- Послушай, друг, принеси-ка мне поскорее две тысячи! - свистящим шепотом приказал он.
      - С какого счета?
      - С моего личного! - Мешинов насупился, тяжело задышал.
      - Не понимаю вас, товарищ! - Бухгалтер пожал плечами.
      - Завтра утром, в момент открытия кассы деньги будут возвращены.
      - Кем? - Алиашраф Алиашраф-оглу слыл работником пунктуальным.
      - Мною, тобою, чертом! - не сдержался Худакерем, то распахивая, то запахивая гремящее кожаное пальто.
      - Подобные операции незаконны, это вы сами знаете! - вздохнул старик, опустив голову. - А я так гордился вами!.. Но я деньги дам, а запишу их за собою. В крайнем случае сам завтра внесу, из собственных. Пишите расписку.
      Вонзая перо в рыхлую бумагу, Худакерем кое-как набросал расписку и подал ее Алиашрафу. Он был недоволен собою и понимал, что самое лучшее - обратить все дело в шутку, пока не поздно...
      - Мы занесем эту выплату в кассовую книгу? - спросил бухгалтер.
      - Конечно, занесите, - согласился Мешинов.
      Взяв две перехваченные суровыми нитками пачки, он сунул их в карман пальто и, сказав чрезмерно деловым, а потому и неестественным тоном: "Вернусь через полчаса!", выбежал из
      комнаты.
      "Собака, собачий сын!" - проклинал он Дагбека на пути в исполком, и ему хотелось вернуться, но он, упрекая себя за нерешительность, не вернулся...
      В кабинете было накурено, Субханвердизаде и прокурор о чем-то таинственно шептались.
      При виде мрачного Худакерема Дагбашев вскочил, ликующе воскликнул:
      - Я же говорил, что доблестный партизан оправдает наше доверие!
      - Ох, болячкой бы тебе вышло это доверие, - радушно пожелал Мешинов. - Вся твоя зарплата уходит исключительно на удовольствия и пирушки. Как в народе говорят, что ветром принесло, то ветром и унесло!..
      Прокурор беспечно ухмыльнулся.
      Субханвердизаде приподнялся со стула, приветливо встретил Мешинова и рукопожатием и улыбкой.
      - Ну, где Дагбашеву знать тебе цену! Откуда Дагбеку проведать, кто такой Худакерем? А вот мы вместе сражались в Реште, Энзели. Я-то лучше лучшего знаю мужественного Худакерема! Когда он в атаке на Ченгеле рявкнул "Урр-рра!", то у английских солдат полопались барабанные перепонки, и они обратились в паническое бегство. А что теперь? - Субханвердизаде сочувственно почмокал губами. - Засунули такого храбреца между двумя железными кассами. И не повернуться ему ни туда, ни сюда!.. Нет, вы посмотрите, до чего дошло! - с пылом вскричал он. - Такому, без роду без племени, как Сейфулла Заманов, поручено решать судьбы членов партии. Недопустимо! Эх, да что там говорить! пытливо разглядывая поминутно менявшегося в лице Мешинова, возглашал Субханвердизаде. - Теперь каждый, кому не лень, вынув из кармана длиннющую бумажку, произносит пламенные речи и знать не желает такого крупного революционера! Смотришь, желторотый птенец, едва вылупившийся из яйца, под видом критики и самокритики берет под обстрел красного партизана и смешивает его с грязью!.. Подумать только, у нашего Худакерема нет даже кабинета, сидит в общей комнате, эх... А ведь этому заслуженному революционеру цены нет, а вот какой-то Заманов плюет на него.
      - Ну, а что же прикажешь делать? - сухо спросил Мешинов.
      - А то, что надо бороться за свои права, - наставительно разъяснил Гашем. - Грянет война, и мы с тобою, брат, готовы: вещевые мешки за спиной, шашка на боку, винтовка в руках, резвый конь под нами!.. А пока гроза не разразилась, не грех позаботиться и о личном, гм... благополучии... Кровь-то ведь твоя бурлит. - И незаметно для Мешинова подмигнул Дагбашеву.
      - Моя кровь и в могиле не остынет, - буркнул Худакерем. - Мы очистили советскую землю от острых колючек, от шипов и терний капитализма. Теперь у меня одно-единственное желание - избавить народ от религиозного фанатизма! Надо на всем Востоке осуществить революцию против суеверия и религиозного дурмана. Мы здесь ликвидировали кулаков как класс, - значит, пора приниматься за фанатиков! - высоко вздергивая густые брови, самозабвенно сказал Мешииов. Ровно год я днем и ночью думаю над этим вопросом, и для меня теперь ясно одного вовлечения людей в Общество безбожников мало, нужно сделать что-то еще! Но я же старый кавалерист, конник, им, пожалуй, и останусь... Опять же, я не шибко грамотный, - честно признался Мешинов.
      - Почему же Заманов вешает на тебя бубенцы? - встревоженно спросил Субханвердизаде. - Говорит, что без бубенчика Худакерем никакой не конник!..
      - А!.. - Мешинов несколько раз подряд подскочил на стуле - Вернется он из гор, так посмотрим, кто кавалерист, кто демагог, чья душа полна самоотвержения!
      Неожиданно пронзительно затрещал телефонный звонок.
      - Ну, видно, это тебя в сберкассе хватились! - засмеялся Субханвердизаде, снимая трубку, послушал и кивнул: - Конечно, тебя... Бухгалтер просит срочно прибыть.
      - Э, я ж обещал через полчаса! - виновато крякнул Худакерем и, стуча полами кожаного пальто, быстро вышел.
      - Постой, а деньги? - завопили в один голос председатель исполкома и прокурор.
      Однако Худакерема и след простыл.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      При содействии услужливого Нейматуллаева дружки все-таки раздобыли к вечеру денег и напились в доме Субханвердизаде вдрызг. Худакерема Мешинова они единодушно решили лишить доверия за неслыханное коварство и при первом же удобном случае вышвырнуть из сберкассы, а заодно и из Общества безбожников.
      Время близилось уже к полуночи, когда в разгоряченной коньяком голове Субханвердизаде родилась дьявольская догадка, что прокурора надо привязать к себе не пеньковой веревкой, а стальным канатом.
      Достав из кармана почтовое извещение, он предложил небрежным тоном, словно речь шла об очередной рюмке:
      - Господин прокурор, извольте здесь расписаться в получении означенных денег..
      - К чему тебе моя подпись, Гашем-гага? - с удивлением захлопал глазами захмелевший Дагбашев.
      - Как это к чему? Вот это мне нравится! - возмутился Субханвердизаде. Это ж не магазин твоего отца, а государственное учреждение.
      - Ну и пусть государственное учреждение, - хихикнул Дагбашев. - Разве мы чужие нашему государству?
      - Сейфулла Заманов, во всяком случае, считает, что - чужие! - горько засмеялся Субханвердизаде.
      - Пускай болтает на здоровье... Собака лает, а ветер носит! Жернова вертятся, а крылья мельницы трещат. Так было, так и будет вечно.
      - Говорят, у Дагбашева была собственная мельница...
      - Подумаешь, у семи братьев была одна мельница! Это все равно, что нынешний колхоз, - возразил прокурор.
      - Вот и распишись здесь от имени всего вашего колхоза, - разрешил Субханвердизаде, ткнув пальцем в извещение.
      - Непременно нужна эта проклятая подпись, Гашем-гага?
      - Непременно. Документ без подписи - все равно что замок без ключа.
      - Пож-ж-жалуйста! - беспечно сказал Дагбашев и, чтобы отвязаться раз и навсегда, написал: "Пособие получил в размере..."
      - Это ж какое пособие? - подозрительно спросил Гашем.
      - Не зарплата же... Пособие по бедности!
      Наблюдая, как Субханвердизаде аккуратно сложил извещение с его подписью и спрятал в бумажник, Дагбашев протрезвел. "В случае скандала сдеру еще с Нейматуллаева и верну, - решил он. - Напрасно ты, балбес, надеешься, что я подписал сам себе смертный приговор".
      - Что же мы будем делать с Баладжаевым? - продолжал Гашем. - Проглотил ровным- счетом двадцать девять тысяч рублей государственных денег... А ты? Где ты был в это время, товарищ прокурор? На глазах у всех жулики расхищают народную казну, а ты получаешь "пособия по бедности" и хлещешь коньяк!..
      Дагбашев промолчал.
      - Ну, а как обстоит дело Абиша?
      - Скверно.
      - Это в каком же смысле, а, Дагбек?
      - Царапает стены.
      - Пусть царапает, - есть же свидетели, что он взломал кассу!
      - Какое это имеет значение, если арестант сошел с ума? - лениво промолвил Дагбашев. - А если он рехнулся, то, значит, его нужно поместить в больницу, создать медицинскую комиссию. А приедет из Баку комиссия, установит, что Абиш - невменяем. Вот и придется выпустить его из тюрьмы, прекратить дело! - Он говорил с таким видом, словно ему вконец надоело беседовать с Субханвердизаде.
      - Кассу-то в моем кабинете он ломал!
      - Потому и ломал, что сумасшедший. - Дагбашев оставался невозмутимым. Вообще я тебе советую, гага, забыть и об Абише, и о Баладжаеве... Ничего не выйдет!
      Могучим напряжением воли Субханвердизаде сдержался - не закричал.
      - Хор-р-рошо, об этом мы столкуемся завтра... А как бы выставить из района... эту?..
      - "Эту"? - с нажимом спросил Дагбашев, злорадно смеясь. - Молодой медицинский кадр? Вот сам и занимайся ее изгнанием, - великодушно добавил он.
      - Но это обязанность прокурора! - запальчиво сказал Субханвердизаде, отодвигая стул в тень, чтобы прокурор не заглядывал в его блудливые глаза. Предположим, эта... эта больна, оазносит среди молодежи венерические заболевания... Если бы следователь Алияр установил бы при помощи Гюлейши наблюдение, то, видимо, можно было бы собрать обличающий материал!'Юридическая наука, если не ошибаюсь, учит, что нельзя дожидаться свершения преступления, а надо предотвращать всяческие преступления. Что-с?
      _ Как-то я обедал в чайхане с инструктором "КК" Балдыргановым, - задумчиво сказал Дагбек. - Знаешь Балдырганова? Чистейшей души человек!.. И он мне сказал, что "эта", Сач-лы, за считанные недели завоевала любовь и признательность людей. Она не выдает себя за доктора, как твой грязный холуй Баладжаев, но именно она спасла от верной смерти крестьянина в ауле, она и только она исцелила ошпаренную кипятком дочку Мадата.
      - Ну, предположим, что это так, - нехотя согласился Субханвердизаде.
      - И еще Балдырганов сказал, что в больнице ходят самые разнообразные слухи! Очень странные иногда... Дескать, для чего девушка с пушистыми косами ходит на квартиру к Гашему, * и обязательно тогда, когда уже стемнеет?
      Субханвердизаде деланно засмеялся.
      - Днем ей приходится лечить крестьян, приходящих из окрестных деревень. Чего тут странного?
      - Конечно, ничего странного нету, но почему-то Заманов, уезжая в горы, сказал Балдырганову, что наш председатель исполкома любит охотиться за девицами.
      - Разве я матерый волк?
      - Нет, ты кроткий ягненок, - успокоил его Дагбашев. - Поэтому Заманов и велел Балдырганову быть начеку и в случае скандала немедленно телеграфировать наверх.
      Субханвердизаде порывисто вскинул голову.
      - Баллах, куда же все-таки хотят телеграфировать эти интриганы?
      - В Москву.
      "Капля сливается с каплей, и возникает полноводное озеро, - подумал Субханвердизаде. - Похоже, что Заманов в конце концов утопит меня в этом озере..."
      Он тяжело поднялся, прошагал, покачиваясь, к дверям, выглянул на террасу, чтобы убедиться, что никто не подслушивает. Ему было ясно, что Дагбашев близок к покаянию, вот-вот сбежит и предаст...
      - А ты не знаешь, эти подрывные элементы Замановы уже написали в Москву или собираются?
      - Откуда мне знать!
      - Заткнуть рот Заманову сырой землей, - вынес не подлежащий обжалованию приговор Субханвердизаде и подтвердил его ударом кулака по столу. Подумав с минуту, он добавил: - О тебе в Москву напишут в первую очередь.
      Дагбашев отступил на шаг, словно увидел в кустах змею.
      - Зачем Заманову писать обо мне в столь высокие инстанции?
      - В нашем районе беззакония переходят всяческие границы, и Заманов знает об этом.
      - Значит, я выпущу из тюрьмы Абиша и не стану затевать дела против Баладжаева, - заявил Дагбек.
      - Едва ли это поможет, - охладил его надежды Субханвер-дизаде. - Грехов столько набралось, что тебя обязательно положат на обе лопатки, и ты, несчастный, в расцвете молодости будешь отдан на волю рока!
      - Где же твоя преданность, дружба? - спросил Дагбашев, хотя давно уже знал, что искать эти сокровища в душе Гашема-гаги было бы наивным.
      Субханвердизаде сосредоточенно смотрел вдаль.
      - Где же сейчас Заманов? - понизив голос, поинтересовался он. - Где он, этот амшара, сын амшары?
      - Должно быть, в Чайарасы.. - "Лесной друг" придет сюда?
      - Обещался утром заглянуть, - отвернувшись, сказал Дагбашев. - А может, и ночевал в городе.
      - Надо ж знать, где ночует Заманов.
      - Видимо, в доме "ударника" Ярмамеда. В деревне Чайарасы.
      - Вот ты и дай этот адрес Зюльмату!
      После этих слов Дагбашев замахал обеими руками:
      - Признаюсь, Гашем-гага, не по мне такие дела! Ведь это расстрелом пахнет. Не хочу, нет, нет!
      Свирепый Субханвердизаде сильно встряхнул за плечо попятившегося Дагбека:
      - Хочешь избегнуть расстрела, так выполняй приказ! Не бойся, у меня припасено десять тысяч рублей, разделим их пополам. Осенью Зюльмат уйдет на тот берег Аракса, а ты уедешь в отпуск и знатно попируешь с веселыми бабешками... Хе-хе! Вообще-то каждого из нас поджидает смерть, - с философским безразличием сказал Субханвердизаде. - Земля, словно голодный волк, глотает всех без разбору, обрекая наши тела на съедение могильным червям. Эх!..
      Дагбашев трясущейся рукою выхватил из кармана оставшиеся деньги.
      - Я не предполагал, что может так кончиться. Гашем-гага, ради бога, возьми обратно!
      - А кто снабжал бандита патронами? А?..
      - Я, я снабжал, но ведь убийство Заманова... Гашем, умоляю, - отпусти душу мою, пока не пролилась кровь!
      - Ты выполнишь мое поручение, - раздельно, твердо сказал
      Субханвердизаде. - Допустим - последнее... Но сейчас отказываться уже поздно!
      Дагбашев опустил голову, - да, поздно...
      Вернувшись от председателя, Баладжаев аккуратно разделся, повесил одежду на вешалку и улегся в кровать.
      - Что с тобой? Да перейдут на меня твои недуги! - восклицала перепуганная жена, но он не отвечал, непрерывно стонал, поминутно облизывал запекшиеся губы.
      Забыв все обиды, жгучую ревность, Ханум вертелась около кровати, то прикладывала руку к его лбу, то пыталась поставить термометр.
      Баладжаев слег неспроста, стонал он не от боли, а от душевных переживаний. Откуда взять двадцать девять тысяч, чтобы вернуть их в кассу и заткнуть этим пасть Субханвердизаде? С невероятной жадностью он захватил множество врачебных должностей и загребал обеими руками зарплату, но ничего не откладывал про черный день, сорил деньгами направо-налево. Беюк-киши преуспевал, ему до сих пор везло, и он, конечно, жил широко - зимою закатывал приятелям баснословные пиры, на которых засиживались допоздна, упивались всласть; поздней весною и летом устраивал пикники на берегу горного ручья, сам свежевал баранов, сам жарил шашлыки, и каждый кусок сочного душистого шашлыка сопровождал тостом в честь незабвенного и любимого Гашема-гаги... А ныне этот самый "любимый" гага отвернулся, грозит судебной расправой, будто никогда и не знался с Баладжаевым. О, конечно, доктор понимал подспудные причины такого коварства!.. Сачлы дала отпор распутнику, а может, и пощечину влепила. Но опозорить и уволить из больницы такую безупречно чистую девушку, прилежную, умную, имеющую специальное медицинское образование, не так-то просто. Значит, нужно сперва ударить по ее начальнику, припугнуть Баладжаева!
      После напряженных раздумий Баладжаев пришел к мудрому выводу, что выгоднее всего прикинуться больным и переждать грозу в постели.
      Стонал он с утра до ночи так жалобно, так заунывно, что на улице было слышно, а супруге его уже казалось, что Беюк-киши тает день ото дня, словно ледяная глыба под лучами знойного летнего солнца. Ханум насильно разжимала сомкнутые губы Баладжаева и вливала чайной ложечкой куриный бульон в его пересохшее горло. Страх охватывал ее при мысли, что дети осиротеют, а она останется вдовой. В бессилии она ломала руки, взывала к милосердию аллаха.
      - Убирайся ко всем свиньям с этим бульоном, - огрызался Беюк-киши и поворачивался к жене спиною, пристально смотрел на шитый шелками хорасанский ковер.
      Наконец он велел жене немедленно привести к нему Гюлейшу.
      Ханум охотно отправилась на розыски, забыв, что еще так недавно считала ее развратницей, сплетницей и чуть ли не воровкой...
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Тель-Аскер сидел перед ящиком коммутатора на выцветшем стуле с протертой спинкой. Когда выпадали клапаны, он брал трубку, отвечал, с привычной ловкостью орудовал телефонными шнурами с металлическими наконечниками.
      Позади него стояла пылавшая страстью Гюлейша.
      С самого утра она так и кружилась, так и увивалась вокруг юноши. Вскочив с постели в самом отличном настроении, Гюлейша умылась, - на этот раз действительно умылась, а не побрызгалась в тазу, как обычно, - натянула на толстые ноги чулки телесного цвета, надела пеструю юбку, красную узорчатую кашемировую кофту, обулась в красные туфельки на низких каблучках... Долго она прихорашивалась перед зеркалом, насурьмила брови, щеки накрасила так густо, что они превратились в тугие румяные яблоки. И прикрыла кудрявую голову белым шелковым келагаем.
      За последнюю неделю Гюлейша повеселела, - в ее светильник подлили масла... Судьба нахальной, мерзкой Сачлы была решена! Вот почему она решила заставить улыбнуться ей ответно в зеркало своего женского счастья и отправилась на телефонную станцию к Тель-Аскеру.
      Поболтав с ним о том о сем, посетовав на свою незавидную долю, обругав мужа, который скрылся в неизвестном направлении, оставив ее, Гюлейшу, в слезах, с малыми детьми, она подошла к парню сзади, навалилась на него высокой пышной грудью...
      - Слушай, не мешай работать, - попросил юноша сдавленным голосом.
      Ему совсем не улыбалось, что посторонние могут застать его в любую минуту с этой толстухой.
      - Буду, буду мешать! - жеманно взвизгнула Гюлейша. - Береги свое счастье, дурень!.. Поди, о кралечке мечтаешь, о Сачлы? Видела ее нагишом, в чем мать родила, - клянусь аллахом, плоска, суха, как эта доска. И все покашливает: "Кхе, кхе", словно паршивая коза, у которой першит в глотке.
      - Я тебя побью, - ровным тоном обещал Аскер, - если не перестанешь говорить гадости о девушке целомудренной, как лилия!.. И вообще, входить посторонним в служебное помещение запрещено. Учти!
      - Вероломный! - простонала Гюлейша. - Ради тебя я отказала Нейматуллаеву, а уж как он приставал, обещал прогнать бесплодную - яловую - Мелек Манзар-ханум... Лучше б шальная пуля пронзила мое сердце и я не видела б тебя, изменника!
      - Уходи, уходи подобру-поздорову, - попросил парень, не переставая работать.
      - А ты знаешь, что твоя Сачлы зачастила на квартиру Гашема Субханвердизаде? - злорадно шепнула Гюлейша. - Как ягненок на солончаки, вприпрыжку бежит каждый вечер к председателю.
      Тель-Аскер удивлялся своей невозмутимости. Видимо, он так сильно полюбил Сачлы, так крепко поверил в ее чистую душу, что никакие сплетни не могли смутить его.
      - Мен олюм, уходи, иначе прольется кровь!
      В этот момент в окно сильно постучали.
      Отогнув занавеску, Гюлейша выглянула и сердито плюнула: на крыльце стояла растрепанная, с зембилем в руке Баладжаева.
      - Жена доктора! Пускать?
      - Нет, ты уж сама выйди к ней на крыльцо, - грубо буркнул Аскер и даже не простился, не попросил заглянуть вечерком...
      - Ай, гыз, я обошла весь свет в поисках тебя, - заныла Ханум Баладжаева. А оказывается, ты любезничаешь с этим кудрявым телефонистом!
      Гюлейша молчала, в бессильной ярости кусая губы.
      - Послушай, ай, гыз, у нашего доктора в ожидании тебя потемнело в глазах. Пойдем скорее, доктор кличет тебя, да и я тоже спешу.
      "А чтоб тебе пусто было, жирная индейка!" - подумала Гюлейша.
      Она заглянула в комнату, наградила Аскера многообещающей улыбкой и выпорхнула на крыльцо.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Завхоз Али-Иса вдруг открыл, что его жизненный удел - быть садоводом. После ревизии, проведенной с таким блеском Худакеремом Мешиновым, Али-Иса изрядно порастряс кошелек и понял, что ему надо прослыть общественником. Потому он засучил рукава и с жаром принялся за работу, дабы выставить себя в выгодном свете, показать всему городу, что он и только он- первейший друг цветов, деревьев. Хотя в больнице был садовник, Али-Иса собственноручно поливал и арычным способом, и из лейки клумбы и плодовые деревья. Ему хотелось, чтобы жители городка, показывая приезжим густоветвистые деревья вдоль улиц, бульваров, цветы в палисадниках, говорили бы с благодарностью: "Не будь Али-Исы, все бы засохло!.." Словом, Али-Иса, возжаждал попасть в Джэннет-мэкан. (Джэннет-мэкан - рай (азерб.) - ред.)
      Но, серьезно занявшись цветоводством и садоводством, Али-Иса сразу же налетел на неприятность. Дело в том, что перед квартирой доктора Баладжаева летом стоял очаг, а когда Ханум принималась за стряпню, то поднимался такой дым, что заволакивало черной пеленой весь сад.
      - Что ни говорите, а приготовленное на керосинке кушанье отдает нефтью, говорила обычно Ханум Баладжаева, давая этим понять всем, и особенно завхозу, что она здесь является полновластной хозяйкой.
      Вот и сегодня, вернувшись с Гюлейшой, докторша удобно расположилась у очага, вытащила из сумки продукты, начала стряпать и довгу и шорбу.
      Если раньше Али-Иса терпел, отмалчивался, то теперь решил огрызнуться, по его наблюдениям, авторитет доктора Баладжаева сильно пошатнулся.
      - Послушайте, уважаемая, до каких пор вы будете безбожно окуривать чадом и копотью деревья в саду и губить зеленые насаждения? - грубо спросил завхоз. Нельзя так поступать, джаным, совесть надо иметь!..
      Ханум была поражена такой отвагой Али-Исы: ведь это он сам весною выбрал место для очага, сам ставил черную закопченную трубу! Что же произошло?
      - Что с тобой, ай, Али-Иса?
      - Пора понять, повторяю - пора понять!.. - распетушился щупленький завхоз. - Каждый год вы безнаказанно портите деревья, а ведь на зеленые насаждения рабоче-крестьянская власть тратит уйму денег!.. Сад - казенное имущество!
      Гюлейша заступилась за докторшу:
      - Послушай, или кровь застлала тебе очи, ай, киши? Но Али-Иса прекрасно знал, когда нужно отступать, а когда наступать.
      - Пусть весь свет перевернется, а портить зеленые насаждения не позволю! Сотни раз вам говорил по-хорошему, а ныне заявляю громогласно, при всем честном народе! - закричал он, топнув ногой.
      Забыв о стряпне, докторша побежала в дом.
      - Ты слышишь, слышишь? - подступая к изголовью, спросила она стонущего доктора. - Али-Иса вовсе зазнался!.. Хватается за нашу печь, кричит на всю улицу, что, мол, нельзя дымом портить зеленые насаждения, они принадлежат государству... Я позову его, нахала, сюда, - укажи ему стойло!
      - Не зови! - вяло попросил Баладжаев.
      - Но, киши, ведь он на глазах всего города распоряжается моим очагом! Будто настоящий хозяин!
      - Ломай очаг, никому он не нужен, - разрешил доктор. Ханум в полном возмущении хлопнула руками по своим крутым бедрам, пронзительно закричала:
      - Вот тебе и глава семейства!.. Вот тебе и главный врач! Заведующий здравотделом!
      Баладжаев устало закрыл глаза, ничего не ответил.
      Взглянув на его измученное, с заострившимся носом лицо, Ханум выбежала из комнаты, - она еще не собиралась сдаваться на милость победителя.
      А у очага хитрый Али-Иса решил перетянуть на свою сторону Гюлейшу.
      - Почему ты молчишь? Почему миришься со своеволием Баладжаевых? Разве для этого тебя прислала сюда советская власть?
      Гюлейша призадумалась, ей вспомнились слова Субханвер-дизаде о том, что необходимо выдвигать местные кадры. Вот она, Гюлейша, и является местным кадром.
      - Будь эти деревья их собственностью, так они, конечно, поступали бы по-иному, - заметила она вполголоса.
      В эту минуту на крыльце появилась заплаканная Ханум.
      - Ох, этот Али-Иса, он буквально влюблен в деревья, готов отдать за них в любое время душу! - тотчас обронила Гюлейша, чтобы и докторша не была в претензии.
      - Послушай, ай, гыз, скажи ему, чтобы занялся своим делом, - обратилась Ханум к Гюлейше.
      Окинув злорадным взором толпившихся за забором слушателей, Али-Иса громко обрушился на Ханум:
      - Разве советская власть прислала сюда местный кадр вашей домработницей? У нее своя специальность, свои медицинские обязанности! Она - советская гражданка! - плавно сказал он. - А если я еще раз допущу, чтобы ваша печка губила зеленые насаждения, то не буду сыном своего отца, ныне покойного Алибабы, а стану сыном пса, скулящего под забором!.. Запомните это, Ханум-баджи!
      В комнате, у кровати немощного Баладжаева, увертливая Гюлейша завела новую песню:
      - Нет, ради самого аллаха, полюбуйтесь, как зазнался этот пройдоха Али-Иса!.. Тут рядом тяжело страдает такой большой человек, как доктор, а он бесстыдно и нахально поднимает под окнами шум и гам!
      Полные сердечного сочувствия слова Гюлейши словно пробудили Баладжаева от забытья: он открыл глаза.
      - Ах, доктор, ах, да будет далека от вас всякая беда! - еще жалостливее воскликнула Гюлейша. - Не обращайте внимания на завхоза. Пусть провалится в преисподнюю со всеми родственниками!
      Баладжаев тяжело вздохнул.
      - Принеси из моего кабинета книгу приказов, ну, желтенькую, да ты знаешь!..
      - Конечно, знаю.
      Гюлейша вернулась через несколько минут, подала доктору Нигу. Из соседней комнаты выглянула сгоравшая от любопытства Ханум, но Баладжаев строго цыкнул на нее - уходи, дескать, не твое дело...
      Он перелистал книгу, перечел им же в свое время написанные громоподобные приказы:
      "... Глазного врача Ивана Сергеевича Маркова от работы освободить, о недостойном его поведении сообщить в Народный комиссариат здравоохранения.
      ... Ввиду отказа врача Гидаята Гасанзаде открыть в горном ауле хирургический кабинет и явного нежелания тем самым обслуживать трудящихся, освободить Гасанзаде Гидаята от работы, о недостойном его поведении довести до сведения Народного комиссариата здравоохранения.
      ... За полный развал работы и за систематический отказ выезжать в горные аулы для оказания медицинской помощи трудящимся врача-гинеколога Мелек-ханум Багбанлы отстранить от занимаемой должности, о недостойном ее поведении сообщить Народному комиссариату здравоохранения".
      Ужас объял трусливую душонку Баладжаева. Неужто придется отвечать за эти увольнения? Конечно, все приказы были сочинены под диктовку Субханвердизаде, но ведь этот людоед отопрется, обязательно отопрется.
      - Гюлейша, - слабеньким голоском сказал Баладжаев, - я не могу сейчас выполнять обязанности заведующего здравотделом. Нужно кому-то поручить...
      - Местному кадру! - быстро нашлась Гюлейша, догадавшись наконец-то, почему так разительно переменился нрав Али-Исы. - Как заповедал братец Гашем.
      "Вот пусть братец и расхлебывает с тобою кашу"! - скривился от внутреннего удовлетворения Баладжаев и начертал:
      "Приказ No 118
      Я, док... фельдшер, Беюк-киши Баладжаев, по причине тяжелого заболевания возлагаю обязанности заведующего райздравотделом на товарища Гюлейшу Гюльмалиеву.
      Зав. райздравотделом фельдшер Беюк Баладжаев",
      Слово "док..." было тотчас же густо зачеркнуто.
      - Прочти, Гюлейша, - попросил Баладжаев и протянул ей раскрытую книгу.
      Едва Гюлейша уразумела смысл приказа, как буквы завертелись каруселью перед ее сияющими глазами. Прижав книгу к высоко вздымающейся груди, она пролепетала:
      - Ай, доктор!.. Ох, доктор! Ну, зачем? Да не надо, ай, доктор!.. А какие будут ваши распоряжения? Баладжаев поманил ее подойти ближе.
      - Как ты думаешь, братца Гашема заразила Сачлы? - спросил он, корчась от отвращения к самому себе.
      - Сачлы! - не задумываясь, подтвердила Гюлейша.
      - Уходи! - Беюк-киши отвернулся к стене.
      Однако Гюлейша не обиделась. Вихрем она пролетела двор, ворвалась в кабинет и там, закрывшись на ключ, трижды вслух перечла приказ. Сердце ее взыграло. Распахнув окно, она позвала завхоза.
      Растопырив перемазанные мокрой землей и глиной руки, Али-Иса не спеша, вразвалку подошел к окну.
      - Чего тебе?
      - Ты с кем так разговариваешь, наглец? - насупилась Гюлейша. - Знай, что ты разговариваешь с заведующим райздравотделом! - И сунула ему под нос книгу приказов.
      Завхоз прочитал, шевеля губами, приказ и обомлел.
      - Быий-ай, Гюлейша! Мен олюм, ай, Гюлейша-джан!.. - И крепко пожал ее мягонькую ручку.
      - А может, этот дохтур и вовсе не встанет с постели, а? - наклонившись, шепнул он в заалевшее ухо Гюлейши. - Поздравляю, милая, поздравляю!
      Опьяненная счастьем, Гюлейша хихикнула:
      - Знаешь, доктора-то заразила дурной болезнью...
      - Какой болезнью?
      - А вот той самой!.. Кто ж, по-твоему?
      - Откуда мне знать, товарищ заведующая!
      - Сачлы! Понимаешь, Сачлы его заразила! - И Гюлейша смахнула с ресниц злую слезинку. Али-Иса хлопнул себя по коленям:
      - Фу-ты ну-ты, Беюк-киши!..
      Увидев, с какой поспешностью Али-Иса выбежал с больничного двора, Гюлейша поняла, что свеженькая сплетня пташкой полетит по городу, но не воспротивилась этому.
      Ей нужно было безотлагательно приступить к исполнению обязанностей заведующего райздравотделом. Прежде всего она решила переставить письменный стол. Разве разумный человек поставит свой стол у самого окна? Стол должен стоять у стены, а на стене нужно повесить хорасанский ковер.
      Диван тоже придется передвинуть, может быть к дверям, и усаживать там посетителей. Тогда посетители вынуждены будут издали почтительно взирать на заведующего здравотделом и относиться к нему, конечно, с должным уважением, рассказывая о своих горестях, излагая смиренные просьбы.
      Кресло было потрепанное, засаленное. Нет, она сегодня же велит завхозу достать такое же кресло, какое находится в кабинете председателя исполкома товарища Субханвердизаде. Словом, Гюлейша твердо решила все изменить и переделать на свой образец.
      На минутку Гюлейша задумалась о своем личном будущем, "от уж свыше года она вынашивала мечту выйти замуж за телефониста Аскера. Парень хоть куда: и работящий, и красивый.
      Кудрявчик!