Мальчишки суетятся, один радуется, другой горюет: мамаша не пускает. Говорит, там тебя солнечный удар стукнет, а не удар - так замерзнешь. В общем, не пущу и баста.
      Только и разговоров у ребят - о будущей экспедиции.
      Это ж такая удача! Ночевки под открытым небом, неизведанные пути-дороги.
      И притом - целых два месяца без родителей, без нудных указаний: "Вова, сделал уроки?", "Вова, уже поздно, ложись!". Целых два месяца полной свободы! Ну, и денег заработаешь - это тоже невредно. Очень! Как чудесно будет потом зайти в магазин, ткнуть пальцем в акваланг или карманный приемник и небрежно бросить продавщице: "Выпишите!" Именно так, не спрашивая о цене. "Выпишите" - и все. И платить своими, трудовыми, собственными, а не выклянченными у мамаши.
      Вся жизнь на дворе с того дня переменилась. Закурит какой-нибудь паренек, а потом думает: "Ну его в болото. Засечет Федор Тихонович, не возьмет с собой..." И торопливо гасит сигарету.
      Петька-"горилла" уж на что непутевый, и тот... Однажды вот пришел под хмельком. А у него привычка: выпьет чуточку, а орет на весь двор, куражится. Нарочно. Пусть, мол, все видят. "Я уже взрослый!" И на этот раз тоже стал руками своими длинными махать, изображать, будто сейчас свалится, ноги не держат, целый литр выпил. А потом сообразил: скажут Федору Тихоновичу, и плакала экспедиция. И тихо-тихо, вполне трезво домой убрался.
      Но так было только сначала, первую неделю. А потом ребята подумали-подумали и поняли, что все их старания ни к чему. Возьмет-то Федор Тихонович только одного. И возьмет, конечно, самого лучшего.
      Сказано же - "толкового, дисциплинированного". А кто толковый, кто дисциплинированный? Ясно - Сенька. Тут уж без спора. И опять же Федор Тихонович явно расположен к Сеньке. И вдобавок оба шахматисты. А Федору Тихоновичу, наверно, в экспедиции где-нибудь в пустыне, у костра, иногда вечерком уж как хочется сыграть! Не с кем. А теперь будет подходящий партнер.
      - Яснее ясного, - сказал Петька. - Эй, пацаны! У кого стрельну закурить? - и, не таясь, пустил огромное облако дыма.
      Прошло еще несколько дней.
      Видел Федор Тихонович нетерпеливые взгляды мальчишек. Понимал: ждут они. Когда же он назовет "помощничка"?
      И хотя уверены ребята, что выберет он Сеньку, но все же каждый втайне надеется. А вдруг?..
      А не объявлял Федор Тихонович имя "помощничка" потому, что разобрали его сомнения. Да, нехорошо все получилось. Сказанул вот так, сгоряча, очень уж хотелось Сеньку с собой увезти, - а потом крепко задумался.
      Проще, конечно, там, на месте, взять "помощничка". Все равно ведь придется нанимать там землекопов. И с главбухом из-за Сеньки неприятностей не оберешься. Зачем, мол, тащишь отсюда неквалифицированную рабсилу? Деньги на транспорт зря тратишь?
      Да и самому Сеньке понравится ли там? Стоит ли срывать парнишку из дому? Ведь устал он после учебного года. Отдохнуть должен. А раскопки разве отдых? Не для себя ли, из своих эгоистических интересов стараешься ты, Федор Тихонович? Признайся-ка?!
      Сам Сенька делал вид, что еще неизвестно, кого выберет Федор Тихонович. Но когда Сенька купил великолепный перочинный нож с тремя лезвиями, с отверткой, шилом и еще шестью разными, очень полезными, предметами, мальчишки понятливо переглянулись...
      И книги теперь Сенька стал читать сплошь археологические. Вынесет в сквер толстый том, листает, ребятам рисунки показывает и объясняет:
      - Это вот - гробница царя Агамемнона. В ней нашли одного золота десятки килограммов. А это - новгородские берестяные грамоты. На бересте в то время писали. А это - плот "Кон-Тики", на котором Тур Хейердал переплыл океан. Видите, без мотора...
      Мальчишки слушают. Не очень-то радостно у них на душе.
      - Агамемнон? - ехидно переспрашивает Петька. - "Кон-Тики"? Все понятно...
      И впрямь, все понятно. Обидно только Петьке, что и он, как молокосос, как первоклассник какой-нибудь, тоже попался на эту удочку. Поверил почему-то, что и его могут взять в экспедицию. Почему его? Непонятно. Сам и виноват...
      Сам-то сам, а все же обидно. И от этой обиды хочется Петьке выкинуть что-нибудь хлесткое, необычное, что-нибудь такое, чтобы сразу всем носы утереть.
      И как раз подворачивается случай: у малышей несчастье - змей хвостом зацепился за водосточную трубу, повис там, на высоте третьего этажа.
      "Эх, была не была!"
      Петька-"горилла" лезет по водосточной трубе. Сбегаются люди со всего двора. Малыши испуганно и восторженно пищат.
      - Не смей! Слазь! - кричит дворничиха.
      Но Петька взбирается. Выше... Выше...
      Он видит: внизу, в сквере, за шахматной доской - Федор Тихонович. Вот и пусть любуется!
      Петька лезет долго. Чем выше, тем медленней. Возле каждого вбитого в стену костыля - передышка. Все же добрался, отцепил змея. Теперь можно и вниз. Но Петька должен же покуражиться. Уцепившись левой рукой за трубу, он правой снимает кепочку и, размахивая ею, поет:
      Эй, моряк, ты слишком долго плавал,
      Я тебя успела позабыть...
      Поет с ужимками, кривляясь.
      - Ой, упадет! - Раиса Георгиевна мечется по двору.
      - Слазь, балбес! - ругается дворничиха.
      Мне теперь морской по нраву дьявол,
      Его хочу любить!
      завывает Петька.
      Труба скрипит, с нее сыплются кусочки краски, ржавчины.
      Закончив концерт, Петька спускается. Его ругают, он доволен. Утер нос археологу с его экспедицией. Подумаешь! Странно только, что Федор Тихонович все сидит, склонившись над доской, на Петьку и не смотрит. Ну, и не надо!
      Петька спустился, вытер испачканные руки о штаны, и тут Федор Тихонович все же заметил его:
      - Паяц!
      Сказал негромко, не вставая из-за доски, но Петька услышал. И хотя не знал, что такое паяц, понял: что-то плохое.
      А тут на двор выскочила Петькина мать, тощая, костлявая, с серым изможденным лицом.
      - Ирод! - визгливо кричала она. - Рубаху-то как извозил?! И штаны! Все в ржавчине. И за что мне наказанье такое? У других дети, как дети. А у меня!..
      Женщины вокруг сочувственно кивали ей.
      - Курить уже выучился, охламон. А книжку в руки - ни за что. В седьмом классе третий год. Подумайте, третий год торчит. Горе мое горькое!
      Петька криво усмехался. Потом, не отвечая, шагнул в подворотню, вразвалочку пошел по улице.
      - Вы бы Раисе Георгиевне пожаловались, - посоветовала Петькиной матери одна из женщин. - Пусть его на комиссии пропесочат.
      Мать махнула рукой:
      - Уже. Песочили...
      Прошла еще неделя. Началось лето. Ребята знали: экспедиция вот-вот отправится.
      Однажды вечером Федор Тихонович играл с Сенькой в шахматы. Заморосил дождь, и они перебрались на "голубятню".
      - Знаешь, Сеня, - сказал Федор Тихонович. - Хочу я с тобой потолковать...
      В комнате никого больше не было. Тихо. Сенька радостно посмотрел в глаза Федору Тихоновичу. Наконец-то!
      - Ты, Сеня, очень стоящий парень, - сказал Федор Тихонович, а сам лохматит, ерошит пальцем бровь. - И голова у тебя светлая. И дисциплина... Ну, а память... Как у кибернетической машины... - Он усмехнулся.
      Сенька тоже застенчиво улыбнулся.
      - Да, - Федор Тихонович помолчал. И, словно сердясь на себя, резко кончил: - А в экспедицию я возьму Петьку. И ты уж, пожалуйста, не обижайся.
      Сенька, растерявшись от неожиданности, опустил голову к доске. Губы у него дрожали, и он не хотел, чтобы это заметил Федор Тихонович.
      - Петьке это нужнее. Понял? Ты уж и сам на ногах твердо стоишь. Куда ни пойдешь - тебя везде с радостью. Хоть в институт, хоть на завод. Так?
      Сенька пожал плечами.
      - Так, - твердо повторил Федор Тихонович. - А Петька... Петька пропадет, если его на рельсы не поставить.
      Они молча доиграли партию. Сенька рассеянно передвигал фигуры и вскоре сдался.
      - Пойду, - сказал он, глядя куда-то мимо Федора Тихоновича.
      - Иди, - сказал тот. - И не сердись. Понял? Не сердись...
      Сенька ушел. А Федор Тихонович еще долго стоял у окна, глядел на мокрые, блестящие, словно свежеокрашенные крыши.
      "Не хватало мне мороки! - думал он. - Хлебну лиха с этим Петькой. Да и какой я воспитатель?! Курам на смех. Ну, да ладно. Надо же с этим "паяцем" что-то делать. Надо..."
      РУКОПИСЬ АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА
      Я сидел в Летнем саду возле пруда. Когда-то в этом пруду плавали лебеди, и я частенько по утрам наблюдал за ними. Теперь лебедей почему-то не стало, но я уже привык к "моей" скамейке на берегу и всегда, если надо обдумать что-то, принять какое-то решение, - прихожу сюда.
      Хорошо утром в Летнем саду! Дорожки пустынны. Тихо. И мысли приходят такие чистые, ясные. Хорошо и весной, когда сад просыпается от зимней спячки и в воздухе появляются первые тонкие дразнящие запахи весны; хорошо и зимой, когда все дремлет под снежным покрывалом, а мраморные богини попрятались в свои деревянные домишки. Только летом я не хожу в Летний сад: слишком шумным, пестрым и каким-то суетливым становится он летом.
      Я сидел возле пруда и обдумывал свой новый рассказ, когда рядом со мной на скамейку опустился какой-то пожилой человек с палкой. На нем было добротное пальто с воротником-шалью из выдры и такая же высокая меховая папаха. Умное и доброе лицо интеллигентного, много знающего и много видевшего человека.
      "Артист? - подумал я. - Архитектор? Хирург?"
      Я люблю отгадывать профессии незнакомых людей.
      Мой сосед вынул из кармана книгу и стал читать.
      "Вот те раз!"
      Это была моя книга! Мой сборник спортивных рассказов. Но самое поразительное - предназначался он для подростков.
      Искоса я стал наблюдать за моим странным соседом.
      Он читал без очков, далеко отставив книгу от глаз. По картинке в тексте я сразу определил, что читает он рассказ о футбольном судье и уже приближается к концу.
      "Узнать бы, - подумал я. - Нравится ему? Или нет?"
      Сосед, очевидно, заметил мой повышенный интерес к книге.
      - Я - не типичный читатель, - улыбнулся он. - Физик, доктор наук, а люблю читать детективы, причем по-английски. Это и разрядка, и практика в чужом языке. И спортивные книжки вот тоже люблю. Встречаются занятные...
      - А эта? - я кивнул на книжку в его руке.
      - Эта? - он внимательно оглядел меня.
      Честно говоря, я ждал его ответа настороженно, с опаской.
      Казалось бы, я имел уже десятки отзывов о своей книге. И рецензии в печати. Ну какое уж особое значение мог иметь для меня еще один отзыв?! И все-таки...
      - Эта тоже ничего, - сказал физик. - Есть забавные рассказы.
      У меня отлегло от сердца.
      Мы разговорились. Вскоре я открыл ему, кто автор этой книги.
      - Почему наши писатели так мало пишут о науке? - сказал он. - Кроме Гранина, пожалуй, никто... А ведь наука - это драма идей. Поединок мыслей. Схватка характеров. Тут столько интереснейших историй...
      - Например? - сказал я.
      - Например? - он задумался. - Вот вам, на первый случай. Художественно обработайте - и будет готовая повесть.
      * * *
      Насчет физики вы, наверно, не очень?.. В объеме десятилетки? Ясно.
      Но все-таки об Альберте Эйнштейне, конечно, слышали? Ну, я и не сомневался.
      Альберт Эйнштейн был гений. Даже не просто гений. Знаете, в старину были георгиевские кавалеры. А был еще - полный георгиевский кавалер. Тот, кто награжден крестами всех четырех степеней. Таких полных кавалеров очень было мало. Так вот Эйнштейн - полный гений.
      У нас иногда происходит как бы инфляция понятий. Обесценивание. Изобретет кто-нибудь остроумную машину, выдвинет интересную гипотезу начинается шум. Талантливо! Блестяще! Гениально!
      Талантливо? Да! Блестяще? Да! Гениально? Нет!
      Гений - это пик! Высшая точка человеческого таланта. Гений переворачивает мир. Он видит то, чего не видел еще никто.
      По-моему, и вообще-то на земле во все века у всех народов было очень мало гениев. В физике и астрономии, например, их было всего человек семь-восемь. Ньютон, Кеплер, Фарадей, Галилей, Коперник, Максвелл... Ну, может быть, кого-нибудь пропустил... Так вот, даже в этой блистательной компании Альберт Эйнштейн - звезда первой величины.
      Вы в физике не очень?.. Ах, да, в объеме десятилетки. Тогда, конечно, трудно объяснить вам существо гениальных теорий Альберта Эйнштейна.
      Уж поверьте мне на слово: он буквально перевернул все наши представления о мире. Он произвел настоящую революцию, причем не в какой-нибудь одной области. Нет, он в целом изменил все наши взгляды на природу явлений.
      Ну, вот вам один пример. Время... Что такое время? Раньше, попросту говоря, думали, что, если вдруг исчезнут люди и звери, Земля и другие планеты, - время все равно будет существовать. Какой-то гигантский маятник по-прежнему будет отщелкивать секунды. А Эйнштейн с предельной ясностью доказал: нет, тогда исчезнет и само время.
      Он доказал, что и время - понятие относительное, бег его убыстряется или замедляется в зависимости от скорости движения тела.
      Сложновато? Ну, не буду. Если заинтересуетесь, - почитайте на досуге. Между прочим, о теории Эйнштейна за последние годы издано на всех языках более восьми тысяч различных книг. Представляете? Целая библиотека. Неслыханная популярность!
      Рассказывают такую историю. В Америке кто-то опустил письмо с надписью на конверте: "Европа. Эйнштейну". И письмо дошло. Причем без задержки. Учтите, это не анекдот. Это быль.
      Но я немного отвлекся.
      История, которую я хочу вам рассказать, состоит из нескольких глав.
      Итак, глава первая.
      Тысяча девятьсот пятый год.
      Альберту Эйнштейну двадцать шесть лет. Всего двадцать шесть! Совсем еще мальчишка. Безвестный служащий бюро патентов. Но, должен вам сказать, не знаю, как у вас, в литературе, а в современной физике зачастую именно такие вот мальчишки и делают самые сногсшибательные открытия.
      Ферми однажды даже заявил, что в физике только до тридцати лет "высекают искры".
      Конечно, и в сорок, и в пятьдесят можно продолжать научную работу, руководить кафедрой, писать учебники, оппонировать на защитах и прочее, и прочее. Но "высекать искры" уже трудно.
      Да, так вот, именно в 1905 году в немецкий журнал "Анналы физики" двадцатишестилетний Альберт Эйнштейн принес маленькую тетрадочку. Тоненькую - всего тридцать страниц. И в семнадцатом томе этих "Анналов" тетрадочка была опубликована под скромным названием "К электродинамике движущихся тел".
      Обратите внимание на заглавие. Не какая-нибудь "Новая теория" или "Переворот в современной физике". Нет, тихо и застенчиво: "К электродинамике движущихся тел". Будто автор занимается каким-то сугубо частным вопросом. А между тем эта крохотная работа буквально перевернула мир.
      В ней были заложены все основы знаменитой эйнштейновской теории относительности.
      Кстати, заметьте, объем - тридцать страниц. У нас почему-то повелось: если диссертация - обязательно толстенный том. Особенно у вашего брата, у гуманитаров. А свежих мыслей иногда и на одну страничку не наскребется.
      А тут всего тридцать страниц, но это - выжимка. Экстракт. Сплошные мысли, мысли, мысли.
      И притом - ни одной цитаты или ссылки. Совсем ни одной! Все мысли свои, новые, своеобразные.
      Кстати, когда Альберт Эйнштейн уже был всемирно знаменит, один из многочисленных газетных репортеров спросил его: "Нельзя ли посмотреть блокнот, в который вы заносите свои мысли?" Эйнштейн ответил: "Мысли, друг мой, приходят так редко! Я их просто запоминаю".
      Вот каков был этот человек!
      Но вернемся к нашей повести.
      Итак, глава вторая.
      Прошло более тридцати лет с тех пор, как молодой, никому не известный Альберт Эйнштейн опубликовал свою лаконичную статью в "Анналах физики".
      Теперь Эйнштейн был уже всемирно знаменит.
      С ним беседовали короли и президенты. Его знакомства добивались мудрейшие ученые и писатели Америки и Европы. Его портреты печатались в популярнейших журналах рядом с фотографиями кинозвезд.
      Жил в это время Эйнштейн в Америке. Свою родину, свою Германию он вынужден был покинуть. Там хозяйничал Гитлер. А Альберт Эйнштейн был еврей...
      Он поселился в маленьком американском городке Принстоне. Жил уединенно, по-прежнему погруженный в себя. Недаром он полушутя-полусерьезно утверждал, что лучшая профессия для ученого-теоретика - быть смотрителем маяка.
      Ему еще повезло: все-таки живым и невредимым расстался со своей родиной. Могло быть хуже. Фашисты ведь разгромили его дом возле Потсдама. Нацистские газеты опубликовали фотографию Эйнштейна со зловещей подписью: "Еще не повешен".
      Это был тридцать шестой год. Вы помните, что это за год? Это Испания! Это интернациональные бригады; это пламенная Долорес Ибаррури, это суровые статьи Хемингуэя и Михаила Кольцова, это "Но пасаран!", это гордый клич "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!"
      Не знаю, как вы, а я в это время кончал университет, и весь наш факультет буквально бредил Испанией. Астурия, Каталония, Бискайя, Мадрид были в те дни для нас такими же близкими, как Новгород или Смоленск. Семеро наших студентов добились - их послали в Испанию. И мы все завидовали им.
      Альберт Эйнштейн жил тогда в Принстоне. Ему было уже почти шестьдесят. Нелегко в таком возрасте чувствовать себя изгнанником, без родины.
      Он тоже следил за событиями в Испании. Нет, он никогда не был политиком, бойцом. Но он был честным человеком. Демократом. И он ненавидел нацизм.
      И вот третья и последняя глава нашей повести.
      Не только у нас, в России, люди рвались в пылающую Испанию, жаждали помочь маленькому, но героическому народу. Антифашисты были везде. В том числе и в Америке. Там, за океаном, они организовали свой добровольческий батальон и назвали его гордым именем "Авраам Линкольн". Этот батальон спешно снаряжали и вооружали. Надо было как можно быстрей переправить его на фронт.
      И тут выяснилось простое, но трагическое обстоятельство: у антифашистов не хватало денег. Не хватало денег на винтовки, амуницию, провиант и медикаменты. Не было денег даже зафрахтовать судно, которое перебросит отряд через океан.
      Представляете, какая обида?!
      Сотни людей, смелых и честных, готовы немедля отдать свою жизнь за Испанию. Но этим людям никак не достать денег. А для успеха дела требовались сотни тысяч, даже миллионы долларов.
      И тогда одному из бойцов батальона "Авраам Линкольн" пришла идея. Я не знаю фамилии этого бойца, не знаю, сколько ему было лет и кто он. Но, наверно, он был молод и, вероятно, ученый-физик.
      Он сказал:
      - Давайте обратимся к Эйнштейну. Он поможет...
      На молодого ученого посмотрели, как на безумца. Да, антифашисты знали, что великий Эйнштейн за республиканцев. Да, все знали, что он ненавидит фашизм. Но как он, потерявший в гитлеровской Германии даже те скудные накопления, которые у него были, как он может помочь им? Утопия...
      - Эйнштейн небогат, это верно, - сказал молодой боец. - И все-таки, я верю, он поможет нам.
      Чувствовалось, боец чего-то недоговаривает...
      Он поехал в Принстон. И пошел прямо к Альберту Эйнштейну.
      Боец шел и думал:
      "Как добиться встречи с этим знаменитым ученым? Конечно, он очень занят. И конечно, его осаждают толпы посетителей из всех стран. Что сказать его секретарю? Такое, чтоб он сразу принял меня?"
      Боец подошел к маленькому домику, стоящему в глубине сада. Тронул калитку. Она открылась.
      Вошел в сад. Тихо. Пусто.
      Боец не знал, что у Эйнштейна недавно умерла жена и теперь он жил совсем один. Он и секретарша - угловатая, некрасивая девушка. И все.
      Боец позвонил. Сказал, что хотел бы видеть профессора. Дело в том, что...
      - Входите, - сказала секретарша. - Я доложу.
      Боец удивился. Все оказалось так просто. Он не знал, что это было твердым правилом у Эйнштейна: принимать всех, кто к нему обращается за советом или помощью.
      И вот боец в кабинете.
      Эйнштейн был уже стар. Его длинные волосы свисали седыми прядями. Желтое, словно после болезни, лицо изрублено тяжелыми морщинами. Изможденное, печальное лицо. И потухшая трубка во рту.
      Выделялись на его лице глаза. Глубокие, удивительно живые, они были и грустны, и насмешливы одновременно. Недаром один писатель сказал, что у него глаза "мудреца и ребенка".
      На Эйнштейне - помятые холщовые брюки, трикотажная фуфайка с расстегнутым воротом, сандалии на босу ногу.
      Боец снова удивился. Он не знал, что Эйнштейн обычно ходит так.
      Кабинет был большой, с широким окном. Всюду лежали рукописи и книги: на столе, на стульях, даже на полу. И стеллажи забиты книгами, от пола до потолка.
      И всюду трубки, большие и маленькие, с длинными мундштуками и короткие, отполированные и грубые, простые, - они валялись на книгах, на подоконнике, на столе. Трубки - и холмики пепла.
      Бросался в глаза беспорядок, какая-то запущенность. Боец не знал, что Эльза, жена Эйнштейна, тратила много сил на поддержание уюта в доме. Но теперь Эльзы не было, и дом, как и сад, быстро дичал.
      Боец сказал:
      - У нас есть люди, но нет денег...
      Эйнштейн молчал.
      - А доллары - это пушки и снаряды, это бензин и сапоги... Это свобода Испании!
      Эйнштейн молчал.
      - И вот мы решили обратиться к вам...
      Эйнштейн встал.
      - Хорошо, - сказал он. - Я отдам все, что смогу наскрести.
      - Нет, - сказал боец и тоже встал. - Подарите нам вашу статью "К электродинамике движущихся тел". Ту, которая была опубликована в "Анналах физики", в семнадцатом томе.
      Если бы он сказал: "Подарите вместо денег вот эту чернильницу", Эйнштейн, вероятно, был бы не более удивлен.
      Статью? При чем тут его старая статья?
      - Подарите нам оригинал статьи, - продолжал боец. - Рукопись...
      И добавил прямо и грубо:
      - Должен вас предупредить: если вы отдадите нам оригинал статьи, - мы продадим его. Да, продадим...
      О, теперь Эйнштейн все понял! В Штатах много богатых чудаков. И страсть к коллекционированию владеет некоторыми до гроба. Чего только не собирают! У одного миллионера есть коллекция рыболовных крючков, самая полная в мире. Другой собирает пропеллеры. Разных марок и форм. Но обязательно от самолетов, потерпевших аварию. Третий гоняется за часами всех стран и народов. Четвертый рыщет за рострами - скульптурами, вырезанными на носу старинных кораблей.
      Эйнштейн вспомнил. Лет десять тому назад к нему самому обратился такой богач. Его звали, кажется, Барджес. Да, Джон Барджес. Он собирал рукописи. Весь его восьмиэтажный особняк в Лос-Анжелосе был от подвала и до крыши набит старинными манускриптами, папирусами. Тут же хранились автографы великих людей: подлинная записка Наполеона, письма Людовика XIV, черновик романа Виктора Гюго и сотни других рукописей.
      Мистер Барджес тогда не успел изложить до конца свое предложение.
      - Нет, - сказал Эйнштейн. - Я рукописями не торгую.
      - Нет, нет, - повторил он, когда мистер Барджес назвал сумму: двести тысяч долларов. Чудовищные деньги, неслыханные для Эйнштейна.
      Он встал, чтобы быстрее прекратить этот торг. И, честно говоря, чего доброго, не соблазниться.
      Все это мгновенно промелькнуло в памяти Эйнштейна. Он поглядел на бойца и усмехнулся:
      - Отлично придумано!
      Но тут же нахмурился:
      - Однако оригинала этой статьи у меня нет. Он остался в Германии...
      Да, в те годы, тридцать лет назад, Эйнштейн был еще очень молод и очень неопытен. Он принес свою тощую тетрадку в редакцию "Анналов физики", а после опубликования и не подумал забрать ее.
      А впрочем, он и теперь не хранит свои опубликованные рукописи. К чему? В заботе о посмертных биографах? О музеях?
      Наверно, та тетрадка давно уничтожена. Сожжена. Или затерялась в ворохе других бумаг. А может, все еще хранится в архивах редакции? Впрочем, если и хранится, из фашистской Германии ее теперь не выудишь...
      Эйнштейн поглядел на хмурое лицо бойца:
      - А если дать вам другую статью?
      Боец покачал головой.
      - Нет, нужна именно эта. Ведь там впервые сформулирована знаменитая теория относительности. Это не просто статья. Это... взрыв! Молния! Землетрясение! И считаю своим долгом сообщить вам - за эту статью нам обещают четыре миллиона долларов...
      Четыре миллиона! Эйнштейну показалось, что он ослышался. Четыре миллиона! Да это же целое состояние!
      Или боец просто оговорился?
      - Четыре миллиона, - повторил боец. - Но что с того? Статьи-то ведь нет...
      Эйнштейн задумался. Он молчал долго. Боец стоя ждал.
      Эйнштейн размышлял, прикрыв глаза. Веки у него были тяжелые, набрякшие. Как у всех, кто много работает по ночам.
      Молчание длилось долго.
      Бойцу даже показалось, что старик задремал. Боец тихонько кашлянул.
      Эйнштейн поднял набухшие веки.
      - Приходите через два дня, - сказал он.
      Все эти два дня он сидел за столом и, как школьник, старательно переписывал свою статью из "Анналов физики".
      Работа была нудная. Но, переписав очередной абзац, он, как ребенок, говорил себе:
      - Еще одна пушка...
      А закончив страницу, усмехнулся:
      - А это уже целый самолет...
      Ни разу не мелькнула у него мысль, что четыре миллиона можно было использовать и иначе. Ну, ему-то самому немного надо. Целыми годами ходил он в старом свитере или потертой кожаной куртке. Но вот детям... Хорошо бы оставить кое-что детям. У него их четверо.
      "Как раз каждому по миллиончику", - так бы подумали многие.
      Но не Эйнштейн!
      Когда видный физик Иоганн Штарк получил Нобелевскую премию, он не растерялся. Деньги должны приносить доход. И Штарк купил на эту премию фабрику фарфора.
      А когда Эйнштейн получил Нобелевскую премию, он тут же роздал ее беднякам.
      ...Дымя трубкой, он прилежно переписывал статью. Страницу за страницей.
      Иногда мелькали у него и неприятные мысли. Болезненно честный, он понимал: в чем-то он обманывает этого не известного ему коллекционера.
      Все-таки рукопись не та. Хоть и написана тоже его рукой, а все же не та...
      А что, если вынырнет на свет старый, подлинный текст статьи? Впрочем... Откуда ему взяться? Ведь коллекционеры - люди дотошные, скрупулезные. Конечно, этот миллионер предварительно все проверил и убедился, что рукописи нигде нет.
      Без сомнения, она или навеки затерялась, или нацисты сожгли ее, как сожгли его дом, его книги...
      ...Через два дня антифашисты получили от Эйнштейна автограф статьи.
      А еще через некоторое время батальон "Авраам Линкольн" уже был в Испании и с ходу вступил в бой на реке Харама.
      На этом, пожалуй, можно и кончить маленькую повесть о рукописи Альберта Эйнштейна, один лишь эпизод из его прекрасной жизни.
      А может быть, стоит еще добавить, что впоследствии эта рукопись попала в библиотеку конгресса Соединенных Штатов.
      Коллекционер оказался не в убытке: он перепродал ее за шесть миллионов.
      НЯНЕЧКА
      Он стоял у окна и глухо барабанил пальцами по стеклу.
      Моросило. Нудная, утомительная погодка, неудержимо наводящая уныние. В сумерках виднелось лишь несколько чахлых кустов больничного садика.
      Пожилая нянечка тихо вошла в кабинет; главврач не обернулся. Нянечка посмотрела на него, покачала головой, взяла проволочную корзину, доверху наполненную бумажками, и вышла.
      Когда она вернулась, главврач все так же стоял у окна. И так же барабанил пальцами по стеклу.
      Нянечка вздохнула.
      Прошло уже два дня после той ужасной операции. А нянечке казалось, главврач все эти два дня вот так и стоит у окна.
      - Затопить, что ль? - спросила нянечка.
      Он обернулся. Кажется, лишь сейчас заметил, что в кабинете не один. Но ничего не ответил.
      Нянечка наложила дров в печку, нащипала растопку. А он все стоял у окна, словно высматривая что-то в полумраке.
      "Ужасно, - думал он. - Нелепо и ужасно".
      Говорят, у врачей постепенно вырабатывается профессиональная стойкость. Какой-то иммунитет. С годами они уже не так остро реагируют на болезни своих пациентов. И даже - на смертельные случаи.
      Но Михаил Николаевич еще очень молод. Всего полгода назад кончил институт. И лишь два месяца, как прибыл сюда, в поселковую больницу.
      В ушах у Михаила Николаевича все еще звучит истошный женский вопль:
      - Костенька! Светик мой родименький! Да на кого ж ты покинул деточек своих махоньких?!
      Растрепанная, с опухшим от слез лицом женщина бьется на мокром крыльце, пронзительно, по-кликушечьи причитает. Вокруг нее теснятся бабы, хотят увести. Но она не дается, вырывается, снова валится на осклизлые ступеньки.
      - Загубили Костеньку моего! Загубили, ироды! - дико вопит она...
      - Ужасно, - в смятении твердит Михаил Николаевич. - Ужасно!
      Первая смерть! Она потрясает. Кажется, ты, ты сам, вот этими руками...
      Нянечка Таисия Никифоровна, опустившись на одно колено, кочергой наводила порядок в печке, а сама думала о новом враче: "Вот уж не повезло! Только приехал в поселок, чуть не первая операция - и на-те - леталис! Нянечка не первый десяток лет работала в больнице и любила ученые слова. - И уж ладно бы старик, а то тридцать два годика, тракторист, и не хворал вовсе. И что - какой-то аппендицит!"
      Таисия Никифоровна знала: по поселку судачат - молод, мол, хирург, зелен, вот и пожалуйста - зарезал человека.
      Не вдолбишь же всем: сам, сам тракторист повинен. Живот у него давно побаливал. А последние три дня - резкие боли. Но врача не вызывал. Думал, грибами объелся. Пройдет. Вдобавок с грелкой валялся и еще слабительное принял. А для аппендицита это - самый вред.
      И на операции оказалось - поздно...
      Таисия Никифоровна украдкой глянула на хирурга. Он по-прежнему стоял у окна, спиной к ней.
      Таисия Никифоровна вздохнула.