Когда Кочетов проснулся, ему показалось, что он находится в плавательном бассейне. Сверкали облицованные белыми кафельными плитками стены. Блестел белый потолок.
      И только увидев стоявшие почти вплотную друг к другу никелированные больничные кровати, Леонид вспомнил, что он в госпитале.
      Его доставили сюда лишь вчера, но он уже успел познакомиться с соседями. В госпиталях, как и в поездах, люди сходятся быстро.
      Соседом Кочетова справа был летчик, с нежной фамилией Голубчик. Эта «голубиная» фамилия совершенна не подходила могучему летчику-лейтенанту. Самолет его подбили. Но он, спасая машину, не пожелал выброситься с парашютом. Совершив рискованную посадку на большой поляне в лесу, Голубчик сломал бедро. Несмотря на боль, терзавшую его, летчик держался всегда одинаково спокойно и даже весело. Пребывание в госпитале лейтенант называл «вынужденной посадкой».
      — Скоро полечу! — уверенно заявлял Голубчик. Он подолгу глядел с койки в госпитальное окно, где виднелся небольшой клочок хмурого неба. Каждое утро он внимательно прочитывал все газеты, доставляемые в палату, а потом,, чтобы занять время, решал замысловатые шахматные задачи.
      Соседом Кочетова слева был хмурый, молчаливый, пожилой партизан Степанчук. Он все время лежал на боку, повернувшись лицом к стене.
      Раненые шепотом передавали друг другу его историю. Фашисты захватили деревню, где он жил. Узнав, что он партизан, гитлеровцы сожгли его жену и троих детей.
      Сам Степанчук с двумя товарищами-партизанами лежал в это время в лесочке, возле деревни, и видел, как фашисты поливали керосином неподвижные тела его жены и старшей дочери, а младших детей бросали в горящую избу.
      Руки Степанчука сами, против воли, навели оружие на толпу врагов. Товарищи вырвали у него винтовку; выстрелив, он только бессмысленно погубил бы себя и их.
      Казалось, он окаменел в своем горе: не пролил ни слезинки и не сказал ни слова. Степанчук едва дождался ночи и вместе с двумя партизанами закидал гранатами избу, в которой спали гитлеровцы. Потом он каждую ночь уходил на диверсии: взрывал мосты и склады, подстерегал в лесу немецкие машины, меткими выстрелами убивал вражеских офицеров.
      Однажды он заминировал дорогу, по которой ехали гитлеровские мотоциклисты. Восемь машин взлетело на воздух, но и сам Степанчук был тяжело ранен. На самолете его доставили через линию фронта в госпиталь.
      Ничто теперь не интересовало партизана: он хотел только одного — быстрее встать на ноги и снова уйти в леса, бить гитлеровцев.
      Леонид проснулся позже всех в палате. Очевидно, дали себя знать две бессонные ночи, проведенные в разведке.
      — Как изволили почивать в новом доме? — первым весело приветствовал его лейтенант Голубчик.
      — Отлично! — ответил Леонид и хотел привычно всем телом до хруста в костях потянуться после сна.
      Но сразу побледнел и закусил губу: в плече и в правой руке возникла острая боль. Она разлилась по всему телу, на лбу и переносице выступили крупные бисеринки пота. Эта острая боль как бы напоминала: «Не забывай — ты ранен!»
      И сразу тяжелые, мучительные мысли нахлынули на Леонида. Они возникли у него еще вчера.
      Санитарный самолет приближался к Ленинграду, когда Кочетов, лежа на носилках, впервые посмотрел вниз. И первое, что он увидел, была знакомая излучина Невы... зеленый остров... стадион.
      Стадион! Здесь он не раз совершал свои заплывы и тренировался под руководством Ивана Сергеевича, лежавшего теперь рядом на плавно покачивающихся носилках. Леонид хотел еще раз взглянуть на стадион, но он уже уплыл под крыло самолета.
      Прощай, стадион! Никогда уже не встанет мировой рекордсмен Леонид Кочетов на стартовую тумбочку! Никогда не сможет он лететь быстрокрылой бабочкой над землей, вызывая восхищенные возгласы зрителей. Куда годится пловец с изуродованной рукой!
      На память ему останутся только его рекорды. Но и рекорды недолговечны. Их бьют! Он сам бил их не раз!
      И он должен будет безучастно смотреть с трибуны, как бьют его рекорды. А зрители, сидящие рядом, будут шептаться, с сожалением глядя на него. И он услышит этот сочувственный, жалостливый шепот:
      — Инвалид! А ведь какой был пловец!
      «Был!»... — так и скажут.
      Пловца-рекордсмена Леонида Кочетова уже нет. Есть человек с разбитым плечом и изуродованной рукой.
      Эти мысли преследовали Кочетова весь остаток дня, пока он уже в госпитале не забылся тяжелым сном.
      Проснувшись, Леонид проглотил поданную ему еду, вяло сказал несколько слов соседям по койке и снова заснул.
      А сейчас, утром, на него снова напало тягостное раздумье.
      Летчик предложил сыграть в шахматы, но Леонид не расслышал.
      «Что-то скажут врачи?» — лихорадочно думал он.
      Приближался час утреннего врачебного обхода.
      — Главное, не давай резать! — шепотом посоветовал ему летчик, когда за дверью палаты послышались шаги многих ног. — Врачи — они на это мастера! Чик-чик — и готово! Без хлопот! — и лейтенант с головой накрылся одеялом.
      В палату вошел высокий молодой профессор, окруженный целой свитой врачей, ординаторов и ассистентов в белоснежных, жестко накрахмаленных халатах. Многие из врачей и ординаторов были по возрасту старше профессора, но все они обращались к нему очень почтительно.
      Из-под халата профессора виднелась генеральская форма. Говорил он негромко, но уверенно. Легко ступая проходил профессор вдоль рядов кроватей, останавливаясь возле тяжело больных и просматривая диагнозы новичков. Память у него была изумительная: он помнил не только болезни, но и фамилии, а часто и имена всех больных, переполнявших огромный госпиталь.
      — Когда привезли? — коротко, ни на кого не глядя, спросил профессор, подойдя к постели Кочетова. Не успел Леонид открыть рот, как ординатор доложил:
      — Вчера вечером, Степан Тимофеевич. Ранение в плечо. Шесть осколков мины. Поврежден плечевой сустав, порваны сухожилия, перебиты нервы.
      И понизив голос, прибавил:
      — Леонид Кочетов — чемпион страны и рекордсмен мира по плаванию...
      Леонид удивленно посмотрел на ординатора: откуда тот успел узнать, что он пловец?
      Молодой профессор, казалось, не слышал последних слов. Он сел на табуретку у постели Кочетова, приказал снять повязки и долго ощупывал плечо и руку Леонида. Пальцы Степана Тимофеевича, длинные, тонкие, с шелушащейся кожей, разъеденной бесконечными дезинфекциями, то неслышно касались плеча Леонида, то сильно надавливали на рану. Тогда было очень больно, но Кочетов терпел, не подавая вида.
      — Врачу все равно — чемпион или не чемпион лежит перед ним, — вдруг негромко заметил профессор ординатору. Он встал и, сказав несколько слов по-латыни, двинулся дальше.
      Леонид был смелым человеком. Он отважно сражался на фронте, ежечасно рискуя жизнью. Но тут впервые испугался. Ему показалось, что профессор произнес страшное, холодное и острое, как нож, слово — «ампутация».
      — Профессор! — не в силах сдержать волнения, срывающимся голосом произнес он. — Профессор, скажите... надо отнять руку?
      Профессор недовольно остановился и вдруг широко улыбнулся. Потом лицо его опять стало серьезным.
      — Нехорошо, товарищ чемпион! — строго сказал он. — Очень нехорошо! Врачи не стремятся резать во что бы то ни стало, как думают некоторые не очень сознательные товарищи, хотя они и в лейтенантском звании, — тут он насмешливо посмотрел на летчика. — Вас будут лечить! Да, лечить. А резать, возможно, тоже придется.
      Когда профессор вместе с врачами и ассистентами удалился, в палате наступила тишина.
      Обычно после врачебного обхода раненые долго и горячо обсуждали каждое слово профессора, делали свои заключения о состоянии здоровья каждого из соседей. Но сегодня вся палата молчала, будто сговорившись. Леонид то и дело ловил на себе быстрые, сочувственные взгляды больных. Даже неугомонный лейтенант, никогда не пропускавший случая поострить, ни словом не откликнулся на замечание профессора. Он достал из тумбочки сборник шахматных этюдов и задач и сделал вид, будто всецело поглощен решением их.
      Только Степанчук, лежавший, как всегда, лицом к стене, вдруг повернулся и сказал Леониду:
      — Слушай-ка, пловец! Возьми-ка из моей, значит, тумбочки склянку одеколона!
      И, словно смутившись за свой неожиданный подарок, Степанчук хмуро добавил:
      — Студентки принесли. А на кой он мне ляд? Отродясь духами не баловался.
      И снова отвернулся к стенке.

* * *

      На следующее утро сестра предупредила Леонида о предстоящей операции. Не успела она закончить фразы, как лейтенант Голубчик стал громко рассказывать какую-то историю про своего товарища, майора. У того будто бы была перебита не одна рука, а обе, да так, что они висели неподвижно и держались только на коже: кости и мускулы были начисто отделены от плеча. И что же? Врачи так ловко срастили майору кости и сшили мускулы, что теперь он шутя поднимает двухпудовые гари.
      А когда лейтенанту показалось, будто кто-то в палате недоверчиво гмыкнул, он стал с жаром доказывать, что после перелома кости сращиваются очень прочно и становятся еще крепче, чем были.
      Кочетов не мог не улыбнуться, понимая наивную хитрость летчика. Желая ободрить Леонида, лейтенант так увлекся, что не замечал противоречивости своих слов: вчера он жестоко ругал врачей, а сегодня восхищался ими.
      Вскоре пришли санитары и повели Кочетова в операционную. Его уложили на длинный стол. Расширенными ноздрями он втянул воздух. В операционной стоял особенный, острый, чуть приторный запах: смесь паров йода, эфира, спирта и еще каких-то медикаментов. Через приоткрытую дверь он видел, как в соседней комнате высокий пожилой профессор-хирург в халате и брезентовых сапогах долго-долго, минут пять, тщательно с мылом и щеткой мыл руки. Потом тазик с водой убрали. Леонид с облегчением подумал, что длительное умывание, наконец, кончилось. Но воду сменили, и профессор опять стал мыть руки. Потом он смочил их каким-то раствором и еще протер спиртом.
      Последнее, что видел Кочетов, был стерильный халат, который сестра надела профессору поверх его обычного халата.
      На длинный операционный стол перед лицом Леонида поставили маленькую ширмочку-экран. Теперь его взгляд упирался в металлический каркас и белую ткань.
      Кочетов уже не видел, как над ним склонился хирург. Белая шапочка закрывала его волосы и лоб. Марлевая повязка скрывала рот, нос и всю нижнюю часть лица, Между повязкой и шапочкой сверкали лишь быстрые, умные глаза.
      Операция началась. Острым скальпелем хирург сделал первый разрез. В коридоре, над дверью операционной, зажглась надпись: «Тише! Идет операция!»
      Только иногда хирург отрывисто бросал какие-то слова, и его помощник и сестры — тоже в белых халатах, белых шапочках и марлевых повязках на лицах — подавали ему нужный инструмент или сжимали кровоточащие сосуды специальными зажимами. Да изредка слышалось звяканье металла — это хирург опускал использованные инструменты в никелированный бачок или ассистент бросал извлеченные из раны осколки мины в широкий металлический тазик.
      Операция продолжалась уже больше часа. Наконец хирург на минуту приостановил свой напряженный труд. Крупные капли пота блестели у него на лбу.
      Сестра подала ему иглу, и он снова склонился над распростертым на столе телом Леонида.
      Хирург так углубился в работу, что даже напевал что-то про себя. Казалось, он вовсе не слышит, как за окном воют сирены, оповещая ленинградцев об очередной воздушной тревоге.
      Это был один из самых известных советских хирургов — профессор Кулик. Леонид, конечно, не знал, что вчера после утреннего обхода молодой профессор Степан Тимофеевич Рыбников собрал у себя лучших врачей госпиталя и вместе с ними обсуждал, как лучше лечить Кочетова.
      «Как предотвратить ампутацию?»
      Степан Тимофеевич позвонил своему учителю — профессору Кулику. Кулик, по горло занятый работой в двух госпиталях и обучением студентов, приехал в тот же вечер. Он осмотрел Кочетова и сразу предложил сам сделать сложную операцию. И вот теперь, склонившись над Леонидом, профессор тщательно сшивал разорванные сухожилия, соединял поврежденные сосуды и нервы.

* * *

      Тридцатого августа, через двадцать пять дней после операции, с руки и плеча Леонида были окончательно сняты бинты.
      Операция прошла блестяще, но все-таки Кочетов содрогнулся, увидев свою тонкую, со сморщенной кожей и дряблыми мускулами, израненную руку. Она, как и прежде, висела плетью, не сгибаясь ни в локте, ни в кисти. Пальцы, сведенные судорогой, были намертво сжаты в кулак. Разжать этот кулак Леонид не мог: нервы, управляющие движением кисти, были парализованы. Профессор Кулик извлек из руки и плеча пять осколков мины, но под лопаткой осколок еще оставался. Он глубоко проник в тело, и врачи решили его не удалять. Потребовалась бы сложная операция, а опасности для организма осколок не представлял.
      Леонид долго глядел на свою руку и горько усмехался. Да, врачи сделали все, что могли. Честь им и слава — они спасли руку от ампутации. Но что толку? Зачем ему эта безобразно висящая плеть? Какая разница — есть у него рука или» нет, раз она все равно неподвижна?
      Часами простаивал Кочетов у госпитального окна, выходившего в узкий переулок. В доме на противоположной стороне переулка на всех окнах белели наклеенные крест-накрест бумажные полоски. По вечерам окна затягивали одеялами и шторами, переулок погружался в темноту. Днем мимо госпиталя торопливо проходили озабоченные ленинградцы с противогазами через плечо. То и дело громыхали трехтонки, в которых вплотную друг к другу стояли девушки с лопатами в руках: они ехали за город копать противотанковые рвы. По сигналу воздушной тревоги переулок сразу опустел.
      Тревожные мысли все сильнее охватывали Леонида.
      На крыше противоположного дома, возле широкой кирпичной трубы, построили навес из досок и старых листов кровельного железа. Под навесом поставили скамейку. По сигналу воздушной тревоги из чердачного окна на крышу вылезали два паренька лет тринадцати-четырнадцати с противогазами и огромным биноклем. Стоя под навесом, они насупившись разглядывали небо.
      «Даже школьники, — хмурился Кочетов, подолгу наблюдая за этими пареньками. — Даже школьники помогают... А я?»
      В подворотне дома сидела пожилая женщина в платке и очках. Она все время что-то вязала: спицы так и мелькали в ее руках. Едва раздавался сигнал, она откладывала вязанье и деловито загоняла прохожих в бомбоубежище.
      «И старухи тоже», — думал Кочетов.
      Правда, он ни в чем не мог упрекнуть себя. Честно выполнил свой долг, не хуже других бойцов, лежащих в госпитале. И все же...
      «Они скоро покинут койки, снова возьмут в руки оружие. А я? Даже выйдя из госпиталя, я останусь наблюдателем. Инвалид! Все. Точка».
      Ночью, когда вся палата погружалась в сон, он подолгу лежал, глядя в темноту, без конца вороша одни и те же невеселые думы. То в том, то в другом конце палаты слышалось бормотанье, шум. Один из раненых в бреду каждую ночь хрипло звал какую-то Полину. Другой торопливо, бессвязно рассказывал, как его взвод оборонял высоту «224».
      — Ермольчук убит, Табидзе убит. Нас, стало быть, всего четверо. А фрицев — пожалуй, рота...
      Кто-то тихо просил пить, кто-то четким, строевым голосом командовал:
      — По порядку номеров — рассчитайсь!
      Леонид каждую ночь молча слушал бессвязный бред.
      «Инвалид... Я — инвалид», — без конца повторял он себе, будто боялся забыть это.
      А палата продолжала жить своей особой, строго размеренной больничной жизнью. События большого мира врывались в нее свежими страницами газет, знакомым голосом радиодиктора да рассказами сестер о том, что сегодня у Витебского вокзала поймали диверсанта, а вчера с крыши госпиталя видели, как советский летчик сбил немецкий самолет.
      В центре жизни палаты, как это всегда бывает в больницах, было состояние самих раненых. Улучшение или ухудшение здоровья каждого горячо обсуждалось всеми.
      Первым стал поправляться лейтенант Голубчик. Ему разрешили передвигаться, и он подолгу бодро стучал костылями в длинных коридорах госпиталя. От, него больные узнавали, что происходит в соседних палатах, кого вчера доставили в госпиталь и почему вот уже два дня на обед не дают компота.
      Кочетов тоже был «ходячим», но он, в противоположность летчику, целыми днями лежал на койке или стоял у окна. Товарищи пытались отвлечь Леонида от его горьких дум. Лежачие больные нарочно часто обращались к нему с просьбами то сходить за газетами, то узнать, который час, то отнести в почтовый ящик, висевший в госпитальном коридоре, письмо.
      Леонид выполнял все поручения товарищей, но делал это безучастно и даже, идя за газетами или опуская письмо в почтовый ящик, продолжал думать о больной руке.
      Его угнетало сознание своей беспомощности и бесполезности.
      А сводки с фронта были неутешительные. Пятого сентября в палату просочилось тревожное известие- немцы заняли Мгу. Последняя железнодорожная ниточка, связывавшая Ленинград с «Большой землей», порвана. Раненые хмуро обсуждали эту новость, не зная, что она уже давно устарела — всем ленинградцам это было известно еще десять дней назад.
      Все чаще и чаще звучало теперь в разговорах грозное, леденящее слово «блокада».
      Кочетов, лежа на госпитальной койке, много раз перечитывал листок бумаги, принесенный кем-то в палату еще 21 августа. В этот день везде — на столбах, на стенах домов, на рекламных щитах — появились такие листки.
      «Товарищи ленинградцы, дорогие друзья!..» — писали Жданов и Ворошилов. Они призывали всех грудью защищать родной город.
      Леонид перечитывал обращение и мрачно откладывал его в сторону.
      «К сожалению, это не ко мне, — с досадой думал он. — Я уже никого не могу защищать. Наоборот, меня самого, как младенца, должны другие...»
      Он решил не сообщать тете Клаве о своем ранении. Зачем понапрасну волновать ее? И без того сейчас у всех хватает горя.
      Но однажды не выдержал и поздно вечером позвонил домой.
      — Алло! — услышал он в трубке такой знакомый и родной голос тети Клавы. Но теперь он был не бодрым и веселым, как всегда, а усталым, тихим.
      Леонид заранее твердо решил — он только убедится, что тетя жива, здорова, но сам не скажет ни слова. Но, услыхав этот усталый, старческий голос, он чуть не нарушил своего решения.
      — Алло! — повторила тетя Клава. — Алло! Кто говорит?
      Леонид слышал даже, как она пробормотала: «Как плохо стал работать телефон!» — и повесила трубку.
      С каждым днем Кочетов все больше замыкался в себе. Он был хмур, молчалив и все время о чем-то напряженно думал.
      — Хватит тебе мыслить! — сердился лейтенант Голубчик. — Вот еще философ! Давай в шахматы сгоняем?
      Леонид не отвечал.
      Он стал вялым и апатичным. Даже на массаж и электропроцедуры его приходилось загонять чуть не силком.
      «Написать Ане? — иногда думал он. — Может, она у матери, в Ленинграде?»