Все чемпионы хорошо знают это. И потому, достигнув блестящих результатов, они все точнее и тщательнее шлифуют каждое движение и крайне редко отваживаются менять свою технику.
Гаев сосредоточенно размышлял.
Рискованный шаг задумал Кочетов — это ясно. Чего доброго, — одним махом потеряет все свои мировые рекорды. Но, с другой стороны, — как добиться новых успехов? Не топтаться же на месте!
— Це треба разжувати, — наконец сказал Гаев. — Иди-ка домой, а я подумаю.
На другой день Леонид, придя в бассейн, испугался, увидев лицо Галузина. «Казак» за один день словно постарел. Великолепные усы его не топорщились гордо, как всегда, а висели обмякшие, будто их кто-то жевал. Громкий и уверенный тренерский бас тоже пропал. Говорил Иван Сергеевич медленно и тихо.
— Что с вами? — встревожился Кочетов.
— Старость, Леня! Всего одну ночь не поспал — и сразу заметно.
— Чего же вам не спится?
Галузин помолчал, словно раздумывая, — говорить или нет?
— Был у меня вчера Гаев, — кратко сообщил он.
Оба сразу замолчали. Леонид с волнением ждал, что скажет тренер. Как отнесся к его дерзкой затее?
— Старость, наверно, пришла, Леня, — негромко повторил Иван Сергеевич. — Боюсь! Стыдно сказать, буденновец, а боюсь.
— И я боюсь! — честно признался Кочетов. — Может, зря я все это затеял?
— А вот Гаев не боится! — негромко продолжал Галузин. — Дерзайте, говорит. Смелые всегда побеждают. Но с умом дерзайте. Не сдавайте головы на склад.
— Ну, и как вы решили?
— Придется дерзать! — тяжело вздохнул Иван Сергеевич. — Страшно, но другого выхода нет.
И они начали дерзать. Едва лишь изменили положение рук при гребке, — неумолимая стрелка секундомера сразу, словно обрадовавшись, прыгнула через несколько делений. 2 минуты 34,3 секунды!
— Это временное отступление перед новым рывком вперед, — успокаивали себя Галузин и Кочетов.
Но спокойствие не приходило. Отступление налицо, а будет ли потом рывок, — это еще, как говорится, бабушка надвое сказала.
Однако сдаваться было нельзя. Полтора месяца Леонид и его учитель разучивали новые движения, добиваясь наибольшей четкости и автоматичности. Отложив секундомеры, они отшлифовывали свою новинку, стараясь не думать о маленькой черной стрелке.
И только через полтора месяца они снова попробовали положить свою упорную работу на секундомер. И снова, будто издеваясь, стрелка показала, что пловец движется очень медленно. Правда, на этот раз Леонид отстал от своих прежних результатов на 3, а не на 4 секунды. Но для пловца и 3 секунды — целая вечность.
Было от чего впасть в уныние. Казалось, их «новинка» неудачна. Однажды Кочетов даже смалодушничал и, когда Галузина не было в бассейне, попробовал плыть по-старому. Он плыл изо всех сил, не щадя себя, и думал!
«Может, еще не все потеряно. Может быть, еще не поздно вернуться к старому?»
Но злорадная стрелка показала, что старые результаты безвозвратно утрачены. Да Леонид и сам чувствовал — плыть по-старому он уже не может: руки сбиваются, путая старые и новые движения.
Пути к отступлению были отрезаны.
В один из таких тяжелых дней Леонид сидел в кабинете Галузина. Вдвоем они просматривали свежие газеты, только что принесенные уборщицей, тетей Нюшей.
— Леня! — вдруг сказал Галузин. — Смотри!
Иван Сергеевич держал в руках «Правду». На второй странице бросался в глаза крупно набранный заголовок: «К мировым рекордам».
Не отрываясь, прочитали Кочетов и Галузин статью.
«Недавно, — сообщала газета, — красноармеец Григорий Новак добился блестящего успеха в троеборье (толчок штанги левой, правой и двумя руками). Он толкнул в общей сложности 400 килограммов, что на 12,3 килограмма превышает рекорд мира, принадлежавший египтянину Тоуни.
Достижение Г. Новака — двадцать седьмой мировой рекорд советских штангистов».
«Здорово! — восхищенно переглянулись Кочетов и Галузин. — Ведь всего фиксируется 35 мировых рекордов по штанге. И 27 из них принадлежат теперь советским спортсменам. Значит, на долю всех остальных стран мира приходится всего 8 рекордов!»
«Этим не исчерпываются успехи советских физкультурников, — писала дальше «Правда». — Лучше всех женщин в мире бросает диск Нина Думбадзе, толкает ядро Т. Севрюкова. Дальше всех прыгает с места в длину Д. Иоселиани».
«Мы научились проводить массовые спортивные соревнования, в которых участвуют миллионы людей, — говорилось в газете. — Прошедшая зима ознаменовалась небывалым подъемом лыжного спорта. Около 10 миллионов человек участвовало в кроссах...»
— Десять миллионов лыжников! — Леонид даже тихонько свистнул. — Неплохо.
«Все это очень хорошо, — продолжала «Правда». — Массовость — основа, главное в советском физкультурном движении. Но нельзя отказываться от дальнейшего повышения спортивно-технических результатов, от завоевания рекордов, в том числе и мировых. Рекорд — это прежде всего показатель спортивной культуры. И чем больше высших спортивных достижений будет принадлежать нашей стране, тем лучше».
— Тем лучше! — повторил Галузин.
«В нашей стране насчитывается немало выдающихся спортсменов, способных побить мировые рекорды, — уверенно утверждала «Правда». — Советская общественность вправе ждать мировых рекордов от таких замечательных спортсменов, как...»
Тут Леонид остановился, чувствуя неистовые удары своего сердца.
«От таких замечательных спортсменов, как пловец Л. Кочетов, легкоатлеты А. Пугачевский, А. Демин, Ф. Ванин, Н. Озолин».
Леонид передохнул и быстро прочитал конец статьи:
«Мы должны организованно вести борьбу за мировые рекорды во всех областях Спорта».
Леонид положил газету на стол. Губы его пересохли, «Так, — растерянно думал он. — Так...»
Радость была настолько сильна, что мешала сосредоточиться.
Он чувствовал только одно: «Правда» обращалась прямо к нему, Леониду Кочетову! Это большая честь и доверие!
Очевидно, то же ощущал и Иван Сергеевич.
— Ждут от нас... Новых ждут побед, — сказал тренер.
Помолчал и прибавил:
— Честь велика! Но и ответственность... — он покачал головой. — Неужели подведем?!
...Еще упорнее принялись Галузин и Кочетов штурмовать рекорд. Но прошел еще месяц, а результатов все не было.
Несмотря на огромную выдержку и настойчивость Леонида, ему начинало казаться, что их и не будет.
— Терпение, терпение, Леня, — повторял Гаев, который теперь снова, как в дни, когда Леонид устанавливал свой первый рекорд, стал частым гостем в бассейне. — Победа придет!
— Победа придет, надо только работать! — больше по старой тренерской привычке, чем в силу действительной уверенности, вторил ему Галузин.
Однако никто не осмелился бы сказать, что они мало работают, а победа не приходила...
И все же она пришла!
Через полмесяца стрелка вдруг стала более послушной. С каждой неделей они отвоевывали у нее драгоценные доли секунды, и с каждой неделей стрелка описывала все меньший круг по циферблату. Они уже подошли к своим старым показателям.
— Только не сдавай! Только не останавливайся! — повторял Галузин.
Но Леонид и не думал останавливаться. Рубеж — свой наивысший прежний показатель, 2 минуты 30,3 секунды — он перешел легко, будто шутя. И казалось, также легко он сбросил еще две десятых секунды, потом еще две и еще одну десятую.
Победа пришла! В июне 1941 года спортсмены, болельщики, и корреспонденты газет собрались в ленинградском бассейне на улице Правды. В этот день Леонид Кочетов снова вернул себе мировой рекорд, проплыв двухсотметровку за 2 минуты 29,8 секунды.
— Как легко вы плыли! — восторженно сказал Кочетову какой-то длинноволосый юноша. — Наверно, вот так же легко, в порыве вдохновенья, создавали свои лучшие произведения гениальные композиторы!
Кочетов, усмехнувшись, загадочно ответил:
— Секунда за год!
Действительно, ровно год продержался рекорд Важдаева. Ровно год неустанной работы потребовался Кочетову, чтобы сбросить всего одну секунду. Да, нелегко даются рекорды!
Длинноволосый юноша не понял Кочетова, и Леонид пояснил:
— Я думаю, Чайковский и Глинка, Бетховен и Моцарт немало работали над самыми лучшими своими вещами. А нам теперь кажется, — они созданы единым дыханием. Ничто не дается без труда. Но этот труд обычно скрыт от зрителя.
* * *
Как ни странно, Леонид никогда не был дома у своего тренера. Поэтому сейчас, впервые попав в комнату Ивана Сергеевича, Кочетов с любопытством озирался.
Сама комната — и своими размерами (в ней было метров пятьдесят), и пятью окнами со сплошными зеркальными стеклами, и высоким лепным потолком — напоминала зал.
В углах, под потолком, странно было видеть четыре фигуры античных красавиц с лампами в руках: под одной из них висела длинная изогнутая сабля в потертых ножнах с алым бантом на эфесе; а под другой — две пары боксерских перчаток: одни, большие, пухлые — тренировочные; другие — поменьше и пожестче — боевые.
Иван Сергеевич жил в этой комнате уже много лет. Но и теперь, бывало, утром, спросонья, он с удивлением поглядывал на белотелых женщин под потолком. Когда-то весь этот особняк с колоннами на набережной Невы принадлежал сиятельному князю; строил его известный архитектор. И Иван Сергеевич часто пытался догадаться, что было у князя в той комнате, где теперь живет он. Спальня? Биллиардная? Курительная? Библиотека?
...Еще раздеваясь в прихожей, Леонид услышал долетающие сквозь неплотно прикрытую дверь шум, смех, громкие, перебивающие друг друга голоса.
— Можно начинать! — торжественно объявил Галузин, вводя в комнату Леонида. — Подсудимый прибыл!
Кочетова встретили радостными криками. В комнате собралось уже много людей. На диване сидел Гаев и трое тренеров, те самые, которые приходили когда-то в бассейн на «консилиум». Были тут и студенты из института физкультуры, и пловцы, и лучший ученик Кочетова из детской школы плавания, курносый тихоня Алексей Совков, и мастер Грач, и бухгалтер Нагишкин.
— Избранное, чисто мужское общество, — охарактеризовал компанию Федя-массажист. — В строгом английском духе?..
Действительно, женщин за столом не было. Жена Галузина хлопотала на кухне, а остальные были приглашены без жен. Только для Кочетова тренер сделал исключение.
— Можешь привести подругу, — сказал он.
Но Кочетов пришел один. Кого позвать? Аня давно уже работала в Луге...
— А почему подсудимый опоздал? — грозным прокурорским тоном спросил Гаев.
Кочетов вместо ответа вытащил из карманов две бутылки и потряс ими над головой.
— Вино? — все так же грозно допрашивал Гаев. — А тренер разрешил?
— Разрешил, разрешил, Николай Александрович, — вмешался Галузин. — По поводу рекорда разрешил выпить и даже сигнал на сон отменил. Сегодня, по случаю такого праздника, позволяю не ложиться до утра!
Вместе с вином Леонид вытащил из кармана телеграмму. Гаев прочитал ее про себя, усмехнулся и снова прочитал вслух:
«Поздравляю (точка). А нос не задирай (точка). Все равно рекорд отниму (точка). Важдаев».
Все засмеялись.
— Боевой парень! — сказал Гаев.
— Тигр! — воскликнул Галузин.
Первый тост провозгласил бухгалтер Нагишкин.
— За вашу великолепную вчерашнюю победу! — торжественно сказал он Леониду.
Все встали, звеня рюмками.
— И за будущие твои победы! — прибавил Галузин, чокаясь с Кочетовым.
За первым тостом последовали другие. Гости пили, ели, шутили, смеялись. Галузин, как заботливый хозяин, завел патефон.
И все-таки настоящего веселья, такого, когда забывают все печали и горести и на душе остается только радость, не было. В полночь кто-то включил радиоприемник. Передавали последние известия. Диктор сообщил, что семь гитлеровских офицеров устроили дебош в парижском ресторане. Они выгнали оттуда французов, а двум парижанам, не пожелавшим стоя приветствовать захватчиков, фашисты пивными бутылками проломили черепа.
— Страдает земля! — гневно сказал Гаев. — Подумать только — всего через сорок два дня после перехода границы фашисты взяли Париж! Продали свою родину французские министры.
— Продали Францию! — повторил вслед за ним Леонид. — Да одну ли Францию? Голландия, Польша, Дания и Норвегия, и Бельгия под игом Гитлера.
— Зарвался этот молодчик. Думает, он новый Наполеон, — хмуро сказал Иван Сергеевич. — Но и Наполеона русские били!
Галузин неожиданно резким, стремительным движением сорвал с гвоздя саблю и, обнажив клинок, молодцевато закружил его над головой и со свистом рассек воздух.
— Есть еще порох в пороховницах! — засмеялся он. — Хватит силы унять этого бандита!
Леонид взял саблю из рук тренера, чтобы снова повесить ее на стенку, и случайно заметил полустертые буквы, выгравированные на холодной, матовой поверхности клинка. Он подышал на стальной клинок, протер его рукавом, присмотрелся и разобрал короткую надпись:
«И. С. Галузину за храбрость».
«Ого! Герой мой «казак», — с уважением подумал Кочетов.
— Силы-то хватит, — уверенно подтвердил Николай Грач. — Но как подумаешь, какую мы жизнь наладили, и вдруг — война начнется — злость берет. У нас позавчера новый пресс пустили. Игрушка в сто тонн. Верите ли, — носовым платком по станине проведешь — ни пылинки. Культура! Эх, да что там!.. Сейчас только жить да жить, строить да строить...
Лишь под утро стали расходиться гости. Кочетов оставил у Галузина незаметно задремавшего в углу Алексея Совкова и вместе с Гаевым вышел на улицу.
Ленинград еще спал. Только дворники, похожие на продавцов в своих белых передниках, поливали улицы: весело, с шумом и фырканьем била струя воды, рассыпаясь в вышине на тысячи сверкающих брызг.
Небо над городом было ровное-ровное, гладко-голубое, словно эмалированное.
Мимо бесшумно проехали по асфальту два грузовика, сплошь заставленные белыми бидонами.
Леонид повел Николая Александровича к себе. Трамваи еще не ходили, а Гаев жил далеко, в Удельной.
Вдвоем они вышли на Неву. Возле Академии художеств дремали невозмутимые каменные сфинксы. В реке покачивались на якорях огромные металлические бочки для швартовки кораблей. Мелкие волны лениво набегали на гранит. В прозрачной дали вставало солнце.
Начинался новый день — девятнадцатое июня сорок первого года.
Часть вторая.
Подвиг
Глава одиннадцатая.
В тылу врага
Где-то в ночи сухо, как выстрел, хрустнул сучок. Четверо людей, идущих при слабом свете луны глухой лесной тропинкой, мгновенно остановились и замерли. Несколько минут все чутко прислушивались.
В лесу было тихо. Так тихо, что даже не верилось, будто днем здесь шли ожесточенные бои. После недавнего грохота орудий и треска пулеметов эта тишина казалась неестественной и подозрительной.
Вдруг по вершинам сосен ударил яростный порыв ветра. Лес сразу ожил и загудел. Но ветер стих так же. внезапно, как и налетел. Снова наступила тревожная тишина.
Над головами разведчиков неожиданно раздался какой-то вскрик. Бойцы, как по команде, посмотрели В небо, озаренное бледным светом луны, Бессонная птица, чистившая на вершине дерева свой клюв, снова крикнула: «Спи! Спи!» — и, распустив хвост, стремглав ринулась прочь.
Разведчики устало улыбнулись: до сна ли тут?! Снова бесшумно зашагали по тропинке.
Был август, но бойцы окоченели. Они шли в новеньких гимнастерках, еще не успевших выгореть на солнце: шинели им пришлось оставить в роте. Трое были вооружены винтовками и гранатами; только у идущего впереди на правом боку висел пистолет в кобуре, а за пояс был заткнут трофейный немецкий тесак.
Два часа назад разведчики прошли по берегу реки Луги полкилометра и спустились к оврагу. Еще вечером они установили, что здесь легче всего осуществить переправу. И место удобное — берег скрыт зарослями лозняка, и река тут узкая, и противоположный участок вражеского берега слабо охраняется гитлеровцами. Днем здесь шли бои. Линия обороны, проходившая теперь по берегу реки, еще не устоялась, не была сплошной и глубокой.
В полной темноте разведчики бесшумно переплыли реку. Плыть с надетой через плечо винтовкой, подняв над водой гранаты и свернутую в узелок одежду, было нелегко. Шинели явились бы лишним грузом.
Ночь выдалась холодная. Вода леденила тело, а плыть приходилось медленно, без единого всплеска, чтобы не привлечь внимания гитлеровских патрулей, ходивших по берегу.
Разведчиков бил озноб. Промозглый холод, казалось, добирался до костей. Переплыв Лугу, бойцы быстро оделись и углубились в лес. Теперь они шли по, территории, недавно занятой врагом. Внезапно тишина взорвалась грохотом орудий. Вдали, ниже по реке, шел бой.
Пройдя километра четыре, разведчики поднялись на небольшую горку, до самой вершины густо заросшую молодым ельником. С горки вдалеке виднелось зарево: горела деревня, подожженная фашистами.
Разведчики немного отдохнули и снова пошли вперед. Предстояло самое трудное: пробраться к небольшому селу, где разместился вражеский штаб.
Тропинка спустилась с горки к широкому тракту, но у самого тракта вильнула в сторону и пошла по лесу, параллельно дороге, то удаляясь от нее метров на двести-триста, то подходя совсем близко, почти вплотную. И тогда в лунном свете были видны громады пятнистых немецких танков, лежавших у обочины дороги на боку и кверху брюхом, о развороченными башнями и порванными гусеницами. В неверном свете луны, в полной тишине они казались нелепыми чудовищами. Тут же валялись орудия, уткнувшие в землю длинные искореженные стволы.
И везде, возле глубоких воронок и около деревьев, лежали мертвые тела в грязновато-зеленых френчах и остроконечных пилотках; в черных эсэсовских мундирах.
Вскоре тропинку, по которой шли разведчики, перегородил врезавшийся в землю обугленный скелет самолета. Невдалеке от него валялось оторванное, расщепленное крыло с похожей на паука черной свастикой и нарисованным черной краской большим черепом.
Это были следы тяжелых боев, проходивших здесь еще вчера. А сегодня наши войска, измотав противника, вынуждены были отойти за реку Лугу. Здесь они заняли новый оборонительный рубеж.
Разведчики прошли еще километра два. Вдруг командир поднял руку. Все тотчас остановились.
Издали доносился тяжелый гул. Он все нарастал, и вскоре по дороге мимо разведчиков, прижавшихся к стволам сосен, прогрохотали черные фашистские танки. Они были так близко, что в лицо бойцам пахнуло теплой газолиновой гарью.
— Девять машин! — сосчитал командир, и разведчики двинулись дальше.
Вскоре они опять остановились. Впереди слышался заливистый лай собак. Командир вынул карту и стал разглядывать ее. Судя по всему, разведчики находились возле села, где расположился немецкий штаб.
Как назло, луна все больше выходила из-за туч и все ярче освещала местность. Это осложняло действия разведчиков.
У наших штабистов имелись сведения, что в этом районе немцы производят перегруппировку сил. По некоторым данным, фашисты перебросили сюда новые, свежие части. Все это было очень важно знать. Требовалось проверить, уточнить эти сведения и доложить командованию. Но село стояло на открытом месте, и войти в него при ярком свете луны было нелегко. Все же с большими предосторожностями разведчики двинулись вперед.
Лес кончился внезапно, будто оборвался. Метрах в четырехстах виднелись крайние дома. Несмотря на позднюю ночь, село не спало. Разведчики видели, как по улицам ходили солдаты. Из большого кирпичного дома, где раньше, вероятно, помещалась школа, доносились пьяные крики немцев, громкое, нестройное пение, звуки губной гармошки и патефона. По центральной улице медленно проехал, звеня цепями, плоский пятнистый броневик.
Разведчики, прячась за стволами сосен, стали обходить село. Потом опустились на влажную траву и поползли. Так они добрались до огородов.
Бойцы стояли прижавшись к плетню и уже хотели перемахнуть через него, как услышали злобное урчание пса.
— Хальт! Кто идет? — негромко окликнул немецкий солдат.
Разведчики молчали. Пес злобно рычал. Но немцу, очевидно, было лень обходить участок. Он еще раз крикнул «Хальт!» — и замолчал.
Оставаться здесь было бессмысленно. Разведчики поползли вдоль плетня. Метров через триста они хотели вновь пробраться в огород, но тут дружно залаяли сразу несколько собак. Послышался стук тяжелых солдатских сапог. Разведчики стремительно скатились в овраг и залегли в кустах ольховника. Собаки не унимались. Командир, а за ним и бойцы, поползли дальше и очутились в болоте. Штаны и гимнастерки сразу промокли, но все четверо лежали во мху не шевелясь. Собаки постепенно затихли.
Небо на востоке стало медленно светлеть. Луны уже не было. Звезды тоже начинали меркнуть. Холод и сырость пронизывали бойцов. Приближалось утро.
Командир пополз дальше, в глубь болота, взмахом руки приказал бойцам следовать за собой.
— Баста! — сказал он, расположившись за огромной сосной на мягкой кочке, из которой при каждом движении сочилась грязно-бурая, похожая на старый застоявшийся квас, вода.
— Привал!
Бойцы тоже улеглись на кочки за стволами сосен и старыми трухлявыми пнями.
— Будем ждать, товарищ Кочетов? — спросил один из них.
Леонид Кочетов — это он вел разведчиков — усмехнулся.
— Что, постель не нравится, Иван Сергеевич? — спросил он. И серьезно добавил: — Придется переждать денек, товарищ Галузин!
Разведчики стали устраиваться поудобнее. Впрочем, сделать это было очень трудно. Гнилая, ржавая болотная вода проступала всюду. Единственное, что смогли сделать бойцы, — это осторожно срезать несколько веток и подложить под себя. Однако хвоя не защищала от воды.
— Не вредно бы сейчас провести раунда три! — шепотом пошутил лежащий недалеко от Кочетова боец, боксер-тяжеловес
Николай Мозжухин, лязгая зубами от холода.
— И поесть тоже бы не вредно! — в тон ему прошептал другой разведчик, массажист Федя Костиков.
У каждого из разведчиков имелась лишь фляга с водкой, кусок сала и несколько сухарей. Но Кочетов приказал еду пока не трогать.
На улицах села становилось все оживленнее. В небо поднялись первые струйки дыма. Гитлеровцы готовились завтракать.
Разведчикам в полевые бинокли были хорошо видны сновавшие по улицам суетливые фигуры вражеских солдат. Возле одного дома трое солдат, закатав рукава серо-зеленоватых френчей, деловито ощипывали кур. На крыльце другого дома невысокий солдат, прислонив обвисшее, как мешок, тело офицера к перилам, с размаху вылил ему на голову ведро холодной воды. Офицер качнулся и снова безжизненно повис на перилах.
Кочетов приказал Мозжухину вести наблюдение, а сам перевернулся на спину и стал глядеть в небо. Сероватое, тусклое в этот облачный день, оно было до боли родным.
Луга... Подумать только — на старинной русской реке Луге стоят гитлеровцы! Вокруг — сожженные деревни, исчерченные гусеницами танков поля.
Где теперь местные жители? Где Дня? Ведь она работала после окончания института в лужском техникуме. Леониду тотчас представилось милое, насмешливое лицо Ани. Жива ли она? Куда ушла из горящей Луги?
...Леонид покачал головой, улегся поудобнее на колючих еловых ветвях.
Ему вспомнились гремящие трибуны бассейна в тот вечер, когда он поставил свой третий мировой рекорд. Это было совсем недавно. Полтора месяца прошло с тех. пор, всего полтора месяца!
И вот сегодня, третьего августа сорок первого года, он лежит с группой разведчиков в болоте, неподалеку от русского села, занятого врагами.
Как круто, как трагически изменилась жизнь страны и его жизнь!
«Даже трудно поверить: совсем еще недавно я так любовно вел счет своим рекордам, — подумал Леонид. — Девятнадцать всесоюзных и три мировых. Как я гордился ими! А теперь, — он жестко усмехнулся. — Тоже веду счет... Убитым гитлеровцам! Девятнадцать солдат уничтожил и двух немецких офицеров...»
Он покачал головой, закрыл глаза.
Начал моросить мелкий, противный дождь. Разведчики и без того были мокрые, а теперь на них не осталось ни одной сухой нитки.
— Товарищ командир, танки! — шепотом доложил Мозжухин.
Кочетов перевернулся со спины на грудь и посмотрел на дорогу. По ней, приближаясь к лесу, шли шесть тяжелых машин. Грохота не было слышно, — ветер относил его в противоположную сторону.
— К Ленинграду рвутся, сволочи! — с ненавистью сказал Федя.
Внезапно из-за леса, почти касаясь крыльями вершин сосен, вынырнуло звено советских бомбардировщиков. Самолеты стремительно пронеслись над дорогой, сбрасывая бомбы.
К небу взмыли огромные столбы земли. Передний танк, как игрушечный волчок, завертелся на месте, лязгая порванными гусеницами; задний танк, окутанный дымом, повалился на бок с развороченной башней. Остальные пытались обойти своего подбитого вожака, но самолеты быстро повернули, совершили еще два боевых захода и улетели.
«Точная работа!» — восхищенно переглянулись разведчики.
В селе поднялась суматоха. Разведчики видели, как засуетились зеленые фигурки. По дороге к лесу помчалась группа мотоциклистов. Минут через десять из-за горизонта по направлению к реке пронеслось двенадцать вражеских самолетов.
— Поздно, поздно, голубчики! Даром бензин жжете! — шептал Федя.
Вскоре все стихло. Леонид опять лег на спину, и незаметно мысли его снова вернулись к недавнему прошлому.
«Сколько же времени я воюю?»
Двадцать второго июня, в первый же день войны, он попросил послать его на фронт. В длинных институтских коридорах толпились студенты: боксеры и лыжники, бегуны и пловцы, футболисты, конькобежцы, метатели, прыгуны. Запись добровольцев шла в парткоме. Здесь формировались отряды спортсменов, которые можно бросить на самые трудные операции, требующие выносливости, силы, закалки и упорства.
И сейчас, лежа на кочке в гнилом болоте, Леонид не мог не улыбнуться, вспомнив, как секретарь партийной организации Николай Александрович Гаев советовал ему не спешить на фронт.
— У нас не так много мировых рекордсменов! — убеждал он Кочетова.
— Сейчас не до рекордов! — хмуро отвечал Леонид.
— Ты нужен здесь. Будешь обучать бойцов плаванию...
— Не могу я сидеть в тылу! — сердился Кочетов.
Гаев зачислил его в третью роту.
Выходя из парткома, Леонид столкнулся с Иваном Сергеевичем. Тренер тоже спешил записаться в отряд спортсменов-добровольцев.
— Буду и на фронте командовать тобой! — лихо подкрутив усы, сказал он Кочетову. — Никуда тебе от меня не скрыться!
— А может, наоборот: я буду вашим начальником! — улыбнулся Кочетов.
Так и вышло. Леонид всего две недели был бойцом. А потом, когда погиб сержант Евстигнеев, Кочетова, прошедшего военную подготовку в институте и на учебных сборах, назначили вместо Евстигнеева помощником командира взвода разведчиков. А Галузин остался рядовым.
Леонид сорвал травинку и сунул ее в рот. Края у стебелька были острые, больно царапнули губу.
«Да, это было двадцать второго июня...» — подумал Леонид.
Но на фронт их послали позже, в начале июля.
«А сегодня — третье августа! Ровно месяц я воюю», — подсчитал Леонид.
Всего только месяц, а сколько раз ходил он за это время в атаки!
Враги рвались к Ленинграду. Под Новгородом и Псковом шли непрерывные тяжелые бои. Наши войска медленно отходили, сражаясь за каждую речку, каждый бугорок родной земли. Контратаки следовали одна за другой.
Казалось, Леонид не знал усталости. Днем он участвовал в боях, а ночью со своими разведчиками уходил в тыл врага. Весь его взвод состоял из физкультурников — неутомимых, сильных, смелых людей.
...Кочетов оторвался от воспоминаний, взял бинокль и стал наблюдать за селом.
Было уже далеко за полдень. Солнце, наконец, выглянуло из-за облаков. Разведчикам, лежавшим в холодном болоте, стало немного теплее.
— Костиков, смени Мозжухина! — взглянув на часы, приказал Леонид.
Мозжухин передал Феде бинокль и отполз к командиру. Он доложил обстановку: возле леса стоят две замаскированные тяжелые батареи, на окраине села обнаружено шестнадцать танков, скрывающихся в тени от домов. А в самом селе, судя по черным мундирам и зеленым френчам солдат, стоят две части — эсэсовцы и танкисты.
Кочетов оглядел своих товарищей. Лица у всех были усталые, глаза — красные от бессонницы. Леонид сам хотел есть и знал, что его бойцы тоже голодны. Но сало и сухари уже съедены, а о том, чтобы достать пищу в селе, — не приходилось и думать.
«Хорошо, что спортсмены не курят! — отметил про себя Леонид. — А то прибавились бы новые муки!»
Вспомнив о курильщиках, он посмотрел на Ивана Сергеевича. Тот в последние годы привык к своей огромной трубке.
«Наверно, мучается, бедняга».
Он подполз к Галузину и разрешил ему осторожно покурить. Старый тренер с благодарностью посмотрел на своего ученика.
Галузин укрылся за кочкой и лежа закурил, с наслаждением делая глубокие затяжки и выпуская дым в траву.
Время тянулось необычайно медленно. К вечеру лежать в болоте стало совсем невтерпеж: разведчики услыхали дальние орудийные раскаты. Возможно, их товарищи отражают сейчас атаку фашистов, а они лежат тут без дела. Бойцы хмурились и зло смотрели на село. Быстрее бы собрать нужные сведения и вернуться к своим.
Как только чуть-чуть стемнело, Федя Костиков вызвался проникнуть в село. Но Леонид не пустил его. Он заставил, бойцов подождать еще час и, лишь когда наступила полная темнота, разрешил Феде ползти.
И снова потянулись тревожные минуты ожидания. Прошел час — Федя не возвращался. Село было спокойно, но разведчики все же начинали волноваться. Прошло еще полчаса — Федя не приходил. Леонид уже решил сам ползти в село, как вдруг совсем рядом из темноты раздался шепот:
— Разрешите представиться: личный массажист рекордсмена мира Федор Костиков!
