раз заглянул в окошко его комнаты, для чего-то потрогал висевший на дверях замок и, подхватив на руки кота, вышел на улицу.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
      Деревня Дашкесанлы раскинулась у подножия покрытой лесом высокой горы. Прямо к околице подступают густые заросли орешника и кизила. Делянки, засеянные уже колосящейся сейчас пшеницей и ячменем, расположены ниже аула. А выше, на горных пологих склонах, на полянах и вырубках в эту знойную пору сверкали косы косарей, поднимались крутыми папахами стога сена. Ручей, бегущий с гор, падал с яростным плеском с отвесной скалы у самой деревни. Под водопадом работали колхозники, рыли глубокий арык, выстилали его на расстоянии пятнадцати - двадцати метров желобом из выдолбленных половинок ствола дуба. А еще чуть-чуть пониже строили мельницу. Как видно, именно для нее и изготовил жернова старый каменотес...
      На солнечной стороне деревни тоже кипела стройка, - здесь возводили конюшню. Кто таскал кирпичи, кто подносил глину и раствор, кто просеивал песок, кто клал стену; мужчины и женщины весело переговаривались, смеялись, задорными восклицаниями подбадривали друг друга. А вдруг наступала проникновенная тишина, потому что молодой плотник, ставивший над конюшней стропила, начинал звонкоголосую песню, и песня, расправив крылья, летела над домами, над лесом, чаруя и восхищая людей, и работавшие, не в силах сдержать своего восторга, подпевали: "Ай, джан, ай, джан!.." И с удвоенным рвением продолжали работу.
      Тель-Аскеру было приятно видеть, с каким воодушевлением, как дружно и слаженно трудились люди.
      А на окраине, за пасекой приютилась в овраге покосившаяся хижина. Двор ее зарос непроходимым бурьяном. Стены избушки были выщерблены, будто тронуты оспой. Пожелтевший камыш, небрежно накиданный на плоскую крышу, напоминал рваную попону на спине клячи... Единственное оконце хижины заросло паутиной, и солнечные лучи не могли заглянуть внутрь. В небольшом полуразвалившемся очаге тлели сучья и щепки. А рядом на выцветшем пыльном паласе ничком лежал Кеса. Все, чем теперь жила деревня, казалось, не имело к нему никакого отношения... Кеса решил покинуть районный центр, он навсегда отказался от своей радужной мечты о высокой ответственной должности! За последние дни он окончательно убедился, что напрасно возлагал надежды на Субханвердизаде. Ни в чем Гашем-гага ему не поможет! И кроме того, черствого, обычно безжалостного к людям Кесу до слез возмутило грубое приставание Гашема к кроткой Сачлы...
      Вернувшись в Дашкесанлы, Кеса залег на грязном паласе и напряженно раздумывал, рассказать ли кому-нибудь о том, как Субханвердизаде хищным волком набросился на девушку. Но кому сказать? Кто поверит? Пожалуй, только Мадат... Мечты Кесы о высоком посте улетучились, смешались с туманами, окутавшими вершины снежных гор. "К черту, к дьяволу тебя, братец!" - открещивался теперь удрученный Кеса. Если он не станет директором обувной фабрики, на худой конец заведующим сапожной артелью, то зачем ему впутываться в эту мерзкую историю?
      Кеса сказал себе: "Стараться, так мигом продерешь чарыки! Зачем подвергать себя новым треволнениям?"
      Он приник ухом к земле: послушаем, чьи копыта загремят в отдалении?
      У родника, заливавшегося искрометной песенкой на песчаном склоне у околицы, столпились женщины, с жаром судачили о разных разностях, пылко обменивались нехитрыми деревенскими новостями.
      Внезапно они на миг притихли - увидели на дороге запыхавшегося, усталого Тель-Аскера.
      - Послушай, кто это к нам идет? Кудрявый парень!
      - Ив самом деле, какой кудрявчик! - затараторили женщины.
      - Да ты уже влюбилась в его кудри, ай, Дильбар?
      - Как тебе не стыдно, Шахпери, перестань!.. - смутилась розовощекая молодуха.
      - Подумаешь! Будто у нас в ауле своих парней мало!
      - А все-таки таких кудрявых нету.
      Тель-Аскера донимала смертельная жажда, и он, поприветствовав красоток, попросил, облизав запекшиеся губы:
      - Баджи, ради бога, кружку воды!
      Ему без слов протянули кружку сладкой, словно на меду настоянной, родниковой воды, такой жгуче-холодной, что заломило зубы. Парень залпом осушил ее, поблагодарил.
      - Баджи, скажи, где здесь живет Кеса?
      Женщины и девушки возмущенно переглянулись, поджали с неприступным видом губы.
      Дородная женщина скрестила руки на пышной груди, окинув парня с ног до головы подозрительным взглядом.
      - У нас в ауле живет Шатыр-оглу Кеса, внук Сайбали, а есть еще Кеса, брат Гадима, Гуламали! Юноша сказал с отчаянием:
      - Мне нужен курьер Кеса. Афлатун (Афлатун - философ Платон), колокольным звоном сзывающий руководящих деятелей района в учреждения.
      - Значит, тебе нужен дворник, шайтан, доносчик, смутьян? - с отвращением спросила Дильбар.
      "Ну, попал в передрягу", - подумал Аскер и промолчал.
      Однако парень-то был действительно кудрявый, статный, пригожий, и молодухи сжалились над пришельцем.
      - Видишь вон ту развалину?
      - Ничего не вижу. Бурьян!..
      - Вот в этом бурьяне и стоит златом и бирюзой увенчанный дворец твоего Кесы! - заливаясь смехом, сказала Дильбар. - Иди прямо в бурьян и найдешь своего приятеля, если, конечно, не заблудишься!..
      Заглянув в хижину, Аскер увидел распростертого ничком на паласе Кесу, слабого, беспомощного, как цыпленок, забившийся в кусты от ястреба.
      - Это я, я, Тель, разве не узнаешь? Что с тобою, дорогой Кеса?
      Хозяин не откликался.
      - Да вода-то у тебя есть, горло так и горит!..
      Кряхтя, Кеса повернулся на бок и молча показал в угол.
      Гость с трудом нашел под скамейкой глиняный кувшин с отбитыми ручками. Он поднес кувшин к губам, но затхлый тяжелый запах ударил Аскеру в нос.
      - Ну, это, брат, ни на что не похоже! - рассердился юноша. - Что с тобою? Почему ты вдруг тайно скрылся?
      Кеса часто-часто замигал мокрыми ресницами, но и на этот раз не ответил.
      - Говорят, твой хозяин переходит в райком, - соврал Аскер, решив хоть этим расшевелить падкого на сплетни Кесу. - Значит, произойдут большие перемены.
      Обычно Кеса жадно перехватывал любую, только что сорвавшуюся с языка Аскера новость. Теперь он угрюмо сопел, не пошевелился...
      - Говорят, что супруг Мелек Манзар, кооператор Бесират Нейматуллаев, переходит на место Гашема!, Кеса и бровью не повел.
      - А Дагбашев заменит Алешу Гиясэддинова!.. - Аскер истощил свое воображение.
      - А мне-то что! - вдруг собравшись с силами, сказал Кеса и оттолкнул склонившегося к нему юношу.
      - Как это - тебе что! - Аскер был поражен. - Если такие перемены, то, значит, перед тобою открывается широкое поприще. Все и вся придет в движение! Не будешь неподвижным камнем, и сбудутся предначертания... Забыл, что ли, поговорку: "Ребенок не заплачет - мать титьку не даст"? Видимо, Гашем-гага теперь выдвинет тебя на приличную должность. А если действительно Худакерема переведут на место Заманова, в "КК", то тебе по праву принадлежит пост заведующего сберкассой.
      Гость, сам того не, желая, разбередил кровоточащую рану Кесы.
      - Не впутывай ты меня в эти дела, аи, Аскер! - заорал во все горло Кеса. Прошу, не впутывай!.. - И горькая тоска омрачила его морщинистое лицо.
      Тель-Аскер обиделся:
      - Из-за тебя проделал такой долгий путь, а ты в собственном доме принимаешь меня как чужака! Да разве так положено встречать гостя? Я уж не говорю о дружбе... Казалось бы, ты вскочишь, поставишь на очаг казан, сваришь плов с цыплятками! Это что же, ответ на хлеб-соль, какие ты вкушал в моем холостяцком доме?
      - Нет у меня дома, - твердо сказал Кеса. - Нет цыплят для плова. Нет друзей. Юноше стало страшно.
      - Мен олюм, говоря между нами, да что же произошло? Ты обидчивый какой-то, готов слезы лить по любому пустяку.
      - Не трогай меня, Аскер, - Кеса всхлипнул. - Ведь я тоже человек!
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
      Усталый Годжа-оглу вернулся с участка, но обедать домой не пошел: надо было еще привести в порядок записи трудодней за последние дни.
      Председатель был широкоплечий, плотный, с коротко подстриженными седеющими усами, с глубокими морщинами на лбу. Сидел он за письменным столом в неуклюжей позе человека, которому привычнее идти за плугом, запрягать коней, с косой шагать по горному лугу, чем держать в пальцах карандаш.
      А дел было много, и все неотложные, - строили мельницу, конюшню, заложили фундамент школы, сенокос был в разгаре, надвигались полевые работы, - всюду нужно было поспеть, за всем уследить... И если самому председателю не заниматься трудоднями, то, как говорится, "заработки взбесятся и сожрут основной капитал".
      Годже-оглу хотелось заглядывать и в завтрашний день, не только заниматься повседневными хлопотами. Хоть и зародилась колхозная жизнь в тяготах, в мучениях, лилась кровь и так много было принесено жертв, но теперь ясно, что артельное хозяйство развивается плодотворно. Да, быки пали суровой зимою двадцать девятого года; да, дождливая холодная весна тридцатого года нанесла ущерб урожаю, и все-таки колхоз богател, строился, оплачивал трудодни все щедрее, весомее... Конечно, с некоторыми середняками дело не ладится, и, вероятно, зря их прозвали в районе "жирными крестьянами", чуть ли не записали в кулаки. Годжа-оглу считал, что крепкие мужики-труженики, не нанимавшие батраков, пойдут в колхоз, если разговаривать с ними умело. Но у исполкома в этом вопросе были свои соображения, и спорить с ними Годжа-оглу пока не осмеливался.
      Ошибки, конечно, в колхозе были, ошибки зачастую существенные, но как говаривал наш Годжа-киши: "Дома не варили, у соседей взаймы не просили, откуда ж возьмутся знания?" Действительно, перенимать опыт-то не у кого...
      Размышления председателя прервал высокий, тонкоусый, одетый в толстовку счетовод.
      - Исполком приехал!
      - Какой исполком? - Годжа-оглу не понял.
      Он подошел к окну и увидел, что спешившиеся милиционеры уводят лошадей под навес, а ревизор Сарваров отвязывает от седла ковровый хурджун.
      - Здравствуйте, здравствуйте, товарищ Годжа-оглу, - сказал ласковым тоном появившийся в дверях Субханвердизаде и пожал обеими руками руку председателю. - Говорят, гора не идет к Мухаммеду, так Мухаммед пойдет к горе... - Он сипло рассмеялся. - Никуда не годится, джаным!.. Забился в горную расщелину и глаз не кажешь... А у исполкома наметились кое-какие планы относительно тебя, председатель! - Гашем сыпал словами без передышки, не дожидаясь ни согласия, ни возражения собеседника. - Хотим перебросить тебя, братец, в район, в коммунхоз... Сейчас там убийственное положение! Пока ком-мунхоз сдвинется с места, мертвый воскреснет, хе-хе! Ежегодно срываются все проекты благоустройства. Нет, клянусь честью, грешно такого энергичного хозяйственника держать в горном захолустье! Мы переведем тебя, братец, в районный коммунхоз, начальником. Кто здесь, среди гор и лесов, сможет оценить твою созидательную работу? Да ты хоть звезды с неба хватай, никто не поймет, не оценит. Другое дело - район, город, там ты будешь на виду, даже из Баку заметят!
      Сперва Годжа-оглу удивился, потом пришел в себя и, указав за окно, на поля и луга, сказал:
      - Какой же коммунхоз сравнится с этим делом, товарищ Гашем?
      - Ну, братец, ты это брось, пожалуйста, брось! - поморщился Субханвердизаде. - Тебе надлежит непременно стать одним из руководящих работников района, членом президиума исполнительного комитета! Оставь, мен олюм, оставь эту ложную простоту! Ну, чего ты прилип к этим скалам? Кем ты намерен стать завтра, послезавтра, в конце концов?
      Годжа-оглу с недоумением пожал плечами:
      - Я об этом, никогда и не думал. Некогда мне думать. Работать надо! Я так соображаю, что горы, что долина, что аул, что город - разница-то небольшая! Не место красит человека, а человек место. Погляди-ка... - Он подвел Субханвердизаде поближе к окну, обратил его внимание на рассыпавшуюся по горному лугу, за лесом овечью отару; овцы казались отсюда маленькими, как комочки хлопка. - Старший чабан нашего колхоза ведет стадо, Джумшуд-баба, восьмидесятилетний почтенный старец!.. Звуки его свирели как бы говорят мне, председателю: дадим ежегодно от овцематки двух ягнят!.. - И Годжа раскатился счастливым смехом.
      Субханвердизаде нахмурился:
      - Значит, быть простым чабаном в горах достойнее, чем руководить учреждением районного масштаба? Может, ты скажешь, что этот чабан приносит больше пользы, чем я, руководитель всего района? А?
      Не так-то легко было смутить Годжу-оглу.
      - Зачем такие противопоставления?.. Чабан - чабан, кстати, неграмотный; Субханвердизаде - председатель исполкома. У каждого из нас свое место в жизни. Надо честно работать, и народ скажет спасибо!..
      - Ну, в район ты все же переберешься, - с фальшивой настойчивостью сказал Гашем. - В коммунхоз, а затем в райком; партии. Такие кадры нам нужны: бакинский рабочий, принципиальный большевик, волевой организатор!
      - Именно потому, что я бакинский рабочий и, видимо, | неплохой большевик, отсюда я не уйду! - сухо сказал Годжа- оглу: ему давно уже не нравился, чем-то раздражал Субханвердизаде... - Я же своему заводскому коллективу дал слово создать в горах крепкий мощный колхоз!.. Не могу же я обмануть своих товарищей. И кроме того, вот сенокос, там уборка урожая. Электростанцию решили построить, чтоб зажечь "лампочку Ильича" в захолустном Дашкесанлы!.. Баню надо строить, автомобильную дорогу проводить. Планы-то какие! Голова закружится от размаха!..
      - Оказывается, в нашем Годже-оглу сильная поэтическая, Жилка, - ехидно заметил Субханвердизаде вошедшему в эту минуту Сарварову. - Говорят, он складывает песни, стихотворения, играет на сазе!..
      - Да, играю и на сазе, и на тутэке (Тутэк - свирель чабана), - кивнул Годжа. - Научился в молодости, когда был чабаном. А учителем моим был все тот же Джумшуд-баба.
      - Ашуг! Сладкозвучный ашуг!.. С концертами выступает наш ашуг Годжа! расхохотался Субханвердизаде.
      - Устраиваем и концерты, и музыкальные вечера, праздники, - без улыбки подтвердил председатель колхоза. - В горах любят и ценят хорошую музыку, чудесные народные песни... И я беру саз, выступаю на таких праздниках!
      - Это ты умеешь, - протянул Гашем и кивнул Сарварову: прикрой, мол, дверь на веранду. А едва дверь захлопнулась, побарабанил пальцами по краю стола. Поступили материалы, что ты, ашуг, очаровал своим сазом кулацкие элементы... Конюшню-то и мельницу строят преимущественно кулаки!.. Ну, эти постройки неизбежно рухнут!
      - Какие кулацкие элементы? - Годжа-оглу вспыхнул. - Назови-ка их имена, имена их отцов!.. И вообще я скажу, товарищ Гашем, что мы больно уж легко всех в кулаки зачисляем.