- Все сделано грамотно, - говорит император.
      Теперь его труба опущена вниз. Там виден лагерь и те же красные мундиры.
      - Думаю, их сотен пять-шесть, - рассуждает император. - И расположены они так, чтобы видеть друг друга. А на холмах, - его подзорная труба вновь вскинута вверх, - стоят дозорные. Видите сигнальные флажки? Они сообщают о том, что я делаю, вниз, на командный пункт. И по всей горе, донизу, концентрическими кругами стоит охрана.
      Он засмеялся.
      - Когда-то я хотел отобрать у Англии этот остров и намеревался послать сюда десант в полторы тысячи солдат. А они, по моим подсчетам, свезли сюда около трех тысяч... может, даже на сотню-другую поболее. - (Недавно я узнал - три тысячи двести!) - Таким образом, куда бы мы ни отправились, мы будем внутри линии часовых. Четыре бухты острова также охраняются... - Его труба уставилась на море, где были видны два брига, медленно плывущих - один навстречу другому. - Я подсчитал: нас стерегут с моря семь судов: пять постоянно дежурят в порту Джеймстауна, а два, как видите, непрерывно курсируют вдоль берега. Однако их беда в том, что вся охрана вполне удовлетворена визуальным наблюдением за моей персоной. Пока они меня видят, они спокойны. Но есть ночь, когда я имею право быть невидимым... И тогда их главный страж - океан - легко может стать их врагом. Если ночью у берегов острова появятся несколько кораблей... хватило бы четырех...
      Он снова засмеялся.
      - Не записывайте этого, Лас-Каз. Клянусь, у меня нет никакого намерения бежать. - И добавил: - Поверьте, я здесь совсем не за этим...
      Он работает (но немного) с лопатой в саду. Потом переодевается. Выходит в зеленом сюртуке с бархатным воротом, со звездой Почетного Легиона, в легендарной треуголке. Граф Монтолон подводит ему коня. Как обычно по утрам - прогулка верхом. Меня император не приглашает - считает, что я дурной наездник.
      Я смотрю, как исчезает кавалькада всадников: граф Бертран, генерал Гурго и граф Монтолон. Сейчас они остановятся у какого-нибудь поме
      стья и попросят приюта в саду от начинающего припекать солнца... Император любит поражать обывателей. Что ж, они на всю жизнь запомнят его приезд и знаменитую треуголку...
      Вернувшись, он принимает ванну. Его ванна - небольшой чан, куда он с трудом помещается. Там император читает книги.
      Перед обедом приходит врач-англичанин. Император обнажил жирный торс, и англичанин приник ухом к его сердцу. Не обращая внимания на призывы врача помолчать, он привычно делится с ним своими неосуществленными планами поругания Англии:
      - Я должен был переправить через пролив двухсоттысячную армию. На четвертый день я бы вошел в Лондон и обратился с прокламацией к гражданам: "Мы пришли, как друзья, чтобы освободить британскую нацию от коррумпированной, извращенной аристократии". Я провозгласил бы республику, упразднил дворянство и Палату лордов, с которыми Англия вскоре сгниет. Очень сожалею, что отказался от этого плана!
      - Я уверен, что лондонцы сожгли бы свой город, - возражает англичанин.
      - Нет-нет, вы слишком богаты и любите деньги, чтобы портить свое имущество. Так смогли поступить русские - у них нет имущества, все принадлежит царю... Я привез бы в Англию великие идеи нашей революции. Отныне ничто не способно уничтожить или стереть ее великие принципы. Помолчав, он обратился ко мне: - Моя миссия во Франции заключалась в том, чтобы смыть кровавые пятна террора революции потоками славы. Я уничтожил анархию, упорядочил хаос. Люди, упрекающие меня за то, что я не дал достаточно свобод моему народу, забывают, что в 1804 году лишь четверо из сотни французов умели читать. Всю ту меру свободы, которую я мог дать этим смышленым, но невежественным и развращенным революционной анархией массам, я дал.
      Я торопливо записываю. Император весь во власти собственного монолога. Доктор печально просит своего пациента одеться. Император не слышит и продолжает дразнить его:
      - Нет, очень жаль, что я не сделал всего этого с Англией. Теперь вашей стране предстоит сгнить на манер Венеции.
      Наконец он одевается. В 11 часов обед - куриный бульон (император считает его лекарством), два мясных и одно овощное блюдо. И два бокала разбавленного водой вина "Шамбертен".
      После полудня на нем опять знаменитый сюртук со звездами Почетного Легиона и Железной Короны. Император принимает посетителей.
      Англичане постановили: императору зваться "генералом Бонапартом". И даже придумали ему официальный статус - "генерал без поручений". Это вызывает его постоянный гнев.
      - Я не позволю навязать мне этот титул! Не потому, что мне так уж важно, как они меня именуют... Я всегда презирал жалких болванов, именовавшихся европейскими королями. Я обожал заявлять в их присутствии: "Когда я был лейтенантом во Втором полку в Валансе..." - и наблюдал, как вытягивались их рожи. Для меня трон всегда был куском дерева, обтянутым бархатом. Но я единственный монарх в Европе, получивший титул не от жалкой кучки епископов, а от всего французского народа. Я король именем революции и не позволю в моем лице унизить эту великую даму. Я носил не только корону Франции, но и древнейшую корону Италии и позаботился, чтобы религия освятила мой титул - сам понтифик благословил мое вступление на трон. Я думаю не о себе - о моем сыне, о будущем... Династия, в которой воплотилась революция, должна вернуться! - Он задумался и медленно произнес: - И я сделал все, чтобы помочь ей вернуться как можно быстрее...
      Да, он сделал все. Но понял я это только теперь.
      Он болезненно заботится о том, чтобы его приближенные (три десятка человек) помнили: они по-прежнему свита императора. И все мы обращаемся к нему "сир". И посетители письменно просят аудиенцию. Их встречаем мы - три графа и барон - и проводим к императору. В дверях ждет Киприани, который торжественно объявляет имя посетителя.
      Франческо Киприани - особая личность, отнюдь не простой слуга. Это его император посылал с острова Эльба налаживать связи и собирать информацию во Францию. Киприани - шпион и верный пес императора.
      Посетители, как правило, - английские чиновники, закончившие службу и уезжающие в Лондон. Они понимают, что удостоены исторической беседы. Император, как всегда, очаровывает. И визитеры повезут в Англию то, что ему нужно: рассказ о жестоком губернаторе и великом узнике - о Прометее, прикованном к скале.
      Император улыбается...
      Вечером нас навестил губернатор. Не в силах скрыть радости, он зачитал бумагу о том, что император и мы, его свита, проели слишком много денег. Отныне наш бюджет будет сокращен.
      О, как этого ждал император! Тут же последовал его яростный крик, от которого еще несколько лет назад дрожали в ужасе монархи Европы:
      - Как вы смеете говорить со мной о таких мелочах?! Кто вы такой? Я знаю имена всех ваших генералов, участвовавших в сражениях, и я готов беседовать с ними. Вы же - ничтожество! Штабной писаришка у Блюхера, вы никогда не имели чести командовать настоящими солдатами. А теперь, когда ваша страна обманула меня, бесчестно сослав сюда, вам дали право распоряжаться моей жизнью. Но не сердцем! Запомните: оно такое же гордое, как и в те не столь давние дни, когда вся Европа слушалась моих приказаний, а ваши ничтожные правители умирали от страха, ожидая моего прихода на ваш жалкий островок. Пройдет немного лет, и ваши лорды, и вы, осмелившийся так говорить со мной, - все вы будете покрыты прахом забвения. И если о вас вспомнят, то только в связи с вашим недостойным поведением по отношению ко мне!
      Все это он выпалил залпом, с темпераментом, которому мог бы позавидовать сам великий Тальма. Бешеное лицо императора... Я боялся, что его хватит удар.
      Губернатор выбежал из дома, дрожа от гнева, шепча бессильно: "Я покажу ему!" А император... преспокойно расхохотался. И сказал, глядя на мое изумленное лицо:
      - Вы знаете, что говорил обо мне Талейран? "Его ярость никогда не поднимается выше шеи". Точнее, жопы... - Он остановился, подумал. - Нет, напишите все-таки "шеи"...
      Я вспомнил, как мне рассказывали, что во дворец к императору часто приходил знаменитый Тальма - учить его актерскому искусству.
      Он привычно прочел мои мысли и добавил (уже для моей тетради):
      - Да, часто говорили, что меня учил своему мастерству наш великий трагик. Будто я даже брал регулярные уроки. Какая глупость! Пожалуй, я сам мог бы поучить его. Тальма - живое воплощение нашей "Комеди Франсэз". Я уважаю этот театр и в горящей Москве даже написал для него устав... Конечно, это тоже был театр - так я решил унять дурные слухи, доходившие из Парижа. Ибо если император в столице противника находит время, чтобы заниматься уставом для актеров - у него наверняка все в порядке... Но поверьте, я с трудом выносил все эти бесконечные трагические завывания на сцене "Комеди Франсэз". И после очередного спектакля не выдержал и сказал Тальма: "Приходите ко мне во дворец как-нибудь утром. Вы увидите в приемной весьма театральную толпу: принцесс, потерявших возлюбленных, государей, лишившихся царства, маршалов, выпрашивающих себе корону... Вокруг меня - обманутое честолюбие, пылкое соперничество, скорбь, скрытая в глубинах сердца, горе, которое прорвалось наружу. Мой дворец полон трагедий, и я сам порой ощущаю себя самым трагическим лицом нашего времени. Но разве мы вздымаем руки кверху? Испускаем истошные крики? Нет, мы говорим естественно, не правда ли? Так делали и те люди, которые до меня занимали мировую сцену и тоже играли свои трагедии на троне. Вот над чем стоит подумать вам, актерам неповторимой "Комеди Франсэз"!..
      Император дал мне возможность все это записать и ушел раздумывать, как развить столь удачно начатую атаку на губернатора. Когда-то он воевал с целым континентом, теперь - с жалким губернатором...
      План был составлен, и уже к вечеру Киприани спустился с нашей скалы в Джеймстаун, а утром весь остров шепотом передавал друг другу монолог императора.
      Далее император развил успех. У него огромное состояние в Европе, однако он из принципа предпочитает жить на деньги, которые ему выделяет Англия. И он приказывает принести столовое серебро и выломать имперских орлов.
      - Теперь рубите! - велел он.
      Маршан и Бертран топорами порубили посуду на куски. И Киприани отправился с этими кусками серебра в городок, в съестную лавку. Он подождал, пока туда зайдут английские офицеры с корабля, стоящего на рейде. Завтра они отправятся в Лондон и опишут сцену, которую перед ними разыграл Киприани.
      Слуга императора вываливает перед лавочником серебро.
      - Сколько это стоит? - спрашивает он хозяина. И поясняет: - Я пришел продать вам его, чтобы прокормить нашего повелителя.
      И он еще раз пересказывает монолог императора. Теперь рассказ о нищете вчерашнего владыки мира и гнусном поведении сэра Гудсона Лоу поплывет в Европу.
      Но император неумолим. Он продолжает наказывать губернатора. Сегодня он сказался больным и утром не вышел из дома. Губернатор пребывает в ужасе. Эльба! Призрак проклятой Эльбы! Он не выдерживает и днем посылает караульных. Мы отвечаем, что император нездоров. Посланцы требуют "предъявить генерала Бонапарта". Император велит отвечать солдатским матом.
      Появляется сам губернатор. Он приказывает солдатам войти в дом (если понадобится - взломать дверь) и сообщить, там ли пленник.
      Я наблюдаю, как император преспокойно заряжает ружье и говорит с радостной улыбкой:
      - Если кто-нибудь войдет ко мне - клянусь, я его убью.
      В этот момент он вновь на поле боя! Он посмотрел на меня. Я кивнул непременно запишу.
      Как всегда, положение спас Маршан. Он вышел к англичанам и шепотом пообещал приоткрыть занавеску. И английский караульный с облегчением смог написать в рапорте: "Наблюдал генерала Бонапарта в халате с ружьем в руках". Больше в тот день нас не тревожили...
      Прочитал всю сцену, записанную тогда. Как изменился с тех пор мой почерк - теперь он все больше походит на почерк покойного отца.
      Повторюсь: я сблизился с императором после Ватерлоо. И все удивительное, странное, что случилось тогда на моих глазах и казалось подчас совершенным безумием, суждено мне понять только теперь.
      Я выбираю из вороха записей те дни. Жаркие дни после Ватерлоо...
      Только что я узнал - император проиграл битву при Ватерлоо. По слухам, много солдат погибло в кровавой резне. Старая гвардия прикрывала отход остатков войск, беспорядочно бежавших. Однако маршал Груши сумел вроде бы вывести свою армию без потерь к Парижу.
      Сегодня во время заседания Совета министров Люсьен (брат императора*), рассказал о поражении при Ватерлоо и, говорят, пытался приуменьшить потери. Он сказал: "Гибель даже нескольких десятков тысяч солдат не должна решить судьбу Франции". Но министры молчали...
      Только что прискакал курьер - император приедет завтра. Союзники опять движутся на столицу. Второй раз в течение одного года должно произойти то, чего великий город не знал на протяжении тринадцати веков, - неприятель войдет в Париж. И оба раза позор случился в правление того, кто расширил границы империи до размеров всей Европы, при ком Франция правила миром!
      Раннее утро 21 июня 1815 года. Император вернулся в Париж. Но слухи о катастрофе его обогнали.
      Вместо Тюильри император решил остановиться в Елисейском дворце (многими это воспринято как знак краха). Я приехал во дворец.
      Император сидит в зале с отсутствующим видом. Собрались министры. Он комментирует битву равнодушным голосом и вообще ведет себя странно - как посторонний.
      Я слышал, как Люсьен говорил Гортензии, падчерице императора: "Он парализован и полностью подчинился судьбе..."
      Однако уже через пару часов его посетил прежний прилив энергии. Вечером опять собрали министров. Император начал излагать великолепный план новой компании. Но вскоре погас и, не закончив речь, попрощался. И затворился в своем кабинете.
      А враги не дремали! Лафайет добился экстренного созыва Палаты депутатов - и раздались грозные речи. Я вновь поспешил во дворец.
      Стоит нестерпимая жара, но никто не покидает раскаленный город. Тысячи людей на улицах, предместья пришли в Париж - как во времена революции. И рабочие, как это не странно, - за него. Бесконечные процессии идут мимо дворца. Народ приветствует императора...
      Император выходит в сад. Все с тем же равнодушным видом слушает приветственные крики из-за решетки дворца. Он расхаживает по саду и замечает меня:
      - А, это вы, Лас-Каз...
      Я кланяюсь и подхожу ближе.
      - Вам повезло - вы наблюдаете Историю. Вам будет что написать. Вы недурно пишете, я читал ваш "Атлас".
      Император глядит на часы - видимо, ждет возвращения брата, уехавшего в Палату депутатов. Забавно: когда-то Люсьен организовал переворот в Палате и сделал его первым консулом. Потом они были в ссоре. Теперь все забыто и Люсьен снова в Палате - спасает его.
      При свете солнца я вижу, как изменился и обрюзг император. Тяжелое, приземистое тело, мешки под глазами... Я вспоминаю, как Люсьен говорил вчера Гортензии: "В первый момент я его не узнал - это развалина. Император французов исчез..."
      За воротами не смолкают крики: "Да здравствует император!" Но он будто не слышит, все так же медленно расхаживает по саду. И молчит. Я останавливаюсь в стороне, чтобы не мешать ему думать.
      - Да нет, идите рядом, - бросает он.
      Так мы и ходим кругами под крики: "Да здравствует император!"
      Наконец приехал Люсьен и с ним маршал Даву. После поклонов и приветствий Люсьен начинает:
      - Сир, только что Лафайет предложил Палате заседать беспрерывно. И они приняли решение...
      Он замолкает, глядит на меня. Император сухо бросает:
      - Говори при нем!
      Мы проходим во дворец. Здесь Люсьен подробно рассказывает о вчерашней ночной встрече Фуше и Лафайета. (Дворцовая полиция, видимо, все еще неплохо работает. Или враги уже не желают таиться?)
      - Фуше сказал Лафайету: "Как видите, я был прав. Этот человек... - так он назвал вас, сир, - вернулся еще более безумным, еще более воинственным и, что самое страшное, еще большим деспотом. Вы, Лафайет, - французская революция, которая воскресла, чтобы его уничтожить". Они договорились устранить вас. Фуше пообещал Лафайету: "Мы так просто не сдадимся. Мы выговорим у союзников республику!" И этого было до
      статочно. Лафайет поверил, он с ними. Мираж республики соединил глупца-идеалиста с подлым интриганом. Фуше, конечно же, решил пока сам стать главой Франции и принести Бурбонам на блюдечке ваше отречение, сир, а лучше - и вашу голову. Так он рассчитывает вымолить себе прощение за кровь короля (Людовика). Он развел вас с Палатой, сир! И сейчас там льются подлые речи...
      Люсьен остановился, ожидая реакции брата.
      - Продолжай! - равнодушно сказал император .
      Чтобы разбудить наконец его негодование, Люсьен читает по бумажке речь Лафайета:
      - "Настал момент объединиться нам вокруг трехцветного знамени восемьдесят девятого года - знамени свободы, равенства и порядка. Только под знаменем Великой революции мы сможем противостоять иностранным притязаниям и внутренним попыткам мятежа. И еще: я предлагаю объявить вне закона всякого, кто попытается совершить акт насилия по отношению к Палате представителей народа..." А дальше уже непосредственно о вас, сир: "Я вижу между нами и миром одного человека. Пусть он уйдет - и будет мир".
      - Далее? - все так же равнодушно произносит император.
      - Далее - гром оваций. Аплодируют все - и старые республиканские безумцы, поверившие в возвращение революции, и сторонники Фуше, и испуганное "болото".
      - Ну что ж, пусть делают, что хотят. На свою голову я приучил их только к победам - в беде они не могут прожить и дня... Поезжай, объясни безумцам, что революция, вернее, ее опасный призрак, и вправду вернулась! - Он указывает рукой за ограду, откуда несется рев тысяч глоток. - Но этот призрак не с ними, не в зале Палаты. Он за ее окнами. И он - со мной.
      - И это только начало, сир. Предместья входят в Париж. - Люсьен приободрился. Он добавляет, многозначительно улыбаясь: - Кто-то сообщил им, что происходит в Палате, и они требуют разогнать предателей.
      Но ловкость брата не трогает императора. Он молчит.
      А с улицы продолжают доноситься грозные вопли: "Да здравствует император! Депутатов на фонарь! Диктатуру императора!"
      Император подходит к окну и глядит на тысячи людей, которые славят его. Люсьен громко шепчет:
      - Надо распустить Палату и объявить: "Отечество в опасности!" Париж укреплен. Груши сохранил свою армию...
      Но император по-прежнему молчит и смотрит на улицу. На лице Люсьена отчаяние. А люди идут и идут мимо дворца...
      Принесли последнее сообщение из Палаты: выступили Сийес и Карно. Они говорили об обороне Парижа, которую может организовать лишь один человек император. Но Лафайет своей речью опять переломил ход заседания... И Люсьен, все еще надеясь разбудить гнев брата, читает (с выражением) патетические слова Лафайета:
      - "Кости наших братьев и детей наших разбросаны от пустынь Африки до снегов Московии. Миллионы жизней отдала Франция человеку, который и теперь мечтает о борьбе со всей Европой. Довольно!.."
      - Глупец! - не выдерживает император.
      - Сир, вы должны решиться!
      Но император опять молчит!
      Наступает ночь. Император уходит спать. Люсьен отправляется то ли в Палату, которая все еще заседает, то ли в город. Мы бодрствуем.
      В половине четвертого утра приносят новое сообщение. Палата, охрипнув от воинственных речей, постановила: император должен отречься. В противном случае он будет объявлен вне закона.
      Люсьен зачитывает решение Палаты. Император остается совершенно равнодушен. Он преспокойно пьет кофе и о чем-то думает...
      Приезжает Бенжамен Констан. Тот, кто когда-то клеймил императора Чингисханом и Аттилой, теперь - его советник. Он перепуган:
      - Сир, вас просят отречься...
      - Передай этим глупцам: уже вскоре они потеряют все, ради чего меня предали. У Лафайета не будет его республики, а у Фуше - его министер
      ского поста...
      Братья выходят в сад. Люсьен продолжает уговаривать, тычет пальцем в ревущий людской поток за оградой - бесконечные приветствия императору и проклятия депутатам.
      - Они умоляют вас: "К оружию!" Вся Франция, сир, сегодня провозглашает: "Да здравствует император!" Вы никогда не были так любимы! Мы разгоним депутатскую сволочь... как когда-то, восемнадцатого брюмера. Нет, куда легче!
      Император отвечает слишком громко - будто всем нам:
      - Восемнадцатого брюмера я обнажил шпагу ради Франции. Сегодня я должен вложить ее в ножны, я не хочу гражданской войны. Я не могу залить страну кровью. Я не буду императором Жакерии.
      Он снимает треуголку и стоит с обнаженной головой, отвечая на приветствия толпы. Потом братья отходят в сторону от свиты и останавливаются прямо под моим окном. И я слышу шепот Люсьена:
      - Слова, красивые слова... Что с тобой? Я тебя не понимаю. Неужели ты так устал? Ты постарел? Или... ты что-то задумал?
      Император не отвечает. А за решеткой все идут люди. И кричат до хрипоты: "К оружию! Да здравствует император!"
      "Ты что-то задумал?" Эта фраза уже тогда озадачила меня. И потом я не раз вспоминал вопрос Люсьена.
      Вечером мы узнаем: Фуше уже ведет переговоры с союзниками. Они хотят одного: возвращения Бурбонов. Мечта о династии умирает на глазах. Но император остается в странном бездействии.
      Приезжает маршал Даву, путано объясняет:
      - Пока вы в Париже, сир, Фуше опасается народного восстания...
      Император усмехается:
      - И вы хотите, чтобы я...
      Этим "вы" император соединяет маршала с изменниками.
      Даву жалко бормочет:
      - Новое правительство просит, сир... покинуть дворец... и Париж.
      Император молча выходит из комнаты. Растерянный Даву уезжает.
      Вечером появляется сам Фуше. Тощая фигура, тонкие бесцветные губы, угодливо склоненная голова. Но в рыбьих глазках - постоянная насмешка.
      - Ваше величество, я пришел как глава временного правительства.
      Он не желает скрывать свое торжество. Император смеется:
      - Я в первый раз вижу вас поглупевшим. Вам нельзя повелевать, Фуше. Цезарем рождаются, впрочем, как и слугой. Вы - великолепный слуга... Но в одном вы правы: ваше правительство - временное. Очень временное. Надеюсь, после его конца вы вновь приобретете те качества умного слуги, за которые я прощал вам столь многое.
      - Я и пришел послужить вам, сир. Вам следует покинуть дворец. И как можно скорее - Францию. Я не хотел бы, чтобы вас захватили союзники. Блюхер обещает повесить вас на первом суку... сир.
      И опять - торжество в глазах.
      - Что ж, Блюхер прав в своей ненависти ко мне. Это от страха. Я столько раз бил его... И если бы вы не предали меня, ни один пруссак не ушел бы за Рейн.
      И тогда Фуше сказал... Клянусь, я слышал это, ясно слышал!
      - Но, по-моему, вы сами захотели, чтобы вас предали. Вы сами предоставили нам эту возможность. И вы не заставите меня поверить, сир, во все глупости, которые вы наговорили Констану и вашему брату. Вот только для чего вы это сделали, я не понял.
      - Вам трудно поверить, что польза Франции, безопасность Парижа могут быть для кого-нибудь превыше всего?
      - Для кого-нибудь... но не для вас. Я никогда не поверю, сир, что есть хоть что-то на свете, ради чего вы согласитесь перестать воевать.
      Оба помолчали. Наконец Фуше спросил:
      - Вы действительно думаете уехать в Америку?
      - Уверен, что вы уже предупредили об этом англичан, - усмехнулся император.
      - Я дам вам охранную грамоту от имени правительства.
      - Временного, не забывайте постоянно добавлять это слово. От имени временного правительства императору Франции и королю Италии охранную грамоту даст вчерашний убийца короля. Смешно.
      - А по-моему, логично. Убийце герцога Энгиенского даст охранную грамоту убийца Людовика Шестнадцатого, - ответил Фуше. И добавил: - Полжизни бы отдал, чтобы понять: что же вы задумали?
      Император смеется:
      - Этого вам никогда не понять. Точнее - не дано понять. Мечты цезаря и мечты лакея такие разные...
      Фуше молча откланялся.
      Император объявил:
      - Мы покинем дворец, коли они так настаивают. Утром мы отправимся в порт Экс. А оттуда... - Он замолчал.
      - В Америку? - не выдержал я.
      - В Америку... - как эхо повторил он. - Но по дороге заедем в Мальмезон.
      Тут заговорил кто-то из придворных (кажется, гофмаршал Бертран):
      - Но, сир, осмелюсь сказать: нельзя терять времени. Союзники вот-вот войдут в Париж. Роялисты охотятся за вами...
      Он не ответил. Пошел принимать свою любимую ванну...
      Вскоре позвал меня.
      Он лежал в ванне и читал "Записки о Галльской войне" Юлия Цезаря. Я вошел, держа в руках предусмотрительно взятую с собой тетрадь - решил записывать в нее важные события и мысли императора.
      Он одобрительно взглянул на мою тетрадь:
      - Спрашивайте, Лас-Каз.
      - Сир, почему вы не повесили Фуше и Талейрана?
      - А зачем? Талейран слишком любил деньги и женщин. Покуда он знал, что при мне можно хорошо зарабатывать и хорошо е...ся, - император любит солдатские выражения, - он служил мне верой и правдой. Умнейший человек! Сохрани я его, я и сегодня сидел бы на троне. За ним просто надо было следить - но неусыпно. Моя вина, что я не сумел этого сделать... Что же касается Фуше, здесь та же история: подлый лакей, оставленный повелителем без должного присмотра. Я всегда знал, что при первой неудаче они меня продадут. Но опрометчиво был уверен, что никогда не дам им такой возможности... Что ж, банальное: никогда не говори "никогда".
      Я вопросительно посмотрел на свою тетрадь для записей.
      - Записывайте, записывайте. Вы сейчас свидетель Истории.
      Да, я свидетель. Я добросовестно записал события этих неповторимых дней: как император мог смести этих жалких говорунов, как он мог установить диктатуру, о которой умолял его весь Париж, и как он отказался это сделать. Но сейчас, глядя на него, преспокойно лежащего в ванне после того, как он отдал империю, я вслед за Фуше задавал себе вопрос: почему? Почему он, который пролил потоки крови, вдруг испугался крови? Или он... устал от крови?
      Император засмеялся и тотчас ответил:
      - Я сказал правду этому лакею Фуше - цезарем не становятся, им рождаются. И мысли Цезаря не понять тем, кто не рожден Цезарем. Не записывайте, это тоже банально. Знаете, понять Цезаря не дано было даже великому Тальма. Потому он так плохо играл шекспировского Цезаря. Я объяснял ему: "Когда Юлий Цезарь произносит тираду против монархии, он не верит ни единому своему слову. Так что эти слова нельзя произносить с пафосом, наоборот, - со скрытой насмешкой". Тальма не смог... Ах, мой друг, как я хохотал над слухами, будто я учился у Тальма искусству жеста! Нет, Цезарь не учится у актеров. Цезарь уже рожден великим актером. - И вот тогда он сказал: - Какую прекрасную книгу оставил Цезарь! Мы с вами позаботимся о том же. - И замолчал.
      - Я не понял, сир...
      - Нет, поняли.
      Читал мысли! Конечно, я понял (именно тогда понял): он уже думает об изгнании и решил взять меня с собой. Ему нравилось, что я записываю за ним. Тогда же он спросил меня: "Вы, кажется, отлично знаете английский?" И я решил, что он думает об Америке. Но скоро мне придется понять истинное значение этого вопроса.
      В ту ночь я помогал императору. До трех утра мы сжигали его бумаги, наполнив пеплом весь камин. И только в четвертом часу император отправился спать, а я - домой.
      Жена не спала. Я рассказал ей о предложении императора.
      - Я должен оставить вас, надеюсь, ненадолго. И еще надеюсь: ты поймешь меня.
      Она поняла меня... и заплакала.
      Но когда я сказал, что хочу взять с собой сына ("Быть рядом с самым великим человека столетия - это большое счастье и самая лучшая школа"), началась бурная сцена с рыданиями и истерикой. Но я настоял.
      Я так и не смог лечь спать. Выпил кофе и разбудил сына. Мне пришлось долго ему все объяснять. Договорились, что он приедет ко мне в Экс через пару дней. Я поцеловал жену, и мы простились. На сколько? Знает один Господь... В семь часов утра я вернулся в Елисейский дворец.
      Мы покидаем столицу. Император проехал по Елисейским полям, остановил коляску у недостроенной Триумфальной арки и долго глядел на нее...
      Больше он никогда не увидит Париж.
      Свита прямой дорогой отправилась в Экс. Но сам император, граф Коленкур, гофмаршал Бертран, несколько офицеров и я должны были остановиться на пару дней в Мальмезоне.
      Этот дом император купил Жозефине после свадьбы и оставил ей после развода. Она жила здесь с дочерью Гортензией и внуком. И здесь она умерла меньше года назад, император был тогда на острове Эльба.
      Он хотел проститься с домом, который видел столько его побед и где он был так счастлив.
      По дороге он сказал мне:
      - Любовь толпы... После отречения... - Он засмеялся. - Теперь следует говорить "первого отречения" - мне пришлось покидать Францию переодетым!.. И что я услышал после стольких лет величия, которое дал своей стране? "Смерть тирану!" - кричала толпа. И комиссары союзников, ехавшие со мной, попросили меня... переодеться. Мне пришлось снять мундир, в котором я завоевал славу Франции, и надеть штатский сюртук. На шляпу мне нацепили белую роялистскую кокарду. Но самое смешное - мне предложили назваться британским именем! Нет, я не уезжал - я бежал из страны, которую сделал повелительницей мира. Бежал под именем ее врагов!
      "Говорят, Людоед уносит ноги. Надеюсь, его прикончат по пути", - я услышал это в первой же харчевне, где мы остановились. Перепуганные комиссары попросили поспешить с обедом, им показалось, что хозяйка меня узнала. В карете на всякий случай они предложили мне опять переодеться - на этот раз в австрийский мундир. Последнее, что я увидел на французской земле, - свое чучело. Вымазанное дерьмом, оно качалось на виселице. И я мог сказать: "Ты был прав, презирая людей!"
      "Но теперь-то ведь все было иначе! Они боготворили его, несмотря на гибель своих мужей, братьев и сыновей при Ватерлоо".