След блестел зеркальным отсветом, пока его не закрыл мелкий пушистый снежок. Он падал на непокрытую голову Ванюшки, сыпался за воротник. Наконец, холодные струйки побежали по спине. Ванюшка точно проснулся, огляделся и медленно зашагал через двор обратно, в дом, из которого только что вышел. Там, в маленькой горенке, на лавке лежал мешок из нерпичьей кожи — всё его имущество. Он осторожно пошарил в мешке, развернул тряпицу, поставил что-то на стол у окна. Скупой солнечный свет, будто ощупью, пробрался сквозь окно, затянутое пузырём, осветил на столе белую резную фигурку, около неё — тёмную. Круглая головка белька выглянула из норки, вырезанной из куска моржовой кости. Перед бельком нерпа-мать резана из желтоватого корня. Поднялась на ластах, вся в тревоге за детёныша, глаза — тёмные камешки, глядят как живые. Посмотрел на неё Ванюшка — и вспомнились ему, как во сне, и жизнь на Груманте, и как в Архангельск приехал, мать увидел, а она его живого давно уже видеть не надеялась. Не успела мать на него нарадоваться, и снова перемена: требуют их с отцом в самый Санкт-Петербург, рассказать, как они на Груманте жили. Долго собираться не дали: мать в слезах, а их в сани посадили и ещё зверей прихватить наказали, всех, что он, Ванюшка, из корня да из кости резал. Долго ехали, он и не думал раньше, сколь земля велика. А как доехали, их тут же представили каким-то важным господам. Все одеты богато, а головы белые, кудрявые, да косицы сзади болтаются. Его с отцом разглядывали, как диковинку, про Грумант расспрашивали. Ванюшка усмехнулся: сколь они его резаным зверям дивились! Только нерпу с бельком, вот эту, он не показал, в карман тихонько спустил, сам не знает почему. Хорошо сделал: всех зверей они позабирали, а она — осталась.

Ванюшка осторожно замотал фигурки в тряпицу, уложил обратно в мешок. Опять вспомнил.

Долго эти господа меж собой не по-нашему говорили. Потом один, русский, видно, отца в сторону поманил, к окну подальше, что-то объяснять начал. А те его, Ванюшку, обступили, смеются, в него пальцами тыкают. Он сначала не знал куда деваться, застыдился. А они ему руку согнули, щупают, охают. «Ровно телка на базаре покупают», — подумал Ванюшка, и от того ему вся кровь в лицо кинулась. Рассердился.

Один в красном кафтане засмеялся, обхватил его и давай силу показывать. Это он и без языка понял. Сам обхватил молодчика, да как стиснет, тот охнул и глаза закатил.

Все, кто к нему, кто от него. Хорошо — отец заметил, крикнул:

— Ванюшка, кинь, говорю, отпусти!

Он послушался, руки рознял. А того подхватили, воды поднесли. Тут и Ванюшка оробел: не поломал ли ему чего? Однако тот отдышался, сам к нему подошёл, что-то говорит, по плечу хлопает. Русский засмеялся:

— Он тебя хвалит. Силища, говорит, у тебя медвежья. Как при такой силе такие тонкие фигурки резать можешь?

Ванюшка тоже улыбнулся: горяч, да отходчив. Тут и отец от окна отвернулся к нему. Ванюшка заметил: на лбу глубокая морщина прорезалась, никогда такой не видал. Господа все с белыми косицами вокруг стали, будто ждут, что он скажет.

— Ванюшка, — сказал, — отец. — Твоя дорога не в нашу сторону пошла. Оставляют тебя здесь на ученье, костяной да каменной резьбе. К тому делу ты, говорят, больно способен. Коли не заленишься — в большие люди выйдешь. А я твоему счастью супротив не иду. Своё слово свободно молви. Остаёшься?

Помолчал Ванюшка. Задохнулся. Глянул в отцовы строгие глаза и вдруг… дрогнули губы кормщика, и глаза уже не строгие, с любовью на него смотрят.

Сам не знал Ванюшка, как случилось: бросился отцу на шею, обнял изо всех сил, словно не отца, а ровню, сказал:

— Остаюсь, тятя! — И заплакал.

Что тут поднялось! Господа с косицами враз зашумели, по спине его стали хлопать. Их розняли. А тот высокий барин, что с отцом говорил, тряхнул отцову руку да крикнул:

— Молодец, Алексей, ладного парня вырастил. Не опасайся. Сам его в пригляде держать буду!

Не помнил Ванюшка, как они из того дома вышли, как до постоялого двора добрались, с которого отцу назавтра ехать надо: обоз в Архангельск идёт, от него отставать нельзя. И ему дозволили отца проводить. А потом сказали, что за ним человек придёт, — укажет ему, где жить и учиться.

Ванюшка положил нерпичий мешок на стол, на него голову. Но тут же в соседней горнице послышались шаги. Старик-хозяин вошёл, с любопытством оглядел Ванюшку.

— Тебя требуют, — сказал и ещё раз оглядел его, точно какую диковину. — Куда ты такой понадобился? Человек, слышь, пришёл не твоего поля ягода, господский человек.

Ванюшка торопливо вскочил, кинулся к полушубку на стене. Вот и началась новая жизнь! Сердце забилось тревожно и радостно…

День клонился к вечеру. Всё так же мерно шагали усталые косматые лошадёнки, но уже начинали вострить уши, прислушиваться. Знали: время идёт к отдыху, ночлегу.

Возчик на последней подводе удивлённо косился на седока: как сел, так и сидит, и никакого от него разговору. Весёлое дело при долгой дороге!

Высокие ели давно уже густой тенью перекрыли дорогу, над ними узкой полосой темнело вечернее небо. Мороз крепчал, всё чаще возчики звонко хлопали рукавицами — грели застывшие руки. Лёгкие снежинки сыпались с широких еловых лап.

Кормщик тяжело вздохнул, огляделся. Так недавно по этим местам они вдвоём с Ванюшкой ехали. А теперь он один домой возвращается. Матери-то горе будет какое, как узнает, что ушёл от их привычной жизни Ванюшка, младшенький. Теперь стало понятно старому помору, почему не подходил Ванюшка для этой суровой жизни. Своя, новая жизнь началась у него. Какая она будет?

Но ответ на это — уже новая книга, о новой жизни Ивана Химкова, по кости и камню знаменитого резчика.

Примечания