Каждую ночь Джафар играл на берегу призывную песню, каждую ночь всматривался в темноту. Ждал, что черный бархат неслышно упадет, и Эсма вынырнет, как желанный сон, радостная, смеющаяся, одетая в тень рубашки. На четвертый вечер разразилась гроза, и Джафар остался дома. Сидел в своем углу и не отвечал на шутки товарищей. Пастухи быстро догадались, что у Джафара появилась подруга. Очень уж он изменился за последние дни. Пробовали выследить, куда это он ходит по вечерам, но бросили. Юноша был осторожен. По тропинке сначала поднимался в гору. Пропадал среди кустов. Призывную песню играл далеко от мыска, где разводил костер.

Наступила пятая ночь. Когда пропели вторые петухи, он сыграл худу и с отчаянием снова принялся вглядываться в темноту. Хрустнула ветка. Зашуршали кусты. Эсма-Джан пришла.

Она пришла и на шестую ночь, и на седьмую, и на восьмую.

Каждый раз возвращалась благополучно. Няни не боялась. Знала, что Олыга спит крепко и ночью в ее комнату не придет. Джафар раздобыл подруге сандалии — маленькие, как раз по ноге. В них было удобнее, чем босиком. Перед тем, как взобраться на подоконник, обувь снимала. Следов не оставалось ни на полу, ни на простынях, а днем сандалии лежали в сундуке с книгами.

Джан навсегда запомнила возвращение в девятую ночь. Луна ярко сияла над пальмами сада. На дорожках было совсем светло. Джан, как всегда закутанная в черный бархат, осторожно кралась между кустами. Никого не было. Она сняла сандалии, быстро вскочила на подоконник. Ну, теперь все хорошо. На полу густой переплет теней.

Аллах милостивый!.. Женщина… С ковра поднимается няня. Простоволосая, беззвучно плачет.

— Джан… что ты наделала, Джан… Мы погибли. Ибрагим все знает. Подсмотрел.

Закололо в сердце. Руки похолодели. Обняла няню, сели на диван. Тихо всхлипывая, Олыга рассказала шепотом. Часа два тому назад вышла за нуждой в сад. В комнате было свежо, накинула на рубаху абайе. Когда возвращалась, услышала в кустах тихий разговор. Показалось, что насчет Джан. Крадучись, подошла, спряталась за пальмой. Евнух Ибрагим сидел на скамейке со своим помощником. Наказывал ему:

— Смотри, никому ни слова…. И виду не подавай. Следи. Вернется эмир — сам расскажу. Главное, молчи, а то плохо будет.

Няня подождала, пока они ушли, и кинулась к себе. Ключа в норе не было… Вошла сюда — постель пустая.

У Олыги стучали зубы. При свете луны Джан видела, как она дрожит, и по щекам бегут частые слезы.

— Няня, прошу тебя, уйди пока… Я придумаю, что делать. Непременно придумаю. Уйди, няня…

Опять перед Олыгой женщина на десять лет старше Джан — мать ее Зейнеб, солнце Востока.

Вздыхая и всхлипывая, няня закрывает дверь.

Джан повернулась, смотрит в окно. Небо светлое, лунное. Молодые листья винограда — словно черный узор на серебре. Мерцает серебристая Вега, звезда поэтов. В саду светляки чертят на бархате ночи огненное слово — любовь… Все в последний раз. До утра не доживет. Завтра похоронят Джан… Она вытирает слезы и идет к полке, где стоит пузырек с опием. Скорее… скорее… только бы не передумать. Протягивает руку. Флакона нет, а еще сегодня был. Няня взяла… Больше некому…

Удавиться… Чувствует, что духу не хватит. Падает на постель. Рыдает, зарывшись головой в подушки. Рыдает долго, отчаянно, безутешно. Рыдает, пока не приходит сон.

Проснулась Джан, как всегда, рано. Утро было чудесное. В саду пели дрозды. Прохладный воздух пах лилаком — сиренью. На полу лежали оранжевые пятна недавно взошедшего солнца. Девушка вытянула поджатые во сне ноги, хотела соскочить с дивана и сразу вспомнила все… Опять упала на постель. Не хотелось, и глаз открывать, а надо было встать, умыться, сотворить утренний намаз, поесть.

Целый день Джан не выходила из комнаты. Лежала на диване навзничь. Думала. После радостной, бездумной горячки последних дней пришла тоска, давящая, серая, гадкая, как гнилое яйцо.

Еще одна ночь минула, а поутру в гареме поднялся плач и крик. Евнухи-негры выли от горя. Сидя на корточках, причитали и лили слезы. Многие жены и дочери эмира тоже плакали, но только от радости. Главный евнух Ибрагим и его помощник упились вином до смерти. Они лежали на кошмах еще теплые, но не дышали. На столике-курси стоял огромный кувшин с остатками вина. Хаким пришел, пощупал, приложил ухо к груди, развел руками… Смерть есть смерть, и ничего с ней не поделаешь. Пьяницы были известные. Один эмир об этом не знал.

Дело все же показалось врачу весьма подозрительным. Унес кувшин к себе, прибавил к вину немного меда. Обмакнул кусок хлеба и дал съесть щенку. Песик быстро заснул, начал холодеть и издох. Придворный хаким решил промолчать. Во дворце он служил с молодых лет, и никогда еще таких историй не случалось. Знал эмира Акбара, как мало кто. Человек-то хороший, но разгневается — тогда страшно с ним… Словом, негры перепились до смерти, и никто тут не виноват, кроме их самих.

Няня Олыга ходила суровая и мрачная. Насупившись, сказала Джан:

— Аллах милостив… Аллах вырвал сорную траву…

Принцесса молчала.. Ей было страшно смотреть на няню. Хотя и негры, и евнухи, но все-таки люди, и им пришлось умереть, потому что она, Джан, полюбила пастуха…

То, что она пережила за эти дни, не ослабило любви, но девушка понимала, что больше ей Джафара не видать. Няня запрятала ключ неизвестно куда, может быть, выбросила. Смотрит на нее, вздыхает. Видно, страшно спросить, осталась ее питомица девушкой или нет.

Мысли у Джан словно черви, что точат дерево днем и ночью. Мысли точат душу, и останется от нее, чего доброго, одна труха.

Ночами не может спать. Забудется под утро, а то долгими часами сидит в саду под любимой чинарой. Думает, думает. Дальше что?.. Доносчики умерли, не успев донести, но приговор судьбы не отменен.

Священный месяц зулхаджж кончается. Отец, должно быть, уже семь раз обошел Каабу, прося Аллаха указать для дочери достойного жениха. Семикратно пробежал между холмами Сахра и Мерва, принес жертвы в долине Мина. Недель через шесть вернется, и тогда конец…

Выдаст замуж — муж убьет в первую же ночь или велит зашить живую в мешок и бросить в воду, а если признаться во всем отцу, убьет он. Любит крепко, но убьет собственной рукой — в этом она уверена. Джан видит искаженное гневом лицо отца.

На висках налились синие жилы. Губы дергаются. Он срывает со стены любимую саблю. Взз… — и ее голова на ковре.

Раз подсмотрела, как казнили на заднем дворе голого раба, опоившего отцовскую лошадь.

Джан вздрагивает — точно январский ветер подул среди апрельского жаркого дня.

Нет, лучше уж самой… А Джафар? Джан продолжала любить, но эти дни мало думала о любимом — больше о себе. Поняла вдруг до конца — не себя только погубила, а и его тоже, и няню Олыгу. Скажем, она покончит с собой… Догадаются сразу, что няня не могла не знать, почему принцесса Джан захотела умереть. Начнут пытать. Положат, как водится, голую на горячие уголья. Станут вырывать ногти и зубы. Не выдержит. Признается во всем.

Джафар ничего не подозревает. Джафар любит Эсму, а до умершей дочери эмира ему дела нет. Его схватят. Не просто казнят — истерзают сначала. У отца есть палач-китаец. Нарочно выписал для отцеубийц, фальшивомонетчиков, богохульников. Остальным попросту перерезают горло на базарной площади, а этих в подземелье к китайцу. Умеет мучить и неделю, и две, и месяц, а все человек жив. Говорят, сдирает кожу со спины узкими ленточками — сегодня полоску, завтра другую, сначала вдоль, потом поперек. Решетка получается. И каждый раз кипящего масла на рану… Или суставы рук и ног отпиливает по половине в день. Или вырезает на коже изречения своих мудрецов. Успевает вырезать целую книгу. А когда видит, что умрет человек, обработает его так, что не отличишь мужчины от женщины. И еще сутки мучается преступник, а то и больше. Так вот и Джафара будут терзать…

Холодный пот выступает на теле Джан. Дрожит вся. А что, если… если убить няню? Яда больше не достанешь… во сне, кинжалом в горло, а потом себя. Тогда больше некому рассказать. Слесарь, тот будет молчать, да и не знает он ничего.

Джан до крови закусывает губу. Хватается за виски. Никогда. Никогда… Себя — да, а нянечку… Разве она может убить ее, родную, милую, все равно, что мать?!. Никогда, никогда. Это не она, Джан, подумала, шайтан шепнул, наверное, шайтан.

Наплакавшись, продолжает думать. Ну, хорошо — предположим, перед тем, как умереть, она напишет отцу, что потеряла перу в бога, а без веры жить нельзя. Тогда, быть может, и не тронут няни. Ничего она не понимает в книгах и бумагах своей принцессы.

Няня уцелеет, а Джафар все равно умрет. Последний раз сказал — и не сгоряча, а спокойно, обдуманно:

— Эсма, родная моя… Без тебя я жить не могу и не буду. Ты — мой бог.

Ужаснулась, стала выговаривать:

— Не говори этого, Джафар, не кощунствуй.

А он все свое:

— Мне все равно, Эсма. Пусть Аллах делает, что хочет, а ты мне дороже. Бросишь — умру.

Опять плачет. И нелепо же устроен мир, а еще говорят, что все в нем благо… Из-за ее потерянного девства уже умерли двое людей, и она должна умереть, и Джафар умрет. Родиться бы в стране русов, там, говорят, до замужества девушкам воля…

Но что же ей здесь-то делать?.. Кто на свете скажет, что делать..

И вдруг мысль сверкает, как молния среди ночи.

Надо бежать!.. Бежать всем троим — и ей, и Джафару, и няне.

Как это только раньше не пришло ей в голову?..

Прошла еще неделя. Гарем только-только начал успокаиваться после внезапной смерти негров, и вдруг новое несчастье. Няня Олыга утонула в Евфрате. Вечером пошла выкупаться и не вернулась. На берегу нашли ее рубаху, сандалии и косынку. Хорошо плавала няня, даром, что располнела и отяжелела от спокойной, сытой жизни. Случалось, плавала наперегонки с молодыми рабынями, и те от нее отставали. Любила воду, с детства привыкла к ней, и вдруг такое горе… Евфрат, правда, как всегда весной, уже сильно разлился. В армянских горах таяли снега. Вода была быстрая, мутная. Лодочники с трудом переезжали на тот берег. И чего это няню угораздило купаться одной, и не в купальне, а прямо с берега?!.

Долго искали тело. Ночью, при свете факелов, багрили, закидывали сети. Осмотрели берег вдоль всего Анаха. Трупа не было. Опытные рыбаки говорили:

— Зря и ищем. Всю реку не перетыкаешь. Подождать надо, пока всплывет.

Когда сказали Джан о гибели няни, она вскрикнула, схватившись за сердце, и без памяти повалилась на ковер. Побежали за хакимом. Пришел, осмотрел, удивился весьма. Сердце девушки билось спокойно и ровно. Велел перенести на диван, привел в чувство. Джан тряслась от рыданий, уткнувшись лицом в подушку. Как ни уговаривал принять лекарство, не захотела. Не отнимала рук от лица и билась, билась…

Потом принялась рвать волосы. Утром на нее боялись смотреть. Даже завистницы-сестры и отцовские жены жалели — такое у девушки горе…

Опять Джан почти не выходила из комнаты. Не ела, только кофе пила чашку за чашкой. Просила, чтобы искали еще, еще… Похоронить надо голубушку-няню.

Дня через два как будто успокоилась. Принялась разбирать свои сундуки. До сих пор не было ни забот, ни хлопот — всем ведала покойница, а теперь и рубашки чистой не найдешь. Рабыня, которую дали Джан для услуг, ничего не понимает. Путает только. Принцесса рассердилась и выгнала девушку из комнаты, Сама все приведет в порядок.

Твердый у нее характер, отцовский, — думал хаким, дважды в день навещавший Джан. Боялся, что заболеет всерьез, а она ничего. Держит себя в руках не хуже мужчины.

Так прошло еще три дня, и вдруг рано утром спокойно спавший хаким почувствовал, что кто-то изо всей силы трясет его за плечо. Нехотя открыл глаза. Перед ним стоял перепуганный евнух. Путаясь и заикаясь, сказал такое, что хаким сам едва не лишился чувств. Позабыв надеть халат, босой, бросился в гарем.

Принцесса Джан бесследно исчезла.

На рассвете молодая рабыня пришла проведать свою новую госпожу и увидела, что в комнате никого нет, а постель осталась несмятой. Подняла тревогу. На курси лежали кучкой драгоценности Джан, над ними лист бумаги, исписанный ее почерком. Хаким с ужасом прочел:

«Отцу и всем, кто меня любит.

Я решила умереть. Ухожу вслед за няней. Она заменила мне мать, и без нее я жить не могу. Раздайте драгоценности сестрам. Не ищите моего трупа — вы никогда его не найдете.

Отец, прости меня и молись за свою несчастную Джан».

Лист дрожал в руках старого врача. Он заплакал. В тот день плакали в гареме все. Плакали сестры Джан, взрослые, а еще больше — маленькие. Плакали отцовские жены. Плакали служанки. Негры-евнухи, и те выли по своему обычаю, раскачиваясь всем телом.

Пока жива была Джан, завидовали ей и сестры постарше, и жены. Знали, что отец любит ее больше всех. Придет в гарем — первым долгом в комнату Джан. И что в ней такого, чем она их лучше?.. Только что книги читает, как мулла. Но не стало девушки — и все добром поминают ее: веселая, ласковая, никому не делала зла. А теперь и тело загубила, и душу. Не быть ей в раю вместе с праведниками, не ходить по берегам медовых ручьев, где жемчужины вместо песка, а из земли сочится иссоп и мирра. Не отдыхать в тени дерева жизни, которому конца края нет — лошадь не проскачет за сто лет. Бедная, бедная Джан…

Всюду по комнатам сидят женщины, девушки, девочки. Плачут горько, причитают. Бедная, бедная Джан… Попадет ее душа в пещеры преисподней и будет томиться там вместе с гяурами, еретиками и убийцами.

И все из-за няни — стоила того рабыня!.. Забыли уже о том, как жалели Джан пять дней тому назад, когда утонула Олыга.

Жалобно скулила собака принцессы — не приходит госпожа, нет ее… Ручной ибис Джан напрасно цокал у дверей ее комнаты.

Попугай нахохлился и молчал. Все утро сидел голодным, а потом опять ему дали не тех орехов, к которым он привык.

Трупа Джан действительно не нашли, хотя трое суток искали днем и ночью. Дворец обшарили от подземелий до чердаков. Осмотрели все закоулки сада, беседки, гробницу Зейнеб. Переметали стоги сена и запасы соломы на скотном дворе. Вычерпали воду из колодцев.

Часовые клялись, что через ворота дворца принцесса не проходила. Пришлось им поверить — двери гарема, как всегда, были заперты на три замка.

Осмотрели на всякий случай калитку в задней стене гаремного сада. Тоже оказалась запертой. Ключ нашелся в ларце умершего евнуха Ибрагима. На сухой земле — и в саду, и за оградой — разглядели едва заметные следы босых женских ног, но оказалось, что пока был жив Ибрагим, через эту калитку дважды в неделю выпускали прачек, полоскавших белье в Евфрате.

Сестры Джан решили, что свое любимое ожерелье она унесла в могилу. Собирались разделить между собой чудесный жемчуг, но сколько ни искали, найти не смогли.

Служанки толковали о том, что принцесса Джан либо провалилась сквозь землю, либо улетела на ковре-самолете. Начальник дворцовой стражи предположил, что в своих книгах она вычитала секрет волшебного напитка. Выпила его и стала невидимой. Так невидимкой и проскользнула между людьми, когда открыли двери гарема. Каждый думал по-своему, и каждый говорил свое. Молчал один старый хаким. В волшебные напитки и ковры-самолеты он не верил. Зато знал наверное, что евнухи умерли от яда, а сердце Джан билось спокойно и ровно, когда она рыдала и рвала на себе волосы.

«Странно, очень странно»… — думал хаким, но никому ничего не сказал. На то он и был не просто врач, а врач, прослуживший всю жизнь во дворце.