Погруженный в свои тяжелые мысли, Леонид, войдя в зал, не заметил этого образцового порядка. Он негромко поздоровался и начал занятие.
      Но вскоре он все-таки почувствовал, что сегодня каждая его команда схватывается на лету и выполняется безукоризненно. Даже самые отстающие, вроде Нагишкина, которому с большим трудом давалось стильное плавание, занимались сегодня лучше обычного.
      «Что это с ними?» — думал Леонид.
      Он не знал, что ученики пристально следили за его попытками побить рекорд и горячо переживали неудачи Кочетова. Своими успехами они хотели порадовать учителя в тяжелые для него дни, хоть этим выразить ему свое сочувствие.

* * *

      На семинаре по химии получил «двойку» пловец, мастер Холмин — высокий, хорошо сложенный, красивый парень. Только рот портил его лицо: узкий, ,как щель, с тонкими плоскими губами.
      «Словно ножом прорезанный», — однажды подумал Леонид.
      За последний месяц это была уже вторая плохая отметка у Холмина. Однако он не слишком огорчался. Во всяком случае, товарищи из седьмой группы волновались гораздо больше его самого.
      Сразу же после лекций Аня Ласточкина — староста группы — устроила собрание.
      Когда потребовали у Холмина объяснений, он, правда, «для порядка» дал обещание исправить «двойку», но потом резко заявил:
      — А что, собственно, случилось? Не знал формулы этилового спирта? Но я же не собираюсь быть химиком, и учимся мы не в технологическом. Все равно — кончим институт и забудем всякие химии-физики.
      — Кем же ты собираешься быть? — насмешливо спросила Аня.
      — Во всяком случае, не ученым секретарем химического отделения Академии наук, не академиком и даже не членом-корреспондентом, — ехидно отрезал Холмин. — Я спортсмен.
      — Такой профессии в СССР нет! — спокойно заметила Аня. — У нас и спортсмены работают...
      — Не придирайся к слову, — отмахнулся Холмин. — Конечно, я буду трудиться. Стану тренером!..
      Но всем студентам было хорошо известно: мастеру Холмину днем и ночью грезилась алая майка чемпиона. Он мечтал только об одном — побыстрее получить почетное звание. А там — видно будет.
      — Какой из тебя тренер! — усмехнулся Кочетов. — Покажешь ученикам, как двигать руками, ногами — и только. А какие химические явления происходят при этом в организме, — чай, не объяснишь?
      — А это, чай, ты им за меня растолкуешь! — насмешливо скривив тонкие губы, отозвался Холмин.
      «Опять?! — разозлился Леонид. — Опять «чаи» гоняю?!»
      Он уже говорил совсем правильно. Но три слова, как занозы, застряли в его речи: «чай», «кажись» и «ужо». Они оказались дьявольски живучими и, сколько Леонид ни боролся, все-таки иногда прорывались в его речь.
      — Да, кстати, — вдруг с ядовитой улыбочкой прибавил Холмин. — Если мне память не изменяет... Один из будущих ученых-тренеров сам недавно получил «тройку» по анатомии!
      Леонид нахмурился. Это была правда. Увлекшись тренировками, он однажды не успел толком подготовить задание по анатомии. Правда, «тройка» — не «двойка», но все же...
      Собрание становилось все более бурным. Гимнастка Галя Зубова и штангист Федя Маслов дружно напали на Холмина.
      Потом взял слово Виктор Малинин.
      — Тут надо смотреть шире, — сказал он. — Холмин к сожалению, не одинок. Мне вот недавно один хоккеист — правда, не из нашей группы — жаловался: зачем, мол, ему изучать психологию? Разве тогда он будет лучше бить клюшкой по мячу? Не понимает, что без знания психологии не сможет он быть хорошим тренером.
      С этим, так сказать, «правым уклоном» надо решительно покончить. Но есть у нас и другие «уклонисты» — «левые», — такие студенты, которые науками-то занимаются, а о своем спортивном мастерстве не заботятся. Это уж «академики» чистой воды. Их только теория интересует.
      — Правильно! — крикнула Галя Зубова. — Например, Нина Бортникова.
      — Я как раз ее и имею в виду, — сказал Виктор Малинин. — Нина по всем теоретическим предметам имеет «пятерки» и «четверки». Хорошо? Конечно, хорошо! Но по практическим замятиям — и по конькам, и по волейболу, и по плаванию, и по гимнастике — у нее сплошные «троечки». Ну, куда это годится?
      Станет Нина Бортникова преподавать физкультуру в каком-нибудь институте. Прочтет студентам лекцию о том, как бегать на коньках. Объяснит все великолепно, а потом надо ведь самой надеть коньки и показать класс. Тут-то и выяснится, что преподавательница еле-еле ковыляет по дорожке. Конфуз! Никакого авторитета у Нины не будет.
      В нашем институте заниматься, конечно, не легко, — закончил Малинин. — Надо и общеобразовательные и специальные дисциплины изучать, и о своем личном мастерстве помнить! Все надо успевать!
      «Все надо успевать! — повторил про себя Кочетов. — Это, конечно, верно».
      Когда собрание уже заканчивалось, Леонид попросил слова.
      — Обязуюсь через две недели исправить «тройку» по анатомии, — коротко сказал он.
      Студенты одобрительно зашумели, и только Холмин иронически ухмыльнулся.
      В тот же день, вернувшись из бассейна, Кочетов засел за анатомию. Трудные латинские названия усваивались медленно. Мысли то и дело уводили в сторону. Но Леонид упрямо отгонял непрошенные думы.

* * *

      Когда через три месяца после первой попытки Кочетов десятый раз встал на стартовую тумбочку, в бассейне было уже немного зрителей. На трибунах собрались только те немногочисленные болельщики, которые все еще верили в Кочетова. Как всегда, у самой воды сидели однокурсники. Леонид взглянул на них и улыбнулся. Товарищи дружно замахали ему руками.
      «А цветов-то у них уже нет! — подумал Кочетов. — Завяли, наверно, цветы!»
      Леонид прошел дистанцию за 2 минуты 40,2 секунды, на четыре десятых секунды улучшил рекорд.
      И опять ему не засчитали результат. Судья снял его с заплыва, утверждая, что у Кочетова неправильны, несимметричны движения ног.
      Это был страшный удар.
      Кочетову на мгновенье даже показалось, что все против него. Он знал — это не так. Судья не мог поступить иначе: он строг, беспристрастен, но справедлив. Леонид был уверен, что он всей душой желает ему успеха. И все-таки Кочетову на миг показалось, что и этот судья против него.
      Но горькое разочарование продолжалось недолго.
      — В ближайший месяц, вероятно, не надо приходить? — спросил мастер Холмин.
      Он не сомневался, что десять неудачных попыток заставят этого «выскочку» образумиться и он перестанет тратить силы впустую.
      — Можешь не приходить! — спокойно ответил Кочетов. — Но я вскоре снова плыву!
      И опять ему не повезло. И одиннадцатый, и двенадцатый заплывы кончились неудачей. После двенадцатого заплыва Гаев строго-настрого велел Леониду неделю отдыхать и ни в коем случае даже близко не подходить к бассейну.
      Целую неделю Галузин, Федя-массажист и Кочетов бродили на лыжах по ленинградским пригородам. Приехав на станцию, название которой в железнодорожном расписании им чем-то приглянулось, они вылезали на заваленную сугробами платформу, надевали лыжи, рюкзаки и неторопливо шли куда глаза глядят.
      Этот способ «дезорганизованных вылазок» предложил Кочетов.
      — Так интереснее, — утверждал он.
      Действительно, они иногда забирались в такие места, что даже Галузин — коренной ленинградец — только крякал от удивления: он не знал, что здесь, совсем близко от города, еще сохранилась такая глухомань, такая «плотная» тишина, словно это какой-то таежный «край нехоженых троп, край непуганых птиц».
      В лесу зимой было так хорошо, что даже вечером, когда в наплывающих сумерках растворялись деревья, не хотелось уходить.
      — Чистый кислород, — убежденно говорил Федя, глубоко втягивая расширенными ноздрями прохладный, бодрящий лесной воздух. — Даже не кислород — озон! Целебная штука. В аптеках по восемь целковых за подушку такого воздуха платят...
      Зимой лес не переставал жить.
      Однажды Леонид долго наблюдал за большим дятлом: принеся шишку, он плотно вбивал ее в расщелину между стволом и суком, как в тиски, и, упершись хвостом в дерево, долбил шишку, выклевывая семечки. Дятел был, видимо, старый, мудрый. Постукает, повернет шишку, опять постукает — задумается, наклонив голову. Опять стучит — потом опять думает...
      «Выстукивает со всех сторон, словно доктор больного», — усмехнулся Леонид.
      Маленькие елочки высовывали из сугробов зеленые хвостики. Снег на солнце казался оранжевым, а в тени — отливал синевой.
      На привалах и в поезде Леонид с Федей часто сражались в шахматы: у них всегда была с собой карманная шахматная доска с дырочками для втыкания фигур. Играл Федя слабовато — «шестая домашняя категория» шутил он, — но зато попутно рассказывал много забавных историй из жизни знаменитых шахматистов. Он так непринужденно произносил имена Алехина и Ласкера, Нимцовича и Боголюбова, будто каждый день запросто распивал с ними чаи. Галузин, слушая Федю, лишь покачивал головой:
      — Артист! Право слово, артист!
      За эту неделю дважды побывали они в Филармонии. Раньше Леонид часто бывал здесь — и один, и с Аней — но в последние полгода из-за тренировок ни разу не заходил.
      «Дурак», — обругал он себя.
      Оркестр играл знакомую грустную мелодию. Нежно пели скрипки, и Кочетову казалось — это плещется вода. За неделю Леонид так соскучился по ней, что был уверен: пусти его сейчас в бассейн — побьет не только всесоюзный, но и мировой рекорд.
      Еще четыре дня ушли на тренировки. И вот Кочетов снова вышел на старт. Трибуны были полупустыми.
      — Тринадцатый заплыв, — шутили болельщики. — И число-то неудачное: «чертова дюжина»!
      Леонид встал на стартовую тумбочку. Простое лицо его выглядело суровым, решительным и сосредоточенным.
      Сигнал — и пловец в воде. Движения его уверенны и могучи. Кажется, плотная масса воды сама раздвигается перед ним, давая дорогу.
      — Браво, Леня! — кричали болельщики, не отрывая глаз от стремительно мчавшегося пловца.
      Они уже забыли, что еще недавно недоверчиво относились к его очередной попытке. Могучий ритм, слаженность, сила и красота движений пловца захватили их.
      — Нажми, Ленечка! — громко кричит Аня Ласточкина.
      — Нажми! — оглушительно требует рослый моряк.
      — Ле-ня! Ле-ня! Ле-ня! — дружно, четко скандирует группа студентов.
      — Давай!
      — Шибче!
      — Давай! — ревут трибуны.
      Все чувствуют — Кочетов победит!
      И он действительно победил.
      2 минуты 39,6 секунды показали секундомеры на финише. На целую секунду улучшен всесоюзный рекорд.
      Кочетов выходит из бассейна, блестящие капли воды сверкают на его гладкой коже. Главный судья объявляет результат и первым крепко жмет руку Леониду.
      И только тут всем становится ясно, какую огромную силу воли, какое несокрушимое мужество и упорство проявил этот девятнадцатилетний юноша. А Кочетов стоит возле узкой металлической лесенки, по которой только что вылез из воды. Он смущен и не знает, что он теперь должен сделать.
      Товарищи окружают Леонида. Со всех сторон к нему тянутся руки друзей. Он отбивается от поздравлений объятий. Лицо его теперь снова выглядит совсем еще мальчишеским. Он снимает шапочку, и русые, коротко остриженные волосы еще более усиливают его сходство с мальчишкой.
      Взволнованная Аня, энергично действуя локтями пробивается к пловцу. Глаза ее сияют, В руке — цветы. Правда, всего три розы, но и они достались ей с большим трудом. Розы зимой так дороги! И так быстро вянут!..
      Леонид берет цветы и крепко жмет Ане руку. Рядом ребята обнимают его, целуют.
      «А что, если и я?..» — думает Аня.
      Но не решается.
      Словно из-под земли появляется толстый мужчина. Это корреспондент. Он проталкивается к Кочетову и, стараясь не замочить костюм о мокрое тело пловца, с энтузиазмом трясет его руку.
      — Читатели хотят знать, — как вам удалось побить рекорд... — спрашивает он, держа наготове перо и блокнот.
      Леонид в растерянности.
      «В самом деле — как мне удалось? Как?»
      — Работал, ну и все, — смущенно отвечает он корреспонденту.
      На память приходит любимая поговорка Галузина: «километры делают чемпиона». Сказать? Пожалуй, не стоит: слишком хлестко.
      — Тренировался, — коротко добавляет он. — Каждый день. Утром и вечером...
      Из бассейна они опять идут втроем — Кочетов, Гаев, Галузин. На улице тихий морозный вечер. Снег весело скрипит под ногами. Прохожие удивленно оглядываются на трех шумных мужчин, один из которых идет зимой с огромной корзиной пышных белых гортензий и тремя розами. Леонид несет и корзину, и розы впереди себя, на вытянутой руке, так осторожно, словно они стеклянные.
      Все трое на ходу оживленно вспоминают подробности только что закончившейся борьбы. Потом замолкают и идут, думая каждый о своем.
      Кочетову кажется, что рекорд он поставил уже давным-давно.
      «А теперь что? — думает Леонид. — Не сидеть же сложа руки! Какой мировой рекорд на двести метров?» — пытается вспомнить он.
      И сам удивляется — забыл! Странно — ведь он отлично помнил эту цифру и вдруг забыл. Не то 2 минуты 38,1 секунды, не то 2 минуты 37,9 секунды. Собственно, не так уж много отделяет его от мирового рекорда. Чуть побольше секунды.
      Ему очень хочется сейчас же проверить, но Леонид стыдится спрашивать об этом у своих спутников.
      Ведь только что он поставил рекорд страны. Неудобно уже думать о мировом рекорде. Чего доброго, сочтут его самонадеянным.
      Гаев идет возле самых домов. Он методично сбивает ногой свисающие с водосточных труб сосульки и не пропускает ни одной ледяной дорожки, чтобы не прокатиться. Настроение у него чудесное.
      «Отличный парень! — думает Николай Александрович, с улыбкой глядя на Кочетова. — Молодец!»
      «Надо и мне поднажать! — решает он. — Мой же собственный результат в «двадцатке», конечно, можно улучшить. Удивительно, — отчего никто до сих пор не сделал этого? Просто ленятся, наверно. Надо нашего Сергея Смирнова подтолкнуть. Блестящий лыжник. Почему бы ему в самом деле не стать чемпионом «двадцатки»? Да и мне самому улучшить свое время не грех!»
      Галузин тоже задумался. Но мысли Ивана Сергеевича бегут не вперед, как у его друзей, а возвращают Галузина к давно прошедшим временам. Он видит себя в 1920 году, молодым, только что демобилизованным из красной конницы, парнем.
      Тяжелое, голодное время. Разруха, Он организует рабочие спортивные клубы, маленькие спортплощадки, открывает первый в России теннисный корт и первый бассейн. Время не подходящее для спорта, но вокруг Галузина объединяется группа таких же, как он, энтузиастов.
      1925 год. Ивану Сергеевичу вспоминаются занятия гимнастикой в сыром, пахнувшем плесенью гулком зале. Тренировались всего пять человек. В бывшем церковном зале стоял такой холод, что они, проделав упражнения на снарядах, выскакивали на улицу, чтобы не замерзнуть.
      Тощие церковные крысы с голодухи совсем очумели. Бродили среди бела дня, волоча по холодным каменным плитам длинные, как бечевки, голые хвосты, и пытались даже грызть стойки брусьев. Когда крысы очень уж надоедали, спортсмены разгоняли их, швыряя в зверьков сапогами.
      Много времени отнимали бесконечные хозяйственные и организационные дела и дискуссии: «Нужен ли бокс?», «Варварство это или спорт?»
      Галузин в те суровые времена испробовал на себе модные системы тренировки, «сгонял вес», занимался лыжами, французской борьбой, боксом. Но больше всего плаванием. Вода всегда тянула его к себе.
      Однако Галузин не стал чемпионом. Времена были тяжелые, о настоящей тренировке не приходилось и думать. Да и поздновато он стал заниматься спортом, с двадцати пяти лет.
      Постепенно его все больше и больше привлекала работа учителя. Вырастить молодежь бодрой, сильной, смелой — разве это не благородная задача?!
      И вот сейчас Иван Сергеевич шел и думал. Нет, его жизнь не пропала даром, хотя он и не ставил рекордов. Рабочие живут в созданных ими вещах, инженер — в спроектированной им машине, писатели — в книгах. А тренер, как и всякий учитель, живет в своих учениках. Сегодняшняя победа Кочетова — это, конечно, и его победа. Он передал Леониду свой опыт, свое умение, свое Упорство. Он воспитал рекордсмена.
      Галузин отрывается от воспоминаний и оглядывается на примолкших спутников.
      Кочетов первый нарушает молчание. Поборов смущение, он спрашивает у друзей, какой мировой рекорд на двести метров брассом.
      Гаев переглядывается с Галузиным и одобрительно хлопает Леонида по плечу.
      — Правильно! — говорит он. — Наши пловцы должны быть лучшими в мире! Пока это, к сожалению, не так. Но будет! Будет так!..
      Воодушевившись, он даже запевает популярную институте «Студенческую» песню:
      Молодым открыты все пути.
      Время не ждет!
      Наш девиз: всегда вперед идти!
      Только вперед!
      Как многие люди, лишенные слуха, Гаев любит петь.
      «Дома жена не позволяет, — мол, терзаю ее уши, — бывало, рассказывал он друзьям. — Так я хоть на лыжне выпеваюсь!»
      ...Едва Гаев запел, Галузин перчаткой прикрыл ухо.
      — Грубо! — сказал Гаев. — Ну, добре! Не хотите наслаждаться — вам же хуже. Умолкаю.
      Он повернулся к Леониду.
      — Ты вот сегодня испортил настроение сэру Томасу, — улыбаясь, сказал Николай Александрович. — Да и не только ему... Но впереди много трудных состязаний! И я надеюсь, Леня, — ты еще не раз испортишь аппетит заокеанским мистерам!
      Все трое громко смеются. Далеко разносится в морозном воздухе их смех. От него колышутся и, кажется, даже слегка звенят замерзшие лепестки роз в руке у Леонида.

Глава пятая.
«Бабочка»