ВЫДРА ПОЛЬСКОГО КОРОЛЯ

«Вверх! Ой, опять вниз покатилась. Шлёп! Опять вверх лезет. Лапки-то, лапки подогнула. На животе прямо!»

Мальчик так затаился в густом ивняке у самого берега, что даже чуткие выдры его не заметили. Уж очень весело они разыгрались. На брюшке, как на салазках, скатывались с высокого глинистого обрыва прямо в речушку. Нырк! И опять торопятся вверх. Мокрыми животами так выгладили глину, что скат блестел, как полированный.

Мальчуган и до самой ночи бы не шевельнулся. Да выдрам самим игра надоела. Ещё раз — нырк! И, как по команде, скрылись. Только по воде две цепочки пузырьков побежали — след, куда зверьки под водой подались. И всё. Точно ничего и не было.

Мальчик ещё подождал. Может, воротятся? Уплыли! Вздохнул и тихонько двинулся в сторону от реки. Он пробирался так осторожно, что даже маленькая птичка в гнезде над самой его головой нагнулась, всмотрелась и успокоилась. Не иначе как решила, что ей что-то почудилось. К тому же у неё и своих хлопот было достаточно: как раз пора яички на другой бок переворачивать. Дело не лёгкое — скорлупа-то ведь тоньше бумаги.

А мальчик полз от реки чуть дыша, пока заросли ивняка не кончились. Наконец осторожно встал, поправил поясок на рубашонке, заглянул в лукошко, которое всё время держал в руке, вздохнул… Мать ведь послала его к речке утиных яиц поискать. Уж и солнце за лес вот-вот спрячется, а в лукошке всего десяток, из одного гнёзда. Ладно, к похлёбке неплохая приправа. Вот только домой добираться не близко — не опоздать бы к ужину. Мать не спустит, похлёбка-то ведь пустая, вода да мука.

Мальчик опять вздохнул, осторожно положил в лукошко мягких травинок: не побить бы яйца, и замелькал голыми пятками.

Длинные тени деревьев уже легли поперёк тропинки, в кустах будто что-то заворочалось и глухо зашептало не дневными — ночными голосами, и от этого босые ноги помчались ещё быстрее. Кто знает, какие лесные дива сейчас проснутся и станут поперёк дороги или холодными руками пощекочут затылок…

Наконец лес словно нехотя расступился, и мальчик радостно выбежал на небольшую полянку. Посередине её, накренившись от старости на бок, стояла избушка из очень толстых брёвен под позеленевшей от мха крышей. Но это был дом, свой дом, прибежище и спасение от лесных дивов, просыпавшихся ночью. Дома есть, конечно, и свои домашние дивы, но это уже не страшно. Мать с ними хорошо управляется: кому плошку с молоком под печку, кому — что.

Мальчик, уже не оглядываясь, быстро перебежал поляну и бросился к двери. Дверь открывалась туго: тепло берегли. Мальчик осторожно переступил через высокий порог. Отца ещё нет, а мать только что вытащила ухватом из печки горшок горячей похлёбки. Горшок для большой семьи невелик, времена трудные.

Мать заглянула в лукошко, вздохнула.

— Неужто больше собрать не мог? Верно, песни птичьи сидел слушал, знаю я тебя.

Ясек опустил голову. Лгать он не мог. Но как сказать матери, на что любовался?

— Ладно уж, — смягчилась она. — Покачай братика, пока я на дворе управлюсь. С ужином отца ждать не будем, голодные вы. Наверное, управитель отца не пустил, на какую другую работу погнал. Пока человека ноги держат — не отвяжется.

Ох, хорошо, мать так и не допыталась, где был да что видел. Ясек поспешил к люльке, покачал кричащего братишку, набрал и сложил у крыльца охапку хвороста для завтрашней печки. Больше нельзя: управитель заметит, сразу разлютуется. Богато живёте, скажет, тепло, как в панских хоромах. Запанели.

«Запанели!» А Ясек и близко не видел, как паны живут. Их хибарка в самой дремучей части леса ставлена — авось управитель не так часто сюда заглянет. А и заглядывать-то на что? Стол? Четыре палки в земляной пол вбиты, платом коры покрыты. Досок ведь взять неоткуда: пила есть у управителя, да разве у него допросишься? У стола — коряги, пни вывернутые, кое-как топором подтёсаны. Ясеку это не диво. Если бы в лепёшки муки побольше, а толчёной коры поменьше, жить было бы вовсе хоть куда.

С похлёбкой живо управились. И по яйцу с куском лепёшки получили. А там — спать и во сне выдриные игры видеть.

На другое утро Ясь, чуть свет, уж на ногах.

— Куда?

Ну и глаза у матери — живо углядят.

— На речку. Рыбы на уху, ты же сама велела.

— Ну, беги коли так. Да смотри, чтобы рыба была, не то…

— Будет! Будет! — Второе «будет» послышалось уже за порогом, а третье замерло в кустах. Крючки у него самодельные, кузнецова работа, целых три в тряпочку завёрнуты и в пояс штанишек закручены. За них Ясек кузнецу целую неделю в кузнице отработал. Хоть большого толка от него не было — мал ещё, но уж очень кузнецу понравилось, как он из кожи лез услужить чем можно.

Крючки вышли на славу. В то время мало ещё кто их имел, в ходу больше были сеть да бредень. Яся научил рыбачить бродячий музыкант. Кто знает, каким ветром занесло его в это дремучее место. Три дня у них прожил. А за прокорм рыбы с крючков-то сколько натаскал! Мать коптить не поспевала. Он и Яся хитрой науке выучил и даже один крючок подарил, по которому кузнец два других сделал.

— Бери, — сказал весело, — мне за песенку кузнец ещё пару откуёт.

Ясек был очень рад. С сеткой ему одному ведь не справиться, а отцу не до рыбы, работы много.

Вот и речка, вот и тайник в дупле старой берёзы. Там лежат аккуратно свитые в колечки лески из конского волоса. Что греха таить, волос надёрган из пышного хвоста сердитого жеребца, а жеребец-то чей? Самого управителя! Как-то он пожаловал к их ветхой хатенке проверить: неужто не спрятан у матери в закутке хоть какой-нибудь поросёночек? (Поросёночек живо бы переехал во двор самого управителя, а отцу не миновать бы хорошей плётки — не прячь, мол, поросёнка.) Поросёнка, правда, не оказалось. И хоть отцу всё же досталось плёткой поперёк спины, но уже не так сильно. За то, что он не сумел завести поросёнка.

Всё это Ясь вспомнил, когда осторожно запустил руку в заветное дупло. Но тут же с криком её отдёрнул: в дупле лежало что-то мягкое, мохнатое, даже немножко тёплое. А где же драгоценные лески? Ведь другой раз к жеребцу управителя не подберёшься. Передохнув, Ясь опять засунул руку. Не двигается! Значит, не живое. Стиснув зубы, Ясь вытащил… мышь, да не одну… Но самое главное, на дне дупла нашарил свои драгоценные лески. Кто бы ни таскал мышей, а его имущества не тронул. Благодарный Ясь вынул все лески, а мышей покидал обратно в дупло: пользуйтесь на здоровье, я себе другой тайничок найду.

Как ни торопился Ясь, а по привычке двигался неслышно. Знал, что его лесные друзья шума не терпят. Ловля оказалась на редкость удачна. Берестяная кошёлка уже полна отборной рыбой. Осталось подсмотреть — не катаются ли выдры с любимой горки? Ясь торопливо смотал удочки, осторожно, на четвереньках, пробрался по берегу сквозь гущу кустов и замер, поражённый: маленький выдрёнок, по-ребячьи неуклюжий, скользя и спотыкаясь, царапался вверх по горке.

«Неслух, матки не слушает», — подумал Ясь и весело улыбнулся, но тут же стиснул зубы, чтобы не охнуть: за выдрёнком-то наблюдал не он один. По другую сторону накатанной горки, под кустом ивняка, мелькнуло что-то рыжее и два жёлтых глаза. Но светились эти глаза такой холодной злостью, что у Яся по спине прополз холодок. Лисица была ближе к выдрёнку, гораздо ближе, чем Ясь, и подбиралась ещё ближе.

Вот жёлтое метнулось из-под кустов и оскаленная пасть впилась в спинку выдрёнка.

Ясь не помнил, кричал ли он, но наверно крикнул и громко, потому что лисица в то же мгновение исчезла в кустах, а раненый выдрёнок покатился в воду.

Но покатился не быстрее, чем Ясь, потому что тот, уже стоя по пояс в воде, успел подхватить малыша и прижать к груди-крепко и нежно.

Уцепившись рукой за ветку ивы, Ясь осторожно выбрался на берег. От страха бедный выдрёнок даже не пищал, только-сильно дрожал. Из укусов на спине сочились тоненькие струйки крови, малыш тяжело дышал и не делал даже попытки вырваться.

— Мой! — сказал Ясь и задохнулся. — Мой! Слышишь?

Выдрёнок отозвался чуть слышным свистом.

— Мой! — повторил Ясь и от радости заплясал на одном месте, кружась и подпрыгивая. — Ой, да как же я тебя любить буду!

Но тут же внезапно сник…

— Мать не разрешит, — проговорил он упавшим голосом. — Всё равно, умолять буду, в ноги кинусь! Рыбу буду… — Тут рыба напомнила ему об оставленной кошёлке. Он быстро засунул дрожащего выдрёнка за пазуху, подобрал кошёлку и торопливо зашагал к дому.

Ясек долго просил мать оставить выдрёнка. Дело решил отец.

— Не шуми, матка, — сказал он. — У одного человека выдра была, как собака ручная. Она ему рыбы из речки таскала — не переесть. А рана пустяковая: только шкурку лиса прокусила, подлая. Заживёт.

Мать отвернулась, промолчала.

— Ладно, — согласилась она наконец, — неси своего нечистого духа в хату, я всё равно святой водой покроплю.

— Ой, мама! — только и смог выговорить Ясь и осторожно прижал к груди завозившегося под рубашкой раненого зверёныша.

Ночь у обоих прошла без сна. Ясек устроил в углу хаты постельку из травы, осторожно гладил зверька, стараясь в темноте не задеть больное место. И чуть не заплакал от счастья, когда бедный малыш наконец согласился проглотить несколько кусочков рыбы.

Время шло. Год, два. Ясь подрос. А выдра… Ясь до сих пор не переставал удивляться: выдра — большой, красивый Гуц сделался любимцем матери.

— Гуц, — звала она его. — Не принесёшь ли рыбки к обеду?

И Гуц подходил, ласково тыкался усатой мордой в её колени и исчезал. Это означало, что вскоре он опять появится, мокрый, весёлый, с блестящими глазами. Рыбу, большую (мелочи он не носил), он подавал матери в руки. Но иногда она, занятая чем-нибудь, говорила ему: — Положи вон там, в углу, на пол. — И Гуц слушался. Положив рыбу, он поворачивался и уходил. В этот день его уже нельзя было заставить принести ни одной рыбы.

Но по-настоящему любил он до обожания только Яся. С ним он мог сидеть, положив усатую морду ему на колени, не сводя с него маленьких блестящих глаз. Он бегал за мальчиком, как собака, и тому приходилось поневоле часто останавливаться, чтобы друг отдохнул. Ведь у сильной ловкой выдры ноги коротковаты, и на земле Гуц уставал быстрее Яся. Зато в воде не было рыбы, которая могла бы ускользнуть от него. На животе, а то и на спине, подгоняя себя мощным хвостом, он молнией скользил под водой, и только цепочка пузырьков воздуха указывала его путь.

— Довольно, Гуц, хватит, — смеялся Ясек. Тогда Гуц, весело подкинув последнюю рыбу на воздух, ложился в траву и наедался досыта. Ел и поглядывал на Яся, точно спрашивал: — А вам хватит?

— Хватит, Гуц, хватит, — говорил Ясек и поднимал полную кошёлку. — Идём, а то я не донесу.

И друзья отправлялись домой.

Собак у отца Ясека не было. Но как-то к ним на полянку забежал неизвестно откуда большой пёс и с рычанием кинулся на выдру, гревшуюся на солнышке. Ясь не успел даже вмешаться: выдра мгновенно перевернулась брюшком кверху, и пёс с жалобным воем исчез в лесу, а за ним протянулся кровавый след.

Мать выскочила из избы с ухватом. Но помощи не потребовалось: пёс исчез, словно его и не было, а Гуц, насмешливо посвистывая ему вслед, спокойно устроился на прежнем месте у порога.

Как ни странно, но Гуц не искал общества своих родственников. Раза два Ясек видел, как вдалеке от Гуца, в воде, показывалась усатая голова, раздавался призывной свист, но тем дело и кончалось. Гуц не пробовал отозваться, словно ничего и не слышал, и голова снова исчезала под водой.

С появлением выдры жизнь в лесной избушке стала легче: рыба на столе не переводилась. Но договориться с хозяйкой Гуцу удалось не сразу. Для выдры самая лакомая еда не рыба, а лягушки. Добродушному Гуцу и хозяйку хотелось угостить отменной едой. Однажды в хате разгорелась настоящая война.

— Ты какую пакость в хату тащишь? — кричала хозяйка, вся красная от злости. — Какую пакость в хату тащишь? Надо мной насмеяться вздумал, усатая морда?

Гуц стоял на пороге, совершенно сбитый с толку. В пасти его болтались ноги великолепной жирной лягушки. Он принёс её хозяйке как особенное лакомство, сам не съел по дороге. А она явно чем-то недовольна. Но чем же?

— Убирайся! — наступала на него хозяйка. — Духу чтобы у меня в хате жабьего не было!

Вступился Ясек, попало и ему. Огорчённый Гуц ушёл во двор и закопал злосчастную лягушку в уголке у забора: у него даже аппетит пропал. В этот день он не принёс домой ни одной рыбы и хозяйка сварила пустую похлёбку. Но умная выдра поняла урок. На следующий день после ссоры сама, без просьбы, принесла великолепную рыбину и виновато потёрлась усатой мордой о хозяйкину юбку. С тех пор домой приносилась только рыба. Лягушек Гуц съедал сам и, вероятно, дивился: как это люди в таком вкусном блюде толка не понимают?

Ясю казалось, что жизни, лучшей, чем у него, и на свете не бывает, и так бы, наверное, думалось ему и дальше, если бы…

Это случилось летом. Ясь сидел на пороге хаты и слушал, как весело перекликаются птицы на ветке старого дуба. Гуц, лежавший около него, вдруг поднял голову и тихо, тревожна засвистел: в лесу раздался лай собак, звуки рогов и конский топот. Отец выглянул из двери.

— Ясь, — сказал он тревожно. — Запри Гуца в каморку, скорей. Не иначе как это сам король охотится. Собаки забегут сюда, разорвут выдру.

— Не дам! — крикнул Ясь и схватил Гуца за шею.

— Дурачок, — сказал отец. — Торопись. Королевские собаки не только выдру — и человека в клочки разодрать могут.

Гуц недовольно засвистел и зацарапался в дверь каморки — его ещё никогда не запирали.

Ясю показалось, что ему снится сон. Топот копыт, звук рогов совсем близко, и вот на поляну вылетел всадник на белом коне. На поляне стало тесно от пышно разодетых всадников, но тот, первый, был лучше всех.

— Вот эта нора — человечье жильё? — спросил он, оглянувшись.

— Так точно, ваше королевское величество, — ответил другой человек на сером коне и почтительно снял шляпу.

Король поморщился. Оглянулся и заметил Яся, жавшегося к двери.

— Эй, хлопец, так это у тебя есть ручная выдра? А язык у тебя тоже есть?

Но Ясь молчал, даже не пробуя ответить. Он только смотрел.

— Есть, есть язык, милостивый наш король, — вмешался отец, кланяясь до земли. — Не прогневайтесь, напугался, обеспамятел хлопец.

— А ну покажи, — милостиво произнёс король. Его, видно, позабавил испуг мальчика. — Эй, возьмите собак на сворки.

— Иди же, — подтолкнул отец Яся, — да на верёвку привяжи.

Но Гуц и без верёвки спокойно вышел из каморки и стал на пороге, прижимаясь к Ясю.

— Прелесть! — восхитился король. — Да неужели рыбу ловит?

И тут Ясь вдруг осмелел. Ишь ты, его Гуц самому королю нравится. Ну он ему покажет!

— Слезай с коня, — предложил он. — Бежим к реке, поглядишь, он тебе рыбы враз наловит.

— Ты и вправду ума решился! — ужаснулся отец. — Прости его, король милостивый, сам не помнит, что болтает.

Но король хохотал, держась за бока.

— Чудесно, чудесно, идём к реке. Вы тоже.

— Корзинку возьми (Ясь совсем осмелел), — он тебе на целый обед наловит.

Отец ухватился было за палку, да смекнул, что королю понравилась выходка Яся, и только притворился рассерженным.

Король впереди, Ясь с Гуцем за ним, сзади изумлённые придворные…

В несколько минут корзина была полна до краёв. Когда Гуц вынес на берег особенно большую рыбу, Ясь приказал:

— Подай ему! — и показал на короля.

Гуц послушно подошёл и протянул королю мокрую, покрытую слизью рыбу. Король со смехом схватил её, пачкая белые перчатки, и воскликнул:

— Теперь буду есть рыбу, только пойманную этим очаровательным животным.

Ясь думал, что видит сказку наяву. Но вот откуда-то появилась большая корзина и отец, подхватив Гуца, посадил его в эту корзину. Гуц недовольно засвистел, но корзину уже закрыли крышкой.

— Получай, мальчик, — весело крикнул король, и к ногам Яся упала золотая монета. Ясь понял.

— Не дам! — крикнул он и схватился за крышку корзины. Но нарядные слуги грубо оттолкнули его, корзину вскинули на седло лошади, и вот уже за поворотом дороги послышался отчаянный крик выдры: Гуц прощался с другом.

— Ты что? Ума решился? — отец тряс Яся за плечи. — Золото когда видал? Теперь мы богачи. А выдрёнка другого поймаешь, подумаешь, невидаль!

Но Ясь молча вывернулся из его рук и кинулся бежать за всадником и собаками, за корзиной, где кричал и метался его самый дорогой друг.

Отец бросился было за ним, но уже через несколько минут задохнулся, махнул рукой и остановился.

А Ясь всё бежал. Вот и лес расступился и люди, стоявшие около избушек, показали ему, в какую сторону скакали блестящие всадники. И снова лес, и снова хаты. Добрые люди давали ему где хлеба, где плошку молока, показывали дорогу.

— Гуц! — повторял он тихо. — Гуцек мой!

Сколько времени шёл, он не знал. Наконец впереди показался королевский дворец. Но ажурная решётка ворот не открылась перед мальчиком, и стража прогнала его. Только один, самый молодой и красивый, страж смилостивился.

— Тут твоя зверюга, — сказал он. — Пруд ей во дворце построили. Рыбы напустили. Она рыбу ловит, самому королю в руки подаёт. А сама не то свистит, не то плачет. Скучает, видно, жалуется.

Ночью весь дворец взбудоражил выстрел. Выбежали люди с факелами. Часовой у дворца заметил, как по дорожке сада пробежал какой-то зверь: собака — не собака, и выстрелил.

Гуц не шевелился… Поиски маленького друга, которого не могли заменить ни король, ни придворные, закончились.

В суматохе никто не обратил внимания на маленького мальчика у ворот. Он прижимался лицом к фигурной решётке так, что узор её отпечатался на залитых слезами щеках. Охрипшим от рыданий голосом он повторял:

— Отдайте Гуца, отдайте хоть мёртвенького…

Наконец, его заметили, и один слуга, пробегая, сказал:

— Ты в уме повредился? Такую шкурку тебе, голодранцу отдать? Да она самому королю на шапку пригодится.

ТИГРЁНОК ГУЛЬЧА

— Нет угля для сандала?[1] О шайтан, о сын шайтана, он забыл принести уголь! Дай мне палку, Хаким, я три мешка угля выколочу из этой собаки вместо одного!

— Вот хорошая палка. — И достойный сынок главного истопника, такой же коротенький и жирный, как его папаша, с готовностью подал отцу большую суковатую палку.

— Я знаю, отец, где его искать. Уж он, наверно, опять смотрит на тигрёнка в клетке. Вчера я три раза отколотил его за это и крепко оттаскал за уши, ничего не помогает!

Хаким побежал за отцом. Он весело хихикал и подпрыгивал — то-то будет смеху, когда отец начнёт колотить этого бездельника!

Хакиму никогда не приходилось таскать тяжёлых мешков с углём. И сейчас, еле поспевая за отцом, он думал: «За что же на кухне кормят этого Назира? Ведь он вчера ещё получил половину лепёшки и кость, а на ней было даже немного мяса. По крайней мере он грыз её, я сам видел. Ведь не станешь же грызть кость, на которой ничего нет».

В чудесном саду Мустафы-бека[2], на горке, в конце тенистой аллеи, стояла большая клетка с золочёной решёткой. Тёмная зелень карагача защищала её от солнца. Прижавшись лицом к прутьям решётки, стоял маленький мальчик в драном халатике. Он просунул руку между прутьями.

— Золотой мой, — говорил он, — полосатая мордочка, Гульча[3]. У тебя глаза, как камень в кольце у Мустафы-бека, даже лучше. — И он ласково проводил рукой по блестящей спине маленького тигрёнка. А тот жмурился, потягивался и, перевернувшись белым животом кверху, ловил и покусывал маленькие пальцы мальчика.

— Поймай, поймай, — смеялся Назир и хлопал тигрёнка тонким прутиком. — Ты такой быстрый, а не можешь поймать прутик! Такой быстрый, а не… Ай! — И он с криком отпрыгнул от клетки: длинная палка истопника со свистом прошлась по его спине.

— Глаза, как камни в кольце Мустафы-бека? — задыхался от злости Джура. — Я тебе покажу камни! Я тебе покажу полосатую мордочку. Я тебе!.. Где уголь? Почему не принёс угля для сандала?

Назир метнулся было в кусты, но истопник Джура ухватил его за полу халата и снова замахнулся. Мальчик поднял руки, защищая голову от ударов. Хаким взвизгнул от удовольствия и даже подпрыгнул, но затем… Затем все трое замерли и, вытаращив глаза, перестали даже дышать: по дорожке медленно и важно шёл сам Мустафа-бек, великий и грозный министр его величества эмира бухарского.

Семь шагов, медленных и важных успел он сделать, с удивлением рассматривая окаменевшую группу, пока Джура опомнился. Выпустив мальчика, истопник прижал обе руки к животу и порывисто согнулся. Голова его почти коснулась песка аллеи; кланяясь, он точно переломился пополам.

— Да сохранит вас аллах, всемилостивейший повелитель! Да продлит он счастливые дни вашей жизни, да…

Палка вывалилась из ослабевших рук Джуры. Хаким, пятясь, хотел спрятаться за розовым кустом, замышляя, как бы ему удрать куда-нибудь подальше и там отлежаться, пока пройдёт страх. Грозному Мустафе-беку опасно было попадаться на глаза, да ещё по такому случаю: он не терпел, чтобы по его любимым дорожкам ходили без разрешения.

А Назир так и застыл на месте, не догадываясь ни оправить одежду, ни поклониться.

Мустафа-бек медленно поднял руку и провёл ею по длинной волнистой бороде. На пальце его сверкнул жёлтый камень, тёмные брови нахмурились, а это был плохой признак.

— Вы что тут делаете? — спросил он тихим голосом.

Мустафа-бек никогда не кричал, но чем тише говорил министр, тем ужаснее были последствия.

— Мальчишка стоял, на тигрёнка смотрел, — залопотал Джура, не переставая отвешивать поклоны. — День стоит, ночь стоит, день стоит, ночь стоит, день стоит…

Ноги у Джуры подгибались: великий Мустафа-бек гневается, это ясно! А он не может остановиться, он погиб…

— Ночь стоит!.. — с отчаянием выкрикнул он последний раз, опустил голову и замер.

Министр в нетерпении перевёл глаза на сидевшего на корточках Хакима.

— Отец из него три мешка угля выколотить хотел, — пролепетал тот, уже совершенно ошалев от страха, и упал на песок, закрыв голову полой халата.

Джура нагнулся ещё ниже и перестал дышать. В клоповник его пошлёт министр или сразу велит отрубить голову?

Он ждал удара в ладоши — знак, по которому из кустов должны выскочить невидимые сейчас слуги. И вдруг… странный неожиданный звук!

Но это не удар в ладоши, это… и Джура украдкой, склонив голову набок, приоткрыл левый глаз.

Грозный Мустафа-бек… нет, этому нельзя было поверить, Мустафа-бек… смеялся. Он смеялся громко и долго, так, что колыхались полы его зелёного шёлкового халата.

— Три мешка угля из этого маленького оборванца!.. Три мешка угля, — повторял он и вдруг, спохватившись, нахмурился и опять принял величественный вид. — Так мальчишка смотрит на тигрёнка? — важно переспросил он.

— День стоит, ночь стоит… — пролепетал Джура чуть не в обмороке и пошатнулся на обмякших ногах.

И тут Мустафа-бек всё же хлопнул в ладоши.

— Помилуйте, всемилостивейший! — взвыл Джура и повалился на землю лицом в песок.

Но министр уже не смотрел на него.

— Мальчишку вымыть и приставить к тигрёнку, — приказал он появившимся слугам, даже не взглянув на неподвижного Назира. — Пусть кормит его и веселит. А вы… прочь!

Джуре и Хакиму не нужно было повторять этого дважды. Они мигом исчезли, словно растаяли.

А на площадке перед клеткой двое рослых слуг в нарядных красных халатах смотрели на всё ещё неподвижно стоявшего Назира.

— И вот этому нищему ходить за тигрёнком! — сказал один и озлобленно сплюнул. — Кормить его и веселить! Да от такого и тигр запаршивеет, пусть отсохнут у меня руки и ноги!

— Тише, — сказал другой и дёрнул его за рукав. — На слова всемилостивейшего Мустафы-бека плюёшь! Одумайся! И потом, если змеёныш сумел понравиться господину, он сумеет и больно ужалить. Да и чего ты злишься, Исхак? Мало тебе работы со зверями? Радовался бы, что нашёлся помощник! — И, повернувшись к Назиру, он с притворной лаской взял его за руку.

— Иди, мальчуган, — сказал он, — я дам тебе новую рубашку и халат. И помни, что я первый сказал тебе ласковое слово.

Мальчик как во сне провёл рукой по глазам.

— И мне… мне можно будет играть с ним? — с запинкой произнёс он, указывая на метавшегося в клетке тигрёнка.

— Ещё надоест! — засмеялся слуга. — Пойдём же. Меня зовут Ибрагим. Запомнил? Ибрагим.

— Ибрагим… — как эхо повторил мальчик и пошёл за слугой робкими шагами, не в силах понять и пережить всех событий этого удивительного утра.

Исхак ещё раз плюнул им вслед и отвернулся.

— Попомнишь же ты меня! — тихо сказал он. — Дать мне в помощники сына слепой нищей. Ну, подожди, авось Мустафа-бек забудет о тебе, как забыл уж было о тигрёнке, а тогда… — И он с неохотой последовал за уходившими.

На площадке перед клеткой водворилась тишина. Пёстрый удод, распустив хохолок, побежал по дорожке и с криком вспорхнул на дерево; большая зелёная ящерица шмыгнула в кусты; к розе, жужжа, подлетел золотисто-зелёный жук и, сложив крылышки, спрятался в её душистой середине, а на дорожке валялась забытая Джурой крепкая суковатая палка.

Тигрёнок стоял, прислонившись лбом к решётке, и, прищурив жёлтые глаза, уныло всматривался вдаль.

Ему было скучно. Золочёная клетка в саду Мустафы-бека сделалась его домом недавно. Два шёлковых халата подарил за него министр двум искалеченным охотникам. Мать тигрёнка была самой сильной и смелой тигрицей тростниковых зарослей Аму-Дарьи. Она билась долго и храбро за свободу своего детёныша.

Это случилось десять дней тому назад. Мешок с тигрёнком один из охотников перекинул на спину и бежал что есть духу, придерживая его уцелевшей рукой.

Второй охотник еле поспевал за товарищем и задыхался, хватаясь за грудь: уже умирающая тигрица подмяла его под себя, и только в последнее мгновение охотнику удалось всадить ей в бок кривой нож с посеребрённой рукояткой.

Они добежали до реки, едва успели вскочить в широкую плоскодонную лодку и лежали в ней, задыхаясь, измученные болью и страхом. В то время, как гребцы поспешно отталкивались от берега веслом, на берегу, припав за развесистым кустом джиды, дрожал в бессильной злобе отец тигрёнка — огромный одноглазый тигр. Его-то и боялись, от него-то и бежали охотники. Они знали, что он, вернувшись с дальней охоты, пойдёт по их следам и одолеть его им, искалеченным, будет не под силу.

Тигр хлестал себя длинным хвостом по бокам и царапал землю. Он опоздал всего на несколько минут. Его жалобный и грозный рёв заставлял дрожать и гребцов, вынуждал их быстрее взмахивать вёслами.

— Ваше счастье, — говорили гребцы охотникам. — Быстро вы бежали, быстрее смерти, а она по пятам шла.

Тигрёнок с плачем бился в мешке, и его жалобному писку отвечало страшное рычанье отца.

Одноглазый тигр был хром. За искалеченную ногу он в своё время взял три жизни охотников. О нём слагали легенды. Он бросился было в воду на зов тигрёнка, но больная нога ныла, и он не решился плыть и повернул обратно.

В первую же ночь он ворвался в кишлак[4] и, как смерч, прошёл по нему: разорвал несколько баранов и лошадей.

Дорого обошёлся дехканам[5] каприз Мустафы-бека — приобретение маленького украшения зверинца.

Три дня любовался им грозный министр эмира бухарского, а потом наскучила игрушка. Только один маленький нищий — Назир всем сердцем полюбил красивого зверька и изредка играл с ним.

Тигрёнку было скучно, клетка тесна для него, привыкшего к простору. А теперь ещё ушёл и мальчик. Его маленькие руки так ласково щекотали ушко, а от его голоса становилось почти весело.

Тигрёнок капризно запищал и зацарапал лапками прутья решётки. Но тут же притих и насторожился: в дальнем конце аллеи, из-за поворота показалось что-то маленькое и яркое. Оно неслось со страшной быстротой, уже видно было белую рубашку, красный халат и сияющее счастьем смуглое личико.

— Ключ! Ключ! — крикнул мальчик и, подбежав к клетке, даже стукнулся с разбега об решётку и схватился за неё руками.

— Понимаешь? Ключи дали мне, Гульча! От твоей клетки! Сейчас открою. И какой халат мне дали! И я должен тебя веселить и учить разным фокусам, чтобы самому Мустафе-беку было весело смотреть на тебя! О Гульча, Гульча!

Он выкрикнул это как в лихорадке, а сам дрожащими руками вставлял ключ в отверстие замка.

Тигрёнок даже испугался и, отойдя, прижался к задней стенке клетки. Но Назир уже вскочил в клетку и стал около тигрёнка на колени.

— Я буду кормить тебя, Гульча, — говорил он. — Я сейчас принесу тебе тёплого молока. Я только раньше прибежал сказать тебе это!

Через минуту мальчик и тигрёнок уже весело катались по клетке. Тигрёнок, забыв о своём сиротстве и неволе, ловил длинный прут с тряпочкой на конце, а мальчик щекотал ему брюшко и смеялся.

Исхак стоял около клетки и злобно смотрел на них. Ему была ужасна мысль, что нищий, случайно попавший на кухню мальчишка сделан его помощником. А вдруг Мустафе-беку придёт в голову впоследствии назначить мальчишку надсмотрщиком, и тогда он, Исхак, лишится места! Мысли одна другой чернее теснились в его голове.