Молодой врач чем-то напоминал сына, убитого на войне. Тоже высокий, ладный и тоже русый. И нос - с нашлепкой. Маленькой, почти незаметной нашлепочкой. Как сапожок. И между передними зубами - широкая щель.
      Нравились ей его чистые рубашки и даже его манера курить. Нравились руки - большие, с плоскими, коротко остриженными, как у всех хирургов, ногтями, пожелтевшими от йода. И даже его городские, непривычно узкие брюки и мягкая шляпа - он один-единственный во всем поселке носил такую - тоже нравилась.
      * * *
      Ночью Михаилу Николаевичу не спалось. Ворочался с боку на бок, стонал, что-то бормотал.
      ...И опять перед глазами - растрепанная женщина на больничном крыльце. И в ушах - истошный крик: "Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды!"
      ...Вновь видел весь ход операции. Мог бы повторить ее. По минутам. Всю, от начала и до конца.
      Анестезия, первый разрез... До брюшины - почти нет кровотечения, наложил всего три кохера. А в животе - гной. Все затоплено им. Тампоны, тампоны... А гной все прибывает. Аппендикса нет - он расплавлен. Пенициллин, стрептомицин... Уколы, прямо в брюшную полость...
      И все же в глубине души он понимал: надежды почти нет...
      ...Михаил Николаевич застонал.
      И вдруг - словно какой-то бестолковый механик, скрытый в мозгу, запустил другую ленту. Вот Михаил Николаевич дома, в Ленинграде. Зовут его еще не Михаилом Николаевичем, а просто Мишей. Он сидит возле телевизора. Тут же и отец, и мать, и Нина - студентка-однокурсница. Тепло, уютно. А на голубоватом экране - Ив Монтан. Милые, трогательные песенки. Простенькие, они почему-то глубоко проникают в сердце.
      А может, это из-за Нины? Она сидит рядом и, чуть оттопырив нижнюю пухлую губку, смотрит на мерцающий экран. И лицо ее в полутьме такое раскрытое, душевное, - именно такая она особенно нравится Мише.
      И снова раззява-киномеханик вдруг перескакивает на другую ленту.
      Отец мечется по комнате. Он в пижаме. Седая шевелюра прыгает в такт резким взмахам рук. Отец всегда так: жестикулирует, как немой.
      - Но почему? - сердится он. - Почему ты не хочешь в аспирантуру? Не беспокойся: не будет никаких поблажек. Я уж позабочусь, чтобы на время экзаменов все забыли, что ты - сын заслуженного врача.
      Миша молчит.
      - Это же просто глупо! - суетится отец. - Ты же способный хирург. Без дураков - способный. Почему обязательно - в деревню? Газет начитался?..
      ...И опять - бьется, воет на крыльце молодая вдова. Рвет на себе кофту, царапает ногтями шею: "Костенька! Светик мой родименький!.."
      ...Михаил Николаевич ворочается в кровати. Пружины под ним устало скрипят.
      На следующее утро он решает:
      "Все. Хватит. За дело! И не скулить".
      Обливается холодной водой, быстро уничтожает яичницу из четырех яиц (дома он никогда не слыхал о такой, но Таисия Никифоровна - она живет тоже при больнице и готовит ему - меньше чем на четыре яйца не признает).
      Наскоро поев, главврач, как заведено, совершает обход больницы. Ловит на себе тревожные и ободряющие, недоверчивые и выжидательные, беспокойные и испытующие взгляды больных. Они, конечно, уже знают об операции. Главврач хмурится. И впрямь, больные тревожатся? Или это ему кажется? Нервочки...
      Может быть, именно поэтому он сегодня особенно строг, пожалуй, даже придирчив.
      Сестру Верочку - от нее, как всегда, пахнет и йодом, и эфиром, и духами сразу - холодно отчитывает за беспорядок в шкафу с инструментами.
      Санитарке выговаривает: на подоконнике в третьей палате - пыль.
      И даже своей "хозяйке", Таисии Никифоровне, жестом показывает: занавески на окне в амбулатории в сальных пятнах.
      Все выслушивают его замечания молча. Только Верочка вспыхивает:
      - Я собиралась убрать! Но вы же сами велели стерилизовать материал!
      - Успевайте! Все успевайте, - обрывает Михаил Николаевич.
      Идет осмотр больных. Их немного, всего шестеро. Михаил Николаевич присаживается у каждой кровати, осматривает подробно, проверяет, все ли назначения выполняются, неторопливо расспрашивает о самочувствии.
      И у каждого непременно осведомится:
      - Ну, а наушники? В порядке?
      Наушники сделали лишь несколько дней назад.
      Особенно рада этому Таисия Никифоровна. Сколько лет твердила: один репродуктор на целую палату - очень неудобно. Кто-то из больных хочет подремать, другой - читать, а третьему, как назло, приспичит слушать радио. Вечные стычки из-за этого.
      Говорили-говорили - все без толку. А Михаил Николаевич всего без году неделя в больнице, и вот уже на каждой тумбочке - наушники.
      "Персональные наушники, - шутит сторож. - Как в столице!"
      Так, неторопливо, обходит главврач четверых больных.
      Потом вдруг его хлестнула мысль: "Пожалуй, я сегодня внимательней, чем всегда. А вдруг больные подметят... Подумают, что я после той операции... Вроде бы оправдаться хочу..."
      Сразу пересыхает во рту. Он быстро заканчивает обход.
      Весь день у него проходит в хлопотах. Главврач маленькой больницы - это и руководитель, и врач, и администратор, и хозяйственник, и снабженец - все сразу.
      Он обдумывает с терапевтом и фельдшером, сколько и каких медикаментов выписать, советуется с сестрой-хозяйкой о белье, идет на кухню и сам пробует овсянку, приготовленную больным на обед.
      А главное - дрова. Часа два висит он на телефоне, обзванивая районное начальство. Зима уже на носу. А запас дров в больнице - на неделю.
      Дела катятся на него лавиной. Тут и важные заботы, действительно требующие его вмешательства, и мелочи, которые вполне могли бы утрясти без него; тут и срочные нужды, и всякая необязательная чепуха. Но в больнице уж так заведено: все делается только с ведома главврача.
      Пока Михаил Николаевич занят - все хорошо. Но вот день кончился - и он один в своей маленькой комнате при больнице.
      Опять стоит он возле окна.
      По двору лениво бродят две курицы. У них приметные красные круги на хвостах. Это фельдшер чернилами пометил своих кур. Чтобы не спутать с чужими.
      Михаил Николаевич глядит на этих кур, а мысли сами невольно возвращаются к операции. К той, о которой он не может не думать.
      Сегодня приезжал главный хирург района. Дотошно знакомился со всеми обстоятельствами. Изучил историю болезни умершего тракториста, заключение патологоанатома, беседовал с терапевтом и сестрой.
      Вывод: хирург сделал все, что мог. Смерть наступила как следствие запущенного гнойного перитонита.
      - ЛКК* не будет, - сказал на прощанье главный хирург.
      ______________
      * ЛКК - лечебно-контрольная комиссия.
      И все-таки покоя нет.
      И главное - как-то сразу опустились руки.
      А ведь, когда ехал на село, думал: вот где простор. Наладить образцовый порядок в больнице. Продолжить свою научную работу. Нести культуру. Он так и сказал Нине перед отъездом - нести культуру. Даже магнитофон с записями привез: хотел устроить что-то вроде лектория. Да, музыкальный лекторий. Знакомить сельских жителей с Чайковским и Прокофьевым, Шаляпиным и Шостаковичем.
      А вот теперь - неохота.
      И еще эти фельдшерские куры с аккуратными красными кругами на хвостах как опознавательные знаки на самолетах!
      Фельдшер Тарас Тихонович - пожилой, опытный, двадцать два года работает в этом поселке, знает всех, и его все знают.
      У фельдшера - хозяйство: корова, поросенок, куры. Свой дом. Обосновался здесь Тарас Тихонович прочно и навеки.
      Михаила Николаевича встретил ласково. Знает Тарас Тихонович: с главным ссориться - не резон. Вот с прежним главврачом душа в душу жили. Хороший был человек, только выпивал уж слишком шибко.
      Тарас Тихонович тоже участвовал в той, роковой операции, давал наркоз. Потом по всему поселку говорил: новый-то хирург толковый. И рука твердая. Умная рука.
      И главному хирургу тоже подтвердил: операция проведена по всем правилам. Гнойный перитонит... Тут уж сам господь бог не помог бы.
      Но Михаилу Николаевичу почему-то неприятен старый фельдшер. Даже трудно сказать почему. Не из-за кур же?!
      А может, виновата педантичность Тараса Тихоновича?
      Фельдшер аккуратен, как старая дева. Все делает с железной методичностью. Каждое свое действие разбивает на ряд подопераций. И проводит их с неукоснительной последовательностью. Вот он садится за стол, берет перо, обязательно посмотрит на свет, снимет несуществующую соринку, макнет в чернильницу, непременно кашлянет: "Кхм" - передвинет листок чуть наискось...
      "Хоть бы раз без "кхм" обошелся! - злился Михаил Николаевич. - Или сперва бы "кхмыкнул", а потом макнул перо. Никогда!" Таисия Никифоровна говорит о фельдшере: "У-у, Тарас Тихонович - министр!"
      А интонация такая - не поймешь: то ли она одобряет башковитость фельдшера, то ли втайне посмеивается над ним.
      * * *
      Прошло восемь дней. Тракториста похоронили. Разговоры о той операции постепенно стали затухать.
      На девятый день с колхозного тока примчался грузовик.
      Шофер влетел в больницу:
      - Скорей!
      В глазах его был ужас.
      Все - и врачи, и сестры - бросились за ним.
      В кузове, залитом кровью, лежал парень. Иссиня белое лицо. Судорожно стиснутые зубы, оскаленные, словно в нелепой усмешке. Казалось - мертв. Только веки чуть трепетали.
      У парня была оторвана рука, раздроблено плечо. И весь он был измят, словно изжеван какими-то гигантскими зубьями огромных шестерен.
      - Камфору! Кофеин! Наркотики! Готовить к переливанию крови! Быстро! приказал Михаил Николаевич, когда парня перенесли в приемный покой.
      Вместе с терапевтом он торопливо обрабатывал рану.
      Однако больше всего Михаила Николаевича беспокоила не она и не переломы. Острый живот. Внутреннее кровотечение.
      - Приготовиться к операции! - приказал он. - Быстрей!
      Да, он понимал: шансов на успех мало, очень мало. Но... Без операции гибель наверняка.
      Фельдшер Тарас Тихонович тихонько кашлянул:
      - Минуточку.
      Он оглянулся. Хотел, видимо, отозвать Михаила Николаевича в сторону, но приемный покой был маленький, здесь суетились и Верочка, и Таисия Никифоровна. Некуда укрыться.
      - Минуточку, - понизив голос, повторил Тарас Тихонович. - Будете оперировать?
      Михаил Николаевич кивнул.
      - А может... В район?.. - негромко предложил Тарас Тихонович.
      Михаил Николаевич быстро взглянул на него. Отправить в районную больницу? Понятно. Пусть, значит, другие...
      - Не выдержит, - сказал он.
      Тарас Тихонович и сам, конечно, понимал: парню не под силу такая дорога: восемьдесят четыре километра, и половина из них - раскисшими осенними проселками, большаками в ухабах и колдобинах. "Тут не дороги, а пороги", - мрачно шутили шоферы. Нет, это верная смерть.
      - Можно и наоборот, - шепнул Тарас Тихонович. - Сюда... Срочно вызвать из района сюда... Главного хирурга. Пусть он...
      Михаил Николаевич исподлобья опять метнул быстрый взгляд на фельдшера. Что ж, по-своему Тарас Тихонович прав. И по-житейски мудр. Да, вызвать сюда районного хирурга. Он опытнее, ему и решать.
      Но тотчас Михаил Николаевич опять мысленно увидел эти разбитые проселки, эту хлябь, разболтанные колеи, по колено, как студнем, залитые жидкой грязью. Восемьдесят четыре километра многострадальной "глубинки". Раньше, чем через три часа, помощи не жди.
      - Три часа, - сказал он. - Это слишком...
      Тарас Тихонович молча, испытующе глядел на него.
      "Куда ты лезешь? - говорил этот взгляд. - Шансов спасти парня почти нет. Скажем честно: один из ста. А вторая операция - и опять смерть..."
      Да, Михаил Николаевич отлично понимал: вторая смерть на операционном столе - это крах... После такого уже не оправиться...
      О, он не раз слышал рассказы отца и его приятелей - старых врачей. Стоило хирургу оплошать - и больные не отваживались больше обращаться к нему. Даже вскрыть пустяковый нарыв или вправить вывих шли к другому. Хирург, потерявший доверие, уже не хирург...
      Клочки этих мыслей суматошно бились у него в голове, а руки продолжали быстро и четко делать свое, и голос, сам, словно независимо от Михаила Николаевича, отдавал распоряжения, готовя все к немедленной операции.
      - Позвоните в район, главному хирургу, - велел Михаил Николаевич. Пусть немедленно выезжает...
      Это так, на всякий случай. Так полагается. Может быть, хоть к концу операции успеет? Поможет.
      А сам уже мысленно вел операцию. Ждать нельзя...
      И снова Михаил Николаевич стоит у окна в своей маленькой комнате. И опять за окном уныло моросит. А Михаил Николаевич глядит в темноту и барабанит пальцами по мутному стеклу.
      Барабанит, барабанит, барабанит...
      Таисия Никифоровна опять топит печку и украдкой все поглядывает на главврача. И все вздыхает...
      "Все правильно, - думает Михаил Николаевич. - Да, правильно. Этого и следовало ожидать".
      И опять барабанит, барабанит, барабанит...
      Пальцем он чертит на замутневшем стекле какие-то узоры. Нет, не какие-то... Вдруг он узнает - это же селезенка! Да, та самая раздавленная, кровоточащая селезенка, которую он удалил этому несчастному парню.
      Пальцем он проводит черту по стеклу, по селезенке. Вот здесь был разрыв. И конечно, надо было удалить. Несомненно. Он прав, прав, тысячу раз прав!..
      Прикрыв глаза, снова видит он судорожно стиснутые, оскаленные зубы парня, слышит, как сестра тревожно сообщает:
      - Давление - шестьдесят...
      - Сорок пять...
      - Сорок...
      - Тридцать...
      - Ноль...
      Таисия Никифоровна накрывает на стол. Движется она бесшумно и так же неслышно достает из шкафчика стакан, банку с вареньем, масло, сахар.
      Таисия Никифоровна - пожилая, но еще крепкая, быстрая. В каждом ее движении - та сноровка, которая с годами вырабатывается у всех хозяйственных женщин, особенно на селе. Лицо у нее неприметное. Да и не только лицо - вся она какая-то незаметная, тихая.
      "Да, - думает Таисия Никифоровна. - Вторая смерть. Кряду".
      Нет, она ни в чем не винит Михаила Николаевича. Ни в чем.
      Много лет проработав в больнице, она, хоть и не врач, привыкла по десяткам признаков "определять" больного. И едва взглянув на этого измолотого парня, вздохнула: нет, не жилец.
      А ведь вчера лишь видела его. Сидел на скамье, возле волейбольной площадки. Смеялся. И на руке у него, от кисти до локтя, восемь штук часов нанизаны. И маленькие, и большие. Целая выставка. Вот оно как...
      Но не о парне Таисия Никифоровна сейчас сокрушается. Тут уж плачь не плачь - без толку.
      А вот Михаил Николаевич... Как он осунулся за последние дни! И пожелтел. И глаза... Говоришь с ним, он глядит на тебя, а ровно бы не видит. Глаза смотрят куда-то сквозь тебя, будто что-то важное находится там, дальше, за тобой.
      И все больше напоминает он Таисии Никифоровне Володю. Ее Володю. У сына тоже иногда появлялся такой отрешенный взгляд. Особенно - когда он думал о своих радиоприемниках. Прямо-таки помешан был на приемниках.
      И эта привычка то и дело ладонью приглаживать волосы... Ну, точь-в-точь Володя...
      - Нет, спасибо, не хочется, - невпопад говорит Михаил Николаевич, скользнув взглядом по накрытому столу.
      Накинув плащ, он выходит из дому. Вечер, дождь. Но в комнате слишком душно. И тесно. Стены нынче давят его.
      Он идет по поселку. Темно. Лишь кое-где огоньки.
      "Наш поселок - чем не город?! - вспоминается ему присказка разбитного одноглазого балагура, больничного сторожа,
      Лишь дома пониже
      Да асфальт пожиже!
      "Асфальт" и впрямь пожиже! Сразу облепляет ботинки.
      Михаил Николаевич доходит до конца улицы, уткнувшейся прямо в густой лесок, поворачивает, шагает обратно.
      "Зайти? К кому? К Тарасу Тихоновичу?"
      Но сразу перед глазами - квохчущие куры с опознавательными знаками на хвостах. Нет, к фельдшеру неохота. Тем более - он опять начнет ласково корить: мол, предупреждал же; не слушаетесь вы, молодые, вот и результат...
      "К учительнице?"
      Но они почти не знакомы. Да и нехорошо в паршивом настроении идти к кому-то. Своей тоской портить вечер другому.
      Михаил Николаевич возвращается домой.
      Таисия Никифоровна молча глядит на него. Стол все еще накрыт. И чайник фырчит на огне.
      Михаил Николаевич подходит к магнитофону. Так ни разу и не включил его. Как приехал - ни разу. Вот тебе и музыкальный лекторий!
      Наугад ставит какую-то катушку, щелкает кнопкой.
      Уймитесь, волнения, страсти,
      Засни безнадежное сердце,
      звучит щемяще-тревожный романс Глинки.
      Может быть, странно, но Михаил Николаевич, такой молодой, такой "современный", очень любит старинные романсы. Хоть и наивны они, хоть и сентиментальны. Но у всех свои чудачества. Свое "хобби".
      Он слушает один романс, и другой, и третий... Потом выключает магнитофон, ложится на кушетку.
      - А в Ленинграде сейчас у Казанского светло. И людей!.. - мечтательно произносит он. - Я у Казанского живу...
      Таисия Никифоровна молчит. Может, ей не по душе, что он сейчас заговорил о Ленинграде. А может, не нравится эта форма - "живу". Жил, а не "живу". Сейчас ты, милый, здесь живешь...
      - Попейте чайку, - в который раз приглашает Таисия Никифоровна.
      Но он не пьет.
      - Отец с матерью, наверно, сидят у телевизора, - говорит он. - А в Филармонии!.. Интересно, что сегодня в Филармонии?!
      Таисия Никифоровна молчит.
      С каждым днем новый главврач все больше по сердцу ей. Особенно после одного телефонного разговора. Она слышала, как он уверенно и резко возражал кому-то.
      "Кому бы это?"
      И вдруг:
      - Нет, Максим Афанасьевич, я не согласен. Решительно не согласен.
      Таисия Никифоровна даже тихонько ойкнула: Максим Афанасьевич заведующий райздравом.
      Вспомнилось, как беседовал с начальством их прежний главврач. Любил тот выпить, и, очевидно, чуя свою вину, с начальством говорил вытянув руки по швам, покорно и тихо.
      "А этот так и режет, так и режет!" - радовалась Таисия Никифоровна, слушая, как Михаил Николаевич настойчиво повторяет в трубку:
      - Нам необходим рентген. Да, совершенно необходим. На современном этапе - что за больница без рентгена?
      В больнице он по-прежнему проводит все свои дни. Но тот радостный боевой задор, с которым он приехал сюда, начисто исчез.
      Михаилу Николаевичу теперь даже не хочется встречаться с больными. Утренние обходы вот уже три дня проводит терапевт Петр Наумович.
      Хорошо, хоть операций в ближайшую неделю нет. Прямо-таки повезло. Михаилу Николаевичу кажется: очередной больной, назначенный на операцию, или отказался бы, или так нервничал, что от одного этого операцию следовало бы отложить.
      Целиком погружается главврач в хозяйственные дела. Дров он уже наготовил на две зимы.
      Так яростно ругался с райздравом, что выколотил не только медикаменты, но даже рентгеновский аппарат, хотя, честно говоря, не надеялся получить эту дефицитную и очень дорогую штуку. И ставки рентгенолога в их поселковой больничке нет. Но Михаил Николаевич заверил начальство, что сам, по совместительству, станет и рентгенологом. И заведующий райздравом согласился.
      * * *
      Идут дни. Михаил Николаевич ходит мрачный. Кажется ему: все глядят на него подозрительно, с укором.
      Вот испытующе смотрит хитрый балагур, сторож. Мол, что поделаешь, бывает. Михаилу Николаевичу вдруг нестерпимо хочется подойти к сторожу, сесть рядом на крылечко и вот так, неторопливо покуривая, рассказать обо всем. Он с трудом сдерживается: этого еще не хватало.
      Особенно пусты и страшны вечера. Прямо некуда ткнуть себя.
      "В кино, что ли? Как раз новый фильм".
      Пошел. Но у самой кассы вдруг кольнуло:
      "Люди-то... Коситься будут. Мол, двух человек загубил - и хоть бы хны. В кино топает..."
      Торопливо отошел от кассы, будто и не собирался брать билет, будто так, ненароком, оказался возле яркой афиши.
      * * *
      Вернулся как-то Михаил Николаевич из больницы совсем убитый. Не ел, газет не читал. Лег на кушетку, отвернулся к стене и молчит. Таисия Никифоровна очень даже понимала, в чем причина.
      Назначили на операцию совхозного конюха Петра Савельева. И операция-то ерундовая: свищ на ноге. А Петр Савельев - мужик грубый, на язык занозистый - возьми да и брякни, прямо при Михаиле Николаевиче:
      - Пусть других свежует! Я ему не кролик!
      Лежит Михаил Николаевич, к стене отвернувшись, а Таисия Никифоровна тихонько ходит и все вздыхает.
      Да, обидно. И за Михаила Николаевича обидно, и за больницу свою поселковую. Девятнадцать лет работает тут Таисия Никифоровна. Сжилась с больницей, сроднилась.
      Честно говоря, никогда здесь толкового хирурга не было. Умного, смелого, знающего. Один появился и вот - незадача!..
      Вздыхает Таисия Никифоровна. Да и как не вздыхать?!
      "Уедет. Беспременно уедет".
      Таисия Никифоровна никогда подолгу не жила в большом городе. Так, наездами лишь. Может быть, поэтому далекий Ленинград кажется ей сказочно красивым и ослепительно ярким. Там на каждом проспекте, на каждой площади фонтанами бьют радость и веселье.
      Поэтому, верно, и Михаил Николаевич кажется ей почти героем. Такой образованный, такой деликатный, и притом сызмала привыкший к "чистой" и удобной городской жизни, - и вдруг сам, безо всякого нажима, променял чудесный Ленинград на их глухомань.
      "Уедет, - вздыхает Таисия Никифоровна. - Беспременно уедет".
      На следующее утро Михаил Николаевич заказывает по телефону разговор с Ленинградом. На проводе Ленинград лишь ночью, один час, с двадцати трех до двадцати четырех.
      Таисия Никифоровна слышит, как главврач звонит в райцентр, на почту, как телефонистка Рита - ее голос все в районе наизусть знают, - видимо, говорит, что весь час уже занят, но Михаил Николаевич настаивает, просит, мол, "очень нужно", и Рита, наконец, милостиво уступает, обещает вклинить его вне очереди.
      "Так, - качает головой Таисия Никифоровна. - Приспичило. Ясно дело, папашу попросит... помочь..."
      Она почти угадала. Михаилу Николаевичу действительно вдруг нестерпимо захотелось поговорить с отцом. Нет, он не собирается ни о чем просить. Просто поговорит. Узнает, как они... Звонит ли Нина? Может быть, спросит, что в последний раз давали в Филармонии? И какая погода сейчас в Ленинграде? Тоже дождь?
      Так думал Михаил Николаевич. Как и многие люди, он чуточку хитрил, обманывал сам себя. Вообще-то, в глубине души, ему любопытно было: свободно ли еще место в клинике Военно-Медицинской академии, которое ему раньше предлагали?
      Нет, он не спросит об этом, но, если отец сам скажет...
      "А все этот конюх, этот Петр Савельев, - переживает Таисия Никифоровна. - Довел человека..."
      Весь день она ходит по больнице хмурая, молчаливая, погруженная в какие-то свои, трудные думы.
      Часов в десять она входит в кабинет главврача.
      Михаил Николаевич один. В больнице тихо. Больные уже или спят, или готовятся ко сну.
      - Вы? - говорит Михаил Николаевич.
      Он удивлен. Ведь Таисия Никифоровна дежурила сегодня в утро. Что она так поздно делает тут?
      - Просьба у меня... Личная просьба, - запинаясь, произносит Таисия Никифоровна. - Вы уж не обессудьте...
      - Пожалуйста, пожалуйста!
      - Вот ведь незадача, - говорит Таисия Никифоровна. - Допекло. Все крепилась, а пришлось-таки вас обеспокоить. У меня давно так и тянет, так и тянет... Старость, что ль?.. Уважьте, уж будьте ласковы...
      Говорит она нескладно, длинно, но Михаил Николаевич не перебивает. Он уже знает: больным зачастую трудно начать разговор с врачом. Особенно женщинам.
      - Вот тут... Так и режет, - наконец выдавливает Таисия Никифоровна и дотрагивается рукой до живота.
      - Посмотрим, посмотрим, - бодро произносит Михаил Николаевич.
      Это он перенял у отца. Боли в области живота - может быть, пустяк, а может быть... Обычно, чем грознее симптомы у пациента, тем бодрее был голос отца.
      Он осматривает Таисию Никифоровну. Как и все женщины, даже проработавшие много лет в больнице, она смущается, показываясь знакомому врачу-мужчине. Всегда проще, когда врач - чужой.
      А тем более Михаил Николаевич - такой молодой...
      Осмотр длится недолго. К счастью, случай четкий, вполне определенный. Теперь голос Михаила Николаевича бодр без наигрыша.
      - Пупочная грыжа, - говорит он. - Сто лет проживете.
      Михаил Николаевич и не догадывается, что Таисия Никифоровна еще два года назад обследовалась и выяснила: грыжа. Знает она и другое: можно эту грыжу оперировать, а можно и подождать.
      Но она и виду не подает, что диагноз не нов.
      - А это опасно? - спрашивает она. - Нужна операция?
      Михаил Николаевич улыбается.
      - Все мы, медработники, одинаковы! Другого лечить - тут мы боги! А как сами заболеем - сразу теряемся. Пупочная грыжа - что ж тут страшного? А операция... Можно сейчас, а можно - и через годик.
      Таисия Никифоровна долго молчит, губы ее строго поджаты.
      - Нет уж, - говорит она. - Коли нужно резать - значит, режьте. Сразу. У меня нрав такой. Иначе буду не жить, а только свою грыжу обдумывать.
      Михаил Николаевич краснеет. Есть у него это дурацкое свойство: краснеть в самые неподходящие моменты.
      "Меня? Меня просит? После двух смертей?"
      - Торопиться некуда, - чуть оправившись, говорит он. - Положим вас в район. Там пусть главный посмотрит, ну и прооперирует.
      - Нет уж! - твердо рубит Таисия Никифоровна. - Ни в какую другую больницу... Назначайте на операцию - и все тут.
      Вскоре она уходит. И уже не слышит, как в кабинете главврача раздаются резкие прерывистые звонки: на проводе Ленинград.
      - Да, да! - кричит Михаил Николаевич. - Папа? Это ты, папа?!
      Слышимость плохая, какой-то непрерывный треск в трубке. Михаилу Николаевичу, как всем, ведущим междугородные переговоры, кажется: если громче кричать, далекому собеседнику будет слышнее.
      - Да, да! - кричит он. - Все в порядке! Я говорю - в порядке! А вы как? Ну и прекрасно! Нет, в ближайшее время не приеду! Работы - по горло. Вот еще рентгеновский аппарат вырвал. Стану заодно и рентгенологом. Что-что? Я же сказал - работаем! Не зря хлеб жуем!
      И голос у него сильный, уверенный...
      БАЛЛАДА О СОЛДАТСКОМ ДОЛГЕ
      Это было в сорок втором.
      В забитый сверх всякой меры армейский госпиталь доставили еще одного раненого. Его внесли на носилках и сгрузили прямо в коридоре.
      Раненый был весь обмотан бинтами. И плечи, и руки, и шея, и голова. Не разобрать было даже, молод или уже вдосталь потоптал землю, чернявый или блондин.
      В многослойных заскорузлых - в гное и сукровице - бинтах был словно прорублен треугольник. И в глубине, на самом дне этого треугольника, метались воспаленные измученные глаза. И чуть дергались черные губы.
      Он был, видимо, в беспамятстве.
      - Мается братишка, - вздохнул сосед слева, пожилой сапер. Беспокоится...
      И впрямь, казалось, раненый изо всех сил пытается что-то сказать...
      Врач прочитал его историю болезни и нахмурился:
      "Как же он еще жив?! Чудо..."
      Прошло, наверно, побольше часа. Раненый затих. И только негромкое, хриплое клокотанье в груди показывало - жив. Но вдруг он, вероятно, очнулся. Беспокойно зашевелился. И правая рука его, вся обмотанная бинтами, толстая, как полено, потянулась к тумбочке.
      "Та-та-та... та-та... та... та-та-та-та..."
      Четкий, хоть и негромкий, стук рассек тишину.
      Соседи не поняли - контуженный? Потом увидели: в руке у новичка зажата пуговица. Большая черная пуговица. Ею он и стучит по тумбочке.
      Раненые раздражительны. Сапер - его ноги, прошитые автоматной очередью, садняще ныли, и вдобавок донимала бессонница, - сапер позвал сестру.
      Она подошла к новичку, переложила его беспокойную руку с тумбочки на постель.
      Прошло с четверть часа. И вдруг в тишине опять, словно дятел:
      "Та-та-та... та-та... та... та-та-та-та..."
      В течение нескончаемо долгой, разорванной на клочки хрипом, стонами и проклятьями госпитальной ночи сестра несколько раз водворяла эту мятущуюся руку на койку.
      Но рука - упрямо, фанатично - делала свое.
      "Та-та-та... та-та... та..."
      Казалось, в этом израненном, обескровленном теле уже вовсе нет сил. Человек не принимал пищи, не говорил. И только рука... Она как бы жила самостоятельно...
      Утром в коридор заглянул "ходячий" сержант. Присел возле койки сапера.
      "Та-та-та... та-та... та..."
      Стук был совсем слабый. Ночью сестра вынула пуговицу из рук раненого, и он стучал теперь просто костяшками пальцев.
      - Вот так, - с досадой повернулся сапер к сержанту. - Вот так и долбит. Всю ночь...
      Сержант прислушался.
      "Та-та-та... та-та..."
      И вдруг сержант насторожился. Да, конечно!.. Это же...
      - Рация! - шепнул он.
      И медленно, по слогам, стал вслух читать:
      - Тре-тий!.. Тре-тий!.. Я - седь-мой... Бо-е-за-пас на ис-хо-де. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Не-мед-лен-но шли-те сна-ря-ды. Я седь-мой. При-ем... При-ем...
      В коридоре стало тихо.
      Так вот что терзало новичка!.. Снаряды! Его товарищам не хватало снарядов...
      Раненые переглянулись. Сапер угрюмо выдохнул: "Э-эх!" - и отвернулся к стене.
      Старушка нянечка перекрестилась.
      И вдруг сержант вскочил. Бросился к подоконнику.
      Схватил с него зажигалку - самодельную зажигалку из гильзы - и застучал по столу:
      "Та-та... та-та-та..."
      - Седьмой!.. Седьмой!.. - в такт морзянке шептал он. - Вас понял... Вас понял... Высылаю снаряды. Сейчас же высылаю снаряды... - И совсем не по-уставному добавил: - Полный порядок, дорогой...
      Замотанный бинтами новичок вдруг рванулся.
      Сестра бросилась к нему. Уложила. Глаза у бойца теперь были спокойные. И черные губы не дергались. И весь он как бы враз обмяк.
      Все... Да, все... Он выполнил свое... Честно. До конца.
      Через два часа он умер.