И опять этот страшный человек прочел мои мысли.
      - И все равно! После стольких предательств мне трудно довериться толпе. Тогда, на Эльбе, я много думал об этом. И я их простил. В конце концов я только солдат... И для меня ничего особенного не случилось - я всего лишь проиграл сражение и сдал город. Да, этот город был Париж, и я проиграл величайшую империю. Но я так привык к великим событиям, их было столько за мою не такую уж долгую жизнь! И у меня попросту не было времени осознавать их, когда они происходили. Нестерпимая боль приходила потом... Но обычные люди переживали тогда вселенскую катастрофу: в их город, в который полтора тысячелетия чужеземцы входили только для того, чтобы выразить свое восхищение... и вот... - И он повторил: - Я виноват. Я приучил их только к победам.
      Он замолчал. Потом сказал:
      - На сей раз в Париж войдут англичане, пруссаки и сбежавшие Бурбоны все вместе. Я думаю, они уже в Сен-Дени.
      Мы приехали. Мальмезон утопает в летней зелени. Изумрудный газон перед весьма скромным отелем с двумя башнями, пики стриженых деревьев - будто часовые... Кстати, с нами нет охраны, и, если враг нападет, защищаться придется самим.
      В доме уже собрались: Люсьен и Жозеф (братья императора), красавица Полина (сестра), Гортензия (дочь Жозефины от первого брака, вышедшая, точнее, выданная замуж за Людовика, третьего брата императора), граф Монтолон, граф Коленкур и гофмаршал Бертран с женами. И Летиция - мать императора.
      Он сразу прошел в комнату, где умерла Жозефина, и оставался там около часа. А потом долго бродил по дорожкам сада - один.
      Позже он сказал мне:
      - Я все время вижу, как она идет по дорожкам с рассадой в руке. Она обожала сажать цветы... и немного изводила меня этим занятием. Я все время посылал слуг искать ее в цветниках...
      Вечером все собрались в музыкальной зале. Император и Гортензия сидели у арфы и говорили о Жозефине. До меня долетали их слова, которые я поспешил записать той же ночью.
      - Я не хотела прежде рассказывать, сир, мне казалось, это будет слишком грустно для вас... Во время вашего изгнания она просила дозволения приехать к вам на остров, сир, но... вместо разрешения к ней приехал русский царь. Весь парк был переполнен огромными казаками...
      Император усмехнулся.
      - Мне рассказали - она танцевала с Александром.
      - Она хотела получить право просить за вас... но жить не хотела. И оттого, когда она простудилась... всего лишь простудилась во время ответного визита к царю... ее не смогли вылечить лучшие доктора. Она умерла уже на следующей неделе... Она сказала мне перед смертью: "Мне кажется, я давно уже умерла, как только осталась без него". Она умерла от грусти... все время думала о вашем изгнании, сир. Она оставалась обворожительной... даже в гробу...
      Красавица Полина в бесценном колье сидит в стороне и мрачно молчит. Как и все Бонапарты, она не любила Жозефину и ее детей.
      Но на глазах императора - слезы...
      Уже ближе к ночи он принялся рассматривать вещи, которые привез с собой из Тюильри (и, видимо, решил взять в изгнание). Вещи самые странные походная кровать, на которой он спал накануне Аустерлица, и военный трофей часы, будившие Фридриха Великого.
      Он сказал мне:
      - Фридрих - мой кумир еще в военной школе. Когда я вошел в Берлин, его ничтожный потомок трусливо бежал. Он отправил мне послание, где жалостливо писал, что оставляет дворец в полном порядке и надеется, что я прекрасно проведу там время. Трус не посмел увезти даже вещи великого Фридриха... у могилы которого поклялся сокрушить меня... - Он расхохотался. - Не вышло!
      Император, кажется, забыл, что нынче прусский король живет у себя во дворце, а мы должны бежать неизвестно куда...
      В который раз он прочел мои мысли и сказал:
      - Да, дело проиграно. Но не все потеряно, поверьте. - И продолжил рассказ: - Но тогда... тогда я разгромил их. И первое, что я сделал, ступив во дворец, - бросился к шпаге Фридриха. Этот трофей был для меня дороже ста миллионов контрибуции, которые заплатила мне Пруссия. Я забрал шпагу и его часы...
      - Но шпагу Фридриха вы не берете с собой, сир?
      - Зачем? У меня есть своя, - ответил он, улыбнувшись. - И поверьте, не менее ценная.
      Он прав. Ни один великий полководец за всю историю человечества не выиграл столько сражений.
      Он опять прочел мои мысли:
      - Но было бы лучше погибнуть в одном из них. Если бы судьба послала мне тогда пулю, история поставила бы меня рядом с непобедимыми - с Александром Великим и Цезарем... Можно было бы умереть и под Дрезденом... Нет, Ватерлоо все-таки лучше. Любовь народа, всеобщий траур... И сражение, которое я не успел бы проиграть... - И задумчиво добавил: - Но если судьба не дала мне этого, мы исправим ее ошибку...
      Он засмеялся.
      "Мы исправим ее ошибку". Уже тогда он все придумал.
      Из Мальмезона он вдруг отправил письмо Фуше. Император предлагал... стать генералом на службе временного правительства. И обещал победить. "Я клянусь, что пруссаки у Парижа наткнутся на мою шпагу".
      Письмо отвезли в Париж.
      Утром я застал императора в саду. Прогуливается, пока сервируют завтрак. Слуги хлопочут вокруг стола.
      Я поклонился. Он пригласил меня пойти рядом. Запах кофе смешивается с утренним запахом цветов. Цветники Жозефины.
      У маленького фонтана император заговорил, глядя на струи воды:
      - После того, как Иисус сотворил великие чудеса - исцелил бесноватого и прочее, о чем просит Его народ?
      Я не помнил. Он засмеялся:
      - Удалиться! Они не выдержали Его чудес. - Он помолчал, потом добавил: - Я слишком долго нес на своих плечах целый мир. Пора бы отдохнуть от этого утомительного занятия.
      Семья собирается за столом. Жозеф и Люсьен выходят из дома. Братья о чем-то беседуют, но за стол не садятся, видимо, ожидают, пока император закончит прогулку.
      Жозеф никогда не мог забыть, что он - старший брат. Бездарный, напыщенный светский бонвиван, которого император время от времени назначал королем в очередных завоеванных землях. Люсьен - единственно талантливый среди братьев императора. Бешено тщеславный, всю жизнь завидовал брату и никак не мог забыть свое (неоцененное) участие в перевороте 18 брюмера. Назло брату он отказывался от браков с европейскими принцессами, женился на дочери трактирщика, играл в любительском театре вместе с сестрой Элизой, подбивал ее выходить на сцену в обтягивающем трико... Все назло брату! В свои салоны братья охотно приглашали врагов императора, там царила мадам де Сталь с ее язвительными шутками.
      Но нынче все распри забыты, и братья ждут от императора обычных (то есть великих) решений, которые спасут положение... семьи!
      За столом рассаживаются три графа (Бертран, Монтолон, Коленкур) с женами... Наконец появляется император.
      Пьем утренний кофе. Принесли депешу - ответ Фуше. Император с усмешкой проглядел, передал Люсьену. Тот читает вслух.
      Фуше настойчиво (нагло!) просит (требует!) императора побыстрее оставить Париж, иначе "союзники не желают вести с нами мирные переговоры. И грозят разрушить Париж. Столько веков, сир, этого не было. И вот благодаря Вам мы увидим завоевателей второй раз за один год! Уезжайте, Ваше Величество. Преданный вам Фуше".
      Люсьен закончил читать. Император помолчал, потом сказал:
      - Мне все-таки следовало его повесить. Предоставлю это сделать Бурбонам...
      Не понимаю, не понимаю! Если император захотел продолжить воевать, зачем надо было унижаться - просить разрешения Фуше? Достаточно было попросить улицу. И он получил бы назад свою армию. Ведь Груши, опоздавший к битве при Ватерлоо, сумел привести к Парижу сорок тысяч солдат, жаждущих отомстить за поражение!.. Не понимаю!
      Но теперь понимаю.
      Император встал из-за стола и пошел в дом. В бильярдной долго один гонял шары.
      Гортензия и Полина не вышли к завтраку. Я застал их в музыкальной зале - стены до потолка увешены картинами в золотых рамах. Они сидели в креслах по обе стороны арфы... и зашивали бриллианты в дорожную одежду императора. Точнее, зашивала Гортензия, Полина не умеет рукодельничать (но умеет, когда нужно, снять с себя эти бесценные камни). И теперь наблюдала за работой Гортензии.
      Мать императора здесь же, в музыкальной зале. Я поклонился, Летиция не ответила. Она смотрела перед собой невидящими глазами. Это не образ - она окончательно ослепла от переживаний. За все время, пока мы были в Мальмезоне, она не проронила ни звука. И теперь молча сидит на кушетке на фоне стеклянной двери в сад, между двумя мраморными бюстами римских императоров - как третье изваяние со столь же совершенным римским профилем. Но на недвижном ее лице тотчас начинает блуждать улыбка, когда входит он. Она узнает императора по шагам.
      Обед. За столом, вновь накрытым в саду, молчание. Все ждут, когда заговорит император, он должен что-то придумать!
      И он говорит - ко всеобщему разочарованию:
      - Что ж, надо избавить Фуше и всех этих господ от моего присутствия. Мы сегодня же уедем в Рошфор... Там мне действительно следует сесть на корабль - и в Америку.
      Братья и сестры принимаются обсуждать его будущее изгнание. Но никто не предлагает разделить его с ним... Император улыбается...
      Приехали четверо офицеров из Парижа. Привезли слухи - роялисты всерьез готовятся напасть на Мальмезон и расправиться с императором. Умоляют поспешить.
      Слуги грузят вещи в экипажи. Коленкур передает мне на всякий случай оружие. Император, усмехаясь, следит, как Коленкур заряжает мой пистолет. В комнату врывается Тальма в солдатском мундире:
      - Сир! Я хочу видеть, как ведет себя Цезарь в такие минуты.
      Император треплет его по щеке:
      - Очень естественно... и просто. Прощайте, мой друг, вы замечательный актер.
      Император ушел. И Тальма сказал почти в ужасе, обращаясь ко мне и Коленкуру:
      - Он знал... все знал заранее. Он как-то сказал мне: "Я сам, может быть, самое трагическое лицо нашего времени". Он говорил это, клянусь!
      Его лицо стало белым от ужаса. Он легко возбуждался.
      Коленкур не ответил, ему не до того. Он вышел вслед за императором.
      Тальма уязвлен невниманием. И я его легко "подобрал". Я сказал:
      - Неужели мне выпало счастье беседовать с великим Тальма?
      Глаза Тальма сверкнули, он - мой.
      - Это правда, вы учили величию жестов самого императора?
      Он вздохнул и кивком подтвердил: именно так и было. Но потом заговорил преувеличенно громко:
      - Император и сам великий актер. Когда Его Величество решил начать войну с Англией, он вызвал английского посла. В тот день в приемной императора ждали аудиенции Талейран и ваш покорный слуга. До нас доносились крики какой-то невиданной ярости: "Где Мальта, которую вы обязались мне отдать?! Вы бессовестная страна олигархов! - Тальма удивительно точно изображает голос императора. - Я чувствую, вы задумали войну! Но клянусь честью, если вы обнажите шпагу, я вложу свою в ножны последним. Хотите войны? Вы получите ее. Но это будет война на истребление. И вашей рыбьей нации не выдержать галльской стра
      сти! Готовься к крови, Англия!"
      Несчастный, насмерть перепуганный посол буквально выбежал из кабинета, потеряв дар речи. Бедняга так и не узнал, как хохотал император. Он вышел следом за послом и сказал мне: "Ну, каково, Тальма? По-моему, я совсем недурно сыграл обманутого мужа. Учтите, у настоящего политика гнев никогда не поднимается выше жопы".
      Это была его любимая присказка.
      Мы покидаем Мальмезон. Император долго смотрит на дом. Потом садится в карету с Гортензией. Я, Бертран, Монтолон, Коленкур - верхом окружаем карету императора. В другом экипаже едут их жены.
      И тронулась кавалькада.
      Граф Шарль Монтолон. Ему - 32. Говорят, десятилетним мальчишкой он учился математике у капитана артиллерии Бонапарта. Был с ним во многих битвах. Аристократ, потомок древнего рода, был назначен посланником при великом герцоге Вюртембергском. Но посмел жениться против воли императора на разведенной красавице Альбине де Вассал. За что был отправлен в отставку. Теперь Альбина едет за нами в карете.
      На острове она станет любовницей императора
      Отрекшийся император и мы, его свита (сотня человек с женами, слугами), живем в Рошфоре (на острове Экс в устье Жиронды). Мы занимаем мрачноватый дом командующего флотом. Париж должен пасть со дня на день. И с часу на час мы ждем его решения - отплыть в Америку. Точнее - попытаться отплыть. Но решения все нет.
      А пока из окна своей комнаты император наблюдает в маленькую подзорную трубу за английским фрегатом, стоящим на якоре в устье реки. Этот линейный корабль называется "Беллерофонт". Он перекрывает нам путь в океан - путь в Америку. Фуше постарался.
      Вчера на "Беллерофонте" прогремел салют из корабельных пушек. Утром к нам прискакал гонец из Парижа, и мы поняли причину салюта на английском корабле. Париж взят, Бурбоны вернулись во Францию. Медлить более нельзя. Остров со дня на день будет захвачен... Шхуна, на которой император должен бежать в Америку, - ждет...
      Все эти дни наши офицеры запирались в большой гостиной, у дверей выставлялся караул. Вырабатывали планы бегства императора.
      Сегодня узнал план (точнее, один из планов). В нашем распоряжении есть два корабля, готовых принять участие в операции. Один из них отвлечет англичан - примет бой с "Беллерофонтом". Брат императора Жозеф, очень на него похожий, будет в это время на палубе. И заставит англичан поверить, что император на судне. Пока они будут брать корабль на абордаж, второе судно с императором и нами - ускользнет в открытый океан...
      Утром этот план (кстати, признанный самым удачным) докладывают императору. Но император молчит. И продолжает в подзорную трубу изучать "Беллерофонт". Теряем драгоценное время...
      И вот сегодняшней ночью он собрал нас. Каково же было изумление (нет, потрясение, потрясение!), когда император объявил:
      - Я более не глава армии и республики... всего лишь частное лицо. Я не имею права рисковать жизнями французских моряков. И решил искать прибежище... - Он помолчал и закончил: - На борту английского корабля... вот этого... "Беллерофонта".
      Наступила тишина. Мы не верили своим ушам!
      - Вы намерены сдаться англичанам, сир? - переспросил потрясенный Бертран.
      Теперь я написал бы - "простодушный Бертран". Но тогда, повторюсь, потрясение было на всех лицах.
      - Зачем же - сдаться? Я просто заканчиваю свою политическую карьеру и вот решил искать прибежище у английского народа, под сенью его законов. Буду жить где-нибудь под Лондоном... под именем полковника Дюрока.
      Было непонятно: он издевается над нами или впрямь стал безумным? Ну добро бы сдаться русским - он был прежде дружен с их царем. Но англичанам?! После того, как тысячи английских солдат всего пять недель назад полегли при Ватерлоо! После того, как двадцать лет он беспощадно воевал с ними, душил кольцом блокады! И представить себе, что после этого они поселят его у себя этаким добродушным лендлордом?! Нет, англичане непременно посадят его в крепость.
      Он посмотрел на меня, странно улыбнулся и сказал:
      - Даже если вы правы...
      Он, как обычно, прочел мысли.
      Но и эту фразу я понял только теперь.
      Сегодня 14 июля. В день взятия Бастилии я сел в шлюпку. Шлюпка подплыла к английскому кораблю. Я поднялся на борт "Беллерофонта" и вручил капитану послание императора, адресованное принцу-регенту.
      Я знаю его наизусть: "Ваше Королевское Высочество! Я закончил политическую карьеру и надеюсь, как Фемистокл, найти пристанище в стране британского народа. Я отдаю себя под защиту Ваших законов и прошу английский народ - самого могущественного и великодушного из моих противников - оказать мне защиту и гостеприимство. Наполеон".
      Капитан прочел. Изумление на его лице! Он не может поверить. Перечел послание - и широкая улыбка! Он не может сдержать радости. Еще бы, в одно мгновение безвестный офицер становится мировой знаменитостью - ему сдается вчерашний повелитель мира.
      Он окончательно помешался от радости - жмет мне руку, рассыпается в комплиментах, восторгается решением императора. На прощание говорит:
      - Императора Наполеона, конечно же, примут в Англии с должным уважением. Наши люди и великодушны, и демократичны.
      Нет, нет, он тогда не лукавил, в тот миг он верил.
      Я передал императору ответ капитана.
      - Ну вот видите, как все удачно сложилось, - сказал он с нехорошей усмешкой. И посмотрел мне в глаза. Этот взгляд... тот самый, от которого дрожали его маршалы... Бездна.
      Он сказал, обращаясь ко всем:
      - Что ж, пора собираться.
      Я был потрясен. Не министр, даже не адмирал, а какой-то капитан одного из сотен английских кораблей что-то обещал - и этого достаточно ему, величайшему из императоров?! Я был уверен, что после обещания капитана все только начнется: переговоры с правительством, обмен посланиями...
      Он привычно прочитал мои мысли:
      - У нас нет времени, иначе нас попросту возьмут в плен. И, кроме того... - Он не закончил фразы и странно усмехнулся. - Короче, поторопитесь, господа.
      Вот так, не получив никаких заверений от официальных лиц, он отдал себя в руки англичан...
      Император в зеленом мундире с бархатным воротом, со звездой Почетного Легиона и в треуголке садится в лодку. Отплываем.
      Он поднимается на палубу корабля. Снимает свою знаменитую треуголку приветствует капитана. Хотя не снимал ее перед королями...
      Надо сказать, капитан принял нас очень радушно. Сто человек императорской свиты - их жены, слуги разместились на корабле.
      Ранее утро. Корабль берет курс на Англию.
      До самого полудня император сидит недвижно на палубе, глядит, как исчезают берега Франции. Я стою рядом. И слышу:
      - Более не увижу...
      Я так и не понял - говорил ли он сам с собой или сказал это мне...
      В пути император занимается делом, в котором ему нет равных, очаровывает. Уже вскоре и капитан, и матросы пребывают от него в совершеннейшем восторге. Еще бы, сам Наполеон с таким энтузиазмом интересуется их экипировкой, пищей... Его любимая манера - трепать по щеке и щипать за ухо своих солдат. И уже вскоре английские моряки с восторгом терпят эти непонятные покровительственные ласки. Да, он - вечный любимец солдат всего мира. Не прошло и недели плавания, а он уже может повелевать вчерашними врагами... Его обожают.
      Первая остановка. Торбей. Набережная запружена людьми. Матросы рассказывают: пешком, верхом, в каретах народ прибывает из Лондона, чтобы увидеть его. Подзорные трубы продаются за сумасшедшие деньги. Вокруг корабля кружатся сотни лодок, взятых напрокат. Нанять шлюпку стоит небольшого состояния. Все взоры прикованы к нашему кораблю: ждут появления императора.
      Я пообедал, вышел на палубу. Император продолжает обедать - точнее, сидит за столом с отсутствующим видом - о чем-то думает.
      На палубе я увидел матроса, державшего большую доску с надписью мелом: "Он обедает".
      Наконец император появляется на палубе... Безумные крики с набережной: "Смотрите, смотрите - он!.." Уходит в свою каюту.
      И тотчас на палубу вышел другой матрос, написал на доске большими буквами: "Он отдыхает". Толпа благодарно аплодирует.
      Мы пришли в Портсмут. То же столпотворение.
      Принесли газету, из которой я узнал: в Лондоне идут лихорадочные совещания министров с принцем-регентом.
      Император балует англичан: выходит на палубу в знаменитом сером походном сюртуке и треуголке. На лодках, кораблях, на набережной тысячи людей обнажают головы... Он доволен. Смотрит на меня.
      - Я опишу это, сир.
      Он улыбается.
      Свершилось! Сегодня, 31 июля, на борт "Беллерофонта" поднялся адмирал Кейт. Почтительно приветствует императора, зачитывает решение правительства. Император не понимает по-английски, ему переводят: "Генерал Бонапарт (так теперь велено его называть) объявляется пленником союзников. Его отправляют в ссылку. Ему дозволяется взять с собой трех офицеров и 12 слуг. Место ссылки - остров Святой Елены..."
      Император взрывается в яростном монологе. Он буквально орет:
      - Вы попрали все законы гостеприимства! Я был величайшим вашим врагом и оказал вам величайшую честь, добровольно выбрав вашу защиту. То, что вы совершили, ляжет вечным позором на всю британскую нацию... Это равносильно смертному приговору.
      Адмирал слушает с несчастным лицом...
      После страстного монолога император преспокойно выходит на палубу. На свою обычную вечернюю прогулку на потребу любопытным.
      Я потрясен: он выглядит, повторюсь, совершенно спокойным. И это спокойствие пугает. Погуляв с полчаса, он возвращается в каюту.
      Маршан прибегает ко мне в панике:
      - Он заперся в каюте. Как тогда - в Фонтенбло...
      И Маршан раскрывает мне тайну: год назад, после первого отречения, император пытался покончить с собой... Бедняга Маршан боится повторения попытки самоубийства...
      Он умоляет меня постучать в каюту императора - как бы по делу.
      Я подошел к каюте, и из-за двери услышал голос императора:
      - Позовите Маршана.
      Он и за дверью читал мысли?!
      Потом Маршан рассказал мне: когда он вошел, император сидел на кровати.
      - Помоги мне раздеться, мне нужно.
      Потом лег, сам задвинул полог. Свет проникал через плотно задвинутые пурпурные шторы на окнах, и каюта была цвета крови.
      Маршан в ужасе стоял у полога кровати, ожидая неизбежного. И услышал ровный голос Императора:
      - Продолжай читать.
      Это были "Жизнеописания Плутарха", он читал их императору накануне.
      Маршан читал в совершеннейшем ужасе... Он не знал, что происходило там, за занавесями.
      Но когда он дошел до самоубийства Катона, император преспокойно раздвинул занавеси и попросил халат. Маршан подал дрожащими руками. После чего император стал молча расхаживать по каюте.
      Походив, остановился и начал обсуждать с Маршаном, кого ему взять с собой на остров.
      - Он был совершенно спокоен, будто все идет как надо, - сказал мне Маршан.
      "Будто все идет как надо". Теперь понимаю - лучше фразы не придумать.
      Ему пришлось выбирать из тех, кто поднялся с ним на борт.
      И он выбрал. (Маршан за ужином назвал их мне.)
      Это были граф Шарль Монтолон с женой Альбиной, гофмаршал граф Бертран с женой Фанни... Причем Фанни (кстати, англичанка) была в ужасе от этого известия, говорят, чуть не бросилась за борт. Но сам Бертран был счастлив... И еще император назвал меня.
      - Он просил узнать: как вы к этому отнесетесь? - закончил Маршан...
      Я вошел к императору в каюту и сразу начал:
      - Сир! Если вы окажете мне честь и возьмете меня, вы исполните самое заветное мое желание.
      Он улыбнулся и сказал:
      - Граф, вы не только хорошо пишете, вы бегло говорите по-английски. Я решил взять вас с собой к англичанам, в изгнание, еще тогда, в Париже, как вы, наверное, поняли.
      "К англичанам, в изгнание"? Так что же выходит? Уже в Париже он знал, что сдастся Англии? И что его сошлют? Но тогда зачем он сдался?
      Так я спрашивал себя тогда, глупец.
      За ужином император объявил свите свое решение - назвал тех, кого решил взять с собой. И тогда вечно скандальный и вечно обиженный генерал Гурго устроил императору бурную сцену. Гурго вспоминал (весьма страстно), как спас его в России, как храбро бился при Ватерлоо. Он не просил - требовал, чтобы император взял его на остров.
      Императору не могла не понравиться такая жажда служить. Я был перемещен на должность секретаря, а Гурго добавлен к двум офицерам...
      Я единственный из свиты старше императора и ниже его ростом. К тому же я худ, как император в дни Тулона. Все это ему приятно...
      Уже вечером он пригласил меня в каюту. На столе лежали перо и бумага.
      - Не будем откладывать. - Он усадил меня за стол и начал диктовать... Диктовал стремительно, приходил в ярость, когда я его останавливал...
      Закончили мы далеко заполночь. Он попросил меня расшифровать записи уже к утру! И принести к нему. Я отправился в свою каюту и до рассвета диктовал сыну все, что успел записать и запомнить...
      Император начал с детства:
      - Я родился пятнадцатого августа одна тысяча семьсот шестьдесят девятого года.
      Я вдруг сообразил, что сорок шестой день его рождения мы будем праздновать в океане - по пути в изгнание.
      - Здесь не забудьте упомянуть о том, - продолжал он, - о чем я вам уже рассказал, - о комете. Накануне моего рождения в небе появилась комета. И встала над островом... Корсика, хаос творения... Горы! - Он смотрел в окно. - Как одинаковы волны... усыпляющий простор океана, а горы будят воображение. Пейзаж родины. В моем роду - мятежные флорентийские патриции и сарацинские рыцари. Воинственная кровь опасно смешалась... Отец высокий, статный. Пожалуй, Люсьен больше всех нас похож на отца... Маленькая Летиция (мать) - истинная корсиканская красавица. Мраморное лицо, которое не берет загар. Бледность статуи... Я мамин сын.
      "Действительно, маленький, с точеными чертами лица и с такой же отчаянной бледностью".
      Он улыбнулся моим мыслям и даже продолжил их:
      - И такими же, как у нее, маленькими руками... Она единственная в мире женщина, которую я боготворил. Когда однажды она опасно заболела, я умолял ее не умирать: "Вы уйдете, и мне некого будет уважать в этом мире". После каждого моего триумфа она пугалась. Она говорила: мой мальчик, так вечно продолжаться не может... Да, я обладал всем, что может дать судьба. Пожалуй, для окончательного величия мне не хватало только несчастья... - И как-то торопливо вернулся к прежней теме: - Мать религиозна и тиха и при этом отважна, как истинный воин. Только такая женщина могла родить настоящего солдата. Запишите: "Уже в чреве матери император слушал грохот пушек". Это была война жалкого глиняного горшка с чугунным котлом - корсиканцы сражались против королевской Франции... Мы были разгромлены. Остатки повстанцев вместе с вождем генералом Паоли бежали в горы. И все это время рядом с мятежным генералом был его адъютант - мой отец Карло Буонапарте. И его беременная жена Летиция... Надо описать отчаяние отступления - жара, ржанье коней и бешеная скачка. И в седле мать слушала меня, мои толчки, жизнь, которую носила... Так что огонь битвы в моей крови. Мы уходили через горные перевалы, где так близко небо. И когда в тысяча восьмисотом я задумал провести через Альпы целую армию, я имел право сказать себе: ты уже одолел горы в чреве матери...
      Он задумался и потом произнес:
      - Писатели лгут в начале и в конце. Все, что я рассказал, пропустите. Начните торжественно, но кратко: "Его будущее Судьба определила до его рождения. Разгромив восставших, Франция завоевала Корсику, и Император Наполеон родился французом". Военная увертюра отыграна, мой друг. Занавес поднялся... Она родила меня, когда шла к обедне. Был праздник Успения Богородицы, и по дороге у нее начались схватки. Она вернулась домой и не успела дойти до спальни. Я родился в гостиной - на старинных коврах с изображениями героев Илиады...
      Он говорил, а я видел (клянусь, видел!): в деревянной колыбели, накрытой белым кружевом, кричал мальчик...
      Император улыбнулся:
      - Как бывает у малорослых, потому бешено тщеславных детей, я обожал подчинять. Не имел да и не хотел иметь друзей, но хотел иметь подчиненных. Я, низкорослый мальчик, заставлял служить себе не только высоких сверстников, но и старших учеников и даже старшего брата.
      Наш маленький белый дом в Аяччо. Если там будете, навестите его. Он не последний на острове - целых три этажа. Каким огромным он мне казался и как оказался мал... Дерево у моего окна... Я открыл окно, ветка качается, и я вижу, как на ветке сидит черная бабочка... она тоже кажется мне огромной. Я лезу за ней, и мать ловит меня, когда я уже приготовился выпасть из окна... Все меня привлекает... особенно лепешки, которые в поле оставляют коровы. Я спешу их собрать, и мать шлепками отгоняет меня от коровьего навоза... Отец не справлялся со мной, я был зверски упрям. Когда мне мыли голову... как я ненавидел мыло, оно щипало глаза, и я пытался съесть его, чтобы его не было! Навсегда! За буйство в ванной она выгнала меня с мокрой головой... И я в слезах, отторгнутый ею, лежу в постели, а отец на цыпочках входит ко мне и с нежностью трет мою голову, сушит волосы... Но она - воплощенная месть - на пороге, и отец покорно исчезает перед разгневанной Немезидой... Он рано умрет, но, к великому моему счастью, останется она. Как она меня знала, будто между нами был заговор. У маленькой красавицы крепкие кулаки... Она понимала - только кулаками можно шлифовать мой характер. Мою вздорность она превращала в упорство. Я не хочу идти в церковь - пощечина. Я увязался за ней в гости - она велела остаться. Но я иду, молча, упрямо иду за ней. И полуоборот матери, и внезапная боль - пощечина. Удар беспощаден. От бешенства я бросаюсь на землю - я хочу разбиться, чтобы напугать ее. Истошно кричу, но она даже не оборачивается. Гордая, прямая спина удалявшейся матери. И до смерти буду помнить тот день: жару, пыль, твердость земли твердость матери. Уважение к силе, к ее непреклонности вошло в мое сознание вместе с пощечинами...
      Жизнь играла мной. В семьдесят девятом я поступаю в военную школу в Бриенне... Мне шел шестнадцатый год, когда я покинул эту школу, а росту во мне было жалких четыре фута десять дюймов... Мать увидела меня... и не узнала в толпе здоровенных сверстников. Я бросился к ней с объятиями, а она недоверчиво смотрела на меня. У нее, как она потом рассказала, даже возникла вздорная мысль: не подменили ли ее сына? Это маленькое, худенькое, болезненное существо не могло быть ее Наполеоне. На самом деле я был мал, но крепок, как сталь. И уже не раз научил своих сверстников уважать и опасаться моего маленького тела. Я вступал во все драки. Главное - ввязаться в драку и тогда тебе спуску нет. Так я учил свое тело бесстрашию. Я выбирал самых сильных - они сбивали меня с ног, но я вставал и шел на них. Я научил их страшиться не только моих кулаков, но и моей непреклонности. Так требовала моя честь. Так учила мать. Уверен, все доброе и злое в человеке - от матери. Запишите: "Она всегда учила меня гордости, чести и славе"...