Глава 8

В СИЛЬНЫХ РУКАХ И РОГАТИНА ЗАЩИТИТ НЕ ХУЖЕ ПИЩАЛИ

Солнце уже не отрывалось от земли. Один день, словно мячик, оно покатилось по земле, потом до половины и меньше стало показываться, наконец, самая макушка из-под земли закраснелась и спряталась.

— Сегодня один чуток краешка выглянет, — сказал кормщик. — А завтра об эту пору только красный столб на этом месте окажется и по небу пройдёт. Под ним солнышко плывёт, нам не видимое.

— А ещё что, тятя? — спросил Ванюшка.

— Ещё несколько дней красный свет показываться будет. Самого солнца не жди, надолго оно упокоилось, зимовать пошло.

— Куда пошло? — допытывался Ванюшка.

— Про то нам неведомо: не иначе, как в тёплые страны. Говорят, там и вовсе зимы не бывает.

Зимовщики вышли на холм недалеко от избушки и стояли молча — провожали солнце. Оно и так не много их радовало: чуть выглянет и опять к закату клонится. А всё с ним веселее было. Потому не хотелось глаз отвести оттуда, где небо ещё краснело: восход и заход слились в одном месте.

— Скушно, — тихо проговорил Ванюшка.

Простое это слово больно отдалось в сердцах всех, никто не отозвался. Что говорить, когда каждый чужую думу знает. Ветер тоже стих, слышалось только мерное дыхание моря: вода шла на прибыль, прилив поднимал, шевелил льдины за припаем. Через шесть часов вода пойдёт на убыль. А там — опять на прибыль, и опять… И так, пока им тут жить. А будет это сколько…

Но вот к этому далёкому звуку присоединился новый: лёгкий, чуть слышный, не то шорох, не то шёпот. Он шёл не издалека, а слышался тут, около, так что Ванюшка даже оглянулся в недоумении. Фёдор это заметил.

— Услыхал? — спросил он хмуро. — Вот то-то. Звёзды это шепчут. Знак дают. Стужа идёт злая, теперь доведётся дома больше посиживать, как бы вовсе не обморозиться.

— Не дело говоришь, Фёдор, — сказал Алексей укоризненно. — Как не выходить? Кто без дела дома лежит, того первого лихая болезнь — цинга схватит. Как человек сыт да одет тепло, его и большой мороз не проберёт. А вот новую заботу мороз нам задал: всем ещё в запас тёплую одежду сготовить надо. Оленьих шкур у нас вдосталь, изготовим и мороза, стало быть, не забоимся.

Фёдор мотнул головой, сгорбился, ничего не ответив, повернулся к дому. Алексей шёл за ним, с тревогой думал: «Чем его поднять, когда он сам навстречу идти не хочет?»

А звёздный шёпот слышался всё яснее: та сырость, что держалась ещё в воздухе, от большого холода вымерзла крошечными пылинками-льдинками. Лёгкие как пух, они теснились в воздухе, с тихим шелестом опускаясь на землю.

Но Ванюшка этого не знал. «Звёзды шепчут», — повторил он тихонько, идя за отцом, и то и дело поднимал глаза к небу, старался понять, которая звезда шепчет. И про что нашёптывает? Неужто просто, что мороз крепчает? Шёл и глядел, пока не споткнулся и растянулся во весь рост на неровной от снежных застругов тропинке.

— Об которую звезду споткнулся, звездочёт? — сказал Степан и, легко подняв его за воротник шубейки, поставил на ноги.

Вскоре и красный свет на небе являться перестал, даже в ту пору, когда солнце должно бы показаться. Ночь установилась долгая, зимняя, на целых три месяца без просвета. Но кормщик сутки за сутками аккуратно отмечал на палке-численнике. Он и без солнца, по звёздам, за временем следил и со счёта не сбивался.

Работали зимовщики прилежно, но, если погода позволяла, кормщик строго приказывал, чтобы в душной избе сутками не сидели. Хотя зимняя ночь без солнышка тянется многие месяцы, однако непроглядной она не бывает. Молодая луна сначала на небе только показывалась, а со временем светила всё дольше. Наконец луна стала полная и начала по небу обходить круг без захода. При ней совсем легко — куда хочешь иди. А ещё лучше, когда на небе сполохи играть начали. Сполохи Ванюшка и у себя дома видал, привык, не боялся. Но такой игры дома не бывало: всё небо красным, а то зелёным да золотым возьмётся, точно кто разноцветными крыльями машет, и огни всё переливаются. Светло сделается, чуть как не днём, век бы смотрел. А потом вдруг всё разом погаснет, и ночь ещё черней кажется, пока глаза к ней опять привыкнут. Тогда станет видно, как белый снег и от звёздного сияния чуть отсвечивает.

Ещё до полной темноты зимовщики, как только позволяла погода, строили на песцов пасти.

— Зимой песец хитрее, сам в руки не лезет. Смекает, что на нём зимняя шкура дорогая, — говорил Степан.

Пасть поставить наука простая: по паре брёвен друг на друга, точно две стенки длинного ящика. Сверху пятое бревно вроде крыши. Но только оно одним концом на земле между стенок лежит, а другой на колышке приподнят, и под ним приманка — мясо положено.

Песец под бревно войдёт, мясо ухватит, да сторожок чуть толкнул — бревно хлоп и придавило. Бревно тяжёлое, из-под него не выберешься.

— Пасти когда готовишь, верхнюю плаху широкую делай, вроде корыта, как упадёт, пускай песца целиком закроет, — объяснял Степан, — не то другие песцы подбегут, нам одни косточки оставят. А мясо песцовое и нам годно.

Пастей ещё до большого снега наготовили много, плавника хватало, а работы, зимовщики не боялись. Мясо для приманки заранее около ловушек подкидывали, потому песцы к этим местам были приученные, хорошо шли на приманку и в пасти попадались.

— Ванюшка со мной ходить будет пасти проверять, — сказал Степан. — Всю свою науку я ему передам, из него славный промысленник выйдет.

Ванюшка гордился и радовался, а учитель был очень доволен учеником.

— Вот когда домой возвернёмся, — добавлял Степан, — то там наука пойдёт похитрее. Здесь песец что? Вовсе дурак, никакой нашей хитрости не понимает, запросто в пасть лезет. А у нас песец учёный, знает, чай, чего его шкура стоит. Там пасти строить — новые сапоги надевай, от которых жильём бы не пахло. И рукавицы новые. И в избу ничего этого не носи.

— А почему у нас песец такой хитрый? — удивлялся Ванюшка.

— Потому его ловят много, всех дураков переловили, умные остались, — улыбнулся Степан. — Ну, а тут, да Груманте, на нас пока дураков хватит.

Если погода позволяла, ловушки навещали как можно чаще.

— От песца добычу верхняя плаха убережёт, — говорил Степан. — А если ошкуй добычу под плахой причует, ну тогда беда. Ему плаха что? Ему камень в десяток пудов за игрушку сойдёт. И как такая силища в одного зверя вселилась!

Ванюшка частым походам только радовался: со Степаном он согласен был все ловушки обходить хоть каждый день. Песцов приносили столько, что ели мяса вдоволь, а запасов в сенях становилось не меньше, а больше. Пушистые песцовые шкурки очень годились на совики и на рукавицы. Тёплые сапоги внутри тоже были подложены песцовой шкуркой.

— Дома нам, небось, такие наряды и во сне не видались, — сказал как-то Степан и с грустью покачал головой.

— Для дому у нас песцового меха тоже вдосталь будет, — отозвался кормщик. Сказал весело и сразу про другое заторопился, словно у него и сомнения на душе нет, что до дому они доберутся. Рад был, что Фёдор на это никак не отозвался: известно, от него ничего утешительного не дожидайся. Его и так на вольный воздух чуть не силой выводили. Но и это не очень помогало: день ото дня он становился всё угрюмее, работал неохотно, если бы не принуждали — так с нар и не поднялся бы. А скоро и на боль стал жаловаться: руки, ноги опухли, топор в руках держал с трудом, когда в свой черёд ему дрова для печки рубить приходилось. Но кормщик на его жалобы не поддавался.

— Хоть плачь, а руби, — сурово говорил он. — Хворь к тебе и не приступится, забоится.

Ложечной травы-салаты, лучшего средства от цинги, они успели насобирать, пока снег был не очень глубокий и солнце ещё, хоть неподолгу, на небе показывалось.

Отвар пили каждый день, но и то Фёдора чуть не насильно заставляли. С тоской следили зимовщики, как он духом и телом слабеет — немного их было, и каждый человек был близок и дорог. Страшная гостья зимних ночей — цинга всё ближе к нему подбиралась.

Остальные, друг на друга глядя, бодрились: что было тяжёлого, в душе скрывали.

А зима всё крепче морозом жала, наконец, пурга разлютовалась не на шутку, все тропинки засыпала, не один уже раз приходилось из сеней на волю целый ход прокапывать. В сенях держать большой запас дров было негде: от мороженого мяса и так оставался узкий проход. Кому очередь идти за дровами на волю — обвязывался крепким ремнём, и так на ремне отходил от двери и так назад добирался. Иначе нельзя было: буря, как разойдётся, и камни по земле катит, а человека так зашвырнёт, что в темноте он и дороги назад не найдёт.

На песцовые ловушки рукой махнули, пока погода успокоится.

— На них теперь и ошкуй не набредёт, — говорил Степан, — в такую пургу сам в затишке отлёживается.

— А песцы как? — спросил Ванюшка.

— И песцы тоже. Хоть на зиму норы себе не роют, а так где в ямки завалятся и лежат по скольку дней. Шуба зимняя, тёплая, летом откормится, знай дремли, доброй погоды жди.

— Добрая-то погода на Грумант и вовсе дорогу потеряла, — сказал Фёдор, вздохнул и подул на пальцы. — Ишь заледенели. Затопить бы ещё разок, да неохота опять дым глотать.

— Работай злее и согреешься, — добродушно отозвался Алексей. — Снег валит, без лыж не пройти, давай ремень, схожу: я один знаю, где за углом доски спрятал, которые на новые лыжи годны.

Степан тоже встал, проворно натянул малицу, завязал капюшон и, нагнувшись, вытащил из-под нар два аккуратно свёрнутых ремня.

— Дядя Алексей, — проговорил он смущённо, — хочешь смейся, хочешь нет. А почудилось мне, будто около окна кто лапой по стенке скребнул. Пойдём вместе и рогатины прихватим.

— Охота тебе лишний раз морозиться, — удивился Алексей. — Сам говорил — ошкуй в такую погоду не ходит.

— Возьми и ты рогатину, — повторил Степан настойчиво.

Кормщик пожал плечами, однако, рогатину взял: Степанову охотницкому чутью верил. Оба подвязались ремнями, другие концы крепко привязали в сенях к столбу, если в руках их держать, чтобы каким грехом не упустить. Двери открывали осторожно, как всегда — первый ошкуй научил — да и меньше снега и бури попадало в избу.

Однако буря ворвалась, да так, что дверь из сеней в избу открыла, в печку дыхнула — золу с угольями столбом на воздух подняла, хорошо, что они были уже остывшие.

Кормщик схватил Степана за руку, нагнувшись, они шагнули через порог и сразу упали, прижались лицом к земле, чтобы вздохнуть: ветер, врываясь в рот, наполнил лёгкие, не давал выдохнуть.

— Вернёмся! — хотел крикнуть Алексей, но Степана уже не было видно. Ползком, опустив голову, волоча за собой рогатину, Алексей заторопился за ним. Степанов ремень вздрагивал, указывая дорогу. Кормщик завернул направо, за угол избушки, перебирая ремень, коснулся ноги Степана, вздохнул с облегчением: задняя стена избушки вплотную прилегала к отвесному высокому обрыву — от ветра защита. Тут буря ярилась меньше. Оба встали, прислонились к стене избы передохнуть.

Луна на небе была полная, но за метелью слабо просвечивала желтоватым светом. Глаза к нему немного привыкли, различили и стену избушки, и чёрную громаду скалы, на которую она опирается, и…

Кормщик почувствовал, как Степан крепко схватил его за плечо. Рогатиной показал на каменную стену и белый сугроб у подножия, что успела намести пурга. Что это? Луна обманывает? Или сугроб зашевелился? А Степан опять крепче тряхнул его за плечо и отпустил, а сам рогатину наизготовку взял. Тут и кормщик понял: поправил ремень, чтобы в нём не запутаться, попробовал, хорошо ли рогатина в руках ходит. Отступать нельзя: за углом буря опять на землю кинет, а ошкуй против любой бури на ногах устоит… Что ему вздумалось сюда забраться? Прав был Степан, слышал, как тот лапой по стенке у окна скребнул. Ошкуй идёт ровно, не подкрадывается, словно их и не видит, голова опущена, качается вправо, влево. Будто рассуждает: съесть — не съесть…

Рука Алексея потянулась привычно к поясу и опустилась: нет! Нет топора!.. А рогатина самодельная против ошкуя выстоит ли?..

Ослабел духом старый кормщик, дрогнули ноги, привалился к стене избушки. И вдруг словно сама стена подсказала ему: там за стеной Ванюшка, стоит, не дождётся. Одному с Фёдором в избе зимовать доведётся, если ошкуй их сейчас…

При этой мысли руки кормщика вмиг налились силой, ноги больше не дрожали. Ошкуй поравнялся с ними, на одно мгновение оказавшись боком. И в это мгновение стало ясно: ошкуй притворяется. Сейчас он повернётся и…

— Коли! — крикнул Алексей отчаянно.

Две рогатины мелькнули в воздухе, глубоко вошли в бок зверя, под лопатку. Одна достигла сердца на малую долю секунды раньше, чем огромная туша успела повернуться к людям лицом. Но она всё-таки повернулась… Рогатины, глубоко вонзившиеся в бок медведя, вырвались из рук людей, а самих их отбросило в сторону и повалило друг на друга.

Буря с воем засыпала их снегом, а они не могли оторвать глаз от смутно белевшейся в свете луны белой туши. Ошкуй, падая, успел повернуться к месту, где раньше стояли они: враги или добыча, за которой он решил поохотиться. Теперь он лежал поперёк тропинки головой в их сторону. А длинные древки рогатин глубоко вонзились в его бок и ещё трепетали, постепенно затихая.

— Дядя Алексей, — проговорил, наконец, Степан. — Ты живой?

— Живой, — так же тихо ответил кормщик. Они слышали друг друга только потому, что их головы лежали почти рядом.

— А мне не попритчилось? Ошкуй-то мёртвый?

— Мёртвый, — отозвался Алексей. — А как оно вышло, ума не приложу. У меня рёбра не поломаны ли, как меня рогатиной наотмашь треснуло. Давай подымайся, покуда нас снегом не совсем замело.

— А с ошкуем что делать будем? — Степан поднялся, но стоял с трудом, опираясь о стенку избушки.

— Рогатины с собой заберём, — уже твёрже сказал кормщик. — А его сейчас с места не стронешь и шкуру снять не сможем. Замёрзнет и до весны пролежит, коли песцы не доберутся. Нам теперь только домой попасть, какие там лыжи делать.

Новая ярость бури снова бросила их на землю. Задыхаясь, ослеплённые, они добрались до медведя, с трудом вытянули рогатины из тёплой ещё туши.

— Эх, шкура добрая, — прокричал Степан в ухо кормщику. Тот только головой мотнул: не до разговоров.

Ползком, с трудом протирая рукавицей смерзающиеся ресницы, они добрались до порога. Дверь распахнулась от первого стука, Ванюшка и Фёдор караулили — беспокоились: долго ли до беды в лихую погоду?

— Досок чего не принесли? С чего лыжи делать будем? — огорчился Ванюшка, когда отец и Степан вошли в избу.

— Никуда доски не денутся, потому мы ошкуя договорили: до весны обещал караулить, — объяснил неугомонный Степан.

— Избу выстудили, золой намусорили, нечего было ходить, — разворчался Фёдор, не слушая Степана. Тот что хочешь наплетёт. Но тут же примолк, дышать перестал, услыхав, что Алексей рассказывать начал. Однако дослушал и не стерпел, опять повернулся к Степану.

— А я что тебе толковал, глупая голова? — сказал сердито. — К ночи вчера ошкуя кто поминал? Ты? Вот он по твою душу и пришёл.

— Чего же он до моей души не добрался? — усмехнулся Степан. — Вместо того и сам на наши рогатины напоролся. Шкуры, и правда, вот уж жалко: изба-то выстудилась — самое время накрыться бы.

Фёдор только рукой махнул, отвернулся. Но тут случилось удивительное, что только в этих местах бывает: рёв бури оборвался, словно его и не было. Ветер улетел в другие места и утащил за собой тучи, покрывавшие небо. Полная луна засияла так ярко, что звёзды около неё потускнели, а снег засветился синими огоньками.

— Теперь шкура наша и мясо наше, — сказал кормщик и выглянул в окно. Другой команды не требовалось. Луна спокойно светила, пока они работу кончили: шкуру и мясо уберегли.

— Ещё малое время пройдёт, шкуру до пути доведём, под меховым одеялом выспимся, — сказал Степан уже в избе. Но ему никто не ответил: все слишком устали.

Сегодня дольше всех лежал без сна Ванюшка. Ему виделось: отец и Степан у стены стоят. Темно. А мимо них ошкуй идёт, головой качает. И никто не знает, что эта голова думает. Может быть, он мимо пройдёт. А может быть… кинется. А у них рогатины нацелены. А он идёт и головой качает, качает… Вот бы из кости вырезать!

Глава 9

НОЧНАЯ ОХОТА

Первое время, как солнце скрылось на всю зиму, к полудню небо немного светлело, краснело. Звёзды около того места, где быть солнцу, плохо виднелись. Потом и того не стало, кормщик только по звёздам примечал, когда кончается день и настаёт такая же тёмная ночь. Примечал и не забывал поставить новую зарубку на своей палке-численнике. Учил тому и молодых, Ванюшке эта наука очень нравилась, то и дело в ясную погоду норовил в двери выглянуть: на много ли Лось[14] на небе повернулся, который час показал.

Фёдор сердился: избу, мол, зря выстуживает. Но Алексей понимал, до чего живому ребёнку тяжко около дымного жирника днями сидеть, в сырости да в копоти, и потому Ванюшке не перечил.

Дни коротали за работой. Шкур оленьих было вдоволь: Степан с луком на охоте так приладился — даже о любимой пищали жалеть перестал. Но портняжье, а особенно сапожное, ремесло подвигалось медленно. Кормщик радовался, что хоть без дела, как другие зимовщики, не сидят. Потому без работы сон морит, а за ним крадётся и цинга.

— А почему, тять, они сапоги не шьют, и малицы, как мы? — спросил Ванюшка.

— В других местах олешков столько для них не разведено, — вмешался Степан. — И сшили бы, да не с чего. Шкура какая найдётся и ту сварят да съедят. Много народу, так с голоду мрут. А то и олешки есть, да толку нет, как лук изготовить. Так и пропадают люди, а мясо рядом ходит.

— А песцы? — опять спросил Ванюшка.

— И песцов с умом ловить надо. Вот мы с тобой сейчас пасти глядеть пойдём. А на пасти тоже сноровка требуется. Собирайся, месяц давно по небу ходит, тебя дожидается.

Ванюшка, как услышал — с нар катышом. Отца уж не спрашивает, знает, что ему со Степаном всюду ходить дозволено. Одно обидно: Степан пищаль с последним зарядом со стены снимает. Небось, с отцом или с Фёдором рогатины берут, ошкуя вдвоём не боятся. А он чем хуже? Он бы тоже… рогатиной… Но сам только ещё подумал, а уж по спине знакомый холодок пробежал. Нет, пищаль-то у Степана хороша. Пускай с пищалью, смелее…

Ночь выпала тихая. Степан с Ванюшкой шли весело — рады, что из душной избы выбрались на простор. И как хорошо! Месяц по небу, как дозорный, ходит полные сутки. Снег под лыжами повизгивает, тоненько так, мороз крепкий, аж дух захватывает. Степан впереди, лыжню прокладывает. Лыжи новые, узкие, салом смазаны, сами по снегу бегут. А всё же за Степаном поспеть не легко, ветер его, что ли, сзади подгоняет? Тихо, только лыжи разговаривают. Вот недалеко песец пробежал, оглянулся, сразу в сторону подался.

Чего это они зимой сторожкие, а осенью сами в избу лезли? И правда, шкуру зимнюю берегут?

Песец остановился. Ванюшке хорошо тень его голубая на снегу видна. Сам белый и снег белый, по тени его следить легче. Ванюшка засмотрелся на песца, не заметил, как наехал на камень, торчащий из-под снега, споткнулся и — бух! — руки по плечи в снег ушли, хорошо, что рукавицы к рукавам пришиты, не то ищи их там. Песец, видно, испугался, сразу исчез. Пока Ванюшка барахтался в снегу да вставал на лыжи — Степан так далеко укатил, что его в белом песцовом совике тоже не видно. В снежной пустыне Ванюшка остался один. Он понял это и обомлел, даже голоса не стало крикнуть, позвать. Оглянулся, точно в первый раз увидел: снег белый, на нём тени от скал синие, а небо тёмное-тёмное, всё в звёздах. Над ним луна. И никого. Он один! «Песец-то убежал!» — подумал Ванюшка, и от этого такой страх охватил, будто в песце было всё дело. Наконец, он взглянул вниз — Степанова лыжня лежит чёткая, как нарисованная. Но её уже заполняют крупные кристаллы изморози. Ещё немного — и не станет видно. Да где же Степан-то?

Ванюшка глубоко вздохнул, не то всхлипнул и вдруг кинулся бежать по Степановой лыжне, сколько было духа.

Лыжня спускалась под горку — и он по ней. Под горкой круто свернула в сторону, и он… попал прямо Степану в объятия. Тот стоял притаившись за скалой, смеялся…

— Ну и молодец! Ну и промысленник! — приговаривал Степан. — На песца загляделся и на камень наехал. А если бы лыжи треснули, да ты бы один был? Тогда что?

Но Ванюшка только прижимался к Степану и старался тоже смеяться погромче, чтобы тот не заметил, что он потихоньку всхлипывает.

А Степан всё заметил, но виду не подал, так всё смехом и кончилось. Ему ли, промысленнику, не знать, что чувствует и взрослый, оставшись один в снежной пустыне?

Шли и по пути охотничью науку повторяли. Степан — учитель строгий: раз скажет, ещё повторит, а после берегись, если спутаешь.

— Гляди на заструги. Куда смотрят? Один только бок у них крутой? Почему? — спрашивал он.

— С которой стороны ветер больше, тот бок не такой крутой, отлогий, — отвечает Ванюшка и даже краснеет от усердия и удовольствия.

— Молодец, — хвалит Степан. — Потому, как из дома вышел, — примечай, в какую сторону снежные заструги стоят. По ним до дома ворочаться не собьёшься. А заодно и под ноги поглядывай, — наставляет всерьёз, а глаза смешливо глядят так, что Ванюшка опять краснеет.

Дорогой за разговорами не приметили, как и до места дошли, где пасти расставлены. Пришлось некоторые из-под свежего снега выкапывать, хотя и поставлены были с толком, в местах, где меньше должно заметать. Лопата у Ванюшки за спиной не зря привешана. Снял её и со вздохом на Степанову спину покосился: пищаль на ней, с последним зарядом — ошкуя сторожит.

Все пятнадцать пастей осмотрели, десяток песцов, снега белее, лежали под плахами. Стылые, может, и недавно попались, да много ли в маленькой тушке тепла: не ошкунья туша. Ещё когда пасти настораживали, пять шестов высоких крепко в снег вкопали. На каждом шкурка с оленьего хвоста мотается — знак даёт. Только Степану те махалки ни к чему: без них, как по невидимой верёвочке, на правильное место вывел. Хотя с последнего раза сильный снегопад многое изменил: трещины сгладил, целые овраги снегом замёл, всё заровнял.

— По новому месту идёшь, — не упускал случая Степан, — смотри над трещиной — снег маленько западает, тут уж сторожись, не наступи — пропадёшь.

Пока шли да копали, разогрелись, словно и мороз не велик. В стороне от ловушек присели, вкусно пообедали мясом, что грелось за пазухой. И тут Ванюшка почувствовал: ноги гудят, отдыха просят. А мороз только той минуты и ждал — без ветра, а нашёл, где добраться до тела. И в лицо дохнул, и за пальцы хватает — просто терпенья нет. Пожалуй, ещё посиди — и вовсе заледенит.

Степан, видно, тоже почувствовал: встал, потянулся.

— Месяц, — говорит, — на другую половину круга перешёл. По которому же он небушку ходит? Гляди, тень-то с другой стороны от камней да от торосов на берегу перекинулась. Ты примечай, оно всё путь тебе указывает. Привыкнешь эту науку разгадывать и везде тебе под небом родной дом будет.

Когда стали делить песцов, кому сколько нести, Степан Ванюшке всего пару на спину привязал. Остальных ремешком перетянул, разом на плечо вскинул. Ванюшка взялся спорить — обиделся. Степан поглядел на него с лаской, сказал спокойно:

— Ты, груманлан, с моё вырасти, всё ровно делить будем. А пока делим по силе и по совести. Уразумел?

— Уразумел, — неохотно ответил Ванюшка. «Эх, кабы скорей до Степана вырасти», — подумал, но сказать не посмел.

Пасти снова насторожили, кусочков оленьего мяса кругом накидали для приманки. И назад по своей же лыжне направились.

Шли ходко: дорога знакомая, трещин опасаться не приходится. Мороз понемногу от Ванюшки стал отступать, но зато тяжелей становились песцы, и Степан, казалось, идёт всё быстрей. Лыжи у него, что ли, сами катятся? А Ванюшкины лыжи, вроде как песцы, тоже тяжелеют, или это ноги заленились, двигаться не хотят? А дорога длинная, белая с сине-чёрными тенями, и та и не та: тени на другую сторону перешли, и каждый выступ скалы, что из-под снега высунулся, на себя не похож. Но Ванюшка уже по сторонам смотреть перестал. Только бы не споткнуться. А как упадёшь да не встанешь, а Степан опять уйдёт. И не остановится… Что тогда? Крикнуть? Нет! Губы мальчика сжаты, брови сошлись у переносья, глаза опущены, только они и заставляют двигаться непослушные ноги. А если взглянуть в сторону…

Он и не смотрит в сторону и глаз не поднимает. И потому не видит, что Степан часто оборачивается, приглядывается к нему и довольно кивает головой. Ему всё понятно. Молодец малец! Настоящий груманлан!

Наконец дошли. Сняли совики и сапоги, за стол сели ужинать, как настоящие, хорошо потрудившиеся промысленники.

Ванюшка никогда не узнал, что так и заснул за столом, не успел донести до рта куска жареного мяса. Загрубевшие в тяжёлой жизни зимовщики уложили его на медвежью шкуру и покрыли песцовым одеялом так заботливо, как могла бы уложить его только мать, которую он в эту ночь видел во сне.

Глава 10

СОЛНЦЕ! СОЛНЦЕ!

Сегодня кормщик целый день вёл себя не по-обычному: за что ни возьмётся — не доделает, бросит и опять свою численную палку со стены снимает. Лоб морщит, головой качает, зарубки на палке пересчитывает, точно век их не видал. Ужинать сел неохотно, ел — не замечал, что ест. После ужина вдруг вскочил, без шапки из избы вышел и долго стоял у двери, смотрел на звёзды. А вернувшись в избу, вновь за палку схватился: приладится зарубку положить и опять нож отведёт, про себя что-то шепчет.

Молодые долго чулки меховые чинили, молча на него поглядывали, наконец, терпенья не стало.

— Дядя Алексей, — заговорил Степан и в сердцах чулок на нары кинул, — ты не в шаманы подался, какие у самояди колдуют, судьбу вызнают? Чего от нас таишь?

Фёдор тоже глаз с кормщика не сводит — ждёт. А Ванюшка глянул на отца и не заметил, как новая, иголка в руках хрустнула — сломалась.

Алексей отвёл глаза от палки, смотрит: все трое сидят в ряд и шеи, как один, вытянули, ответа дожидаются. Усмехнулся.

— Не хотел вас тревожить, — сказал, — пока ещё посчитаю, чтобы ошибки не вышло. Завтра на горе, над избушкой, солнце встречать будем. Будто я в счёте не сбился. А коли сбился, то самую малость, может, дня на три, не более.

— Ох, кабы не сбился! — Ванюшка даже руки к груди прижал, так сердце забилось от радости. — Ох, кабы не сбился! — повторил он с увлечением. — Сил нет, солнышка дождаться бы!

— Аль на жирник глядеть наскучило? — пошутил Степан, но и сам не вытерпел: вскочил и зашагал по избе, вперёд — назад, вперёд — назад, к двери и снова к столу. Но в тесной избушке не расшатаешься: потоптался, вздохнул и снова сел на нары.

Фёдор словом не откликнулся, даже чулка не положил, но руки приметно вздрогнули, видно, и у него душа по свету истомилась.

Солнце! Подумали о нём и, точно в первый раз, увидели: до чего черны от жирной копоти стены избушки и как по ним от пола иней пробирается… Выше, выше… и от его ледяного дыхания даже костяные иголки стынут и холодят загрубевшие пальцы.

Ещё долго сидели они на нарах, подобрав под себя ноги, смотрели на тусклый огонёк жирника, и время, казалось им, двигалось медленнее, чем белый иней по чёрной стене.

Наконец, кормщик вздохнул и повесил драгоценную палку-численник на деревянный гвоздь в стене.

— Будем спать, — проговорил он. — Утро вечера мудрёнее, а то истомились. За сном время скорей пройдёт.

Сказал и сразу на жирник дунул, чтобы потом никому не вылезать из-под одеяла, гасить огонь.

Сборы ко сну недолги, света не требуют. Только сапоги и снимали, ложились в меховых чулках.

— Небось, скоро солнышко без заходу по небу пойдёт, уже в темноте сказал Степан. — То-то налюбуемся.

— А всё не так радостно будет, как завтра, когда хоть краешек углядим, — неожиданно живо отозвался Фёдор, и все с удивлением прислушались к нему: давно от него такого голоса не слыхали. «Может, и правда, на солнышке оправится», — подумал кормщик и от души порадовался за Фёдора.

Ванюшка молча свернулся калачиком на нарах, покрытых медвежьей шкурой, сверху меховое одеяло натянул, а всё равно в сырой избе да в сырой одежде никак не согреешься. Устало тело, тепла просит. Вот солнышко взойдёт пригреет… С этой мечтой мальчик и уснул.

Когда спать ложиться, а когда вставать и за дела приниматься, про то кормщику звёзды показывали, потому что в долгую полярную ночь круглые сутки темно.

Кто спал, кто так лежал, а как только Алексей окликнул, все вскочили, как никогда, быстро. С печкой и с завтраком справились дружно и отправились встречать солнце. У каждого была одна дума: «Только бы пурга не помешала». Но небо ясное, и ветры, видно, все спать улеглись. Вокруг тихо, только снег под ногами похрустывал, когда на гору шли. Дорога знакомая, трещин опасных нет. Ванюшка еле сдерживался, чтобы не забежать вперёд. Знал: Степан того не любит, сам впереди идёт, дорогу прокладывает и про ошкуя не забывает.